Текст книги "Павел I"

Автор книги: Алексей Песков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Но и это еще не все.

В декабре император Павел и первый консул Наполеон Бонапарт обменялись приветственными посланиями. «Долг тех, кому Господь поручил власть для управления народами, – писал наш император их консулу, – мыслить и заботиться об их благополучии <…>. Я не говорю и не собираюсь обсуждать ни права, ни разные способы правительствования, кои существуют в наших странах. Попробуем вернуть миру покой и тишину, столь необходимые и так очевидно соответствующие непременным законам Провидения. Я готов вас выслушать <…>. Да хранит вас Господь. Павел» ( Сб. РИО. Т. LXX. C. 27–28).

Все сие означало, что следующий год – первый год нового столетия начнется с такой коалиции, какую Европа на своем восемнадцатом веку не видала: «Подготовляя союз с Францией, Павел <…> заключил союз с Швецией. К этому союзу примкнули Дания и Пруссия, так что против английского флота в Балтийском море создалась внушительная эскадра 4-х северо-восточных держав, задача которой была по преимуществу оборонительная. Наступательную же войну Павел предполагал вести в союзе и при деятельной поддержке Франции. Наполеон должен был сделать диверсию нападением на берега Англии» ( Клочков. С. 311).

Решено было перекрыть английскую торговлю с Китаем, для чего к китайским берегам собирались выйти из Камчатки наши военные фрегаты, и начать совместно с первым консулом Франции завоевание у англичан Индии. 12-го января нового года император Павел отдаст приказ атаману казачьего войска Донского: «Англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и на союзников моих <…>. Нужно их самих атаковать и там, где удар им может быть чувствителен и где меньше ожидают. Заведения их в Индии – самое лучшее для сего. От нас ходу до Индии <…> месяца четыре <…>. Приготовьте все к походу <…>; все богатство Индии будет вам за сию экспедицию наградою <…>. Карты мои идут только до Хивы и до Амударьи реки, а далее ваше уже дело достать сведения до заведений английских и до народов индейских, им подвластных» ( Шильдер 1996. С. 400). [36]36
  27 февраля 1801 г. казаки выступили в поход. 18 марта 1801 г., через неделю после убийства Павла, Александр I распорядился их вернуть.


[Закрыть]

Вот теперь все.

Как было английскому правительству не хлопотать о перемене правления в России? – И вряд ли некоторые проницательные современники без оснований думали, что «будто бы катастрофа, закончившаяся смертью Павла, была делом рук Англии и английского золота» ( Саблуков. С. 95–96). По преданию, граф Пален, подговаривая одного из генералов стать на сторону революции, сказал ему: «Группа наиболее уважаемых людей страны, поддерживаемая Англией, поставила себе целью свергнуть жестокое и позорное правительство и возвести на престол наследника великого князя Александра» ( Шиман. С. 20; со ссылкой на неизданные записки Н. С. Свечина).

Вряд ли мы когда-нибудь узнаем подробности. Впрочем, даже если узнаем, они сообщат нам лишь суммы: кто сколько получил, – но общее содержание не изменится.

И точно мы никогда не узнаем, какой была бы история девятнадцатого столетия, если бы графу Ростопчину удалось исполнить свой потемкинский проект, донским казакам омыть сапоги в водах Индийского океана, а Павлу Первому и Наполеону Бонапарту поровну поделить меж собой сферы влияния.

Го д 1800-й утекал в вечность, урна времян изливала последние месяцы осьмнадцатого столетия. Счет царствованию императора Павла пошел на дни и часы.

«Давно уже яд начал распространяться в обществе. Сперва испытывали друг друга намеками; потом обменивались желаниями; наконец открывались в преступных надеждах» ( Коцебу. С. 320). – «Душою заговора и главным действователем был граф Пален» ( М. А. Фонвизин. С. 158). – «С ним во главе революция была легка; без него почти невозможна» ( Коцебу. С. 321).

ИСПОВЕДЬ ГЕНЕРАЛА ПАЛЕНА

«Состоя в высоких чинах и облеченный важными и щекотливыми должностями, я принадлежал к числу тех, кому более всего угрожала опасность, и мне настолько же желательно было избавиться от нее для себя, сколько избавить Россию, а быть может, и всю Европу от кровавой и неизбежной смуты.

