Текст книги "Дорога или повесть о дружбе (СИ)"

Автор книги: Алексей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– А может, этот мальчишка и правда дурак? И все твои мысли это просто твоя фантазия, – тихо спросил меня Павлик.

– Нет. Я не знаю, почему, но нет... А как это выяснить, я не знаю...

– Странный ты все-таки, – как – будто озадаченно ответил Павлик.

– Почему?

– Потому что... Потому что другие меня бы уже давно засмеяли за такие вопросы. Обозвали бы дурачком. А ты – нет. Почему так?

– Потому... – ответил я, не решаясь вслух произнести то, что хотел уже давно, – потому что я хотел бы... Я хотел бы, чтобы ты... Чтобы мы...

Эта фраза никак не могла вырваться на свет, я никак не решался ее произнести. Потому что не знал, как эти слова можно сказать. Павлик все так же недоверчиво смотрел на меня.

Просто, – наконец выдавил я, чувствуя, что все лицо горит как после километровой пробежки, – просто я думал, что мы могли бы дружить. Стать друзьями, настоящими...

И сразу стало легко. И кажущаяся глупость и нелепость этих слов отошла куда-то вдаль, в небытие. А ни лице Павлика появилось какое-то странное выражение – не то улыбка, не то удивление.

– А разве.. Разве это так просто? Ну, дружить? – нерешительно выдавил он.

– Я не знаю, – признался я, – и никогда не знал. Может быть.... Но...

– Лицо Павлика озарилось какой-то небывалой, невиданной доселе радостью.

– Давай... Только мы вдвоем и все, – ответил он и протянул руку.

– Да, только мы вдвоем, – повторил я, и, не в силах удержаться от улыбки, протянул Павлику руку.

Рука у Павлика была совсем не холодная, а теплая-теплая, прямо горячая.

– А у тебя руки совсем не холодные, – ответил я, глядя на Павлика.

Он немного смутился и отвел взгляд:

– Зато у тебя холодные как лед.

Мы оба засмеялись...

В этот вечер мы болтали обо все на свете, даже не пытаясь найти какой-то смысл в наших разговорах. Нам было так свободно и легко, как бывает только в полете. На миг я закрыл глаза и вспомнил то чувство, когда в мечтах ты взлетаешь вверх и паришь над облаками, глядя сверху на такой знакомый, и в то же время, такой незнакомый город. Потому что вся жизнь в этот момент показалось легкой и простой, и все беды и невзгоды казались чем-то вроде старых пятен от чернил на старой школьной парте. Положи на парту альбом для рисования или простую тетрадку и нарисуй что-то хорошее, доброе... Выведи просто милое и такое простое слово "мама"... И на сердце станет немного теплее и легче... А старая парта, помнящая сотни, тысячи таких же учеников, сидящих за ней, не сможет ничего возразить тебе, разве только своим скрипом напомнит, что не нужно слишком сильно на нее облокачиваться. Потому что только хорошее остается в наших сердцах, а плохое рано или поздно забывается или просто стирается из памяти навсегда...

Когда медсестра объявила отбой, нам так не хотелось расходиться, что словами не передать... Но иначе нам обоим попадет...

– Ты завтра придешь? – спросил я.

– Конечно, приду, – ответил Павлик.

– А хочешь, приходи днем.

– Нет, днем у меня процедуры. Как и у тебя. Да и взрослые увидят... Тогда обоим достанется.

Павлик приоткрыл дверь и, уже на выходе, повернул свою вечно растрепанную голову ко мне и с какой-то надеждой и в то же время непонятным мне отчаянием в голосе спросил:

– А мы... Ну, правда, мы теперь друзья?

– Да, – ответил я, смущаясь непонятно от чего.

*******

– ... И тогда Элли щелкнула каблуком о каблук, затем сильный порыв ветра подхватил ее и, прежде чем она смогла что-либо сообразить, Волшебная страна исчезла с горизонта, а сама Элли, живая и невредимая, очутилась в старой Канзасской степи перед домиком, где жили ее родители, – закончил я рассказ, – вот и вся история.

Павлик обернулся ко мне. Его глаза горели от восхищения:

– Потрясающе... Жалко, что уже конец...

