Текст книги "Клонированная любовь: Как две капли"

Автор книги: Алексей Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

А вдруг нужен?

На 23 февраля она подарила мне музыкальный центр – пластиковую коробку с лампочками и циферблатами, в которую можно вставлять компакт-диски и слушать музыку. Я, конечно, понимал, что пользоваться этой штукой предстоит в основном не мне – какой из меня меломан! – а ей с ее друзьями, когда они в очередной раз будут здесь обретаться. Но все равно был ошеломлен, настолько дорогой и фешенебельной была в моем представлении эта штука. Пытался отказаться. Ирина, смеясь, отнекивалась:

– В конце концов, кто знает, может, ты спас мне жизнь! – и на вопрос, откуда взяла такие деньги, только махнула рукой.

К счастью, подоспела пенсия, и я смог купить ей на Восьмое марта большой букет. Догадываясь, что после обеда она будет нарасхват, встретил утром, когда Ирина бежала на занятия; едва сам не ошалел, увидев, каким обалденным светом распахнулись ее глаза. Долго смотрел ей вслед, думая, что же она будет в течение трех пар делать с этим моим неуклюжим букетом, куда поставит, где спрячет, может, попросит сохранить его в преподавательской. Хотя, конечно, проще просто выкинуть…

Несколько раз хотелось все-таки попытаться встретить ее мать, поговорить с ней, объяснить, что я ни на что не претендую, что виноват, и попросить только лишь рассказать Ирине, кто же я такой на самом деле. В моем представлении, это дало бы мне право встречаться с «клоненком» не на правах «обмена услугами», а на каких-то более нормальных, человеческих основаниях. У нас появилось бы больше доверия. По крайней мере, она знала бы, что я – не чудаковатый старикашка, а ее отец!

Но, с другой стороны, в этом теперь и не было особого смысла. Для такого привыкшего к одиночеству человека, как я, внимания было более чем достаточно. Заприметив как-то у меня в прихожей лыжи, она тут же сообщила, в каком из пригородных лесопарков катается по воскресеньям с подругами.

С тех пор по выходным, испуская клубы пара, я прокладывал лыжню для стайки хихикающих девиц, терпел шаловливые обстрелы снежками и с дурацкой обстоятельностью показывал им, как надо разводить в лесу костер, – как будто им это когда-нибудь в жизни пригодится! Неудобства от чувства неловкости компенсировались единственно тем, что, когда подруги разбегались по домам или более веселым компаниям, Ирина иногда оставалась со мной, и мы шли по лесу вдвоем, чаще – бок о бок, прокладывая две параллельные лыжни, и между нами в такие минуты устанавливалась некая особая близость. Я самым натуральным образом ощущал ее частицей самого себя, чувствовал, как в ее раскаленные долгим бегом легкие врывается свежий бодрящий воздух, как сильное молодое сердце гонит по жилам жаркую алую кровь, как бодряще напрягаются мышцы, тонизируя нервные окончания и превращая ее всю в стремительную птицу, стелющуюся в полете над слепящей белизной снега…

Ловкая и тренированная, на коротких дистанциях она даже обгоняла меня, бывалого лыжника. Вырвавшись на пригорок, на секунду оглядывалась и неслась вниз, оставляя за собой колючий и искрящийся шлейф инеевой пыли, и франтовато тормозила внизу, вычерчивая лыжами крутую дугу и поднимая высокий веер снежных брызг. Маша мне рукой в пуховой варежке, смеялась, показывая ровные белые зубы, совсем как у артистки, и щеки ее расцветали приливающей кровью, совсем как юные розы, и она улыбалась широкой жизнерадостной улыбкой здоровой и счастливой девушки – и я сознавал, что жить стоит хотя бы ради того, чтобы она иногда одаривала меня и весь мир такой улыбкой…

Затем, укрывшись от ветра в какой-нибудь рощице, мы пили из пластиковых стаканчиков кофе из термоса, который я возил в рюкзачке за спиной, и кормили крошками крохотных синичек, и ехали обратно, к серой гряде многоэтажек на окраине города, только когда заполуденное солнце начинало откладывать на снегу длинные синеватые тени.

