Текст книги "Матушка-Русь"

Автор книги: Алексей Домнин

ПЛЕН

Очнулся Святослав в скрипучей повозке от боли и ломоты. Над головой дырявый полог из шкур звериных, впереди широкая спина половчанина. Мотает телегу по кочкам и рытвинам, трясет болящее тело. Онемели перекрученные ремнем руки.

Стиснул зубы князь, чтобы стон удержать, да разве в слабости такой с собой совладаешь?

Откинулся полог, глянуло на Святослава плоское скуластое лицо с реденькой, словно выщипанной, бороденкой. Оскалилось торжествующе и злобно редкими желтыми зубами. То ханишка завистливый Елдечук радуется дорогой добыче. Не отрекутся русские от своего князя, не поскупятся на выкуп.

Увозят Святослава к далеким ханским кочевьям. В полон, в неволю.

Вспомнилась битва. Славно рубились воины, славно. С честью головы сложили, не изведали сраму. И никто не узнает об этом. На тризне не помянет.

В мешок заманил их Кончак – седой волк. Выжидал, пока глубже в степь уйдут полки.

«Жил-был дурень, жил-был дурень»… Путята так пел. Эх, гусляр. Вот сложил бы ты песню про эту битву. Чтоб равной Волновым напевам была. А Боян узорно сказы свои сплетал. Наверное, с пиром кровавым сравнил бы сечу.

 
…Тут не хватило вина кровавого.
Тут пир кончили храбрые русичи:
сватов они напоили, а сами
все полегли за русскую землю.
 

«Брежу, – думалось князю. – Нет, не брежу».

Тряхнуло повозку – боль прошла искрой по телу. Глядит Святослав на широкую спину половца. Перегрыз бы путы, навалился бы на эти плечи…

Надсадно стонет повозка. Слышны крики подгулявших половцев.

Пить хочется. Страсть, как хочется пить! Хоть бы глоточек один.

Забылся князь. То леса родные привидятся, в яркую зелень по весне одетые, то полумрак покоев княжеских, то Путята-гусляр на своей рыжей кобыленке. И доносится издали тихий девичий голос:

 
Лейтесь, слезы горючие,
по лицу по белому,
смойте, слезы горючие,
красу девичью…
 

И будто половчанка ту песню поет. Нет, другая. Снова пришла она, невеста. «Ты будешь искать меня – и не найдешь, будешь ждать – и не дождешься. А я буду всегда с тобой…» Не укроешься от нее, как от совести своей, не спрячешься… Нет ничего дороже чести. Разметали ее князья по степи, утопили в быстрой Орели. Станут звать теперь Орель рекой горести – Каялой.

 
Не о том мечтали, поход замышляя.
А половцы сотней дорог
скачут к Дону великому.
Скрипят их телеги в полуночи,
словно стадо распуганных лебедей.
А Игорь к Дону войско ведет.
Уже беды его пасут птицы по дубам,
волки грозу навывают в оврагах,
клекотом орлы зовут зверя на кости.
 

Сказать бы Путяте. Услышь, гусляр!

Снова закачало телегу по рытвинам. Снова широкая спина половца перед князем.

Почто песенным ладом сердце встревожено? Да и кому слушать безрадостную повесть?..

Не ведал Святослав, что заполонит его сказ, что станет песня жизнью и тревогой. Зрела она в груди, болести и полон забыть заставляя.

СМЕРТЬ С КОСОЮ ОСТРОЮ

Как душа с телом расставалася, расставалася, сама прочь пошла…

«Совсем я мертв, или не совсем? – подумал Самошка, приходя в сознание. – Наверно, совсем. Только душа из меня еще не ушла».

Хотел глаза открыть, да побоялся: вдруг он уже в аду, и черти ему кипящий котел готовят…

Прислушался. Тихо. И почему-то зябко… Приоткрыл один глаз, второй… Огромная, как серебряный щит, луна стоит низко над полем. Тень какая-то надвинулась на луну.

«Смерть, – подумал Самошка. – За мной пришла».

Прояснилась в памяти сеча вчерашняя. Вот они, чада родимые, рядком полегли. Не миновала их судьбинушка.