– Это еще не конец. Есть еще продолжение этой книжки, называется, кажется, "Урфин Джюс и его деревянные солдаты"... Или "оловянные", не помню. Но у нас в библиотеке ее нет. Папа обещал посмотреть в своей библиотеке, на работе, но не успел пока.

– И что, Элли снова отправится в Волшебную страну?

– Да, наверно...

Мы помолчали. Стало почему-то немного грустно. То ли оттого, что книжка закончилась, то ли от чего – то еще.

– Слушай, Лешка, а ты мечтал когда-нибудь? – спросил меня Павлик как – будто задумавшись о чем-то.

– О чем?

– Ну... о чем-нибудь?

– Да, мечтал, – признался я, – знаешь, ну... Только не смейся, пожалуйста. Я мечтал научиться летать. Только не как пилоты в самолетах, или вертолетах, а по-другому...

И я рассказал Павлику о своих мечтах. Что когда я остаюсь совсем один, я закрываю глаза и в мечтах взлетаю высоко-высоко, как птица. Взлетал высоко-высоко и уносился в разные волшебные страны, о которых часто читал в книжках, но где никогда-никогда еще никто не бывал. Я рассказывал совершенно не стесняясь и не боясь, что он рассмеется надо мной или назовет мои мечты "простой детской фантазией". Потому что настоящие друзья всегда могут понять друг друга и принять их мечты как что то такое, что существует на самом деле, но сокрыто от взглядов и помыслов чужих и недобрых людей.

– А разве человек может так летать? Ну, без крыльев? Может, нужно сделать настоящий крылья, как у птиц? – спросил меня Павлик, когда я закончил свой рассказ.

– Я не знаю. Но я где-то читал в книжках, что жил один человек на свете, давным-давно, много сотен лет назад. Который умел летать именно так. И он летал не потому, что был волшебник. Он был такой де, как и мы с тобой.

– А как же он летал тогда? У него, может, моторчик был?

– Какой еще моторчик? – обиделся я, – это же очень давно было... Нет, все было по другому. Тогда люди другие были совсем. Они верили друг другу, так как все-все дружили между собой. И тогда не было ни войн, ни болезней, ни голода. Тогда даже язык у всех был один. А когда веришь друг другу, без лжи и притворства всякого, только тогда человек способен творить чудеса. Так вот, этот человек умел летать потому, что знал, что рано или поздно он взлетит, оттолкнется от земли и полетит высоко-высоко. А другие верили ему. И он научился летать, так, как птицы. И всем это очень нравилось, нравилось смотреть, как этот человек летает. А человек этот, он использовал свой дар во имя добра. Доставлял срочную почту. Распространял важные новости. И делал это совершенно бескорыстно. Не то, что некоторые теперь...

– И что... что с ним стало? – прошептал Павлик.

– Нашелся один человек, который ему позавидовал. Он тоже захотел научиться летать, но летать быстрее, чем он, выше, чем он, чтобы все им восторгались. А еще он подумал, что за все надо платить, например – за срочную доставку какого-то письма или новостей. А когда отбой движет небескорыстное желание делать людям добро, то тогда... Тогда чудесам места нет. И тогда, когда тот злой человек так и не научился летать, то он во всем обвинил того, хорошего человека. Он всем рассказывать стал, что тот, хороший человек, всех людей обманывает, что он страшный колдун и у него на уме что-то злое и нехорошее. И, в результате, люди перестали ему доверять, начали сомневаться в нем. И тогда... Тогда чудеса закончились. И этот человек ушел далеко-далеко и сказал, что только тогда в мир снова вернутся настоящие добрые чудеса, когда люди будут верить друг другу. А люди со временем все меньше доверяли друг другу, потом начали открыто враждовать, обособляться друг от друга.

– Что делать?

– Ну, жить отдельно, чем дальше, тем лучше. А потом даже языки их поменялись, каждый на своем языке разговаривать стал. Так и исчезло настоящее добро, а вместе с ним и настоящие чудеса.

– И что? Это никак.. никак нельзя вернуть? Чтобы чудеса снова вернулись в наш мир?

