Текст книги "Дорога или повесть о дружбе (СИ)"

Автор книги: Алексей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Никитин Алексей
Дорога или повесть о дружбе

Помню, в одном старом советском фильме главная героиня, совсем еще молодая девушка, мечтающая стать актрисой, задалась вопросом – «Отчего люди не летают так, как птицы? Мне иногда кажется, что я птица. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела». Сейчас, с высоты прожитых лет мне совсем не кажется эта мечта наивной и банальной. Лет 15 назад я не воспринял бы эти слова серьезно, отдав должное автору этих строк, его переживаниям и мыслям, подивившись про себя, как человек не утратил какой-то детской наивности и мечтательности. А сейчас... Знаете, если бы сейчас меня попросили в двух словах охарактеризовать процесс взросления человека, я не стал бы пускаться в пространные рассуждения о человеческом бытии и о житейской мудрости. Я бы задал вопрос о том, не что мы приобрели вместе с жизненным опытом, а что мы утратили, позабыли, похоронили под грузом будней и забот. О ком или о чем мы позабыли. Почему мы больше не летаем как птицы? Может, мы просто позабыли, как это делается? Или так по-настоящему никогда и не умели?

В детстве мы жили в коммуналке на окраине Москвы, в большой светлой комнате, втроем – я, мама и папа. Отец, по профессии военный, был очень строгим человеком, любящим порядок и не позволяющим никаких поблажек. Я ужасно боялся его, боялся его строгого как раскаты грома голоса и постоянно прятался за мать, которая меня любила, пожалуй, больше, чем я того заслуживал. В детстве я очень плохо питался, рос очень болезненным и был невероятно худым.

По характеру я всегда был очень замкнут и стеснителен. Мне всегда не хватало какой-то выдержки, терпения, общаясь со сверстниками, я ужасно стеснялся, потому, что мне всегда казалось, что они умнее, сильнее, общительнее, вообще, лучше меня во всем. Оттого я большую часть времени проводил дома, много читал, а иногда просто мечтал. Даже можно сказать, что жил мечтами. Наша комната мне представлялась не комнатой в коммуналке, а светелкой в небольшой заброшенной избушке где-нибудь посреди темного дремучего леса или маленьким помещением на вершине огромной башни, с которой можно обозревать казавшиеся бескрайними леса, горы и моря, которые окружали башню со всех сторон. Когда на улице шел дождь, я часто забирался на подоконник и прижав ладони к стеклу, смотрел на то, как крупные капли дождя капают на асфальт, превращаясь постепенно в полноводные ручьи и реки. В такие минуты мне казалось, что наш небольшой дом плывет куда-то вдаль, а я плыву вместе в ним. Воображение рисовало всякие интересные картины, о том, что наш дом уплыл в неведомые теплые края, где жарко и где никогда не бывает дождливо. Где живут другие люди, где всегда светит солнце и все счастливы. Где никто и никогда не будет надо мной смеяться, унижать, обижать. Где вообще никто не над кем не смеется, не унижает, не ставит себя, свои интересы выше других. И где никогда никто не плачет и где не бывает горя, бед, болезней и невзгод.

Друзей у меня не было, были приятели, с которыми можно побеситься во дворе, поиграть в прятки, салки или еще во что. Но, возвращаясь домой, я чувствовал себя опустошенным и полным какого-то непонятного внутреннего разочарования. В себе ли, в людях ли, в играх, в которые мы играем? Я никогда не был способен к самоанализу, равно как и не мог себе позволить анализировать поступки других – строгое воспитание отца отложилось во мне так, как откладываются первые в жизни каждого человека простые категорические истины – "нельзя", "можно", "хорошо, "плохо". Я всегда верил, что рядом, когда-нибудь, будет друг, который будет похож на меня во всем. Друг, которому я буду верить, и который будет верить мне. Даже без слов. Но такого человека я так и не нашел. Но одинок я не был. Я всегда верил. И потому умел летать, возносясь в мечтах над нашим миром. Туда, где я был по-настоящему свободен, и где мне было так хорошо, как нигде иначе. Взлетая вверх, я глядел сверху на наш дом, на окружающие его дома, утопающие в зелени, на парк неподалеку с многочисленными кажущимися крохотными с высоты полета зеркалами прудов и озер. И летел прочь, вдаль от города, туда, где существует настоящее волшебство, где я сам себе казался сильным, смелым, решительным, готовым к любым невзгодам и бедам. Летел, зная, что обязательно вернусь домой, потому что родители будут скучать без меня. Потому я не мог там остаться навсегда. Возвращаясь, я верил и знал, что обязательно прилечу еще раз. А когда шел сильный дождь и по дорогам текли мутные дождевые реки, напоминающие горные потоки из старых советских фильмов о приключениях, я мечтал, что когда-нибудь мутный поток прибьет к нашему дому старый обветшалый плот с куском старой тряпки на мачте. И я, встав на плот, вооружившись длинным шестом, бесстрашно направлю его вниз по реке. И что рядом со мной будет стоять лучший друг, на которого я смогу положиться в трудную минуту и которому сам всегда буду готов подать руку помощи. И что вместе мы всегда сможем преодолеть все преграды и напасти.