Уже более шести месяцев были окончательно решены мои планы о необходимости свергнуть Павла с престола, но мне казалось невозможным (оно так и было в действительности) достигнуть этого, не имея на то согласия и даже содействия великого князя Александра или, по крайней мере, не предупредив его о том. Я зондировал его на этот счет сперва слегка, намеками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова.

Но мне не этого было нужно; я решился наконец пробить лед и высказать ему открыто, прямодушно то, что мне казалось необходимым сделать.

Сперва Александр был видимо возмущен моим замыслом; он сказал мне, что вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца.

Я не унывал, однако, и так часто повторял мои настояния, так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его насчет его собственной будущности, представляя ему на выбор – или престол, или же темницу и даже смерть, что мне наконец удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки <«граф Панин, человек умный, даровитый» – племянник покойного Никиты Ивановича Панина – «был в то время министром иностранных дел; он один из первых вступил в заговор и комбинировал вместе с Паленом все его градации и выполнение» – Ланжерон. С. 133>.

Когда великого князя убедили действовать сообща со мною, – это был уже большой выигрыш, но еще далеко не все: он ручался мне за свой Семеновский полк; я видался со многими офицерами этого полка, настроенными очень решительно; но это были все люди молодые, легкомысленные, неопытные, без испытанного мужества, необходимого для такого решения, и которые в момент действия могли бы вследствие слабости, ветрености или нескромности испортить все наши планы; мне хотелось заручиться помощью людей более солидных, чем вся эта ватага вертопрахов, я желал опереться на друзей, известных мне своим мужеством и энергией: я хотел иметь при себе Зубовых и Беннигсена. <«Насчет Беннигсена и Валериана Зубова Пален был прав; Николай же был бык, который мог быть отважным в пьяном виде, но не иначе, а Платон Зубов был самым трусливым и низким из людей» – Ланжерон. С. 137.>Но как вернуть их в Петербург? Они были в опале, в ссылке; у меня не было никакого предлога, чтобы вызвать их оттуда, и вот что я придумал.

Я решил воспользоваться одной из светлых минут императора, когда ему можно было говорить что угодно, разжалобить его насчет участи разжалованных офицеров; я описал ему жестокое положение этих несчастных, выгнанных из их полков и высланных из столицы, и которые, видя карьеру свою погубленною и жизнь испорченною, умирают с горя и нужды за проступки легкие и простительные. Я знал порывистость Павла во всех делах, я надеялся заставить его сделать тотчас же то, что я представил ему под видом великодушия; я бросился к его ногам. Он был романического характера, он имел претензию на великодушие. Во всем он любил крайности: два часа спустя после нашего разговора двадцать курьеров уже скакали во все части империи, чтобы вернуть назад в Петербург всех сосланных и исключенных со службы. Приказ, дарующий им помилование, был продиктован мне самим императором <«Всем выбывшим из службы воинской в отставку или исключением, кроме тех, которые по сентенциям военного суда выбыли, паки вступить в оную, с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления Нам». – Павел. 1 ноября 1800 ( ПСЗ. № 19625). В конце ноября – начале декабря братья Зубовы получили назначения: князь Платон и граф Валериан были определены директорами 1-го и 2-го кадетских корпусов, а граф Николай – шефом Сумского гусарского полка>.

Тогда я обеспечил себе два важных пункта: 1) заполучил Беннигсена и Зубовых, необходимых мне, и 2) еще усилил общее ожесточение против императора: я изучил его нетерпеливый нрав, быстрые переходы его от одного чувства к другому, от одного намерения к другому, совершенно противоположному. Я был уверен, что первые из вернувшихся офицеров будут приняты хорошо, но что скоро они надоедят ему, а также и следующие за ними. Случилось то, что я предвидел: ежедневно сыпались в Петербург сотни этих несчастных, каждое утро подавали императору донесения с застав. Вскоре ему опротивела эта толпа прибывающих: он перестал принимать их, затем стал просто гнать» ( Пален. С. 134–138).