Каким-то образом она достала мне бесплатный абонемент в физкультурный комплекс, и хотя теннисист я был никакой, зато мог вволю смотреть, как она бегает в короткой юбочке по корту и заправски лупит тяжелой ракеткой по мячу. Правда, домой ее подбрасывал на своем джипе какой-то лоснящийся субъект с черными усиками, но, уезжая, она так восторженно улыбалась мне и так сердечно махала при расставании ладошкой, что я не мог даже и представить себе, что у нее с этим типом может быть что-то плотское.

Мне тоже хотелось возить ее на джипе. Хотелось стать жестким и расчетливым, как все нынешние хозяева жизни. Сидя дома в одиночестве, я пересчитывал свои ракушки и прикидывал, за сколько их согласится приобрести какой-нибудь музей. Получались гроши.

Все эти проявления внимания были настолько мной не заслужены, что я даже обрадовался, когда Ирка в очередной раз изобразила из себя лисичку и начала ластиться ко мне. Капитулировал сразу, едва только увидел ее деланно надутую, извиняющуюся мордашку. Наверное, уже не смог бы отказать ей ни в чем. Но видели бы вы, каким восторженным, благодарным светом вспыхнули ее глаза! За такой свет можно и в прорубь нырнуть, и из окна броситься! И лишь потом, когда она, чмокнув меня в мохнатое ухо, убежала по своим делам, я осознал, что какой-то там ключ и даже целая квартира такое свечение породить, вызвать, возбудить не могут. Так сияют только глаза женщины, которая почувствовала свою власть над мужчиной и которая за эту власть ему благодарна!

Вы скажете, что эта девчонка просто-напросто вила из меня веревки. Очевидно, так оно и есть. Но сейчас, по прошествии времени, я могу лишь сказать, что это были одни из самых счастливых дней моей жизни. Наконец-то я получил возможность о ком-то думать, заботиться, переживать, короче, расходовать запас доброты и нежности, накопленный за долгие годы бесприютной жизни. Оказалось, что это излитие добра приносит почти физическое наслаждение. Я даже помолодел – по крайней мере, так заверила меня директорша нашей станции юннатов.

А чего стоили те крохотные знаки внимания, сюрпризы, которые она оставляла после своих посещений! Смешной рисунок на конфетной обертке, на котором я был изображен в виде Винни-Пуха, а она – в виде обаятельного Пятачка, со стройными ножками, в коротенькой юбочке, пелеринке… Пятачка, в котором пятачкового был только носик. Или вылепленная из хлебного мякиша птичка, присевшая на ручку форточки! Бумажный кораблик с названием на борту «Lucky Irena»! Я находил их, возвращаясь с работы, и долгими студеными мартовскими вечерами у меня была, по крайней мере, возможность думать и выдумывать тайный смысл, которые содержали или могли бы содержать эти маленькие сюрпризы. Сначала я оставлял безделушки на своих местах, но когда их накопилось уже изрядно, отвел им верхнюю полку в своем шкафу – там, где в спичечном коробке хранился каштаново-рыжеватый волос, подобранный мною с подушки…

К тому же обстоятельства предоставляли возможность прибегнуть прямо-таки к отцовским прерогативам.

– Слушай, Ирина, – говорил я во время ее очередного визита, – тут тебя пару раз какой-то мачо местного разлива спрашивал. Очинно интересовался!

– Что, прямо сюда приходил? – вскидывает она глаза поверх аквариума. – Какой из себя?

– Ну, такой – метр с кепкой, светленький, шапочка-снайперка на бровях держится. А что, есть еще и другие?

– Вот козел! Говорила же! Я ему завтра в универе шапку не на брови, а на кадык натяну! Прости за такую конкретную подставу, просто до некоторых жирафов слова очень плохо доходят.

– Ирина, конечно, это не мое дело. Но мне показалось, что у него к тебе все вполне серьезно…

– Ага, прикольный кекс! Носиком еще шмыгает, а уже взрослых теть хочет. Бумкаться с ним, конечно, классно. – Она лукаво косится на меня, почти припадая щекой к аквариумному стеклу, и я вдруг с невероятной отчетливостью слышу, насколько оглушающе трезвонит за окном мартовская капель. – Но что еще?

