Текст книги "Поход на Югру (другая редакция)"
Автор книги: Алексей Домнин
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Вел Яков людей по приметам на берестяном чертеже и старался держаться ближе к вершинам оврагов.
Однажды, чем-то встревоженный, отошел от стоянки. Кто-то лохматый метнулся к нему из-за ствола и облапил сзади. И рухнул, подмяв под себя. Огромный бурый медведь-шатун с рассеченной головой лежал на Якове, а над ним стоял Савка. Помог он Якову выбраться из-под туши.
– Не шмякнул он тебя, атаман?
– Зашиб малость. Не забуду руки твоей, Савка, – пикнуть зверю не дал. Век не забуду.
Сбежались ратники. Савка отошел и принялся свежевать зверя.
Яков тряхнул головой и подмигнул Омеле:
– Хочешь, мы тебя над Югрой князем посадим?
– Ни к чему, – огрызнулся Омеля.
– И правда, ни к чему. Проешь все царство за один прием.
Омеля покраснел, губы его скривились.
– Не тароват, говоришь! Едой попрекаешь? – Он двинулся вдруг на Якова.
Тот улыбался.
Омеля мрачно огляделся вокруг.
– Уйду.
Первый раз увидели воины этого добродушного детину в такой ярости. И с чего? С шутки рассвирепел.
«Самое время не дать ему остыть, – смекнул Савка, – самое время».
На стоянке, будто ненароком, он бросил ему:
– Замыслил что-то атаман. Ласков стал. Неспроста.
Омеля молчал. Савка не знал, с чего начать разговор. Вздохнул, потеребил бороду.
– Я бы на твоем месте не простил обиды, – снова начал он. – Яков думает, что мы без него пропадем. Да не пропадем! Дорога теперь известная.
Омеля обхватил колени и сидел, не двигаясь.
– А что Яков супротив тебя? – пел Савка. – А ничто. А тайга – она все укроет.
Омеля удивленно покосился на Савку, поморгал светлыми ресницами.
– Ты о чем это?
Тайга, говорю, все укроет.
Укроет…
Омеля насупился, потер лоб грязной рукавицей. Спокойно спросил:
– Ты вроде бы про смертоубийство?
Савка похолодел. Он увидел, как поджались у Омели губы. Непонятно устроена у него голова: вычудит такое, чего не ждешь.
– Какое смертоубийство? – заюлил Савка. – Перекрестись, Омеля. Я говорю, тайга – она страшная, все пропасть можем. Придумаешь смертоубийство! – И задом, задом попятился от Омели. Тот провожал его тяжелым, продолжительным взглядом.
«Пошто он мне про обиды толкует? – соображал Омеля. – Со своей корыстью толкует? Тайга – она все укроет… Не добро у него на уме…»
Трое ушкуйников ушли по следу лосиного стада и не вернулись. Ждали их день – и двинулись дальше.
Пал мороз, обжигавший горло и легкие. Воздух шуршал при дыхании.
Под снегом и льдом была топь. На широких сугробах-кочках стояли чахлые промерзшие сосенки. По сосенке на каждой кочке.
Молодой ратник, протаптывающий путь, взмахнул рукам и провалился под снег. Он барахтался в черной жиже, она дымилась белым густым паром и расползалась, съедая снег. Ушкуйники отступали.
Ратнику бросили вывороченную сосенку. Он не мог ухватиться за нее побелевшими пальцами, вцепился зубами. Глаза у него были желтыми и безумными.
Он окунался в топь без крика. Вода подернулась ледником, а под ним колыхались белые пузыри.
Теплые ключи!
Ушкуйники уходили от этого места торопливо, не чувствуя усталости. Пока не пала ночь.
А с нею пришел страх, от которого немели плечи и мутился разум.
На кочках горели маленькие костерки и люди жались друг и другу только бы не уснуть, только бы не уснуть.
Савку знобило. Он сжался в комок, чтобы сохранить тепло. Завел непутевый атаман. Никому не выйти из этой пустыни, нет ей конца. Так пусть сперва сам хлебнет черной водицы. Сейчас людям только шепни, взбудоражь их – разорвут Якова. Но Савка медлил.
Слипались веки.
Виделось ему, будто в сенокосный зной, разомлев от работы и жара, прилег он под копной у дороги. А сынок Тишата поднес к его губам жбан с ледяным квасом. У Тишаты облупленный от загара нос и широкие, как у матери, белые зубы. Он смеется, квас пахнет сухими цветами хмеля. Савка силится улыбнуться и не может. Лень и дремота растекаются по телу.