1801

«За последний год подозрительность в императоре развилась до чудовищности. Пустейшие случаи вырастали в его глазах в огромные заговоры, он гнал людей в отставку и ссылал по произволу. В крепости не переводились многочисленные жертвы, а порою вся их вина сводилась к слишком длинным волосам или слишком короткому кафтану. Носить жилеты совсем воспрещалось. Император утверждал, будто жилеты почему-то вызвали всю французскую революцию. Достаточно было императору где-нибудь на улице заприметить жилет, и тотчас же его злосчастный обладатель попадал на гауптвахту. Случалось туда попадать и дамам, если они при встречах с Павлом не выскакивали достаточно стремительно из экипажа, или не делали достаточно глубокого реверанса <…>. Благодаря этому улицы Петербурга совершенно пустели в час обычной прогулки государя, с 12 до 1 часа пополудни <…>. Только одни солдаты его любили» ( Ливен. С. 179–180).

«1 февраля император и императрица и лица, наиболее приближенные к ним, переехали в Михайловский дворец <…>. Княгиня Гагарина <Лопухина> оставила дом своего мужа и была помещена в новом дворце, под самым кабинетом императора, который сообщался посредством особой лестницы с ее комнатами» ( Головина. С. 249–251; Саблуков. С. 68). – «Стены были еще пропитаны такой сыростью, что с них всюду лила вода; тем не менее они были уже покрыты великолепными обоями. Врачи попытались было убедить императора не поселяться в новом замке; но он обращался с ними, как с слабоумными, – и они пришли к заключению, что там можно жить. Здание это прежде всего должно было послужить монарху убежищем в случае попытки осуществить государственный переворот. Канавы, подъемные мосты и целый лабиринт коридоров, в котором было трудно ориентироваться по-видимому делали всякое подобное предприятие невозможным. Впрочем, Павел верил, что он находится под непосредственным покровительством архангела Михаила, во имя которого были построены как церковь, так и самый замок» ( Гейкинг. С. 245–246).

«Его фавориткою была княгиня Анна Петровна Гагарина, урожденная княжна Лопухина <…>. Некоторые тогдашние лица говорили, что это была любовь чисто платоническая <…>. Этого было ему мало <…>. Решили промыслить ему любовниц <…>. Вскоре они забрюхатели. И вот князь Куракин препроводил к Обольянинову [37]37
  Князь Александр Куракин, уволенный от службы в сентябре 1798 г. за сообщество с мадемуазель Нелидовой, был возвращен в феврале 1801 г.; Обольянинов был в 1801 г. генерал-прокурором.


[Закрыть]бумагу, в которой говорилось: «Нижеподписавшийся вице-канцлер кн. Александр Куракин, быв призван 21 февраля 1801 года Его Императорским Величеством, имел честь стоять пред лицом Его в Михайловском замке и в почивальне Его и удостоился получить изустное объявление, что в скором времени ожидает рождения двух детей своих, которые, если родятся мужеского пола, получат имена старший Никита, а младший Филарет и фамилии Мусиных-Юрьевых <одной из будущих родительниц была камер-фрейлина Марии Федоровны – Юрьева>, а если родятся женска пола, то <…> старшая Евдокия, младшая Марфа – с той же фамилией. А восприемником их у Святой купели будет государь и наследник цесаревич Александр Павлович и штатс-дама и ордена Св. Иоанна Иерусалимского кавалер княгиня Анна Петровна Гагарина» ( Греч. С. 88; Шумигорский 1907. С. 203–204; Эйдельман 1982. С. 240–241).– «Эпизод формально не имел больших последствий <…>, вскоре родились две девочки, но прожили недолго. Однако высокая торжественность необычного акта, не покрывавшего, но, наоборот, открывавшего грех и явно унижавшего Марию Федоровну, привлечение к церемонии наследника – все это имело, по мнению Павла, воспитательный, назидательный характер. Здесь иллюстрация безграничной возможности обходить многие принятые правила, та степень самовластия, при которой, скажем, права Александра ничтожны и легко могут быть подобным актом сведены на нет» ( Эйдельман 1982. С. 241). – «В одном из припадков подозрительности <…> император как-то после обеда спустился к своему сыну, великому князю Александру, к которому никогда не захаживал. Он хотел поймать сына врасплох. На столе между другими книгами Павел заметил перевод „Смерти Цезаря“. Этого оказалось достаточным, чтобы утвердить подозрения Павла. Поднявшись в свои апартаменты, он разыскал историю Петра Великого и раскрыл ее на странице, описывавшей смерть царевича Алексея. Развернутую книгу Павел приказал графу Кутайсову отнести к великому князю и предложить прочесть эту страницу» ( Ливен. С. 181).