Когда мне было 10 лет, я попал с бронхитом в больницу. Практически сразу после новогодних праздников. Еще накануне я бегал с парк кататься с горки. А вечером поднялась температура до 38 градусов, стало тяжело дышать. Компресс и какие-то таблетки, которые меня заставляли глотать, не помогали. Прошло несколько дней, а лучше мне не становилось, наоборот становилось только хуже, ночами я практически не спал – дышать становилось просто невыносимо, как будто тяжелый мешок с песком лежал на груди и мешал вздохнуть немного воздуха. Вызвали врача – врач меня послушал и сообщил, что требуется госпитализация. Предварительный диагноз "бронхит" я услышал уже лишь в больнице. Меня привезли в больницу, положили в палату (в палате кроме меня никого не было), поставили капельницу. К вечеру уже стало получше. На следующий день пришел врач и, осмотрев, назначил целый комплекс ежедневных процедур.

Началась ежедневная рутина – с 8 утра осмотр врача, прием лекарств, затем – завтрак, после завтрака процедуры и так до обеда. После обеда – отдых, а потом до 6 вечера снова процедуры. Выматывался я ужасно. Но самое страшное наступало после ужина – это одиночество. Я возвращался в палату и лежал там до отбоя, пока не выключали свет. Любимая книжка "Волшебник Изумрудного города", переданная мне родителями вместе с прочими вещами, уже была перечитана вдоль и поперек за 3 дня. Других книг у меня не было, да и посещения были запрещены. Других детей в отделении было совсем мало – да и те были постарше, кучковались где-то в отдалении, и я даже боялся к ним подойти. Ощущение, что ты совсем один здесь, не покидало ни на минуту. Целыми вечерами я лежал на кровати и рассматривал узоры на потолке – кое-где штукатурка уже начинала отслаиваться, обнажая темные пятна, похожие на участки воды посреди затянутого льдами Ледовитого океана. Закрывая глаза, я мечтал. Мечтал о далеких волшебных странах. Мечтал выйти на балкон и, развернув руки подобно крыльям, слегка задевая за ветви росших вокруг дома тополей, взмывал над крышей вверх, и потом, купаясь в теплых лучах летнего солнца, подгоняемый озорным ветерком, устремлялся ввысь, навстречу мечтам. Навстречу темным дремучим лесам, в которых водятся дикие звери и где стоит избушка на курьих ножках с Бабой-Ягой на печке, мимо быстроводных говорливых рек, где водятся русалки и водяные, прямо через высокие горы с таинственными пещерами, полными неведомых лабиринтов и бесценных сокровищ. А потом, там в конце, обязательно встретится кто-нибудь хороший, какой-нибудь добрый волшебник или волшебница, которая сможет выполнить.... Да нет, просто хороший человек, может, такой же мальчишка, как и я, а может, и простая девчонка. И мы возьмемся за руки и тогда вместе вернемся туда, где нас ждут. Но в палате были ужасно толстые стены и высокие потолки, нависающие надо мной, как страшные великаны. А на окнах – решетки. Я слышал, что несколько лет какой-то мальчишка, как я, летом, залез на подоконник, чтобы открыть окно и сорвался вниз. Насмерть. С тех пор на окна поставили решетки.

