Текст книги "Павел I"

Автор книги: Алексей Песков

СОПРЯЖЕНИЯ

20 сентября.Императору Павлу – сорок три года. Жить ему осталось три года, пять месяцев и семьдесят дней.

20-го же числа. Гатчина.«Граф Пален приказом, объявленным при пароле, <…> снова принят в службу, и по этому случаю <…> просил удостоить принять подобострастное приношение живейшей благодарности и купно всеподданнейшие уверения, что он жизнь свою по гроб посвящает с радостию высочайшей службе и для того пред лицом государя повергает себя к священным стопам его величества» ( Из приказа Павла I от 20 сентября и из письма гр. Палена к Павлу от 1 октября 1797 г. // Лобанов-Ростовский. С. 366–367). – Бывают такие завораживающие хронологические сближения, которые ни по каким системам закономерностей и предсказаний не могут быть отнесены ни к чему иному, кроме как к разряду случайных совпадений. Когда таких совпадений много – начинает казаться, что жизнь – это игра, правила которой становятся известны только внукам проигравшего. – Почему именно в день своего рождения Павел подписал приказ о восстановлении в службе того самого своего подданного, который организует его убийство? – Понятно, почему подписал в день рождения: торжественные дни царской жизни принято ознаменовывать амнистиями. Но почему надо было амнистировать именно Палена?

Граф Пален был отставлен в феврале 1797-го по казусному случаю. Павел дозволил уволенному Платону Зубову ехать за границу на два года. Проезд Зубова через Ригу совпал с местным праздником. Императору донесли, что праздновали явление Зубова. Рижский губернатор Пален был отставлен от службы: «С удивлением уведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова чрез Ригу <…>. Павел» ( Рескрипт 26 февраля 1797 // Лобанов-Ростовский. С. 366).

«Пален, непроницаемый, никогда никому не открывавшийся <…>, был создан успевать во всем, что бы он ни предпринял <…>. Это был настоящий глава заговора, предназначенный подать страшный пример всем заговорщикам, настоящим и будущим» ( Ланжерон. С. 132–133).– «Пален был человек крупный, широкоплечий, с высоким лбом и открытою, приветливою, добродушною физиономиею. Очень умный и самобытный, он в своих речах проявлял большую тонкость, шутливость и добродушие <…>. Он был воплощением прямоты, жизнерадостности и беззаботности» ( Ливен. С. 180–181). «Он охотно делал добро, охотно смягчал, когда мог, строгие повеления государя, но делал вид, будто исполнял их безжалостно» ( Коцебу. С. 292). – «Когда Палену приходилось иногда слышать не совсем умеренную критику действий императора, он, обыкновенно, останавливал говоривших словами: „Messieurs! Jean-foutre qui parle, brave homme qui agit! <Господа! Разбездельник тот, кто только говорит; молодец – дело делает!>“ ( Саблуков. С. 50)

Однажды наш несостоявшийся Наполеон или, быть может, несбывшийся Павел Второй – полковник Павел Пестель, один из главных революционеров 1825 года, – рассказывал своему другу о том, как году в 1817-м «стояли они с корпусом в Митаве, где Пестель познакомился с 80-летним Паленом <…>. Полюбив Пестеля, старик бывал с ним откровенен и, заметя у него зародыш революционных идей, однажды ему сказал: – Послушайте, молодой человек! Ежели вы собираетесь что-то предпринять, собрав для дела тайное общество, – это глупость. Ибо когда вас двенадцать человек, без сомнений, двенадцатый окажется предателем. У меня опыт, и я изведал людей и свет!» ( Лорер. С.69)

7 ноября

ВСЕПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ ВОСШЕСТВИЯ НА ПРЕСТОЛ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ИМПЕРАТОРА ПАВЛА ПЕРВОГО

«Двор уехал из Гатчины 4 ноября и провел в Царском Селе 5 ноября, годовщину апоплексического удара, предшествовавшего смерти Екатерины II <…>. Это был последний день траура» ( Головина. С. 199–200). – «Император вернулся в Петербург 6-го. Он оставил Гатчину с сожалением: эта усадьба, своеручно им обустроенная, действительно прекрасна, но дурная осенняя погода заставила думать о Петербурге» ( Ростопчин. С. 184).– «Возвратясь в город, двор принял совершенно иной образ жизни, чем в прошлом году. Апартаменты их величеств, как частные, так и предназначенные для приема, были переделаны. Театр Эрмитажа, куда при Екатерине II допускалось только избранное общество, был открыт для всех, кто по своему чину был принят при дворе, а также для офицеров гвардии. Пышная свита сопровождала туда императора и его семейство» ( Головина. С. 200).