«Недоумение и страх преисполняли все умы <…>. Пален коварно подготовлял гибель несчастного императора. <Шепотом повторяли> опасения насчет того, что император, по-видимому, <раз объявляет о рождении новых детей>, собирается заключить императрицу, свою супругу, в монастырь, а обоих старших сыновей – в крепость. <…> Дело дошло до того, что императору приписали даже намерение жениться на актрисе французского театра, г-же Шевалье, в то время любовнице Кутайсова. – Распространяли ли заговорщики такие клеветы нарочно, с целью вербования единомышленников, или действительно такие нелепости пробегали в голове императора? Как бы то ни было, россказни эти распространялись, повторялись, и им верили» ( Головина. С. 252; Ливен. С. 182).

«В Европе распространился слух (его пустил Пален), будто Павел хотел развестись с женою, жениться на княгине Гагариной, разведя ее с мужем, заточить в крепость своих трех старших сыновей и провозгласить своим наследником маленького великого князя Михаила, родившегося уже в бытность Павла на престоле. Этот слух оказывается страшнейшей клеветой <…>, а я слышал от генерала Кутузова, бывшего тогда в Петербурге, что никогда не было и речи о подобных сумасбродствах и что даже накануне смерти Павел казался очень расположенным к жене и детям, а известно, что его характер никогда не позволил бы ему скрывать свои намерения» ( Ланжерон. С. 150–151).

«Конечно, это были клеветы, злонамеренно пущенные подготовителями заговора, и никакой назидательности в назначении Александра Павловича крестным отцом малюток я не вижу. Император Павел позвал в восприемники своих незаконных детей самых близких себе персон – законного наследника престола и даму сердца, воплотительницу Божьей благодати. То, что он обратился к старшему сыну – в высшей степени натурально: вспомним, что при начале неземной страсти государя к Анне Петровне именно старший сын наследник Александр Павлович был поверенным любовных тайн своего отца. Я уверен в том, что император Павел никогда не отрешил бы Александра Павловича от наследства. Говорю так отнюдь не потому, что хотел бы оправдать нравственность императора в глазах потомства, но совсем по иной причине. – Император, как известно, весьма произвольно переменял свои частные решения – он мог приказать запретить танцевание вальса, а затем приказать разрешить, или мог выключить провинившегося офицера из службы, а после некоторого раздумия включить обратно. – Но император Павел с юношеских лет – со времен своего воспитания под руководительством графа Никиты Ивановича Панина – глубоко почитал непременные законы государства и умел весьма тонко отличать их от временных указов. Акт о престолонаследии структурировал порядок передачи власти от Павла к его сыновьям и внукам во веки веков. Это был закон, обязательный к исполнению для всякого монарха, в том числе и для самого императора Павла. И он не посмел бы самовольно идти против Акта – то есть никогда не сделал бы того, что сделал его прадед, объявивший о самовластном праве царствующей особы назначать себе персонального наследника по собственному усмотрению и тем самым создавший прецедент для всех революций 18-го века. Нет, император Павел не мог так поступить. – Предполагали, что он собирался истребить своего наследника Александра Павловича. Но такое предположение совершенно лишено какого бы то ни было логического основания: император Павел в минуту гнева мог, конечно, вспоминать Петра Первого, учинившего расправу над изменником сыном царевичем Алексеем. Но он никогда бы не стал подражать на деле своему прадеду, ибо тогда ему пришлось бы обнародовать новый Акт о престолонаследии, а это было бы нарушением закона, принятого во веки веков, чего император никогда бы не допустил» ( Киж. С. 99).