Так было и в тот день. Я лежал на кровати, листал книжку и вдруг – в приоткрытый дверной проем просунулась взъерошенная мальчишеская голова:

– Ой... Прости, я подумал... Все уже спят, а я уснуть не могу...

Почему-то я совсем не удивился, скорее даже обрадовался визиту незнакомца.

– Да заходи, не бойся, чего ты?

– А.... Ага.

Мальчишка вошел в палату, и я его смог рассмотреть поближе. На вид ему было примерно как мне, ну, может, чуть помладше. Светловолосый, невысокий, одетый в простую больничную пижаму он робко вошел в палату и присел на расположенную напротив обтянутую белым дермантином кушетку. В воздухе повисло небольшое напряжение – примерно такое, какое бывает в летнем небе перед грозой. Я почувствовал себя невероятно глупо – наверное, так всегда бывает, когда знакомишься с незнакомым человеком, которого ты видишь впервые в жизни:

– Просто... Я в палате совсем один. А со старшими неинтересно.... Я подумал... Ну я увидел тебя тут рядом и решил, что... – запинаясь, произнес мальчик

– Знаешь, хорошо что ты зашел, – не зная почему, вдруг вырвалось у меня, – я думал, что совсем с ума тут сойду один.

– Да? – Вопросительно взглянул на меня мальчик, и на лице у него показалась улыбка.

В один миг напряжение исчезло, как будто его и не было. То ли от улыбки моего нового знакомого, то ли от моих же слов. Я тоже улыбнулся и присел на кушетке.

– Тебя как звать? – спросил меня гость, с какой-то непонятной надеждой глядя на меня.

– Меня... Меня... Алеша, хотя некоторые зовут Леша, но мне не нравится, лучше Алеша или Алексей.... – ответил я, протягивая руку.

– Ой...а я Павел. Меня иногда зовут Паша или Павлик. Паша мне очень не нравится, ну, похоже на "каша". А я кашу терпеть не могу, особенно манную с комочками, фу.

– Ну, будем знакомы, – ответил я.

Мы пожали друг другу руки. Рука у Павлика оказалась совсем худая, даже еще более худая, чем у меня, рукопожатия я его почти не почувствовал. Но, вообще он меня сразу заинтересовал. То ли своим непонятным взглядом, излучающим то ли радость, то ли смущение. Огромные непонятного цвета глаза, то ли серые, то ли светло-голубые как – будто просили меня "не прогоняй меня, пожалуйста". Глаза прозрачные словно вода в ручейке, пришло мне тогда на ум. И волосы такие же, светлые-светлые, почти белые .... А эта странная фраза – "Как тебя звать?". Слово "звать" я часто слышал от своей бабушки, которая была родом из деревни и на всю свою жизнь унаследовала специфический деревенский говорок. Но слышать это слово от мальчишки, своего ровесника.

– Знаешь, – признался я, – я тоже кашу терпеть не могу, ну разве что гречневую, с маслом, но только без сахара, – признался я.

– Я тоже, – обрадовался Павлик, – я в том году был в пионерском лагере и там нас каждый день кашей кормили на завтраки. Я ее не мог есть совершенно, сначала отдавал тарелку соседу, Ваське Орлову, он кашу любит, а он мне взамен свой бутерброд с сыром. Но на четвертый или пятый день и он мне тоже говорит, так, что видеть уже эту кашу не может.

– Пионерский лагерь... А ты разве пионер уже?

– Конечно, мне уже 11 лет в прошлом году исполнилось, 15 декабря.

– А мне показалось, что... В общем, мне еще 10 только, 11 исполнится только в июле.

Павлик как будто слегка смутился. Я понял, что сморозил глупость:

– Слушай, прости, я подумал, что ты помладше меня.... Вот и вырвалось ненароком.

– Да, я и сам понимаю, – ответил Павлик, слегка улыбаясь, – я уже привык. Многие не верят, когда я им говорю о своем возрасте. Наверное, очень худой и невысокий, поэтому. Я ведь самый невысокий в классе, меня на физре всегда в конец шеренги ставят. Учитель говорит, что каких-то витаминов не хватает.