«Был я тогда очень молод, а нельзя было не заметить с первого шага в столице, как дрожь, и не от стужи только, словно эпидемия, всех равно пронимала <…>. Эта эпоха имела уже свои названия. Называли ее, где как требовалось: торжественно и громогласно – возрождением; в приятельской беседе, осторожно, вполголоса – царством власти, силы и страха,в тайне между четырех глаз – затмением свыше» (Лубяновский. С. 91–92).

«Что я сделал?» – таковые были последние слова Павла, по воспоминанию одного из его убийц ( Беннигсен. С. 120).– Кроме кулачного боя в висок на сей вопрос есть еще два способа ответа: психологический способ очевидцев и статистический летописцев: очевидцы вспоминают ощущение собственных обид, оскорблений и утеснений, летописцы – число оных. Если сила ощущений согласуется с количеством репрессий, можно считать, мы получили закономерное объяснение беззаконному кулачному бою.

«<…> Тогда жили точно с таким чувством, как впоследствии во время холеры. Прожили день – и слава Богу» ( Греч. С. 163). – Истерики царского гнева взметывались, как смерч, как ураган, загорались, как зарницы, грохотали, как гром, – никто не мог предугадать, за что государь сегодня помилует, за что казнит: «<…> вспыхнул император; глаза его, как молньи, засверкали, и он <…> во весь голос закричал <…>: – Поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу» ( Державин. Записки. С. 184); «<…> приготовя доклады мои, понес я их к нему и лишь только вошел в кабинет его, как он вскочил со стула, подбежал ко мне, вырвал у меня из рук бумаги и с великим гневом закричал:

– Что ты так лениво идешь? Подай сюда!

Я ускорил мой шаг. Оба мы сели, и я начал читать. Первый доклад мой был о некотором офицере, просящем о увольнении его в отставку, прослужа в настоящем чине один год.

– А во втором году сколько времени прослужил он? – спросил у меня его величество.

Я не мог отвечать ему на это, потому что никогда сего не прописывалось, и должен был сказать:

– Не знаю.

– Ты ничего не знаешь! – подхватил он с гневом и долго на меня кричал. Наконец, по прочтении других моих докладов, подаю я ему полученное из Ревеля, написанное на его имя и запечатанное письмо. Он опять вскочил, выхватил его у меня с великим сердцем и, не прочитав еще, сказал: – Это бы надлежало вчера мне отдать. Ты во всем неисправен; никуда не годишься! Поди!

Последнее слово сие несколько меня обрадовало; ибо, судя по гневным его движениям и словам, думал я, что он меня не выпустит и тут же прикажет что-нибудь со мною сделать» ( Шишков. С. 75–76).

Статистика уточняет переживания очевидцев: за 1586 дней Павлова царствования Генерал-аудиториатская экспедиция осудила 532 человека (44 генерала и 83 штаб-офицера, прочие – обер-офицеры); в Тайной экспедиции заведено 721 секретное дело, взято под стражу и для допросов около тысячи преступников. «К 11 марта 1801 г. находилось в заключении и в ссылке: генералов – 14, чиновников первых четырех классов – 6; военных V–VII классов – 44; чиновников V–VIII классов – 17; обер-офицеров (вместе с унтер-офицерами из дворян) – 78» (см. Эйдельман 1982. С. 101–111). – Количество просто отставленных от службы и сосланных из гвардии в глухие армейские гарнизоны, натурально, превосходит воображение.