– Не знаю... Мне кажется, что люди должны верить и доверять друг другу. Только тогда можно будет их вернуть. И я думаю, что если мы с тобой будем верить друг другу, будем искренними и честными друг к другу, как самые настоящие друзья, то мы рано или поздно обязательно научимся летать. Обязательно...

– А куда бы мы полетели?

– А ты куда бы хотел?

– Я... – признался Павлик, – в Волшебную страну, где всегда светит солнце и где всегда хорошо. Где есть дорога из желтого кирпича, по которой так хорошо идти вдвоем с настоящим...

Павлик осекся и каким-то будто умоляющим взглядом взглянул на меня, словно говоря "мы же настоящие, правда?".

– Мы настоящие, – улыбнулся я, сжав руку Павлика.

*******

В эту ночь мне не спалось. Осознание того, что у меня теперь есть друг, такой же мальчишка, как я, не давало мне покоя. Я и сам не верил этому. Мне казалось, что найти друга, настоящего друга, невозможно. А Павлик. Он мне казался настоящим... Самым настоящим. А почему? Я и сам не знал... А может, он первый, кто отнесся и воспринял меня серьезно? Может... А я? Может, он увидел во мне то же самое? Как это получается, что люди становятся друзьями? Что людей тянет друг к дружке? Может, нас объединяют какие-то общие интересы? А может, нас объединяет то, что мы не врем друг другу? А пытаемся быть такими, какие мы есть, а там – будь что будет?

Я встал с постели, подошел к широкому подоконнику, и сел на него, поджав колени. За покрытыми причудливыми морозными узорами окнами мела метель. Миллионы, миллиарды снежинок неслись во тьме, и только свет от одинокого уличного фонаря прерывал их полет во тьме, как – будто пытаясь отпугнуть их от себя. Беззаботные снежинки, казалось, несутся в какую-то неведомую им даль, не ведая, что всем им суждено завершить свой путь в этом городе, на земле, на деревьях, на фонарных столбах, на крышах домов. Куда же они держат свой путь? Может, снежинки – они чем-то похожи на людей? Может, каждой снежинке заключено маленькое сердце, маленькая душа, ведущая своего хозяина по пусти судьбы, вытканном холодными зимними ветрами? А может, часть из них все-таки долетает до своей цели? В какой то другой, только им изведанный мир? Где нет ни горя, ни бед? А может, снежинки похожи на нас? Может, в душе каждой снежинки живет душа такого же мальчишки или девчонки? Ведомые ветрами снежинки летят в никуда, в надежде найти друг друга. Но остаются у нас под ногами, и тают в наших руках, превращаясь в слезы несбывшихся наших надежд. Я снова вспомнил о том мальчишке, сорвавшемся с карниза. И мне почему-то стало больно и как – будто даже совестно. Хотя я и сам не знал, почему.

Я прижался к стеклу лбом. Из окна был виден только небольшой участок улицы, большую часть которой закрывала от меня боковая больничная пристройка, заброшенная несколько лет назад. Фасад здания обветшал, кирпичная кладка местами пообвалилась. И только окна, черные, неживые, таращились в морозную пустоту, давая о себе знать лишь отблесками уличных фонарей, отражающихся в стеклах. Мальчишки постарше из нашего отделения пугали меня, что в этой пристройке водятся не то приведения, не то призраки. Но я никогда не был суеверным. Я уже собирался спрыгнуть с подоконника и лечь спать, как вдруг... А может, мне это только показалось, но в одном из окон пристройки показалась чья-то фигура, как – будто чья-то тень... Я присмотрелся. Но сквозь заиндевевшие окна было практически ничего не видно. Только светлое пятно... Я протер слипающиеся от сна глаза. Когда я снова взглянул в окно, там уже никого не было. А может, мне это все показалось?

Вдруг в коридоре послышались чьи-то шаги. Я спрыгнул с подоконника, открыл дверь, вышел в коридор и тут же, нос к носу, столкнулся с медсестрой Татьяной Ивановной.

– Ты почему не спишь? – удивленно спросила она.

– Простите, мне просто показалось, что... – начал я, понимая всю абсурдность вопроса, – в той пристройке, заброшенной... Там кто – то есть... Я видел в окне...