– Да я и сам то не такой уж высокий, – ответил я, – ну да рост тут совсем ни причем, знаешь как ребята растут? До лет 12 – ти так, понемногу, а потом.... У нас во дворе мальчишка есть один, Борька, он лет до 13 – ти был совсем невысокий, ну, может, чуть повыше меня. А в 14 так вымахал, почти ростом с отца. Его бабки во дворе кличут "Достань воробушка".

Мы посмеялись оба. Последняя стена сомнений и недопониманий рушилась на глазах. Я никогда бы не поверил, что смогу вот так запросто общаться со своим сверстником, просто так, запросто обо всем, и одновременно ни о чем. Мне даже показалось, буквально на миг, что мы знаем друг друга уже очень давно, а сейчас просто встретились после долгого расставания.

За разговором мы и не заметили, что подошло уже время отбоя.

– Ребята, отбой, отбой, – прогрохотал в коридоре голос Маргариты Тимофеевны, дежурной медсестры, – выключаю свет, все в постели немедленно.

Свет погас. Только небольшой дежурный ночник тускло светил над дверью, озаряя темную палату серым полумраком.

– Леш, ой, прости... Алеш, я, наверное, пойду, а то мне попадет, – ответил Павлик. В полумраке палаты я видел только его тень и светлые белки глаз.

– А ты придешь еще? – спросил я, чувствуя, что от моих слов сердце чаще забилось...

– Да... Конечно, если ....

– Приходи обязательно. Только обязательно.

Мы пожали друг другу руки и Павлик, тихо выскользнул из палаты. Я услышал едва слышный шорох его больничных тапочек из коридора, а затем все стихло. Я накрылся одеялом и, прикрыв глаза, мгновенно уснул.

*******

Наутро, когда я проснулся, первое, о чем я вспомнил, это было наше вечернее знакомство с Павликом. Спонтанное, совершенно случайное... Мне даже подумалось – а, может быть, и не было никакого знакомства? И мне все приснилось? От таких мыслей сделалось немного грустно.

Во время утренних процедур и завтрака я все думал – хорошо бы улучить минутку и выйти в коридор. Может, Павлик уже ждет меня. А ведь вчера я даже не спросил его, в какой палате он лежит. И вообще, что с ним случилось, чем он болен и как попал в больницу? А все-таки странно... Почему я его раньше тут не видел? Ни одного, ни среди других ребят. Хотя... Он же сам сказал мне, что со старшими ему неинтересно. Как и мне самому, подумалось мне. Не то, что неинтересно, а просто... Немного неловко, что ли.

После завтрака меня повели на процедуры и в палату я вернулся только около половины первого дня. До обеда был еще целых полчаса. Я вышел в коридор и прошел в общий холл. В холле, немного в сторонке, несколько ребят играли в шашки, один мальчик лет четырнадцати, кажется, звали его Сергей, читал толстенную книгу, на обложке которой было выведено незнакомое мне имя "Р. Хайнлайн". Я подошел в столу, за которым дремала дежурная медсестра Маргарита Тимофеевна, уже немолодая женщина с седыми волосами. Маргариту Тимофеевну все ребята любили, она была хоть и строгая на вид, но кричать ни на кого не кричала и со всеми ребятами была очень ласковая.

– Простите, Маргарита Тимофеевна, – негромко позвал я медсестру.

– А, – подняла голову Маргарита Тимофеевна и, сонно взглянув на меня, улыбнулась, – а, Леша... Что, на обед не зовут еще?

– А, да нет, – улыбнулся я, – а вы... вы почему сегодня дежурите? Вы же вчера были, в ночь...

– А, да Татьяна Ивановна попросила подменить ее, у нее сегодня... Дела, стало быть...

Медсестра Татьяна Ивановна была очень странной женщиной. Еще молодая, но молчаливая и какая-то нелюдимая. При разговоре никогда не смотрит прямо в глаза. И еще походка... По походке ее можно было принять за старушку – походка тяжелая, семенящая, неторопливая. От ребят я слышал, что ее считают слегка ненормальной. Хотя... Я и сам не знал, какая она. Добрая ли, злая ли...

– Скажите, Маргарита Тимофеевна, – вырвалось у меня, – а почему Татьяна Ивановна... Ну, такая, как старушка что ли?