С 1 мая по 24 августа 1797 г.,то есть за четыре неполных месяца, исключено из службы 117 офицеров – за лень, нерадение, пьянство, развратное поведение, дурное поведение и проч. (см. Шумигорский 1907. С. 129). Наверное, самый его колоритный приказ этого времени – от 14 августа: «Лейб-гвардии Преображенского полку поручик Шепелев выключен в Елецкий мушкетерский полк за незнание своей должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бытность его при князьях Потемкине и Зубове, где вместо службы обращались в передней и в пляске» ( РС. 1873. № 3. С. 108).

«9 сентябряуволены в один день 3 полных генерала, 3 генерал-лейтенанта и 9 генерал-майоров; 16 сентября<…> 68 обер– и унтер-офицеров гвардейских полков, 26-го числа90 гвардейских унтер-офицеров, а 17 октября 120 унтер-офицеров Преображенского полка» ( Эйдельман 1982. С. 105; выписки из приказов Павла, сделанные в 1820 г. А. И. Михайловским-Данилевским).

1797-й год – не исключение. Вот выборочная статистика 1800-го года: «4-го марта.7 генерал-лейтенантов и 28 генерал-майоров уволены от службы. – 7-го марта.1 полный генерал, 8 генерал-лейтенантов и 22 генерал-майора получают отставку. – 8-го марта.2 полных генерала, 1 генерал-лейтенант и 7 генерал-майоров увольняются в отставку» ( Шиман. С. 17; подсчеты А. И. Михайловского-Данилевского).

Павел наводил порядок и устанавливал справедливость, невзирая на лица. Некоторые из очевидцев догадывались, что их возвращают в прадедные времена Петра Первого: «Страна, в которой по меньшей мере две трети чиновников об одном только и думают, как ограбить казну, не иначе может быть управляема, как железным скипетром. Так управлял ею, без вреда для своей славы, Петр I, величайший знаток своего народа; сколько сохранилось анекдотов, из которых можно было бы заключить, что он был или изверг, или сумасшедший» ( Коцебу. С. 300–301). Однако то, что возможно было во времена Петра Первого, и даже потом – во времена Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны – и даже во время Екатерины Великой, – оказалось невозможным в эпоху Павла Первого.

По двум причинам:

Общая причина.У Павла были другие, чем у Петра, подданные дворяне: привыкшие к вольготностям, беззаботностям и шалостям. Когда их стали погонять, как крепостных, когда на них стали орать, как на извозчиков, называть дураками и болванами, когда их стали сотнями лишать пропитания, отставляя от службы за безделицы, стали сажать под арест без объяснений, стали ссылать и пороть – они не выдержали испытания.

Частная причина.Но им никогда бы не удалось убить своего мучителя, если бы дело было только в их собственных обидах. Дело было еще и в том, что сам Павел Первый не был Петром Первым: он был слишком непоследователен в казнях и милостях. Он слишком легко и сердечно прощал тех, кого сам недавно обидел. Если бы он отправлял под арест и в отставку навечно – то у трона бы остались в конце концов только трепетные исполнители, не помышляющие ни о чем, кроме как о способах снискать милость императора истреблением конкурентов.

Все казненные лежали бы безучастно в сырой земле до Страшного Суда. Все арестанты сидели бы беззвучно на гауптвахтах и в крепостях. Все каторжники трудились бы безмолвно в нерчинских рудниках. Все отставные жили бы тихо по уединенным деревням, не помышляя о перемене своей участи или о перемене правления в стране. И царил бы над нами император Павел Первый, пока не скончался бы от естественной старости – то есть до двадцатых-тридцатых годов XIX века. И выросло бы при нем новое младое племя – поколение, не знающее ни вольностей, ни беззаботностей, ни шалостей, а знающее только тяжелый жезл своего царя и пламенно верящее, что их царь совершил реформы, превосходящие блистанием подвиги Петра Первого. И осталось бы имя Павла в веках, как имя его прадеда, сиять краеугольным камнем.