Тень придвинулась, склонилась над чьим-то телом, пошла на Самошку. Вот она уже рядом.

Сколь несправедлива ты, смерть! Всех без разбору косишь. Почто сынов отняла… Не дамся тебе, не подвернусь!

Самошка нащупал топор, вскочил, замахнулся. Увернулась смерть от удара, прыгнула на старика. Барахтается под ней Самошка, кряхтит.

– Врешь, не уйдешь, поганый, – шепчет смерть. Обида в сердце вскипела: его, православного, так поносят.

– Сама ты поганая! – завизжал старик.

Смерть приподнялась, всмотрелась ему в лицо.

– И впрямь, бороденка у тебя рыльская… Ранен?

– Да кончай скорей, не мотай душу!.. Погоди, это никак ты, скоморох?

– Про князя нашего не ведаешь?

– А что? Порублен? – Самошка поднялся.

– Может статься, и порублен, – грустно ответил Путята. – Ищу вот…

«Значит, я живой, – подумал Самошка. – А сынов нету… Детки мои! Проснитесь, сынки милые…»

СОКОЛИНАЯ ОХОТА

На полсвета хватит злобы у хана Елдечука, Кабы его воля – все кочевья к рукам бы прибрал. Да немощен и небогат он против Кончака, Гзы и прочих ханов. Только и мог бить недругов на своем стану, в петушиных боях.

Навезли Елдечуку диковинных петухов из разных краев, злобных, как он сам, и в боях искусных. Прозвал он каждого именами князей и ханов, а гладкого длинношеего черныша – своим именем нарек. Захочется хану трепку задать гордому Кончаку – выпускает черныша против неповоротливого цветастого петуха «Кончака». До полусмерти затаскает того черныш. А хан, хищно оскалив редкие зубы, хватает пальцами, будто когтями, воздух и шепчет:

– Так его, так!

Раскосые глаза его посажены слишком близко к переносью, и чудится, что глядит он не на петушиный бой, а на кончик носа.

Звал Елдечук пленного Святослава на такие зрелища. Противно становилось князю, по возможности хворым сказывался.

Вспомнилась ему сказка про воробья, которую половчанка поведала перед битвой. До чего же похож кривоногий ханишка на вороватую серую пташку, вознесенную в орлы.

Оторопь взяла князя, как представил, что половчанка могла стать ханской наложницей – до того страшно это и нелепо…

Родная земля… До боли, до скрежета зубовного гнетет тоска. Хоть бейся головой в камни, хоть зверем вой на всю степь от немощи и бессилия. Даже воздух здесь какой-то чужой, застойный, будто пропах ханскими петухами…

Особо князя не неволили – живи, как знаешь. Только два мрачных широкогрудых стражника следовали за ним неотступно – в его ли шатер, на соколиную ли охоту.

Чтобы тоску заглушить, обратился Святослав к соколиной охоте.

Дни пропадает на ней.

Шумят птичьим гомоном степные озера. Валом идут с теплого моря, гнездятся тут гуси, утки, лебеди.

Пустил князь с руки белого кречета – злобную и красивую птицу северную. Пером чист он и гладок, черные глаза, как бусинки, горят. Здесь, в степи, кречету ноги в воде держат – не любит жару, ноги свои рвать от нее начинает. Но даже норовистая эта птица привыкает к неволе. А человек? А ты, князь?

Легко взмыл в поднебесье ширококрылый хищник и сразу ринулся камнем на запоздавшего селезня. Свистом резнули воздух утиные крылья, помчался селезень к озерку, но опрокинулся, срезанный острым когтем. А кречет уже подхватил его и тяжело полетел с добычей. Над камышами колыхалась стайка легких утиных перьев.

Снова ушел кречет в подоблачье и долго-долго кружил над камышовым озером. На нем суетились утки, в камышах гоготала гусыня, не спеша низко прошли над водой два белых лебедя – даже в полете они горды и неторопливы. Опустились, взбуравив воду, на середину озера и поплыли, тихо курлыкая.

Должно быть, их высматривал кречет. Стрелой просвистел он над первым лебедем, но тут же был отброшен ударом могучих крыльев птицы. Взмыл кверху и снова ринулся на лебедя, вытянув когти. Лебедь быстро и сильно отбивал хищника ребрами крыльев, и не мог кречет пробиться сквозь удары.