Татьяна Ивановна подняла на меня глаза. Странный у нее взгляд. И как – будто знакомый. Может, именно такой взгляд у моей мамы, когда она чем-то недовольна.

– Соседнее отделение закрыто... Там никого не может быть. Ну разве что сторож... Скорее всего тебе просто показалось.

Я почувствовал, что начинаю краснеть от смущения. Еще бы – выбежал среди ночи, перепугал медсестру. А ради чего? Чтобы сообщить, что мне что-то там показалось?

– Ладно... Иди в постель, – ответила Татьяна Ивановна и мельком взглянув на меня, пошла прочь.

*******

Утром я проснулся совершенно разбитым. Сказалась бессонная ночь. На завтрак я почти ничего не съел, на занятиях по физиотерапии ничего не соображал и врач сказала мне отправляться в палату и поспать. Так как до следующих процедур было время я пошел в палату. Улегся на кровать, но сон как рукой сняло. Вот так всегда – когда есть возможность поспать, сон ни в одном глазу. Я полежал с полчаса и он нечего делать вышел в холл. В холле несколько ребят во главе все с тем же мальчиком лет четырнадцати (Сергеем, кажется, его звали, подумал я) сидели в уголке и о чем то подозрительно шептались. Сергей о чем-то увлеченно рассказывал, а остальные, затаив дыхание, его слушали.

– А, "Лешка-Картошка" вышел, – завидев меня, сострил Андрей, рыжеволосый паренек лет двенадцати.

– Да ладно тебе, Дрон, чего к нему пристал. Садись, Лешка с нами, – примирительно ответил Сергей, улыбаясь.

Я присел на краешек обитой дермантином скамейки.

– Слушай, я тут спросить тебя хотел... – начал Сергей, – ты же в одиннадцатой палате лежишь? Она рядом с двенадцатой, возле ординаторской, сразу за углом?

– Ну да,– ответил я, не понимая, к чему он ведет.

– Слушай, а из твоего окна заброшенное отделение хорошо видно?

– То, что в пристройке? Ну да...

Остальные ребята притихли и слушали нас, как – будто ждали, что мы поведаем им что-то особенно интересное.

– А ты, случайно, Пашку Колчина не помнишь? Он лежал в одиннадцатой палате, а две недели назад его выписали...

– Нет, мы не общались. А что?

– Пашка мне рассказывал, что в этой пристройке приведения живут, самые настоящие. Я сначала просто посмеялся над ним, а он все то же твердит, говорит, по ночам в окнах той пристройки видна какая-то тень. Он сам видел.

– Выдумывает наверное, – ответил я, чувствуя, что все внутри похолодело.

– Да нет, он клялся и божился, что честно. И говорит мне, что это приведение того мальчишки, что тут погиб 4 года назад. Ты же знаешь, что ЭТО в том отделении произошло?

– Что произошло? Он в том отделении лежал?

– Ну да. Я только что другим ребятам это рассказывал... Говорят, после того, что случилось, туда проверка нагрянула, нашла там кучу нарушений каких-то. Впрочем, не удивительно, здание старое. Наверное, и батареи подтекают, и стены все в трещинах, и окна старые. В общем, на ремонт денег не нашли и отделение закрыли. Ограничились только тем, что на окна решетки поставили... Как в тюрьме...

Я почувствовал, что все тело как – будто бьет ознобом.

– А ты откуда про это знаешь? – спросил я.

– От Пашки Колчина. А ему про это рассказывал какой-то другой парень постарше, до него тут лежал.

Все ребята молчали, только посматривали на меня и на Сергея недоверчиво.

– Почему же оно тут появилось?

– А ты не знаешь? Я в книжке читал одной, что если человек умирает не своей смертью, то он возвращается на то место, где погиб и там живет. Он может жить там годами, даже столетиями никому не мешать. А может и убить, если ночью к тебе проникнет в палату.

– Как... это... убить? – в ужасе от услышанного выдавил я.

– Ну как... ночью к тебе прокрадется в палату и разбудит. А ты от страха и умрешь...

– А зачем ему это? Зачем убивать?

– А кто его знает? Такова их природа...