Но Павел унаследовал от прадеда только истерический нрав, а звероподобной беспощадности не унаследовал: никто из его приближенных не был казнен раз и навсегда, публично и насмерть. Были, конечно, случаи, когда полковников, лишенных дворянства, запарывали до лишения жизни, [17]17
  Имеется в виду дело братьев Грузиновых (из донских казаков) – полковника Евграфа и подполковника Петра: в конце 1780-х г г. они начинали службу в гатчинской команде Павла, по восшествии на престол, как и все гатчинцы, возвышены, но в 1798 г. император разгневался на них; Евграф Грузинов был сначала заключен в крепость в Ревеле, а в 1800 г. вместе с братом выслан под надзор на родину; там, на Дону, братья вели себя дерзко, полковник Евграф грозился бунтом. «Я, – говорил он, – не так, как Пугач, но еще лучше сделаю» (Эйдельман 1982. С. 125). Грузиновы были лишены дворянства и приговорены к телесному наказанию, во время которого Евграф Грузинов умер. Генерал Репин, командовавший экзекуцией, был отдан Павлом под суд за превышение полномочий. – Дело происходило в одном из казачьих центров на Дону – Старочеркасске.


[Закрыть]однако, во-первых, то были редкие случаи, во-вторых, то были случаи, происходившие далеко не с первостепенными чинами государства, в-третьих, эти случаи случались не по личному распоряжению императора, а вследствие чрезмерной исполнительности местных палачей. Сам же император слишком часто ссылался на законы. Во время его царствования не отрубали голов на площадях – как это бывало при Екатерине Великой, не урезали дворянских языков – как при Елисавете Петровне, не колесовали – как при Анне Иоанновне. Слишком часто он амнистировал осужденных. Слишком скоро прощал своих подданных. Слишком был благороден и милостив.

Вот обычные эпизоды:

«В Гатчине, как везде, государь обыкновенно присутствовал при смене караула <…>. Государь стоял посреди двора и командовал смену <…>. Вступил караул от лейб-гусарского полка; при нем офицером был Тутолмин, Дмитрий Федорович. У Тутолмина лошадь была ретивая; он не мог ее сдержать и, подъезжая к императору, обрызгал его грязью с ног до головы. Мгновенно государь пришел в крайнее раздражение и начал кричать. Тутолмин тотчас повернул назад; подъехав к караулу, соскочил с лошади и стал на свое место. – Император бросился к нему с поднятою тростью; увидав это, Тутолмин побежал между шеренгами; император за ним; погоня длилась некоторое время; наконец Тутолмин скрылся совсем. Император не кончил развода и возвратился во дворец. Страшно было взглянуть на него. На следующий день, отпуская караул, государь, как только увидел Тутолмина, подошел к нему, положил руку на его плечо и ласково сказал ему при всех: – Благодарю тебя; ты вчера спас от беды и себя и меня.

В другой раз император встретил на улице одного гольстейнца, служившего офицером в одном из гвардейских полков и лично известного ему по своей прежней службе в гатчинских войсках <…>. Император заметил у него какую-то неисправность в форме и стал его бранить. Офицер хотел было оправдаться. Император, еще более раздраженный, ударил его своей тростью. На другой день он позвал к себе этого офицера, извинился перед ним, дал ему щедрое вознаграждение и, сверх того, назначил пенсию <…>» ( П. П. Лопухин. С. 533).

Прощенные награждались ласковым словом, пенсией, повышением в чине, возвращением в службу, после чего получали новые громы, молнии, аресты, окрики и уже не могли простить царю его михайло-архангельских выходок, ибо каждая новая вспышка царского гнева напоминала им о том, что они должны жить в страхе, а они слишком уже привыкли за время екатерининского правления ценить свое благородное достоинство, слишком отвыкли видеть в своем царе местночтимого Бога и слишком приучились считать его не более чем первым среди равных.