Святослав подивился ловкости и силе гордой птицы – привстав на воде, она грудью встречала кречета. К ней с тревожным кликом подоспела другая, и кречет торопливо полетел прочь. Он сел прямо на берегу, тяжело дышал и разевал клюв. А лебеди, торжествующе прокурлыкав, поплыли рядом в камыши.

Святослав залюбовался ими. Чем-то напоминали они половчанку – то ли осанкой своей, то ли спокойной неторопливостью.

Нет, не ее, другую.

Была ли она, эта встреча, не приснилась ли?

Была. Где-то живет на земле девица с глазами, как утреннее небо, и серебристыми тяжелыми косами. Она ждет князя, она зовет его. Она понимает его тоску, знает о его беде.

Представил Святослав – поднимается солнце за дальними лесами, засветились церквей золотые маковки. И вся в бело-розовом, как для свадьбы, стоит печальная девица на городской стене. Ветер шевелит легкое покрывало и нежно касается бледных щек.

Простерла она хрупкие руки и не на князя смотрит, а куда-то вдаль. Битва ей видится.

 
О ветер-ветрило!
Зачем ты так сильно воешь?
Зачем же ты мечешь ханские стрелы
на крыльях своих легкокрылых
на воинов милого лады?
Разве мало тебе под облаками веять,
лелеять корабли на синем море?
Зачем, господине, радость мою
по ковылю развеял?
 

В глазах ее мольба и горе.

Смешались в жестокой битве русские и половцы, лица черны от пота и пыли.

А девица тянет руки к солнцу в великой скорби:

 
Светлое и ласковое солнце!
Ты для всех несешь тепло и негу.
Так зачем же, господине, ты простерло
жаркие лучи свои
на воинов милого лады?
В безводной степи
жаждой стянуло им луки,
колчаны закрыло бессильем?
 

Святослав ощутил соленый осадок на губах. Подумал: «Вот так и Ярославна, добрая жена Иго-рева, все глаза на степь проглядела, призывая мужа».

 
О Днепр Словутич!
Ты пробил каменные горы
сквозь землю половецкую.
Ты лелеял Святославовы ладьи
на полки Кобяка-Хана.
Прилелей же ко мне ладу милого,
чтоб не слала к нему слез на море
рано поутру…
 

Вздохнул Святослав всей грудью и растянулся на траве, закинув руки за голову. Тихо плыло по небу лохматое рыжее облако, и парил под ним белый кречет.

Надсадно закричала утка в камышах. С тревожным писком пронеслись мимо белобрюхие кулички.

И хорошо было Святославу. Будто сил прибавилось.

Верил он – теперь скоро, очень скоро вернется на отчую землю. Вернется не с опущенными глазами. Принесет он людям сказание о походе в далекую степь, о битве, равной которой не видывала земля.

ПУТНИКИ

Трижды крикнул петух. Крикнул, прохлопал рыжими крыльями и потянул привязанный к ноге шнур. Сердито квокнул, скосил глаз на спящих у потухшего костра людей.

Один из них завозился, поежился, встал.

– Али Саиб приветствует тебя, кочет, – воскликнул человек. – Ты прав: сон приятен, но зачем отдавать ему лишние мгновения жизни. Сохраним их для глаз и ушей своих. Жизнь коротка, а наш путь бесконечен.

Было свежо. Далеко-далеко в тесной щели меж краем степи и темной тучей пламенел восход. Ночь уходила, хоронилась в притихшие ковыли. Недалеко паслись стреноженные кони. Спины их были влажны от росы.

Человек поежился, потянулся, сбрасывая остатки сна. Навалил в костер сухой травы, стал ворошить золу. Заклубился желтый дымок, языки пламени заметались на стеблях.

Человек придвинул кожаную сумку, достал хлеб и мясо. Ломоть хлеба петуху бросил.

– Ешь, чтобы жить, но не живи, чтобы есть, кочет, – торжественно произнес человек. – Конечно, ты мечтаешь, верный спутник мой, о пшеничных зернах. Ты заслужил их, объявляя время своему хозяину. Но сказал поэт:

 
Есть много людей, на столе у которых
в избытке любая еда.
И много таких, что ячменного хлеба
досыта едят не всегда.
 