– А тот, с «ауди»? – после минутной паузы осторожно спрашиваю я. – У меня сложилось впечатление, что у вас были полные лады…

– Это с Пашкой-то? Да мы давно разбежались!

– Что же так?

– А ничего! Ему было хорошо, мне было хорошо. Потом решили «проверить чувства», и оказалось, что по раздельности нам еще лучше. Так всегда бывает. – Ирина всецело сосредотачивается на постукивании ногтем по стеклу аквариума, и я, прокашлявшись, набираю в грудь воздух и приступаю к своему «отцовскому интермеццо»:

– Ира, ты ведь учишься на экономическом факультете. Наверное, тебе известно такое правило, что если в оборот поступает слишком большое количество акций какого-то одного предприятия, то они падают в цене… И его хозяева могут остаться на бобах. Жизнь, конечно, это не только рынок, я бы даже сказал, вовсе и не рынок, но есть общие принципы…

– Это ты что имеешь в виду? – Она с удивленной улыбкой поднимается из-за аквариума. – Это ты про меня, что ли, так? Ну, намекнул! Ну, дал понять! Развел турусы на колесах! Вот уж не сказала бы, чтобы после того, что я с этими мальчуками вытворяю, мои «акции» падали бы в цене! – Ирина мелодично хохочет и немного краснеет, как мне кажется, не столько от смущения, сколько от удовольствия. – Сейчас совсем другой рынок, па-па-ша!

– Пойми, мне хотелось бы, чтобы ты была счастлива. И если ты хочешь выйти замуж…

– Да кто тебе сказал, что я хочу выйти замуж? И за кого? Не за этих же переростков! Если мне нужен мужчина, то это должен быть человек, который любил бы меня, а не секс со мной. Который относился бы ко мне как к человеку, а не как к ходячим сиськам и прочим достопримечательностям! Который бы заботился обо мне, понимал меня, делал бы для меня что-то! Вот как ты, например. – Она неожиданно посмотрела на меня так, как будто увидела впервые. – А то! – Ирина махнула куда-то в сторону рукой. – Сегодня он к тебе так подваливает, завтра – эдак, а послезавтра уже и не помнит, как зовут.

Господи! Кого она имела в виду? Своих «мальчуков-перцев» или же… А вдруг мама когда-нибудь рассказывала ей про одного неуклюжего второкурсника, тоже не взявшего на себя двадцать лет назад труд даже узнать ее имя?..

Впрочем, я не старался строить из себя слишком серьезного блюстителя нравов и даже пытался подтрунивать над ней. Правда, один раз получалось не совсем удачно. Желая продлить минуты ее игривого подлещивания по поводу сроков моего возвращения с работы, неумело изобразил что-то типа смущения:

– Прямо не знаю, как сегодня. Ко мне обещала прийти одна знакомая…

– Какая знакомая? – моментально насторожилась Ирка.

– Приятельница. Не могу же я вечно жить один, ты сама мне говорила!

– Ты встречаешься с женщиной? – Она изобразила деланно-изумленные глаза, однако я успел заметить, как по ее лицу пробежала легкая тень.

– Почему ты удивляешься? – Я даже слегка обиделся. – В конце концов, мне нет еще и сорока пяти! Артисты вон в мои годы мальчиков играют, на молоденьких женятся, – передразнил я ее чуть-чуть.

– Что же ты мне раньше не сказал? – Ира куксилась все сильнее, и я даже слегка пожалел, что затеял этот розыгрыш. – А я тебе тут докучаю! Расскажи хоть, какая она?

– Ну, так, ничего, – напряг фантазию. – В общем, девяносто – шестьдесят – девяносто. Лет тридцать.

– Счастливчик! А я-то думала… – Ирина отвернулась к книжному шкафу, но не сумела скрыть, как у нее напряженно приопустились кончики губ. Несколько минут она молча перебирала книги на полке, и я решил уже, что мою шутку благополучно «проехали», как она переспросила: – И давно вы?

– Больше месяца, – продолжал я изображать заправского казанову.

– И что? Может, вы и свадьбу… того… устроить решите?