Говорят, что реформы легли позорной тяготой только на жизнь служащих дворян и что народ был сильно обнадежен правлением императора Павла. «Неудовольствие увеличивается со дня на день, – писал о состоянии петербургского дворянства один иностранный наблюдатель летом 1797-го года, когда ни о каком заговоре еще не было и проблеска. – Беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния <…>. Императора любят только низшие классы городского населения и крестьяне» ( Из донесения прусского посланника Брюля 16 июня 1797 // Шумигорский 1898. С. 92–93).– «Народ, – говорят, – был счастлив. Его, – говорят, – никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью; они знали, что всякому возможно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие. Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора, хотя и не все осознавали это» ( Коцебу. С. 299). «Слава государя в качестве справедливого судии доходила до простого крестьянина. <…> Строгости Павла, по мысли простолюдина, шли прежде всего против господ» ( Клочков. С. 582).

Жаль, но пашенные мужики мемуаров не пишут, и мы только априори можем предполагать, что, раз уж они, согласно своей патриархальной ментальности, любят всякого царя, ибо считают, что царское предназначение – навести в стране порядок и дать волю, то тем более они должны любить такого царя, который публично преследует их господ. Трудно отвечать за 33 миллиона. Конечно, они были обнадежены доверием императора, повелевшего им присягать наряду с прочими сословиями, – они решили, что всех их освобождают от помещиков и подчиняются они теперь только самому государю. Скоро, однако, выяснилось, что присяга – сама по себе, а принадлежность барину – сама по себе, и что государь, наоборот, раздает государственных крестьян – господам. Они были обнадежены манифестом 5-го апреля и скоро стали толковать его на свой лад как манифест о трехдневной барщине, и более того: «будто с каждого двора на помещика должен трудиться один мужик два дня и одна баба – день» ( Эйдельман 1982. С. 120).Им растолковали: это манифест о том, что каждый помещик волен разрешать своим крепостным не работать на себя по воскресеньям. Один из пашенных мужиков лаконично объяснил смысл происходящего: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал: видно, что его господа переодолели» ( Клочков. С. 582).

Ущемление дворянских вольностей совсем не означало ущемления их вольготностей в отношении к крепостным мужикам, а человеколюбивые манифесты Павла означали только то, что дворянам надлежит учиться у своего императора человеколюбию. Может быть, самым сильным выражением мнения народного явилось почти полное исчезновение самозванцев после смерти императора. Ни одному бродяге не пришло в голову назвать себя его именем. Знать, тоже не хотели его возвращения. [18]18
  Впрочем, говорят, «после трагической кончины Павла распространилась молва, что императора Павла удавили генералы да господа за его справедливость и за сочувствие простому народу, что он – мученик, „святой“; молитва на его могиле <в Петропавловском соборе> – спасительна: она помогает при неудачах по службе, когда обходят назначениями, повышениями и наградами, в судебных делах, помогая каждому добиться правды в судах, – в неудачной любви и несчастливой семейной жизни» ( Клочков. С. 583).


[Закрыть]

8 ноября

СОБОР МИХАИЛА АРХАНГЕЛА

 
Спустится на землю судья праведный
Михайло архангел-свет
С полками он с херувимскими,
С херувимскими, и с серафимскими,
Со всею он силою небесною
И со трубою он златокованною.
И первый он раз вострубит —
И души в телеса пойдут;
Второй он раз вострубит —
От гробов мертвые восстанут;
В третий раз вострубит —
Все на Суд Божий пойдут.
И праведные идут по правую руку,
А грешные – по левую.
У праведных лица – хорошие,
На главах власы, как луна, светлы,
А у грешных волосы, словно стрелы, стоят.
Праведные идут – все стихи поют
Херувимские и серафимские,
Величают Христа, Царя Небесного,
Пресвятую они Матерь Богородицу.
Величают они Михайла архангела:
«Не возможно ли, батюшка
Михайло архангел, помиловать?»
Отвечает Михайло архангел со ангелами:
«Проходите, рабы крещеные, души верныя,
Уготовили вы царство небесное».
А грешные идут – сильно плачут,
Плачут они да рыдают,
Ко Михайлу архангелу причитаются:
«Не возможно ли нас, батюшка
Михайло архангел, помиловать?»
Отвечает Михайло архангел-свет им со ангелами:
«Отойдите, злые, окаянные!
Белый свет вам на волю дан был,
Сами вы себе место уготовили,
Место – муку вечную и тьму кромешную!»
 