– Ну... Есть причины, стало быть, – как – будто недовольно проговорила медсестра и, с какой-то непонятной поспешностью спросила, – а ты что с ребятами не играешь? Вон, пошел бы в шашки с Максимом сыграл...

– Не, не хочу, – признался я, – он старше меня и играет хорошо, обставит меня в два счета. С ним неинтересно... А скажите, вы тут... Ну... Мальчика одного не видели?

– Я тут всех вижу, – улыбнулась Маргарита Тимофеевна.

– Нет, я про другого... Его Павел... Павлик звать.

– Какой Павлик? Сидоренко, что ли? Он на физиотерапии сейчас. Он тебя обидел чем?

Павел Сидоренко был долговязым здоровым парнем лет 15. Он занимался легкой атлетикой и на одной из тренировок сломал ногу. С переломом и попал в больницу.

– Нет, не обидел. Да я и не о нем, – ответил я, путаясь в мыслях, я про другого Павлика. Ему 11, он примерно моего возраста. Такой, светловолосый... Вчера познакомились, а я даже не спросил, в какой он палате лежит.

– Да нет у нас в отделении других ребят с таким именем, – уверенно ответила Маргарита Тимофеевна. Вернее, был еще Павлик Колчин, но его выписали уже недели две как... Ему лет 12, но он темноволосый... Помню его хорошо очень. На выписку мне букет из гвоздик подарил...

– Может, в соседнем отделении? – неуверенно начал я.

– Может... Только мимо меня вчера вроде никто из соседнего отделения не пробегал... Да и запрещено это...

– Странно, – подумал я, – но не приснилось ли мне все это.

Но не приснилось же мне все это, твердил я самому себе, направляясь в палату... А, может, и правда приснилось?

Весь остаток дня прошел как в каком-то полусне. Даже врач, пожилая добродушная Вера Сергеевна заметила:

– Что-то ты, Леша, сегодня сонный весь какой-то. Давай-ка, после ужина сразу спать... Сон лечит, не зря еще наш профессор на кафедре говорил нам в свое время.

После ужина я прошел в палату и улегся на кровать. От нечего делать достал "Волшебник Изумрудного города", но смысл строчек ускользал от моего восприятия. Все мои мысли были о моем вчерашнем знакомом.

Наконец, я уже было решил лечь спать, раздался стук в дверь.

– Да, входите, – ответил я, чувствуя, что краснею от подобного обращения со своей стороны.

Открылась дверь и на пороге оказался мой вчерашний знакомый. Он был одет в ту же светлую больничную пижаму, а его светлые волосы были так же взъерошены.

– Привет – робко улыбнулся Павлик.

– Привет, – воскликнул я, не помня себя от радости, – а я думал, что...

– Что? – спросил Павлик, присаживаясь на соседнюю кушетку.

Мне почему-то стало стыдно своих мыслей... Что ему сказать? То, что я думал, что он мне только приснился?

– А мне ребята сказали... Ну, что ты меня искал, – просто ответил Павлик, заглядывая мне в глаза.

Какие все-таки странные у него глаза. Немного испуганные какие-то... И как – будто печальные.

– А, ну да... – ответил я, чувствуя, что краснею, – просто я думал тебя найти днем...

– А я в соседнем отделении лежу, вход туда в самом конце коридора, – ответил Павлик, – туда никого днем не пускают.

– И не выпускают? – спросил я.

– Не разрешают никуда выходить, – ответил Павлик, улыбаясь – только... Ну... Ты же не против? Что я пришел?

– Да нет, что ты? – воскликнул я, улыбаясь и хватая Павлика за руки, – я очень, очень рад, что ты пришел...

– И я... – ответил Павлик, смущенно – ой, а что это за книжка у тебя?

– А это, – я бросил взгляд на лежащий возле подушки том Александра Волкова, – это "Волшебник Изумрудного города".

– Такая толстенная, – восхищенно пробормотал Павлик, – а посмотреть можно?

– Конечно, держи, – ответил я, протягивая ему книжку.

Павлик протянул руки и подхватил меня из рук книжку.

– Ух ты, и тяжелая же, – ответил Павлик, и, раскрыв книжку на первой же странице, воскликнул, – картинки здоровские... А она, эта книжка, она о чем?