– Э-э, этот вопрос у нас не поднимался, – продолжал я творить экспромты. – Такая женщина! – добавил в сочинительском пылу. – Абсолютно безоглядная! Не признает никаких формальностей!

– Да-а? – протянула Ирина. – Везет же некоторым! То-то я и смотрю, ты последнее время весь будто светишься! Все думала… Хотела… А ты!.. Что ж, good luck! Пойду, пожалуй! Мне пора.

Она отвернулась от шкафа и понуро потащилась в прихожую. Сообразил, что уходит, только когда услышал, как она застегивает сапоги.

– Ирина, ты уже?

– Да, надо забежать к Людке за конспектом.

Я поспешил в прихожую, но она уже стояла, отвернувшись, и сосредоточенно возилась с задвижкой.

– Ирина, чай же хотели еще попить! – И только когда за ней захлопнулась дверь и я проводил взглядом в окно ее зябкую спину в демисезонном пальто, сообразил, что ни за что ни про что обломал девчонке свидание.

Потянулись хмурые дни ранней весны. Тусклые, пронизанные ощущением утраты, сначала – почти незаметным, потом – всеохватывающим. Надо же, был маленький, уютный мирок, в котором мне отводилась приятная и даже почетная роль доброго домового, старого ворчуна, хранителя мимолетного счастья, а я одним неудачным движением все разрушил. Идиот старый! Устроил экспромт! Не умеешь шутить – не шути…

Вновь, как в декабре, начал слоняться перед и после занятий по университетскому двору. Понурый, как побитый пес, хлюпая талой водой в старых текущий ботинках. Сморкаясь, кашляя и чихая. Встречая насмешливые взгляды каких-то девчонок, может быть, тех самых, которых зимой выгуливал на лыжах по заснеженному лесу. Тогда у меня даже не хватило соображаловки запомнить как следует их лица, поинтересоваться именами – вечный растяпа! И сейчас они хихикают надо мной, и не подойдешь, не спросишь про Ирину! Да и что спросить? Почему она ко мне больше не приходит? А с какой стати она должна ко мне, старому обалдую, ходить? Она делилась со мной своей щедрой радостью, своей молодостью, своим юным восторгом, а мне вздумалось над ней шутить. Вот и дошутился! И нечего отираться возле университета. Везет лишь единожды, и птица счастья два раза подряд на один и тот же шесток не садится.

…Вновь Ирина забежала ко мне только недели через три. Занесла недорогой вафельный торт, была неестественно оживлена. У меня сразу сложилось чуточку тревожное предчувствие, и не из-за того, о чем она, как я догадывался, будет просить, а из-за чего-то другого.

Пили чай, Ирина много смеялась. Где-то на середине второй чашки, состроив уморительную гримаску и стрельнув глазками, она с уклончивым вызовом бросила:

– Ну, как у тебя с этой… Девяносто – шестьдесят – девяносто?

– Какие девяносто, Ира, могут быть в моем возрасте? – торопливо забормотал я, стремясь как можно скорее замять ту историю. – Неужели ты не поняла, что я шутил?

– Так я и поверила! Шуточки же у тебя. – И она перевела разговор на приближающуюся сессию, на преподов.

Я переспрашивал, пытаясь с искусственным интересом вспомнить, кто из знакомых ей педагогов преподавал еще в мои студенческие годы и как они сейчас. Потом она стала собираться, начала подкрашивать губки, я встал, чтобы помыть посуду. Помню, продолжал рассказывать ей, как прикалывались друг над другом в стройотрядах, мазали по ночам мордасы зубной пастой, прибивали шлепанцы к полу – «как пошел, так и упал».

И в это время она неожиданно и совершенно беззвучно подобралась ко мне сзади, прильнула к спине, обхватила руками, запустила ладошки под рубаху:

– Ого, какой ты мохнатый, мой большой северный медведь! – И я вдруг почувствовал, какие у нее упругие, ощутимо весомые сосцы, и что она буквально буравит мне ими спину, разливая по всему телу странное, незнакомое, дурманящее тепло. – Неудивительно, что на тебя вешаются всякие!

– Ирка, ты что?! Да никто не вешается, пусти! Я же посуду мою!