Как в маленькой ямке сжались маленькие люди, а над ними опрокинулось огромное звездное небо и тишина. Ужас и трепет проникали в сердце от этой огромности мира и беспредельного холодного безмолвия.
Яков запел молитву.
Он был похож на колдуна, на призрак – у сиротливого костерка, с возведенными к небу руками.
Ушкуйники, охваченные глубоким чувством торжественности и одиночества, глухо повторяли его слова. Они стояли на кочках у маленьких кострищ, закутанные до носов. Это была странная молитва – христианскому богу и водяному, взявшим в жертву белозубого ратника, звездам и смерти, безмолвию и далеким новгородским людишкам, спавшим в тепле.
Она была больше похожа на тоскливый стон, на немую песню.
Яков сорвал голос. И тогда запел Зашиба, сын колдуна Волоса.
Во долинушке – злой пустыне
Не лебедушка криком кричит
Беспортошные люди – ушкуйники
Из полона-неволи идут.
Ты укрой меня, злая пустыня,
Чтоб ворог меня не настиг,
Он мне вырежет печень и сердце
Встрепенется оно на ноже.
Яков хрипло приказал собираться в путь.
Они будут идти и день, и ночь, пока не пройдут эту пустыню.
Иначе – смерть.
Беспредельным и синим было небо в холодных огоньках звезд. И густая краснота углей на кочках казалась холодной.
Войско уходило в темноту и холод.
Через два дня, когда ушкуйники вышли в чистый сосновый бор, Яков позволил большой отдых вконец измотанным людям.
5. ЛЕШИЙ
Якову приснилось, будто пузатая, в его рост жаба вылезла из-под корня и уставилась на него тусклыми, как влажные камни, глазами. У нее были вывороченные губы и темный горб. Она коснулась его щеки теплой шершавой лапой. Яков стряхнул ее и открыл глаза.
Громадная губастая морда склонилась над ним и шумно втягивала воздух. Широкий, как лопата, рот качнулся качнулся на фоне темного неба.
Яков на миг онемел. Вдруг стала жарко, а пол лопатками побежал озноб.
Морда вскинулась вверх, и тень громадного зверя метнулась во тьму. И будто еще тень – человека – исчезла за нею. Они убегали, ломясь сквозь заросли, тяжело подминая снег.
Яков вырвал из изголовья топор и вцепился в рукоять до боли в пальцах. Ему показалось, что стоявший над ним зверь был невероятно огромным.
Тускло шаяла нодья, постреливая искрами в снег.
Тишина отдавалась в ушах тонким звоном. И вдруг застонал кто-то, заухал и смолк, прислушиваясь. Осторожно пошел вокруг лагеря: хруст-хруст. И снова тонкий и резкий свист метнулся из ночи. Казалось, что свистят со всех сторон.
Ушкуйники сбились группами и не смели дышать. Были напряжены, как тетивы их луков. Вот он, настоящий леший.
Всю ночь хохотал и свистел леший. То продирался сквозь чащобу, то осторожно крался в мерцающем мраке. Кричал:
– Уходите! Уходите!
С рассветом он ушел.
Ушел торопливо, будто убегал. А может быть, и притаился.
Разговаривали шепотом.
Проснулся Омеля и не мог понять, чем встревожены люди. Настоящего лешего он проспал. Но ушкуйникам было не до смеха.
В тайгу уводили глубокие следы сохатого, а рядом шла свежая широкая лыжня. Словно охотник прошел за лосем.
– Вдвоем был с лешачихой, – сказал Савка.
– А может, он сразу два облика может принять – звериный и человечий, – шепотом ответил высокий ушкуйник, заросший бородой до глаз.
– Руки, говорят, у него длинные, до пяток, и лохматые.
Ушкуйники роптали.
– Закружит.
– Здешний он, не наш.
– Из-за Омели осерчал, что с топором на него ходил.
– Ясное дело. Ежели крови лизнет – отступится. Омеля, прижатый к тонкой осинке, непонимающе моргал. Лица ушкуйников были красны, они напирали, не поднимая глаз, будто хотели боднуть.
– Чаво вы, – хохотнул Омеля. – Я ж ничаво…
– Еще и ржет!
Савка стоял позади Омели. На него напирал и подталкивал дядька с заросшим до глаз лицом. Наплыл на глаза красный туман, только клочок белого меха, торчащий из прорванной на плече Омелиной шубы, видел Савка. Еще миг – и Савка вцепится в этот клочок. Или в шею. Не сознавая, что делает.