Так устроен мир, кочет, и хозяин твой – путник в этом мире.

Человек откусывал хлеб и мясо, медленно жевал. Петух жадно выклевывал ломоть.

Из-за тучи выглянул гребешок солнца. Он зажег золотом край тучи, золотые нити, лучей уперлись в небесную высь.

Встревоженно фыркнул конь и запрядал ушами. Налетел ветер, зашуршали, заколыхались травы. С широкого листа скатилась крупная росинка в щепотку цветка. Человек прикоснулся к цветку, глаза его засветились улыбкой.

– Капля росы в цветок закатилась, и вспыхнуло солнце в чаше цветка. Люди – росинки в цветущем поле, в них отражается целый мир. Поднялся другой путник, высокий белобородый старик в заморском халате и чалме.

– Вставай, кузнец, – толкнул он спящего товарища.

Тот разом сел, потряс головой и протер глаза. Он был в длинном синем плаще с чужого плеча. Вздрагивая от холода, придвинулся к костру, сунув руки почти в огонь.

– Далеко еще?

– В Киеве говорят: накорми, напои, в бане помой, а потом выспрашивай, – ответил Али Саиб и отрезал спутникам хлеба и мяса. Высокий не притронулся к еде, а маленький стал есть торопливо и жадно.

– Занятный ты человек, – сказал маленький, откусывая от ломтя. – Говоришь, всю землю насквозь прошел. А вот скажи – который народ лучше живет?

– Ты хочешь знать, где я был и что видел? Слушай. Я перс, хотя и родом из Бухары. Волны носят меня по океану горестей. У вас на Руси говорят лучше: везде попадаю я, как кур во щи. Плавал я на венецианских галерах, прикованный цепью к веслу, торговал у арабов, был невольником в булгарской земле, воевал в дружине русских князей.

Если где и не был, то забыл, где. Всюду одно: если б был у горя дым, как у огня, – мир бы дымом был наполнен вечно, а если бы радость могла растекаться рекой – она потопила бы землю.

– Как по писаному сыплет, – подтолкнул маленький высокого. – Куда до него нашим скоморохам! Учись, гусляр!

Перс откинул голову, обхватил руками колени. Глаза были полузакрыты:

 
Долго я шел, но не видел конца земли.
Много узнал, но всего узнать не дано.
Разные люди живут под небом одним.
Разные песни поют на своих языках.
Есть племена – у них лица от солнца черны.
Есть племена – у них лица от снега белы.
Зачем же их разными создал творец?
Зачем же он дал им сердце одно?
Сердце одно и землю одну.
Она велика – но тесно людям на ней.
Небо обширно – но тесно людям под ним.
Сердце мало – но тесно ему в груди.
Смири свое сердце – и будешь спокоен и мудр.
 

Высокий слушал, забрав в кулак бороду. Пожевал губами, хмыкнул:

– Сердце смири, говоришь? А коли не смиряется оно? Поведаю тебе притчу. Про дружинника княжьего. Хоробр не из последних, может быть, слыхивал о Прокоше Олексиче? И вот говорят Прокоше: «Не по правде живешь, мечом погибель творишь человекам».

Закопал Прокоша свой меч, стал землю пахать. Ему говорят: «Не по правде живешь, о спасении души не мыслишь».

Бросил Прокоша орало, взвалил котомку на плечи и пошел с монахами ко гробу господню на поклонение. Жил подаянием, плоть усмирял молитвами да к смирению, как ты же, людей призывал. И таким добрым и хорошим себе казался, что лучше его человека нет. А вернулся – узнал, жена и детишки от голода померли. И подумал Прокоша: «Не смирением ли семью свою загубил?» И не стало ему ничего горше смирения.

– И чего ты ему толкуешь, – вмешался маленький, – он же заморский, где ему нутро наше понять.

Он вытер руки полой плаща, как баба передником, осмотрел себя и крякнул от удовольствия.

– Вот заявимся к половцам в этом бабьем сарафане и скажем, что мы заморские святые отцы.