А она жалась все сильнее и хриплым шепотом вливала слова в ухо:

– Твоя маленькая хищная росомаха пришла к тебе с заключительной просьбой, о мой большой полярный медведь!

Жар охватил череп, выворачиваясь, я расплескал воду, опрокинул табуретку.

– Что? Что? Говори!

– Ничего особенного. – Ирина покорно отступила. – Просто надо помочь одному очень славному человечку…

– Это кто же?

– Одна моя подруга. Ей страшно не везет с парнями. Не то чтобы страшненькая… Но завтра у нее будет последний шанс… А мы с тобой тем временем сходим на оперетту. Ты ведь любишь оперетту?

– Какую оперетту? – До меня все еще не доходил смысл сказанного, конечно, не про оперетту, а про подружку.

– «Сильва». Известные московские артисты едут сюда косить капусту. У меня как раз есть два билета.

Я пытался протолкнуть какой-то ком в горле. Они что, хотят превратить мою берлогу в притон какой-то? Проходной двор? Наверное, мои мысли отразились у меня в глазах. Во всяком случае, Ирина, совсем по-детски надув губки, обиженно протянула:

– Мой большой северный медведь! Неужели ты не хочешь сходить со мной в театр? А я так мечтала! – Она вновь подобралась ко мне, подняла руки, поправляя на мне вздыбленный ворот рубашки, и чуть-чуть вращала при этом туловищем вокруг позвоночного столба, совсем как девочка-третьеклассница, читающая стихотворение, и я отчетливо видел, как, вычерчивая напряженными сосками зигзаги с исподней стороны блузы, тяжко покачиваются ее груди – нынешнее поколение светских львиц внедряло моду на пренебрежение нижним бельем. – Ну, я тебя очень-очень прошу!

– Ирина! – Мой голос совершенно неожиданно сел. – Если я когда-то и позволял тебе, – начал было сипло выговаривать, – то это вовсе не значит… – И тут до меня дошло, что эта ее просьба – мой последний шанс, что, если я буду и дальше кочевряжиться, она просто уйдет и действительно больше не придет. И, в конце концов, какое мое собачье дело, кто, с кем, где, в какой позе, если она – моя доченька – в это время будет рядом со мной! Да и что, я – такой блюститель нравственности, что не могу уступить, когда меня так просят? Словно разбуженный внутренним толчком, внезапно перевел разговор совершенно на другие рельсы: – Ирка, но ведь эти билеты – целое состояние! Я же не могу так просто, как какой-нибудь альфонс… Я и так… ты мне столько всего… И этот музыкальный центр…

– Ерунда! Не грузись! Кому нужно, тот и платит! Только чур, если уж ты идешь со мной, то одевать тебя я буду сама! У тебя есть парадный костюм с галстуком? – Она в мгновение ока превратилась в строгую классную наставницу, допрашивающую нерадивого прогульщика.

– Нет, у меня нет костюма. И галстука тоже. И никогда не было. Со времен института. Обходился свитером.

– Ничего. Я одолжу у отца. Вы примерно одного роста. – Ирина еще раз смерила меня взглядом и с придыханием повторила: – Мой мудрый северный медведь!

Наши сборы в театр на следующий день начались едва ли не сразу после обеда. Ирина действительно принесла отцовский костюм, и мне раз пять пришлось примерять его. В перерывах между примерками она что-то подкалывала булавками и с деловитым видом ковыряла то пиджак, то брюки иголкой с ниткой, хотя, как я заподозрил, наблюдая за ее манипуляциями, шить она не умела. Потом бесконечно меняла галстуки, добиваясь одного ей понятного сочетания с костюмом, рубахой и бородой. Уже минут через сорок я готов был взвыть, рухнуть на кровать и плюнуть на все оперетты, вместе взятые, но моя мучительница твердо пресекала все появления слабости:

– Так, Паганель, еще попытка!

– Ирина, ну подумай, кто в театре будет на меня пялиться? Во всяком случае, смотреть будут скорее на тебя!

– В том-то и дело! Что, по-твоему, является лучшим украшением женщины?

– Откуда мне знать? Ну, брюлики там разные, еще какая-нибудь мишура!