– А, может, и нет никакого приведения? – цепляясь за все еще теплящуюся где-то внутри себя надежду, как за соломинку, ответил я.

– Я Пашке верю, не знаю, как ты...

Весь день опять прошел как на каком-то автопилоте. Мысли о каком-то приведении казались бредовыми, сказками для маленьких. Но осознание того, что буквально в нескольких метрах от моего окна, когда-то произошла трагедия, унесшая жизнь того мальчишки, снова беспокоила меня. Нужно поделиться с Павликом, когда он придет вечером. А может... Может, сходить к нему самому, сейчас , Если попросить врача. Ведь я же хожу на соседние этажи на профилактические процедуры. Почему бы не попытаться найти вход в то самое отделение "энкринологии". А если врач не разрешит? Все равно. Если что, скажу, что я заблудился...

Однако, моим планам не суждено было сбыться. После обеда меня позвали к заведующему врачу на осмотр. Врач долго меня осматривала, слушал легкие, сердце с помощью стетоскопа и, наконец, отложив их в сторону, заявила:

– Ну-с, молодой человек, думаю, через пару дней можно будет вас выписывать. Конечно, в школу еще рано ходить, придется недельку посидеть дома. Вот так то. Ну а пока, марш в приемное отделение. Там к тебе мама приехала.

В палату я вернулся уже к ужину. На сердце было неспокойно. Даже встреча с мамой не развеселила меня. С одной стороны, я был рад выписке. А с другой – мне было жаль расставаться с Павликом. Нет, я конечно понимал, что стены больницы – ни в коем случае не помеха дружбе, но почему то сердце каждый раз сжималось от мысли, что некоторое время я его не увижу.

Вечером, после ужина, около 8 часов вечера пришел Павлик. Как всегда, улыбаясь, он уселся рядом.

– Ну, как день прошел? – просто спросил он.

– Да, ничего... Если бы не утреннее происшествие...

– А что такое? – спросил Павлик.

– Да, ничего особенного. Наверное, просто ребята решили попугать.

Я рассказал о сережкиной истории с приведением Павлику. Он выслушал спокойно, только как то странно усмехнулся:

– Да ерунда это все, – ответил он, – тебя просто попугать решили, нет никаких приведений и все тут. Не обращая внимания.

– Да дело не в этом, – ответил я, собираясь с мыслями, – понимаешь, ну... ты смеяться не будешь?

– Ну, мы же друзья, – ответил Павлик и улыбнулся мне, – а над друзьями никогда не смеются, правда?

Странно, подумал я про себя. Иногда он мне кажется совсем еще маленьким, а иногда, из-за своей рассудительности, – совсем взрослым.

– Я сегодня ночью не спал совершенно, полночи сидел на подоконнике и смотрел в окно. И понимаешь... Я том окне, напротив...

Павлик как-то странно посмотрел на меня:

– Что там?

– Там. Какая-то тень... Что-то мелькнуло...

– Может, дворник, – прошептал Павлик, – наверное...

– Нет, оно белое было, я помню точно...

– Ты... ты испугался? – с какой-то непонятной мне заботой спросил Павлик.

Я смутился... В его голосе, в самой интонации, слышалось что-то такое... Что я слышал только от отца или от матери. И ни от кого другого...

– Я...нет, просто, немного жутко...

– Не переживай только. Я тебе обещаю, что... – Павлик сжал мою руку, – и... и не слушай тех козлов... Наверное, это они тебя разыграть решили и ночью они же и пугали какой-нибудь простыней... Пробрались в ту пристройку и давай там куролесить...

Сразу с души как – будто свалился камень. Стало легче. Все-таки какой я остолоп, слушал каких-то идиотов... И поверил же почти... Но тут же на сердце свалилось другое... Упоминание о выписке.

– Слушай, Павлик. Тут дело такое... Тебя выписывают скоро?

– Я не знаю, – с какой-то печалью в голосе ответил он, – я не знаю... А ты... почему спрашиваешь?

– Понимаешь... Меня сегодня врач осматривала и сказал, что меня через пару дней выпишут...

Павлик снова каким-то странным взглядом посмотрел на меня и отвернулся.

– Уже... через пару дней, – выдохнул он...