(Стихи духовные. С. 240–241)

28 января.«Императрица родила сына, названного по желанию императора Михаилом <…>. У государыни были трудные, но не опасные роды. Так как ее постоянный акушер умер, выписали другого из Берлина. Этот последний, без сомнения, подговоренный теми, кто желал разрушить влияние императрицы и Нелидовой (именно Кутайсовым), объявил государю, что он не ручается за жизнь государыни, если она еще забеременеет. Это послужило источником всех интриг, имевших место в течение года» ( Головина. С. 202–203).

ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ ОБЪЕЗЖАЕТ СВОЕ ГОСУДАРСТВО

5 мая.Государь император с наследником великим князем Александром Павловичем и великим князем Константином Павловичем и со свитою отправились в поездку по стране: чрез Москву – в Казань.

Фавориты

«Орудие, которым агитаторы всегда пользуются столь же ловко, как и успешно, всегда служили дураки. Для привлечения их на свою сторону агитаторы начинают с того, что сверх меры превозносят их честность; дураки, хотя внутренно и удивляются этим незаслуженным похвалам, но так как они льстят их тщеславию, то они беззаветно отдаются в руки коварных льстецов. Таким-то порядком произошло и то, что Кутайсов вдруг оказался образцом преданности своему государю. Стали приводить примеры его бескорыстия, стали даже приписывать ему известную тонкость ума и выражать притворное удивление, как это государь не сделает чего-нибудь побольше для такого редкого любимца. Кутайсов, в конце концов, сам стал верить, что его приятели правы; но он дал им понять, что императрица и фрейлина Нелидова его не любят и мешают его возвышению. Этого только и ждали: стали еще больше превозносить его и уверять, что от него самого зависит господство над Павлом, если он подставит ему фаворитку по собственному выбору, которой предварительно поставит свои условия <…>. Кутайсов обещал все исполнить, а так как ему намекнули, что и князь Безбородко тоже желал бы видеть государя избавленным от опеки императрицы, г-жи Нелидовой и братьев Куракиных, то он всецело примкнул к этому заговору, хотя и не предвидел его результатов. – Встреча, оказанная государю в Москве, была восторженная, а так как сердце у него от природы было мягкое, то он был живо тронут этими выражениями преданности и любви <…>. Исполненный радости, он в тот же вечер сказал Кутайсову:

– Как было отрадно моему сердцу! Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там теперь гораздо более боятся, чем любят.

– Это меня не удивляет, – отвечал Кутайсов.

– Почему же?

– Не смею объяснить.

– Тогда приказываю тебе это.

– Обещайте мне, государь, никому не передавать этого.

– Обещаю.

– Государь, дело в том, что здесь вас видят таким, какой вы есть действительно, – благим, великодушным, чувствительным; между тем как в Петербурге, если вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что это или государыня, или г-жа Нелидова, или Куракины выпросили ее у вас, так что когда вы делаете добро, то это – они, ежели же когда покарают, то это вы покараете.

– Значит, говорят, что <…> я даю управлять собою?

– Так точно, государь.

– Ну хорошо же, я покажу, как мною управляют!

Гневно приблизился Павел к столу и хотел писать, но Кутайсов бросился к его ногам и умолял на время сдержать себя. – На следующий день государь посетил бал, где молодая Лопухина неотлучно следовала за ним и не спускала с него глаз. Он обратился к какому-то господину, который как бы случайно очутился поблизости от него, но принадлежал к той же партии. Господин этот с улыбкой заметил:

– Она, ваше величество, из-за вас голову потеряла. Павел рассмеялся и возразил, что она еще дитя.

– Но ей уже скоро 16 лет, – ответили ему.

Затем он подошел к Лопухиной, поговорил с нею и нашел, что она забавна и наивна, а после беседы об этом с Кутайсовым все было устроено между сим последним и мачехою девицы. Решено было соблюдать величайший секрет; между тем, и родители, и вся семья должны были быть перевезены <в Петербург>» ( Из записок сенатора Гейкинга // Шумигорский 1898. С. 124–126).