– Братцы, смотрите, кого я поймал?
Яков держал за уши зайца. Тот трепыхался и вращал глазами. Яков бросил зайца в толпу, зверек подпрыгнул чуть ли не до носа Омели, выскочил из-под чьих-то ног и метнулся под ель. Омеля вдруг остался один у осинки. Ушкуйники прятали глаза, спешили убраться.
– Я вам покажу самосуд, – со сдержанной злостью произнес Яков. Слышите? Кто трусит – не держу. – И захохотал. – Рожа у тебя, Омеля, как у того зайчонка. Пойдем-ка мы теперь вместе к лешему в гости – авось, горячих щей подаст.
Приказал Яков подать по два сухаря из тощих котомок и оставить на поваленном кедре.
Двинулись по следам лешего. Лыжня шла по вершинам овражков, лосиный след иногда отходил. Зверь останавливался у молодых осин и объедал побеги. Странный леший. Не слыхал Яков, чтобы лесной хозяин грыз осиновые ветки и молодые побеги сосны.
Тайга молчала. Снег был искристым и голубоватым.
Вдруг вышли на утоптанную лыжню.
– Наша лыжня, – сказал Яков.
Было видно и кострище, где они ночевали.
– Закружил, проклятый.
На лыжне стоял рыжебородый человек с голубыми глазами. Он несмело двинулся навстречу и протянул руки. У него вздрагивали губы:
– Братцы, русичи!
Он обнял Омелю и заплакал, уткнувшись в его грудь. Омеля попятился. Яков спросил:
– Кто ты?
Рыжебородый смотрел на него сияющими глазами и шептал:
– Свои, родные мужики…
– Далеко до Югры?
В глазах рыжего метнулся испуг.
– Уходите, – мрачно потупился он. – Зачем грабить нищих.
Есть на Вятке два поселения – Хлынов и Никулицын. Их срубили беглые из Суздальской Руси мужики. Из Хлынова ушел рыжий Ждан с женкой искать обетованную землю. С верховьев Камы спустились они до быстрой студеной реки, где начинались горы. Занедужила женка и померла. На высоком камне, откуда всюду видать, выдолбил Ждан могилу и поставил желтый смолистый крест. И сам тут остался.
Однажды старый югорский охотник Вах увидел на березе медведя. Достал тяжелую стрелу, но вдруг медведь заругался и затряс рыжей бородой. Перед ним на суку шевелился, как живой гриб, рой диких пчел.
Рыжий потряс над ними мокрым веником и стряхнул в мешок.
Спрыгнул и заплясал под берегом. У него было перекошенное распухшее лицо и совсем заплыл один глаз. По рубахе ползали быстрые пчелы.
– Эй, – позвал он Ваха. – Чего рот разинул?
Вах несмело подошел. Намотав на руку шапку, стал сбивать пчел.
Потом они хлебали у костра уху, смеялись и хлопали друг друга по спине.
Рыжий умел делать железо и ткать из крапивы полотно, ведал, каким потом надо полить каменистую землю, чтобы стала рыхлой и родила рожь. Он умел приучать диких пчел и вырубать богов из мягкой липы.
Он поставил избу с крытым двором на лысой релке и выменял у Ваха двух собак на топор. Вах прищелкивал языком и не мог нахвалиться дружбой с рыжим чужаком.
Шаманка Тайша, старуха с лицом сороки, сказала:
– Куда пришел один – придут и другие.
Старый Вах замахал на нее руками:
– Он сделал ручным лосенка и хочет пахать на нем землю, когда тот вырастет. Он научит нас делать железо и хлеб. Пусть он будет нашим другом.
Князек племени сказал:
– Пусть жжет сильный костер, если увидит пришельцев. И платит десятую часть от меда, хлеба, добычи.
Рыжий Ждан выходил на скалу, сидел на камне возле креста, разговаривал с могилой, смотрел туда, где засыпает солнце. Он жал своих. Пять весен и зим.
Много ли человеку надо? Клочок поля и баньку, чтобы пропарить уставшие кости, студеный ключ под горой и уверенность, что ты сам себе хозяин. А еще – живую душу рядом, ибо при одиночестве не узнаешь свободы.
Югорские охотники пугливы, как дети, и подозрительны, как старухи. Поклоняются женщинам, не в силах постигнуть тайну рождения ребенка, почитают серебро, луну и медведя и приносят жертвы рубленым из кедра идолам. Как дети.