Его развеселила собственная шутка, и он важно поклонился и произнес:

– Кылы-мылы-былы.

– Мало веселого, – откликнулся высокий. – Вот скажи, – обратился он к Али Саибу, – почему ты, о смирении думая, пошел с нами князя из плена вызволять?

Перс улыбнулся и ничего не ответил.

– А мне князь вроде сына крестного, – продолжал высокий. – Душа-то у него, как степная ширь, просторна.

Помолчав, сказал гневно:

– Бойся, перс, своего смирения. От него сердце заплывает жиром и становится тугим и сытым, как боярское брюхо. Ему дела нет до того, что творится на свете. Сердце тоже в голоде надо держать, чтобы оно на беду и веселье, как струна, отзывалось. На то человеки мы. А человек в народе – не капля в реке. Он родник ручья, в реке рассеянный. Он другим ручьям отдает свою воду, они питают его. Сколько ты видел людей, и сколько их прошло сквозь твои странствия, но каждый свой след в тебе оставил.

Долго еще сидели они у потухшего костра: двое русских и перс. Ветер колыхал травы. Разгуливал, охотился за кузнечиками рыжий петух, привязанный бечевкой за ногу.

РЫЖИЙ ПЕТУХ

Оставили силы князя. Не на шутку взялась за него горбатая хворь. Недвижим в шатре лежал, часто впадал в беспамятство. И не было охоты хворь превозмочь: все равно жизнь – не радость.

Хан Елдечук тревожился: вдруг помрет пленник, не видать тогда выкупа. Перестал напускать черныша своего на немощного петуха «Святослава». Зато избил тот и затаскал пестрого петуха «Кончака».

Досадовал хан, что пленил могучий Кончак в битве самого Игоря, а ему достался всего лишь какой-то маленький князишка рыльский. Ходили слухи, что опутывает Кончак и сына Игорева – Владимира – своею дочерью, хочет породниться со строптивым князем.

Злится Елдечук на Кончака еще и за то, что пограбил тот гостей заморских, ничего на его долю не оставил.

Вот сидят эти три гостя в ханском шатре, жалобятся. Один черноглазый, важный и спокойный. Другой белобородый, честь ему оказывает, слова его на половецкий язык переводит. Третий совсем не знатен: маленький, бороденка козлинал хвостом выгнулась. Он тоже говор половецкий не ведает, все по-заморскому лопочет. Одежонка на них поизношена, но видать сразу, что люди достойные.

Лежит их земля далеко на востоке и называется царством Хорезмским. Богатства его неисчислимы, войско непобедимо. Наслышаны весьма в той стране о хане Елдечуке, уважают его за храбрость и достоинство. Желает шах Текеш большую дружбу с ханом затеять, вести с ним торг и мену. Посылал шах в подарок Елдечуку ларец с дорогими каменьями, ткани богатые да меч булатный.

– Все отняли кончаковы воины, еле ноги от них унесли. Только и остался один петух рыжий, – жалуется гость.

Елдечук загорелся надеждой: не поможет ли ему шах, разгневавшись на Кончака, столкнуть соперника, завладеть всей половецкой степью? И особо радуется обещанию гостей привезти ему редкостных булатных мечей, о которых такая слава по всей земле идет.

– А чем петух ваш славен, коль удостоился чести, чтоб его с собой возить? – будто бы между прочим спросил хан.

– В боях петушиных нет ему равного, – ответил длиннобородый гость. – Пожаловал нам его царь грузинский, большой любитель таких дел. Елдечук встрепенулся. Пожелал немедля петуха в битве испробовать. Воспротивились гости: мол, отощал он в дороге, силы не те. Но особо упираться не стали.

Большой ковер постелили для единоборства петушиного. Хан, именитые половцы и гости разместились вокруг на мягких подушках. Разнесли им рабыни яства и кумыс.

Белобородый отпустил своего рыжего петуха и подбрасывал ему щепотки зерен. Растрепанный рыжий петушина бросался из стороны в сторону и с превеликой жадностью, словно неделю не кормленный, склевывал их. Своего черныша Елдечук пустил сам. Тот воинственно кукарекнул, нахохлился и зашагал к противнику. Рыжий, увидев, что покушаются на его зерна, налетел на черныша, сшиб, загнал под самые ханские ноги. Елдечук отбросил черныша ногой. Заскрипел зубами в ярости:

– В котел захотел!