– Глупенький! Лучшее украшение женщины – это ее мужчина! Так что будь добр! Плечи расправить, пупок втянуть! Не то как сейчас уколю! – И завершилась эта бесконечная процедура тем, что, осмотрев меня в сто первый раз со всех сторон, Иринка наконец-то вымолвила: – Ба! Да с тобой теперь страшно на люди выйти. Ладно, просто уведут – а то с руками оторвут!

Это был действительно фантастический вечер. Очевидно, со стороны мы на самом деле выглядели импозантной парой. В особенности, конечно, она – в строгом кремовом платье, туфлях-лодочках на невысоком каблучке и нарочито буйными протуберанцами густых каштановых волос вокруг тонированного искусственным загаром лица. Я просто не верил, что такая девушка может быть вместе со мной, покорно льнуть к моему плечу и на каждую мою неуклюжую шутку отвечать тихим и преданным грудным смехом.

Один за другим звенели звонки, приглашающие в зал, а мы все разгуливали по фойе, и Ирина, отстав от меня, разила короткими триумфальными взглядами всех встречно-поперечных сестер по Еве: и молодящихся девиц в рейтарских сапогах до середины ляжки, и знойных мадам чиновничьей породы, и долговязых модельных «кошечек», целыми прайдами вьющихся вокруг грузных крепышей из числа постреформенного купечества. Я сам исподтишка любовался ею в анфиладах зеркал, придерживая за хрупкий локоток и стараясь навеки запечатлеть в памяти самые великолепные ракурсы.

Даже когда мы уже сидели в затемненном зале и со сцены лились чарующие мелодии Кальмана, я все равно только и делал, что, вцепившись в подлокотники, смотрел и смотрел сбоку и чуть сзади на ее четко очерченный на фоне рампы профиль, ловил ритм ее дыхания и следил за взмахами ресниц, казавшихся необычайно длинными.

Впечатление портило только одно: примерно каждые двадцать минут Ирине звонила по мобильнику ее подруга, и моя спутница делилась вполголоса короткими, но очень компетентными рекомендациями.

– Не пришел, урод! – оповестила она меня перед антрактом.

– Выходит, не фартит твоей подруге?

– Да какой фарт! Я б с таким скунсом в час пик на одном троллейбусе не ехала! Он, думаешь, где? Анька уж раз пять ему звонила по трубе. В зале с игровыми автоматами никак папину зарплату не проиграет!

Девичья драма продолжалась и во время второго акта: тихое жужжание мобильника, краткие переговоры, жесткие хлопки крышкой трубки. Хорошо хоть, что на сцене трогательная сказка о любви князя и шансонетки завершилась благополучно, без каких-либо супермодернистских изысков. А то я, грешным делом, во время всего второго действия всерьез опасался, что под занавес стараниями нынешних реформаторов сцены прозвучит какое-нибудь новое прочтение классического сюжета: либо выявится нестандартная ориентация Эдвина, либо Бонни совратит всех персонажей предложением создать дружную молодежную шведскую семью.

Отстояв очередь в гардеробе, мы вышли на улицу. Я рассчитывал не спеша проводить Ирину до дома. Вечер был еще по-мартовски зябким, но воздух настоян на такой весенней амброзии, что я сам почувствовал себя эдаким великосветским жуиром позапрошлого столетия, вышедшим на прогулку с хорошенькой кордебалетчицей, но…

Ирина выразила желание проведать, как там в моей барсучьей норе переносит любовные травмы ее подруга Аня. Уже на подходе к дому девушки созвонились еще раз.

– Она просит хотя бы дополнительно часок, – умоляюще транслировала мне Ира результаты переговоров. – Борька уже проигрался в пух и прах, и сейчас его должны выставить. Давай посидим в «Фламенко».

В бывшем кафетерии царил ночной угар. Разношерстные коллективы разных степеней опьянения вперемежку оккупировали столики. В центре зала, в розовых клубах дыма, парень и девчонка, стоя по отдельности, выгибались под затяжную, медлительную музыку. Девушка, плавно растягивая подол своего свитерка из стороны в сторону, в такт мелодическим каскадам задирала его, демонстрируя пропирсенный блестючим штифтом пупок и не слишком свежий лифчик.