– А ты что, ни разу не читал "Волшебник Изумрудного города"? – удивился я.

– Нет, – искренне ответил Павлик.

– Ну ты даешь? – невольно вырвалось у меня, – а у нас все мальчишки и девчонки ее читали и не по одному разу. Ты что, в библиотеку не записан?

– Нет, записан... Просто... Просто не читал, никогда – голос Павлика дрогнул и он отвернулся.

Мне снова стало неловко... Зачем я так с Павликом? Ведь мои слова, наверняка, обидели его... А сам бы ты не обиделся, подумалось мне, если бы тебе сказали, пусть даже Павлик, что, мол, другие мальчишки и девчонки читали эту книжку, а ты – нет. Намекая тем самым, что ты, получается, хуже других, что ли? А ведь он доверяет тебе... Ведь именно к тебе он пришел вчера поздним вечером. А для чего? Может, для того, чтобы найти в тебе друга. Или хотя бы попытаться найти...

– Слушай, прости меня, а? – ответил я, – я не подумав ерунду какую-то ляпнул.

– А, да ничего, – взглянул на меня Павлик и снова, как – будто робко улыбнулся. Я привык уже...

– К чему? – спросил я, не понимая.

– Что меня никто не замечает, – ответил Павлик, снова отводя взгляд.

Снова повисла пауза. Слышно было только, как гудит метель за окнами больницы и как скрипят оконные рамы от сильного ветра.

– А хочешь, – вырвалось невольно у меня, – хочешь, я тебе ее почитаю?

– А ты сможешь? – вдруг с какой-то надеждой и в то же время испугом в голосе спросил Павлик, – а ты можешь просто рассказать?

– Могу, – обрадовался я, – так даже интересней будет, я ведь ее от корки до корки знаю.

– А расскажи, пожалуйста.

Сколько непонятной надежды было в этом голосе, что мне стало не по себе.

– Ну, тогда слушай, – ответил я.

Я начал свой рассказ с того момента, как в далекой степи жила маленькая девочка Элли со своими родителями, о том, как злая волшебница Гингема из далекой Волшебной страны наслала на мир страшный ураган, который принес в Волшебную страну Элли вместе с ее верным псом Тотошкой. Я не спешил, стараясь следовать во всех подробностях. Павлик как – будто удивленно смотрел на меня и, казалось, даже не дышал. Иногда он брал в руки книгу, раскрывал ее и слушая меня, с интересом рассматривал картинки. Потом откладывал книжку в сторону и все так же заворожено смотрел на меня. Иногда о чем-то переспрашивал, а я охотно отвечал, пытаясь объяснить, что и как.. Мы так увлеклись, что не заметили, как из коридора раздался голос дежурной сестры.

– Все, ребята, отбой. Я выключаю свет.

Сразу в палате стало темно. Только над дверью светил желтым глазом дежурный ночник

– Ой, – испуганно ответил Павлик.

– Ты чего, испугался? – спросил я.

– А, да нет, просто увлекся, – ответил он.

В темноте палаты его глаз совсем не было видно.

– Ну... Я, наверное, пойду, а то меня заругают, – ответил Павлик.

– А ты... Ты в палате один?

– Да, один.

– Слушай, – вдруг родилась у меня идея, – а что, если... Что, если попросить тебя ко мне перевести?

– Не выйдет, – ответил Павлик грустно, – я в другом отделении лежу, а там лечат от другого...

– От чего?

– Ну... Название сложное, эн-кри-но-ло-гия, кажется....

– А это что?

– Это...

В коридоре снова раздался голос медсестры:

– Отбой, отбой. Всем спать, без разговоров.

– Ну, я пойду... – схватил Павлик меня за руку.

Пальцы у него были холодные – прехолодные.

– А завтра... Завтра ты придешь? – спросил я и почувствовал, как сердце тревожно забилось в груди.

А вдруг... Вдруг не придет?

– Приду, – шепнул от самой двери Павлик и выскользнул за дверь.

*******

Утром, сразу после завтрака и еще до начала процедур, пришла медсестра, Татьяна Ивановна, и, не глядя на меня, поставила на стол странный ящик с какими-то непонятными мне гибкими трубками, торчащими из него.