Однажды увидел рыжий Ждан далекие костры и людей. Это было новгородское войско. Ждан не зажег сигнальный костер. Ждан ухал лешим вокруг лагеря. А потом вышел навстречу.
– Земля здесь не мерена, – сказал он сгрудившимся ушкуйникам. Вместе обживать станем. Югра, если к ней по-соседски, не тронет. На первый случай избенка есть у меня, баня.
Новгородцы слушали молча, у каждого есть она – мужицкая тяга к вольной земле.
А семьи как? А домы?
– Правда, что серебро Юрга лопатами гребет? – спросил Савка.
– Про то не ведаю, – нахмурился Ждан.
– Для чего ты все это рассказываешь? – прищурился Яков. – Чтоб смуту в людях посеять? Кто тебя подослал?
– Никто не слал. Сам зову – оставайтесь добром, здесь воля.
– Ишь, – усмехнулся Яков. – Леший. Ведь это ты нас пугал? Ночью. Ты закружил, чтоб с дороги сбить?
– И верно, – насторожился Зашиба. – Вона сотоварищ его за елушником.
Над молодыми елочками покачивала рогами лосиная голова.
Ушкуйники много дней не ели мяса.
– Лоська, беги!
Три стрелы впились в шею сохатого. Он захрипел, вскинувшись на дыбы. В нею вонзилось копье и еще несколько стрел. Кровь хлестнула в несколько широких струй. Сохатый упал на передние ноги и выворотил рогом пень, бросился вперед, где только что стояли люди. Ждан шел ему навстречу, бормоча:
– Лосенька, лосенька.
Сохатый смял его и отбросил копытом. Он топтал сумки и лыжи, бил рогами в ели, на которых спасались новгородцы, метался и хрипел, поливая снег широкими полосами крови. Наконец, встал на колени, зашатался и опрокинулся.
6. ЗОЛОТАЯ СЕРЬГА
Яков решил подняться на вершину ближайшей горы, осмотреться. С ним увязался Савка. На лысой плоской вершине снег был плотен, как наст. Он навис козырьком над пропастью. Савка глянул вниз и отшатнулся – далеко внизу, как темная травка, щетинился лес. Сорвись – и разобьешься не сразу. Яков стал близко от обрыва, придерживаясь за куст кедрового стланика.
Гудел ветер – здесь всегда гудит ветер. Внизу плыли лохматые, как дым облачки. Они цеплялись за вершины кедров и, казалось, что гора дымится. Солнце было очень ярким – слепило до боли в глазах, а проплывавшая тучка неестественно синей.
– Вон югорские городища, – показал Яков.
Голубоватые горбы гор сливались с небом. Внизу, как дорога меж скал и леса, виляла река. Далеко на север, где черный лес становился синим, были видны дымки.
Яков улыбался.
– Земли сколько.
Он снял лохматую собачью шапку, подставив ветру лицо. Вырвал серьгу из уха, медленно размахнулся и бросил ее, как камешек, в солнце. Она сверкнула над пропастью, и Савка подался за ней. У него тряслись коленки.
– Ого-го! – хрипло кричал Яков и хохотал.
– Не пойму тебя, атаман. Чудишь… – сказал Савка.
– Тоскливо, если не чудить.
Савка смотрел на спину Якова и чувствовал, как надуваются на шее жилы. Он ненавидел Якова люто и страшно. Баловень. Савка ползет к богатству, обтирает ногти. А тот швыряет золотом и хохочет. Толкнуть сейчас… Да, самое время исполнить боярский наказ.
Потными и тяжелыми стали руки.
– Вольно здесь, – сказал Яков.
– Вольно, – беззвучно шепнули посиневшие Савкины губы.
Он вытянул руку и толкнул в широкую спину. Дрогнула рука, не силен был толчок.
Яков, качнувшись, шагнул вперед и упал на спину, вдавив локти в снег. Ноги висели над краем снежного карниза.
– Держись!
Скачками бежал к обрыву Омеля. Карниз хрустнул и разошелся трещиной. Яков сильней вдавливал в него локти.
Савка отступал, не помня себя. Видел, как упал Омеля, схватив Якова за ворот. Карниз рухнул, и Яков повис над пропастью.
Савка бежал с горы, проваливаясь, падая, продираясь сквозь буреломы и заросли. Бежал, не зная куда и зачем. Только бы дальше от своих, от Омели. Он потерял шапку, разбил в кровь лицо.
Опамятовался он у реки. Стал жадно хватать пригоршнями снег и есть. Потом упал на снег и застонал. Громко и отчаянно, как раненый зверь.