– Правда, нужно будет еще дома посидеть с недельку. А потом... Я к тебе прибегать буду каждый день. Ведь посещения тут каждый день разрешены. А когда тебя выпишут, мы вместе в парк наш поедем, на коньках кататься, там каток залили новый, мне мама говорила. И еще папа обещал меня в секцию записать лыжную. Я попрошу, нас обоих запишут. Здорово, правда. А хочешь... Хочешь...

Я говорил, стараясь придать веселости своим словам. Но на душе было грустно. Я понимал, что Павлику сейчас нелегко. А ведь я даже не знаю, чем он болен.

Павлик по-прежнему сидел на кушетке, отвернувшись к окну, и никак не реагировал на мои слова. Я встал с кушетки, присел возле окна и взглянув на него, хотел сказать что-то, чтобы как-то ободрить его, но слова застряли у меня в горле. Павлик плакал. Слезы, подобно маленьким бусинкам, неслышно скатывались по его бледным щекам. Он слегка вздрагивал, а его взгляд, направленный куда-то в сторону окна, казался отрешенным и как – будто неживым.

– Ты... Ну ты чего? – пролепетал я, – я же обещал... Я же обязательно приду. Мы же друзья...

– Ты... не придешь... никогда, – вдруг прошептал Павлик и, не глядя на меня, встал и направился к двери.

Я как идиот сидел перед кушеткой не в силах подняться. И только скрип закрываемой за Павликом двери заставил меня очнуться. Я бросился за ним. Открыл дверь и выбежал в коридор. Поразительно. Коридор был пуст. Только медсестра Татьяна Ивановна сидела на своем привычном месте дежурной медсестры и что-то писала. Я подбежал к ней:

– Простите... Вы мальчика тут не видели? Из моей палаты вышел только что...

Татьяна Ивановна, мельком взглянула на меня и отвела взгляд:

– Нет, не видела. А на твоем бы месте я бы шла спать, через 10 минут отбой.

– Нет, подождите...

– Ну чего ты раскричался, – услышал я голос.

Повернулся – рядом стояла Маргарита Тимофеевна и с укором смотрела на меня.

– Таня, все, моя смена... Езжай домой.

– Да, да, я сейчас, – заторопилась Татьяна Ивановна, – только допишу...

– Подождите... Понимаете... Он мой друг... Он... мой лучший друг, – в отчаянии чуть ли не кричал я, – я ему сказал про свою выписку, а он обиделся и ушел. Он подумал, что я его брошу тут, а я не брошу... Я же обещал, понимаете...

– Ну что ты кричишь то, Леша? – подошла ко мне Маргарита Тимофеевна, – ну, ничего страшного, помиретесь еще...

– Да, понимаете, он из другого отделения. Эн-кри... Кри-логии. Я даже его фамилии не знаю. Его Павлик зовут, ему 11 лет, 15 декабря исполнилось. Как его найти? Он... понимаете? Он самый лучший друг...

Вдруг... Все, что произошло дальше, мне казалось каким то фильмом ужасов замедленного действия. Татьяна Ивановна вдруг резко вскрикнула и, с ужасом глядя на меня, начала оседать на пол. Я до сих пор помню ее остекленевший, полный ужаса взгляд, буквально пронзающий меня насквозь. Маргарита Тимофеевна бросилась к ней. Не в силах понять что происходит, я стоял, непонимающе поглядывая то на Татьяну Ивановну, то на Маргарите Тимофеевну.

– Таня. Таня, что ты... Господи... Леша... Ну чего встал? Беги на этаж за дежурным врачом. У Тани обморок... Пусть санитаров приведет. И нашатырь... Господи, где же он?

– Я... не... Я не виноват, – выдавил я, не осознавая в полное мере происходящее.

– Леша, быстрее...

*******

Я лежал в палате и не мог уснуть. Татьяна Ивановна пришла в себя и дежурный врач по больнице, Александр Николаевич, повез ее домой на машине. Я лежал, не в силах понять то, что произошло. Нет, Татьяну Ивановну можно понять, у нее горе, а когда у тебя умирает кто-то родной, близкий... Я не знал, не мог представить каково это – когда у тебя умирает сестра, брат, мама... Наверное... Наверное, справиться с этим очень сложно... Просто принять в глубине души, в глубине своего сердца сложно...