Черныш, приклонившись, угрожающе двинулся на обидчика. Рыжий снова кинулся на него, но промахнулся. Черный насел на него сзади. Пришелец оторопел, к земле прижался. И вдруг, подлетев, вцепился чернышу в мясистый гребень и начал трепать. Вырвался ханский петух. Но рыжий не давал ему оправиться, бил крыльями, таскал за гребень.

Взбешенный хан, не выдержав позора, выскочил на ковер и рубанул саблей по чернышу. Повернулся резко, зашагал прочь. Половцы поспешили за ним, а рыжий победитель, видя недруга поверженным, пропел торжествующе и поспешил доклевывать угощение.

Иноземные гости переглянулись. Маленький хотел было почесать затылок, но, наткнувшись на чалму, почесал шею. Потом встал, начал, растирать коленки – знать, не привык сидеть на подушках, подобрав ноги калачиком.

Кривоногий Елдечук посетил гостей перед вечером. Он криво усмехался, рука сжимала рукоятку кинжала.

– Великий повелитель, – поспешно заговорил белобородый, – прими от нас в благодарность заморскую птицу.

Довольный Елдечук сразу же нарек рыжего петуха своим именем и пожелал назавтра устроить великий петушиный бой – он увидит у своих ног поверженным петуха по имени Кончак.

Поднялся хан с зарею, повелел готовить бой и собственноручно подрезал рыжему хвост. Ненакормленный и надушенный петух никак не хотел драться и сразу поддался сопернику.

Хан пришел в бешенство, послал за гостями. Но их и след простыл. А в шатре пленного князя нашли только стражника с перерезанным горлом.

ДОМА

…Парили Святослава истово, в две руки.

Для лучшего прогрева добавил Путята в свежие березовые веники крапивки да мягкие липовые ветки. И затомил их в трех пахучих настоях.

Банька тесна и низковата, троим повернуться негде. Стены черны от копоти. Но какая бы она ни была, все равно – баня.

Жару нагнали – грудь разрывает, дохнуть нельзя. Как вошел Святослав, дух у него захватило, по телу озноб, как с мороза, прошел. И сразу приятно заныла поясница, охватила истома. Плеснул Путята на низкую каменку ковш мятного настоя. С шипением рванулось облако от раскаленных камней, разбилось о потолок и растаяло. Еще плеснул, еще, потом стены веником окропил. Мягче стал пар и влажнее, густо запахло мятой.

Святославу приказали на полок забраться. Да как начали с прихлестом обхаживать вениками болящее тело! Будто насквозь, до костей пробирает жар. Князь только кряхтит и охает, ослаб сразу.

А Самошка рад, как дитя, нежданной забаве. Суетится, покрикивает, даже стонет от удовольствия. Обмотал голову бабьим платком, на руку рукавицу надел. Нагой совсем мальчишкой кажется – все ребра на виду. То князя похлещет, то себя.

Притащил. Путята из предбанника бадейку, окатил князя ледяной водой. Вскинулся тот, дохнуть не может.

И опять взяли его в оборот.

Не помнит Святослав, как вышел в темный предбанник, опустился на низкую скамью и навалился на столб. Вдохнул свежий воздух – и словно омыло грудь изнутри этой свежестью. Непривычно легким стало тело. Будто родился заново. Сердце стучало гулко и часто.

«А ведь я на Руси, – подумалось князю. – Дома!»

После семи дней пути достигли наконец беглецы первого сторожевого городка. Он наполовину погоревший, с разваленными сторожевыми башенками. Путников долго не пускали в городок, пока не выспросили каждого – кто он и откуда. Святослав был рад безмерно увидеть ясноглазые, бородатые лица, услышать густой русский говор. Жадно смотрел и не мог насмотреться.

Но только сейчас вдруг ясно и до конца понял, что он снова на родине, словно без этой покосившейся черной баньки не полно было представление о ней.