Хотя у барной стойки были свободные табуретки, Ирина бесцеремонно залезла ко мне на колени и заказала два коктейля. Полюбовавшись, как выламываются парень с девчонкой на танцевальном пятачке, она вдруг обернулась ко мне, окунулась в мои зрачки русалочьими глазищами и декларировала:

– Надо целоваться!

Я не успел даже ответить. Клоня набок голову, она быстро припала к моим губам; проворный язычок щекотно пробежал по деснам, и тут же Ира откинулась:

– Понравилось? Теперь ты!

– Да ты что! Скажут, старый хрыч молоденькую девчонку совращает!

– Кто скажет-то? – Ирина обвела взглядом зал. – Анька, может, в нашей квартире кайф уже ловит, а мы тут будем теряться! – Она вновь потянулась ко мне губами. – Если тормозят какие-нибудь моральные устои, то можешь представить себе, что встречаешь на вокзале дочь, вернувшуюся после практики откуда-нибудь из Бийска или Норильска… Да, старина гризли, целоваться тебя надо еще учить и учить, как завещал дедушка Ленин, – констатировала она после новой попытки. – Не волнуйся. Все поправимо. Попробуй для начала просто сосать мне нижнюю губу!

– Зачем? – Кажется, у меня глаза лезли из орбит.

– Как зачем? Считай, что делаешь девушке расслабляющий массаж! И не халтурь, а не то народ подумает, что я действительно папашку по вечерам выгуливаю! Зачмошат!

Представляю свою физиономию, когда, выпучив глаза и припав к ее лицу, я сосал Ирине нижнюю губу! И почему именно нижнюю? К тому же, чувствуется, коктейль основательно ударил по мозгам – у меня слегка пошла кругом голова. Очевидно, потому что с приготовлениями к нашему культпоходу я толком и не пообедал.

Еще через пару минут наших упражнений меня испугало ее неожиданно тяжелое дыхание, я даже подумал, не плохо ли ей. Ведь тоже, наверное, не обедала! Но Ирина вскоре успокоилась и, прикрыв глаза, принялась беспардонно обшаривать мой рот языком, то и дело щекоча изнутри щеки или нёбо. Одновременно, потянув меня за локоть, попыталась пристроить мою лапищу себе под грудь, но тут я оказал деятельное сопротивление.

– Дурачок! Мне же приятно! – простонала она, но я предусмотрительно сел себе на пятерню.

Когда под действием алкоголя мозги у меня окончательно поплыли, Ирина потащила танцевать.

– Я же не умею! – шипел ей в плечо.

– Не шлангуй! Были же у вас там, на полюсе, какие-то телодвижения души? Типа «Кукурузник сбросил почту» или «Чукча привез огненную воду»? Вот и изобрази!

Перед самым танцевальным пятачком Ирина сама разулась и меня заставила снять ботинки. Танцевала она очень странно: встала передо мной на цыпочки и, держа туловище совершенно неподвижно, водила перед лицом пальцами и напряженно и в то же время захватывающе шевелила одними только бедрами. Я тоже попробовал подняться на цыпочки и топтался, как стреноженный бабуин. Однако публике это понравилось. В зале визжали, свистели, размахивали расставленными пальцами. Как узнал потом, примерно так же танцевали какие-то отморозки из одного популярного фильма – «Криминальное чтиво». Я, конечно же, этот фильм никогда не видел.

Нас пригласили за чей-то столик, и там мы пили уже водку. Ирина опять уселась мне на колени и целовалась теперь уже откровенно и властно, буквально вворачивая свой рот в мои губы и шепча мне между сеансами: «Давай целуйся! А не то меня уведут!» И ее поцелуи раз за разом заводили меня все глубже в чащобу какой-то терпкой и вязкой истомы – я даже не мог понять, как и почему обычные прикосновения губами могут довести человека до такого состояния!

Около одиннадцати из «Фламенко» всех начали выпроваживать – кафе закрывалось. На свежем воздухе я сразу протрезвел, а у Ирины, насколько я мог судить, даже началось легкое похмелье. Она шла, склонив голову, и то и дело созванивалась с кем-то по мобиле. У самого подъезда еще раз буркнула в трубку:

– Аня! Ну, что? Вот тормоз! Ладно, мы идем!