Первая русская революция XIX века

МАРТОВСКИЕ ВИДЫ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

«Мысль извести Павла каким бы то ни было способом сделалась почти общею» ( М. А. Фонвизин. С. 137). – «Многие из его приближенных сознавали, что их положение при дворе чрезвычайно опасно и что в любую минуту, раскаиваясь в только что совершенном поступке, государь может перенести свое расположение на новое лицо и уничтожить их всех. Великие князья также находились в постоянном страхе: оба они были командирами полков и в качестве таковых ежедневно, во время парадов и учений, получали выговоры за малейшие ошибки» ( Саблуков. С. 67). «Достигнуть успеха можно было только подкупив или подняв гвардию целиком или только частию, а это было дело не легкое: солдаты гвардии любили Павла, первый батальон Преображенского полка в особенности был очень к нему привязан. Вспышки ярости этого несчастного государя обыкновенно обрушивались только на офицеров и генералов, солдаты же, хорошо одетые, пользующиеся хорошей пищей, кроме того, осыпались денежными подарками» ( Ланжерон. С. 133). «Солдаты его любили, потому что хотя и измучивались чрезмерно дисциплиною, но зато пользовались царскими милостями» ( Ливен. С. 180).

«Мы назначили исполнение наших планов на конец марта, но непредвиденные обстоятельства ускорили срок: многие офицеры гвардии были предупреждены о наших замыслах, многие их угадали. Я мог всего опасаться от их нескромности и жил в тревоге <…>

7-го мартая вошел в кабинет Павла в семь часов утра, чтобы подать ему, по обыкновению, рапорт о состоянии столицы. Я застаю его озабоченным, серьезным; он запирает дверь и молча смотрит на меня в упор минуты с две, и говорит наконец:

– Г. фон Пален! Вы были здесь в 1762 году.

– Да, ваше величество.

– Были вы здесь?

– Да, ваше величество, но что вам угодно этим сказать?

– Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

– Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит, но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?

– Почему? Вот почему: потому что хотят повторить 1762 год.

Я затрепетал при этих словах, но тотчас же оправился и отвечал:

– Да, ваше величество, хотят! Я это знаю и участвую в заговоре.

– Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне такое говорите?

– Сущую правду, ваше величество, я участвую в нем и должен сделать вид, что участвую ввиду моей должности, ибо как мог бы я узнать, что намерены они делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь – вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский; он ненавидел русских, презирал их и удалял от себя; а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью; он не был коронован, а вы коронованы; он раздражил и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы почитаете его; в его время не было никакой полиции в Петербурге, а нынче она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома; каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает ни гениальностью, ни умом вашей матери <…>.

– Все это правда, – отвечал он, – но, конечно, не надо дремать.

На этом наш разговор и остановился, я тотчас же написал про него великому князю, убеждая его завтра же нанести задуманный удар: он заставил меня отсрочить его до 11-го дня, когда дежурным будет 3-й батальон Семеновского полка, в котором он был уверен еще более, чем в других» ( Пален. С. 138–140).

«Во время одной из прогулок, около четырех или пяти дней до смерти императора (в это время стояла оттепель), Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с императрицей, сказал сильно взволнованным голосом:

– Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?

Муханов отвечал:

– Государь, это, вероятно, действие оттепели.

Император ничего не ответил, покачал головой, и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок» ( Саблуков. С. 72–73).

«Всего более заговорщики опасались преданности графа Кутайсова <…>. Я встретился с графом Кутайсовым в Кенигсберге. Он уже не был прежним надменным, неприступным любимцем<…>. Здесь он принял меня чуть не с сердечною радостью <…>. Граф совершенно опровергнул вообще довольно распространенное предположение, будто император Павел подозревал существование заговора и вследствие сего вызвал барона Аракчеева. [38]38
  Генерал-лейтенант Аракчеев в 1801 г. являлся уже не бароном, а графом. Он, действительно, был безусловно верен императору Павлу – в его графский герб император собственноручно вписал девиз: «Без лести предан».


[Закрыть]– Если бы мы имели хотя малейшее подозрение, – сказал он, – стоило бы нам только дунуть, чтобы разрушить всякие замыслы, – и при этих словах он дунул на раскрытую свою ладонь» ( Коцебу. С. 343–345).

«В вечер перед этой ужасной ночью великий князь Александр ужинал у своего отца <…>. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина великий князь чихнул. Император <…> сказал: – Я желаю, Monseigneur, чтобы желания ваши исполнились» ( Головина. С. 256). – «Александр был поставлен между необходимостью свергнуть с престола своего отца и уверенностью, что отец его вскоре довел бы до гибели свою империю сумасбродством своих поступков» ( Ланжерон. С. 132).

«Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово <…>, надо было успокоить щепетильность моего будущего государя <…>. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу, и губернии» ( Пален. С. 135–136).

11 марта

«В последний день своей жизни император был весел и здоров.

Около полудня11 марта я сам еще встретил его <…> на парадной лестнице Михайловского замка у статуи Клеопатры. Он несколько минут ласково разговаривал со мною» ( Коцебу. С. 328).

«В 8 часов вечера<…> я отправился в Михайловский замок, чтобы сдать мой рапорт великому князю Константину как шефу полка. Выходя из саней у большого подъезда, я встретил камер-лакея собственных его величества апартаментов, который спросил меня, куда я иду. Я отвечал, что иду к великому князю Константину.

– Пожалуйста, не ходите, – отвечал он, – ибо я тотчас должен донести об этом государю.

– Не могу не пойти, – сказал я, – потому что я дежурный полковник <…>. – Лакей побежал по лестнице на одну сторону замка, я поднялся на другую. Когда я вошел в переднюю Константина Павловича, Рутковский, его доверенный камердинер, спросил меня с удивленным видом:

– Зачем вы пришли сюда?

Я ответил, бросая шубу на диван:

– Вы, кажется, все здесь с ума сошли! Я дежурный полковник!

Тогда он отпер дверь и сказал:

– Хорошо, войдите!

Я застал Константина в трех-четырех шагах от двери <…>, он имел вид очень взволнованный. Я тотчас отрапортовал ему о состоянии полка. Между тем великий князь Александр вышел из двери <…>, прокрадываясь, как испуганный заяц. В эту минуту открылась задняя дверь <…> и вошел император собственной персоной, в сапогах и шпорах, с шляпой в одной руке и тростью в другой, и направился к нашей группе церемониальным шагом, словно на параде. Александр поспешно убежал в собственный апартамент; Константин стоял пораженный, с руками, бьющимися по карманам, словно безоружный человек, очутившийся перед медведем. Я же, повернувшись по уставу на каблуках, отрапортовал императору о состоянии полка. Император сказал:

– А, ты дежурный! – очень учтиво кивнул мне головой, повернулся и пошел к двери <…>.

Когда он вышел, Александр немного приоткрыл свою дверь и заглянул в комнату. Константин стоял неподвижно. Когда вторая дверь в ближайшей комнате громко стукнула, как будто ее с силою захлопнули, доказывая, что император действительно ушел, Александр, крадучись, снова подошел к нам. Константин сказал <…>, указывая на меня:

– Я говорил вам, что он не испугается!

Александр спросил:

– Как? Вы не боитесь императора?

– Нет, ваше высочество, чего же мне бояться? Я дежурный, да еще вне очереди; я исполняю мою обязанность. <…>

– Так вы ничего не знаете? – возразил Александр.

– Ничего, ваше высочество. <…>

– Мы оба под арестом <…>. Нас обоих водил в церковь Обольянинов присягать в верности! <…>

В передней, пока камердинер Рутковский подавал мне шубу, Константин Павлович крикнул:

– Рутковский, стакан воды!

Рутковский налил, а я заметил ему, что на поверхности плавает перышко. Рутковский вынул его пальцем и, бросив на пол, сказал:

– Сегодня оно плавает, но завтра потонет» ( Саблуков. С. 75–78;Саблуков не состоял в заговоре).

Ужин.«Я слышал от генерала Кутузова, бывшего тогда в Петербурге <…>: – Мы ужинали вместе с императором; нас было 20 человек за столом; он был очень весел и много шутил с моей старшей дочерью, которая в качестве фрейлины присутствовала за ужином и сидела против императора. После ужина он говорил со мною, и пока я отвечал ему несколько слов, он взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: – Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя в нем с шеей на сторону. – Это было за полтора часа до его кончины (Кутузов не был посвящен в заговор)» ( Ланжерон. С. 151).

«В шестнадцать минут одиннадцатогочасовой крикнул: «Вон!» – и караул вышел и выстроился. Император показался из двери в башмаках и чулках, ибо он шел с ужина. Ему предшествовала любимая его собачка Шпиц, а следовал за ним Уваров, дежурный генерал-адъютант. <…>

Император подошел ко мне <…>:

– Вы все якобинцы.

Несколько озадаченный этими словами, я ответил:

– Так точно, государь.