– Что это такое? – спросил я.

– Ингалятор, – обрывисто ответила она. Будешь делать 2 раза в день по 5 минут.

Она мне рассказала в двух словах, как им пользоваться и положила на стол секундомер.

– А это еще зачем?

– Будешь время засекать, ровно 5 минут.

– А, хорошо, – ответил я.

Странная она какая то, подумал я.

Приноровиться к ингалятору было несложно, но уж больно скучная была сама процедура. Я чуть не заснул, пока дышал через трубку. Глаза у меня уже слипались, когда я услышал шум – это в палату вошла уборщица, Серафима Николаевна, пожилая женщина лет 65-70, вечно ворчащая что-то себе под нос.

– Что, еще на процедуры свои не ушел, что-ли? – спросила она недовольно.

– Я ингаляцию делал, сейчас пойду, – ответил я.

– Аааа.... А то топчите тут, стало быть, убраться нормально не даете... – заворчала уборщица и принялась тряпкой протирать подоконник.

– Скажите, – вдруг вырвалось у меня ни с того ни с сего, – а Татьяна Ивановна... Ну... почему она такая? Она сердится на нас что – ли на всех?

– Сердится, – огрызнулась в тон мне уборщица, – о чем ты хоть?

– Ну, на ребят... – ответил я, чувствуя всю нелепость своего вопроса. Я уже жалел, что задал этот вопрос.

– Такая она, – вдруг выдохнула Серафима Николаевна, – отворачиваясь от меня к окну, – после того, что 4 года назад случилось...

– А что случилось? – не отставал я.

– Сын у нее погиб, – приглушенно, чуть ли не шепотом проговорила уборщица, – ты что, не слыхал про того мальчишку, что из окна выпал?

– Слышал, – ответил я, чувствуя, как по всему телу бегут мурашки, – после этого тут везде решетки поставили.

– Поставили... – выдавила сквозь зубы уборщица и вдруг выкрикнула с какой-то непонятной мне злобой, – все из-за озорства вашего. Игрались мальчишки, игрались, вот один и вылез на карниз, мол, гляньте, как я могу. Вот и тебе пожалуйста. Упал вниз и насмерть.

Я слушал Серафиму Николаевну, находясь в каком-то исступлении, не в силах что-либо возразить.

– А у Танечки, у нее, – вдруг в отчаянии всхлипнула Серафима Николаевна, – у нее, после этого, стало быть... Ну, когда похоронили то... Ну, стало быть, это... Ноги у нее отнялись. Год почти не ходила. А потом ничего, пошла. Пришла к нам снова. Она до того, стало быть, врачом была. А пришла, ей в месте отказали, так она попросилась нянечкой, ну, медсестрой дежурной хотя б. Ее отговаривали все, а она, все свое талдычит, возьмите и все. Взяли, жалко ее стало. Вот и ходит теперь. Ни с кем ни полслова. А ночами, порой, в дежурку забьется, в подушку уткнется и воет, в голос. Только в подушку сильнее утыкается, чтобы голоса не слышно было...

Я молчал, не в силах что-либо возразить. В один миг мне стало ужасно жаль эту странную женщину. Хотелось чем то помочь ей, как то поддержать... Но как...

– А ты что это, стало быть, сидишь тут? Доктор, стало быть, ждать не будет, – вдруг снова с какой-то злобой кинулась ко мне Серафима Николаевна, – давай, бегом ко врачу, а мне убираться нужно.

То ли процедур в этот день было особенно много, то ли еще что, но к вечеру, когда все ребята из нашего отделения отправились на ужин, я вдруг, как – будто даже неожиданно для себя обнаружил, что совершенно не хочу ни есть, ни пить, ничего. Хочу просто немного побыть один. Не знаю, но... Может, все дело в этой истории с тем мальчишкой? Интересно, а что об этом думает Павлик? Может, спросить у него при встрече?

Чувство неясной тревоги весь вечер не покидало меня. И когда около 8 часов чуть слышно приоткрылась дверь и ко мне вошел Павлик, все в той же своей больничной пижаме, я почувствовал, что мне стало немного легче. Все-таки хорошо, когда ты не один и когда рядом есть... Друг? Как мне захотелось, хотя бы на миг, на мгновение назвать Павлика своим другом...