Анекдоты

«Во время государевой поездки в Казань Нелединский, бывший при нем статс-секретарем, сидел однажды в коляске его. Проезжая через какие-то обширные леса, Нелединский сказал государю:

– Вот первые представители лесов, которые простираются за Урал.

– Очень поэтически сказано, – возразил с гневом государь, – но совершенно неуместно: изволь-ка сейчас выйти вон из коляски.

Объясняется это тем, что было сказано во время французской революции, а слово представитель, как и круглые шляпы, было в загоне у императора.

В эту же поездку лекарь Вилие, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкою завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилие и видит пред собою государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилием. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилие сказал про себя, что он анператор.

– Врешь, дурак, – смеясь, сказал ему Павел Петрович, – император я, а он оператор.

– Извините, батюшка, – сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, – я не знал, что вас двое» ( Вяземский. С. 389).

Маневры

«Государь прибыл в Казань с великими князьями Александром и Константином Павловичами 3-го июня <…>.

6-го числа было ученье <…>. Когда стали стрелять батальонами <…>, то мне должно было, изготовясь, не прежде выстрелить, как когда 2-й батальон Рыльского полка, выстрелив, возьмет ружье на плечо, а как сей батальон очень мешкал, то великий князь Александр Павлович, подъехав ко мне, сказал: – «Стреляй!» Но я доложил ему, что батальон, после которого мне должно стрелять, еще не зарядил ружья; хотя он мне повторил сие приказание раза четыре, но я не спешил, выждал и выстрелил в свое время, когда было должно; залп был удачный. Государь заметил, что я не торопился исполнить приказание его высочества наследника <…> и остался доволен моею исправностью. – По окончании ученья в комнате государя и при нем военный губернатор Лассий отдавал пароль и приказ; я тот день был дежурным и был в кругу с прочими, принимавшими приказание. Го – сударь подошел ко мне сзади, положил руку на мое плечо и, пожимая, спросил: – «Скажи, где ты выпекся? Только ты мастер своего дела». Я руку его, лежавшую у меня на плече, целовал, как у любовницы, ибо в первые два дня я потерял бодрость и ожидал уже не того, чтоб обратить на себя его внимание, а быть исключенным из службы. – Тот день приказано было мне быть к столу. Как скоро государь вышел из внутренних комнат, то прямо подошел ко мне и спросил: – «Из каких ты Энгельгардтов, лифляндских или смоленских?» – «Смоленских, ваше величество». <…> – «Ты где начал служить?» – «В гвардии». – «То есть по обыкновению всех вас тунеядцев дворян; а там как?» Я, было, хотел пропустить, что был адъютантом у светлейшего князя, и сказал: – «А потом в армии». – «Да как?» – «Взят был в адъютанты к князю Потемкину». – «Тьфу, в какие ты попал знатные люди; да как ты не сделался негодяем, как все при нем бывшие? Видно, много в тебе доброго, что ты уцелел и сделался мне хорошим слугой» <…>.

7-е. Были маневры; государь разгневался на Рыльский полк за худую стрельбу, а Уфимским был доволен, особливо моим батальоном. <…>

8-е. Тоже был маневр, по окончании которого и после отдания приказа государь пожаловал орден Св. Анны 2-й степени гр. Ланжерону <…>. После того, подозвав меня к себе, приказал стать на колено, вынул из ножен шпагу, дал мне три удара по плечам и пожаловал шпагу с аннинским крестом. <…> После обеда, перед выходом государя в сад, перед спальней был военный губернатор Лассий, генерал-адъютант Нелидов и граф Ланжерон. Государь, вышед из спальни, подошел к графу Ланжерону и сказал: – «Ланжерон, ты должен принять инспекцию от сумасбродного старика Игельстрома». – «Государь, – сказал граф, – я не могу». – «Как! Ты отказываешься от моей милости?» – «Тысяча резонов заставляют меня отказаться от оной; первое, я еще не силен в русском языке». Государь с большим гневом отошел от него на другой конец комнаты и, подозвав Нелидова, сказал ему: – «Поди спроси Ланжерона, какие остальные резоны заставляют его отказаться от инспекции?» Граф Ланжерон отвечал: – «Первый и последний: Игельстром мне благодетельствовал, и я не хочу, чтобы моим лицом человеку, состарившемуся на службе его императорскому величеству, было сделано такое чувствительное огорчение». Не успел он вымолвить, как государь подбежал к нему с фурией, топнул ногой, пыхнул и скорыми большими шагами ушел в спальню.