Одинокая девушка тихо хлюпала носом в полутемной комнате. На столе догорала тонкая декоративная свеча, в бутылке темнело меньше половины содержимого. Довольно безучастно выслушав Анину всхлипывающую исповедь, Ирина холодновато поинтересовалась:

– Тебе как, такси вызвать или сама дохиляешь?

– Что ты с ней так сурово? – спросил я, когда Аня ушла. – Может, ее проводить надо было?

– Щаз! Помечтай! Что, я не видела, какими глазами ты на нее смотрел?

– Какими?

– Только не говори мне, что ты ей в отцы годишься. Пока в «Фламенко» сидели, я уж прочувствовала, в какое «ребро» бес ударяет вместе с сединой в бороду!

– Ира, прекрати, пожалуйста! Это нечестно!

– Да ладно тебе! Давай лучше «Каберне» допивать!

Вина нам хватило почти по полному стакану. Ирина пила залпом, глядя сквозь полуприкрытые ресницы мне в глаза, потом потянулась целоваться. Это уже совсем не походило на встречу добродетельного папы с взрослой дочкой на вокзале.

– Ты что? – Слабое кисловатое вино окончательно прочистило мне мозги.

– Ничего. Просто сейчас в этой комнате кого-то должны были соблазнить…

– Ирина, а тебе домой разве не нужно идти?

– Неужели ты меня выпроводишь в двенадцатом часу ночи, в холод, на улицу? Брр!

– Правда, уже поздно, давай я тебя провожу. Родители же, наверное, с ума сходят!

– Ты как хочешь, а я – в душ! Расстегни! – Она безапелляционно повернулась ко мне спиной, и я чисто рефлекторно потянул за язычок замка-молнии ее платья. – Thanks! – по-ящеричьи изворачиваясь, она начала стягивать через голову платье.

– Ира, Ира! – верещал я, как подшибленный заяц. Очень короткая серебристая комбинация сидела на ней, словно пролитая ртуть.

– Помоги лучше снять чулки! – высоко поднимая колени, она скатывала тонкую ткань то с одной ноги, то с другой, лукаво косясь на меня большим, словно прорезанным черной тушью глазом, потом, торжествующе барабаня босыми пятками, прошла в ванную комнату.

За тонкой стенкой хлестала вода, слышался плеск, мурлыканье, а я ошалело ходил из угла в угол и молотил кулаком по немногочисленной мебели. Что делать? Сказать ей прямо сейчас, что я – ее отец? А она, после всего выпитого, поверит? А если и поверит? Скажет: «Тем более мне незачем уходить»?

Не говорить? Просто сгрести в охапку и вытащить на улицу освежиться? А получится? Смогу? Я еще раз вспомнил вчерашнее: упругие, буравящие соски у моих ребер, рассылающие истомное тепло по каждой жилке, каждому нервному окончанию…

В каком-то научно-популярном журнале читал статью, в которой говорилось про то, что секс между близкими родственниками невозможен, так как в случае сближения они начинают пахнуть друг для друга невыносимо – пот содержит какие-то специальные вещества. Якобы природа таким мудрым образом позаботилась о невозможности инцеста. Но я вчера не чувствовал никакого запаха! Может, из-за насморка? Что же делать?

…Я готовился к тому, что увижу ее в неглиже, и добросовестно собирался контролировать себя, но все-таки не ожидал, что так зацепит. Ирина выходила из ванной, едва прикрывшись полотенцем, и ускользающие в неверном свете свечи колебания тонкого тела, вальяжные движения бедер, наверное, заставили бы ожить и мертвого.

– Ира, ты с ума сошла!

– Чудесно! – Она тряхнула протуберанцами волос перед зеркалом и отразилась в его темной амальгаме, словно в омуте.

– Ты что же, думаешь, если я – твой отец, то совсем уже пенек атрофированный? – Но она или не расслышала, или решила, что я оговорился, и только самодовольно рассмеялась; в зеркальной запруде, будто сквозь марево, отразилось, как полотенце падает с ее груди:

– А ты поменьше вспоминай про то, что годишься мне в отцы!