– А ты расскажешь сегодня, что там случилось дальше с Элли? – спросил Павлик, пристраиваясь на кушетке напротив.

– А...Да... А на чем мы остановились?

– Ну, там, где Элли познакомилась со Страшилой...

– А, да, вспомнил...

Я начал свой рассказ, но прежнего воодушевления не чувствовал. Меня все время отвлекали мысли о том мальчишке на карнизе и о его матери. Зачем он оказался на этом злосчастном карнизе? Что вынудило его ступить туда? Неужели простая ребяческая гордость, желание показать себя перед сверстниками? Или другое? Неужели он такой дурак, что решился на такой поступок? А может, никто не знает истинных мотивов того мальчишки? На миг я представил мальчишку, стоящего в простой больничной пижаме на высоте около 100 метров. Дует сильный ветер, стараясь оторвать безумца от спасительной стены здания. И вот рука срывается и, мальчишка, еще не понимая, что произошло, падает вниз...

– Леша, ты чего? Ты чего замолчал? – спросил Павлик, наклоняясь надо мной и с тревогой поглядывая на меня своими светло – голубо – серыми глазами.

– Паша, я не могу, – выдавил я из себя.

– Чего не можешь? – не понял Павлик.

– Скажи, а тебе...бывает страшно? Ну, настолько, что ты не можешь сдержать слез? А почему, из-за чего, сам иногда не понимаешь?

Павлик как-то странно посмотрел на меня. Присел на кушетку. И отвернулся.

– А тебе? – вдруг спросил он.

– Бывает. Особенно когда один и когда рядом никого нет. Когда не можешь чего-то понять в жизни, и когда помочь понять это никто не может, кроме тебя самого. А ты боишься принять какое-то решение, потому что не знаешь, прав ты окажешься или нет.

– А родители как же? – спросил Павлик, поворачиваясь ко мне.

– Родители... Они заботятся обо мне, но порой не могут понять меня. Или просто не хотят, потому, что всегда заняты. Они все простое объясняют очень сложными вещами и я тоже сам не понимаю их поэтому.

– А друзья?

– У меня нет друзей, – решился я, чувствуя, что к горлу подкатывает ком.

– А что такое по-твоему дружить? – спросил Павлик.

– Не знаю... Наверное, доверять друг другу во всем, заступаться друг за друга всегда. Чтобы никогда не оскорблять друг друга, быть внимательным друг к другу. Быть как три мушкетера... А для тебя?

Мы помолчали. Павлик отрешенно смотрел куда-то вдаль мимо меня.

– А мне кажется.... – вдруг признался Павлик, – что друзья, это... Ну, как... Как Элли и Страшила. Когда вместе готовы идти по дороге из желтого кирпича до самого конца. И только вместе...

До конца... От этих слов мне стало страшно... Может, тот мальчишка на карнизе...

– Скажи, а ты слышал про того мальчишку? Ну, который 4 года назад упал с карниза...

Павлик странно и немного испуганно посмотрел на меня.

– А ты что думаешь? – спросил он.

– Ну, кто-то говорит, что он просто дурак, решил выпендриться перед другими ребятами.

– Ну а ты? Ты что думаешь?

– Я не знаю. Мне кажется, он пытался что-то сделать, может, кому-то помочь. Потому что... Потому что глупо вот так и вниз впустую. А мама его плачет по ночам тут, места не находит себе...

Павлик снова отвернулся.

– Ты ничего не знаешь и не понимаешь. И никто не знает, – выдавил он.

– А если бы у тебя была возможность узнать, почему это произошло?

– Зачем? Это разве кому-нибудь поможет? – с непонятной горечью возразил Павлик

– Да, поможет, – горячо ответил я, – потому что... потому что только правда может помочь маме этого мальчишки. Ей и так непросто осознавать, что ее сына больше нет. Тем более, что за ее спиной и так люди шепчутся – "вон, смотрите, женщина идет, у которой сын погиб из-за своей глупости". Только правда даст понять всем тем, кто считает этого мальчишку дураком и озорником, как говорит Серафима Николаевна, что это не так.