Он возразил:

– Не вы лично, а ваш полк.

На это я возразил:

– Государь, вы можете обвинять в якобинстве меня, но не весь же полк.

Он ответил <…>:

– А я лучше знаю <…>, – и прибавил, что он велел выслать полк из города и расквартировать его по деревням» ( Саблуков. С. 78–79).

«11 часов вечера<…>. Император <…> в покоях княгини Гагариной, его метрессы, где он всегда заканчивал вечера после ужина с императрицею. Княгиня Гагарина жила в Михайловском замке, занимая помещение под личными апартаментами государя. Спустя час Павел ушел к себе, чтобы лечь спать» ( Ливен. С. 183).

Полночь.Государь спит.

12 марта

«Немного позже полуночи я сел в сани с князем Зубовым, чтобы ехать к графу Палену. У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас. Мы застали комнату полной офицеров; они ужинали у генерала, причем большинство находилось в подпитии, – все были посвящены в тайну. Го – ворили о мерах, которые следует принять» ( Беннигсен. С. 117). – «Было выпито много вина, и многие выпили более, чем следует <…>. Го – ворят, что за этим ужином лейб-гвардии Измайловского полка полковник Бибиков <…> будто бы высказал во всеуслышание мнение, что нет смысла стараться избавиться от одного Павла; что России не легче будет с остальными членами его семьи и что лучше всего было бы отделаться от них всех сразу» ( Саблуков. С. 86). «Условились, что генерал Талызин соберет свой гвардейский батальон во дворе одного дома, неподалеку от Летнего сада; а генерал Депрерадович – свой, также гвардейский батальон, на Невском проспекте, вблизи Гостиного двора. Во главе этой колонны будут находиться военный губернатор <Пален> и генерал Уваров <два часа назад он был дежурным и сопровождал Павла с ужина>, а во главе первой – князь Зубов, его два брата, Николай и Валериан, и я <…>. Граф Пален с своей колонной должен был занять главную лестницу замка, тогда как мы с остальными должны были пройти по потайным лестницам, чтобы арестовать императора в его спальне.

Проводником нашей колонны был полковой адъютант императора, Аргамаков, знавший все потайные ходы и комнаты, по которым мы должны были пройти, так как ему ежедневно по несколько раз случалось ходить по ним, принося рапорты и принимая приказания своего повелителя. Этот офицер повел нас сперва в Летний сад, потом по мостику и в дверь, сообщавшуюся с этим садом, далее по лесенке, которая привела нас в маленькую кухоньку, смежную с прихожей перед спальней Павла. Там мы застали камер-гусара, который спал крепчайшим сном, сидя и прислонившись головой к печке. Из всей толпы офицеров, сначала окружавших нас, оставалось теперь всего человека четыре; да и те, вместо того, чтобы вести себя тихо, напали на лакея; один из офицеров ударил его тростью по голове, и тот поднял крик. Пораженные, все остановились, предвидя момент, когда общая тревога разнесется по всем комнатам» ( Беннигсен. С. 117–119).

«Найдя первую дверь <…>, ведшую в спальню, незапертою, заговорщики сначала подумали, что император скрылся по внутренней лестнице (и это легко бы удалось), как это сделал Кутайсов. Но когда они подошли ко второй двери <…>, то нашли ее запертою изнутри, что доказывало, что император, несомненно, находился в спальне. – Взломав дверь <…>, заговорщики бросились в комнату, но императора в ней не оказалось. Начались поиски, но безуспешно, несмотря на то, что дверь <…>, ведшая в опочивальню императрицы, также была заперта изнутри» ( Саблуков. С. 87). – «У императора была привычка каждый вечер заставлять дверь, выходившую в апартаменты императрицы из боязни, что она к нему неожиданно войдет» ( Головина. С. 259).

«Поиски продолжались несколько минут, когда вошел генерал Беннигсен» ( Саблуков. С. 87). «Беннигсен <…> был длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя командора из “Дон-Жуана”» ( Ливен. С. 181). «Он подошел к камину <…>, прислонился к нему и в это время увидел императора, спрятавшегося за экраном. Указав на него пальцем, Беннигсен сказал по-французски: – Le voila <Вот он>, – после чего Павла тотчас вытащили из его прикрытия» ( Саблуков. С. 87).