Вспомнилось, как читал когда-то в летописи о путешествии апостола Андрея по Руси. Пришел тот к новгородцам и дивился обычаю их. Будто бы так рассказывал: пережгут они бани румяно, сволокут одежды и будут наги. Возьмут прутье свежее и хвощутся так, что вылезут еле живы. Обольются квасом студеным – и тогда оживут. И то творят во все дни, никем не мучимы, сами себя истязают.

Святослав засмеялся. Кощунство судить так о святом апостоле, но не понял он русскую душу. Жадно вдыхал князь вечернюю прохладу, закрыл глаза, откинувшись к стене. Хотелось петь, кричать, позвать Путяту и Самошку. Дома! На отчей земле!

А Путята с Самошкой, неустанно нагоняя жару, отчаянно нахлестывали себя вениками. Самошка, нагой, выскочил во двор, поднял бадью воды из колодца, опрокинул на себя и снова нырнул в клубы пара, захлопнув за собой дверь.

Но наконец и он не выдержал. Сполз на пол, положил под голову веник и простонал:

– Дверь отвори. Худо мне.

Серый потолок пара рванулся в предбанник, заволакивая его туманом.

Полежал кузнец, попросил закрыть дверь. Сел. И опять полез на полок.

– Поддай еще.

– Не хватит ли?

– Поддай, говорю! – сердито крикнул Самошка…

После бани хозяйка угощала беглецов кислым квасом. Подоспел и поджаристый рыбный пирог. На пирог налегал только Али Саиб, остальные, разморенные и сомлевшие, утирали полотенцами потные лбы и отхлебывали густой пахучий квас. Приятно кружило голову, необычайная легкость была во всем теле.

Али Саиб, как всегда, рассказывал.

Он собрался в дорогу – в Бухару. Много раз брал он посох странствий, отправлялся в путь на родину – и всегда оказывался еще дальше от нее. Но теперь он дойдет непременно. Пусть не удерживает его князь: даже птица летит по весне туда, где было ее гнездо. И ему, Али Саибу, настало время стряхнуть дорожную пыль с плаща у крыльца белого домика в тени маслин. Может быть, домик рухнул от старости, а маслины высохли от печали. Ничто не вечно на этом свете.

– Вы, русины, дети, – рассуждал перс, – не долог век вашего народа от рождения. По-детски деретесь, не зная причины к драке, по-детски миритесь, не умея хранить обиду. Мы, персы, прожили тысячелетия и успели состариться. Время научило нас жестокости. Научило не видеть горя друга и не искать справедливости во дворце властелина.

– Ты – князь, – обратился он к Святославу, – и хочешь быть справедливым для всех. Так не бывает. Был у султана Мухаммеда звездочет и мудрец Абу-Рейхан Бируни. Сказал ему однажды султан:

– Ты знаешь все. Скажи, через какую из четырех дверей я выйду из дворца? Запиши свое решение и положи под подушку моего ложа.

Бируни сделал это.

Тогда приказал Мухаммед пробить в стене пятую дверь, вышел и велел подать запись мудреца. В ней говорилось: «Ты не выйдешь ни в одну из четырех дверей и проделаешь пятую». Султан во гневе приказал выбросить звездочета из окна. Но во дворе было натянуто покрывало, и Бируни, упав на него, остался невредим.

Тогда султан спросил его:

– И это ты предвидел?

Бируни подал ему свиток, сказав, что писал на нем еще утром. Там было написано: «Кончится тем, что султан выбросит меня из окна, но ничего со мной не будет».

Султан пришел в ярость. Он приказал бросить дерзкого звездочета в тюрьму. Цари не любят, когда им говорят правду. Сила и мудрость всегда враги. Ум и богатство, они – как нарцисс и роза: вместе они не цветут, а врозь увядают.

– У тебя доброе сердце и отравленный разум, Али Саиб, – сказал Святослав. Он разозлился, начал волноваться. – Для чего ты мне говоришь все это? Ведь я тоже властелин, хотя и не столь великий. Жестокая у тебя правда, от нее белый свет не мил. Лучше уж жить, закрыв глаза, но во всю грудь дыша, чем так, обрастая мохом неверия. Говорят у нас на Руси: под лежачий камень и вода не течет.