Бывшие тут не смели тронуться с места; Лассий сказал: – «Ланжерон, что ты сделал? Ты пропал». – «Что делать! Слова воротить не можно; ожидаю всякого несчастия, но не раскаиваюсь: я Игельстрома чрезвычайно почитаю, он не раз мне делал добро». – Через полчаса времени государь, вышед из спальни, подошел к графу и, ударя его по плечу, сказал: – «Ты, Ланжерон, молодец и твой благородный поступок я запомню навсегда». Я всегда за удовольствие поставлял себе это рассказывать. Сколько приносит сие чести графу Ланжерону, столько, и еще более, императору Павлу I; оно показывает, что он умел иногда себя переработать и чувствовать благородство души. Если б он окружен был лучше, говорили бы ему правду и не льстили бы ему из подлой корысти, приводя его на гнев, он был бы добрый государь. Но когда истина была, есть и будет при дворе?» ( Энгельгардт. С. 304–307)

Интриги

«Хитрый Безбородко <…> снизошел с своей высоты и присоединился к Кутайсову, чтобы с его помощью подняться еще выше <…>. Безбородко руководил Кутайсовым, а Кутайсов направлял императора по воле своего друга. Девицу Нелидову необходимо было удалить <…>. В императорской семье не было согласия, чего они и желали, так как оно могло быть опасно их влиянию» ( Из воспоминаний сенатора Гельбига // РС. 1887. № 4. С. 443).

После казанских парадов и учений государь вернулся в Петербург. «Государыня и Нелидова выехали навстречу ему в Тихвин. Оне были крайне поражены переменою его отношения к ним» ( Головина. С. 205).

«По возвращении его я решалась четыре раза говорить с ним о том, что мое здоровье восстановлено, что Рожерсон, Бек и Блок <медики> уверили меня: новая беременность не подвергнет меня никакой опасности <…>. Император возразил мне, что он не хочет быть причиною моей смерти и что вследствие последних тяжелых моих родов это лежало бы на его совести, что il Øtait tout a fait mal au physique qu’il ne connaissait plus de besoin, qu’il est tout a fait nul et que ce n’Øtait plus une idØe qui lui passait par la tе ^{^}te, qu’enfin il Øtait paralysØ de ce c tØ» ( Из письма Марии Федоровны – С. И. Плещееву // Шумигорский 1907. С. 156–157). [19]19
  Перевод: «<…> что вообще он уже не тот, что прежде, что не чувствует в этом никакой потребности, что физически он уже ни на что не пригоден и что в конце концов он полагает, что в этом отношении он просто парализован».


[Закрыть]«Велико было удивление императрицы» ( Муханова. С. 308).

29 июня. Петров день. Праздник в Павловском.«В части сада, называвшегося Соловей, многие из аллей кончались круглой отгороженной площадкой. На каждой из этих площадок были устроены различные сцены. На одной была сцена из комедии, на другой из балета, на третьей из оперы и т. д. Обойдя все аллеи, дошли до последней, в конце которой находилась хижина, существовавшая с основания Павловска <…>. У входа в последнюю аллею граф Виельгорский, переодетый пустынником, подошел к императору и <…> попросил его взойти к нему в хижину. Император последовал за ним и увидел сзади хижины оркестр, аккомпанировавший хору из всех великих княгинь и княжен, исполнявших из „Люцилии“ <опера Мармонтеля, музыка Гретри>: Нигде так не хорошо, как среди своей семьи.Все было очень хорошо, если не считать, что никогда государь не возвращался к своей семье с чувствами, так мало приличествующими отцу семейства» ( Головина. С. 205–206).