А Павлик? Почему он так расстроился? Почему сказал, что я больше никогда не приду? Почему? Иной бы обиделся на моем месте, но я... Я чувствовал какую-то свою вину... Неужели я поступил не по товарищески? Ведь я не мог же утаивать это от своего друга. Не мог... Или лучше было ничего не говорить? А как тогда быть, если Павлик через пару дней придет ко мне, а в моей палате уже лежит другой мальчишка. Что он подумает? Что я предал его? Что я предатель? Ведь друзья должны быть во всем честны друг с другом? Или я еще настолько мал, что многого не понимаю?

Так прошло 2 дня. Каждый вечер я с затаением сердца ждал прихода Павлика, ждал, что он придет и все будет по-прежнему, по-старому. Мы снова сядем рядом и будем шептаться до самой ночи, рассказывать друг другу что-нибудь, мечтать вместе... Но он больше не пришел. Я чувствовал свою вину перед ним, но не мог понять, в чем она.

Через 2 дня, в пятницу, меня утром осмотрела врач и сказала, что я могу собираться. Мои вещи принесут мне прямо сейчас, а внизу меня уже ждет мама. Я на каком-то автоматизме собрал вещи в старую спортивную сумку, оделся и только когда взял за корешок старого томика "Волшебник Изумрудного города" меня как током тряхнуло. Нет... Я не могу уйти не попрощавшись. Не мог уйти, позорно без оглядки, не попросив у него прощения. И с этими словами, крепко сжимая книжку, я бросился к дежурной медсестре. К счастью, сегодня дежурила Маргарита Тимофеевна. Она с каким-то странным выражением встретила меня, как – будто настороженно:

– Ну что? Собрался уже? – спросила она с улыбкой.

– Я... Да, я... – в спешке начал я, – понимаете, ну... Я не могу уйти, не попрощавшись с ним. Понимаете, не могу?

– Ты о ком? – снова настороженно спросила Маргарита Тимофеевна.

– О своем друге, о Павлике. Я говорил о нем... Я понимаю, что мне нельзя туда, в другое отделение, но... Понимаете, я обидел его, ну... понимаете? Он заплакал и убежал, а я не смог остановить его. И я хочу, ну... Чтобы он знал, что я не...Что я не предатель...

– Леша, подойди сюда, – вдруг тихо сказала Маргарита Тимофеевна, указывая на скамейку возле ординаторской...

– Зачем? – растерялся я.

– Присядь, пожалуйста...

Я присел. Маргарита Тимофеевна присела рядом.

– Леша... Я не знаю и не понимаю, кто тебе про это рассказал. Возможно, Сережка Новиком, с которым вы на днях шушукались тут... Но с твоей стороны... Словом, если бы я не знала, что ты честный и порядочный мальчик, то...

– Я не понимаю, – растерянно ответил я.

– Понимаешь, – ответила Маргарита Тимофеевна, на всякий случай осмотревшись, как – будто желая убедиться, что больше в холле никого нет, кроме нас – несколько лет назад в нашей больнице произошел несчастный случай. Сын нашей медсестры, Татьяны Ивановны, Павлик Семенов, который лечился в соседнем отделении эндокринологии, балуясь с ребятами по палате, выбрался на карниз здания и, сорвавшись вниз, погиб. Вернее, умер спустя несколько часов в реанимации. Самое страшное, что это произошло на глазах его мамы, она это все видела, как он упал, понимаешь?

– Его тоже Павлик звали? – переспросил я.

– Слушай меня. Тогда Татьяна Ивановна это как-то пережила, я не знаю как, но... Позавчера, когда ты начал рассказывать всякие фантазии, о нем, как о своем друге, у нее случился приступ... Я готова была тебя... Не знаю, я не имею на это права. Но как ты мог?

– Я не... не понимаю, – выдавил я , чувствуя, что все тело немеет и голова начинает кружиться.

Маргарита Тимофеевна встала, открыла шкаф в ординаторской и вытащила оттуда небольшую книжку. Затем присела рядом и открыла ее. Это оказался самый обычный фотоальбом. На первой же странице была изображена молодая красивая женщина, в которой я без труда узнал Татьяну Ивановну. Она выглядела намного моложе и на ее лице сияла искренняя улыбка. Но на нее я внимание обратил меньше всего, мои глаза видел и одновременно не готовы были принять того, кто был изображен рядом с ней.

Это был Павлик. Мой самый лучший друг. Вернее тот, кого я считал таковым.

*******

Он был таким же, как и всегда. Как в первую нашу встречу. Взъерошенные светлые волосы. Огромные, задорно блестящие серо-голубые глаза. И эта улыбка. Простая и в то же время до боли знакомая. Небольшие ямочки на щеках. Только одет он был не в старую пижаму, а в простые мальчишеские шорты и вытертую желтую футболку с изображением футбольного мяча.

Маргарита Тимофеевна что-то говорила, но ее голос понемногу отдалялся от меня, становился все тише, а в голове послышалась музыка. Странная, но усиливающаяся, заполняющая все пространство внутри меня. А перед глазами все поплыло, воздух, казалось, окрасился в темно-серый цвет. Нет. Это не он. Это просто похожий мальчишка. Не Павлик. Не живой... А выдуманный. А мой друг, он рядом... Наверняка, сейчас он придет сюда и все объяснит. Что они, взрослые, во всем этом понимают?

Когда я открыл глаза, все было по-прежнему. Только у меня над головой виднелся белый больничный потолок, а носом я чувствовал какой-то неприятный запах, то ли касторки, то ли какого-то одеколона. Я лежал на больничной кушетке, а рядом со мной сидела моя мама и держала меня за руку. На глазах у нее были слезы.

– Лешенька, как ты, сынок? Ты в порядке?

– Где... где он? – выдавил я, не узнавая своего голоса, но чувствуя, что слезы подбираются к самым глазам, – пожалуйста, попросите, чтобы он пришел... Я не могу... Понимаете. Я не могу...

– Леша, успокойся, – послушался голос Маргариты Тимофеевны, и вы, (это к маме), успокойтесь. Это все Сережка Новиков, запудрил мальчишке глаза какими – то историями, а мальчик ваш впечатлительный оказался, вот он и...

*******

В тот день я понял, впервые в жизни понял, что такое самое страшное в этой жизни. Нет, не смерть наших близких, не наша собственная смерть, не моральное и психологическое угасание. А невозможность что-либо изменить в этой жизни, что -то поменять, совсем чуть-чуть, самую малость. Чтобы никто не видел наших слез, слез от бессилия что-либо сделать в этой жизни, чтобы принять нашу действительность и как-то повлиять на нее, чтобы сделать ее хоть немного лучше. Чтобы больше не чувствовать своей или чужой вины, чтобы переступить ту грань категорий «хорошо-плохо», «горячо-холодно». Потому что любовь и дружба не может измеряться категориями.

Я не помню, как добрались мы домой в тот день. Помню только слова "Леша, тот мальчик давно умер, тебе все померещилось, приснилось". Помню, что слышал свой смех, ненормальный, дикий, закладывающий уши, потому что глупее фраз я ничего никогда не слышал от взрослых. Помню, что меня силой запихнули в верхнюю одежду и вывели на улицу, где холод, жуткий, пронзительный холод резко, как в каком-то непонятном взрослом кино, заморозили все мои эмоции и чувства. Родители мне что-то рассказывали в этот день, звонила бабушка из Северодвинска, обещала приехать на следующие выходные. Я не понимал ничего, только смотрел в их какие-то ненастоящие, как – будто неродные лица и молчал.

И только ночью, когда все стихло и за окном снова завыла метель, я уткнулся в подушку и заплакал. От своего собственного бессилия принять это... Он признаться самому себе в том, что...

Но нет... Это все не так... И Павлик... Он ведь жив... Я помню его рукопожатие. Его холодные как лед руки. А потом. Когда мы... Когда он сказал, что теперь мы друзья... У него руки было горячее огня... А у меня? "Холодные, как ледышка".

Я вспомнил ту тень за окном. Наверняка, это был он. Но почему? Почему он... Ведь он же живой. Я же чувствовал его... Чувствовал.