На том берегу тоже кто-то громко простонал.
Савка замер.
На другом берегу была серая, изъеденная трещинами скала.
Тихо.
– Наваждение! – ругнулся Савка.
«Ждение, дение, ение»… – повторилось на том берегу. Савка торопливо и крадучись стал отходить от колдовского места. Он уходил к Югорскому городищу.
7. В ЮГОРСКОМ ГОРОДИЩЕ
Крытый берестяной дом югорского князька с двумя крохотными оконцами стоял отдельно от других, на широкой площадке, окруженной рвом.
На Савку бросились мохнатые лайки, но сопровождавшие его югорские охотники отогнали палками злобных псов. У дома стояла старуха с круглыми глазами, закутанная в меха, – шаманка Тайша. Она обошла Савку кругом, пристально осматривая, и приказала войти.
В доме полутемно. На земляном полу выложен очаг из серых камней. В нем тлеют уголья, из котла над очагом идет вкусный мясной парок. У Савки дрогнули ноздри и он проглотил слюну.
У стены устлана рысьими шкурами невысокая лежанка. С нее поднялся маленький старый князек с редкой бородкой и черными, как спелая смородина, глазами. Разрисованная красными узорами куртка, пошитая мехом внутрь, подхвачена серебряным пояском. На груди у князька ожерелья из серебряных монет.
Савка поклонился князьку, коснувшись пальцами земли.
Шаманка Тайша присела на корточки у очага и смотрела на уголья.
У князька затряслись губы. Он что-то спросил Савку на непонятном языке и, подумав, повторил, неуверенно выговаривая каждый слог:
– Кто ты?
– Прежде спроси – зачем пришел, – дерзко ответил Савка.
– Зачем пришел? – спросил князек.
– Как друг, – ответил Савка. – Идет к тебе войско новгородское, за данью.
Князек обхватил голову и заметался:
– Ай-ай, беда идет.
Монеты у него на груди мягко звякали.
Савка струсил.
Уходили последние надежды. Он торопливо выпалил:
– Невелико войско-то. Полторы сотни топоров осталось. Да и притомились люди – их теперь голыми руками взять можно. – Он вытянул свои ручищи с узловатыми цепкими пальцами.
Князек остановился, что-то соображая. Недоверчиво глянул на Савку. Тот загреб руками воздух, сжал кулак и придернул им:
– В мешок заманить и стянуть.
Князек покачал головой.
Шаманка резко вскочила и уставилась на Савку круглым черным глазом.
Он оробел, голова вжалась в плечи.
– Наши люди доверчивы, ежели с ним ласково…
Князек опустился на лежанку и долго смотрел так, медленно покачиваясь. Шаманка ткнула Савку пальцем в грудь и захохотала:
– Не бей первых оленей – они приведут стадо.
У нее были редкие желтые зубы и темное, похожее на сморщенный гриб, лицо.
Югры держали совет. Самые старые и достойные охотники пришли к очагу князька.
– Вах привел Рыжего, – сказала Тайша. – Рыжий привел чужаков. Пусть ответит Вах.
Вах пожевал губами.
У него были ясные глаза ребенка:
– У сохатого не бывает клыков. У Рыжего не было хитрости.
– Он не зажег сигнальный костер, – прищурился князек.
Вах не ответил.
– Рысь не дерется с медведем, – сказал самый старый охотник. У него слезились глаза и тряслась голова. – Пусть возьмут свое и уходят.
– Они ограбят святилища! – закричала шаманка.
– Это так, – сказали старики.
А самый старый из них сказал:
– Крот не знает солнца, а гуси летят и видят всю землю. Страх не учит быть сильным. Дайте пришельцам что они просят, но пусть расскажут они, почему народы за стеною леса сильнее нас.
– Ты хочешь пустить волка к оленям? Они перебьют нас поодиночке и сожгут городища, – зло насупился князек.
– Это так, – сказали старики.
А самый старый из них ответил:
– Не так. Пока мы будем жить, как медведи в берлоге, к нам будут ходить охотники с рогатинами. Много веков назад югры были единым народом и кочевали в степи, как вольные кони. Они никому не платили дани. Но пастбища скудеют, и человеки мечтают о лучшем. Югры поклонялись солнцу и пошли вслед за солнцем в страну, куда уходит оно ночевать. Они продирались через леса и болота, а солнце все дальше и дальше уходило от них. За то, что они дерзнули его догнать, леса разделили народ на малые племена. Мы деремся друг с другом из-за лучших земель и боимся чужого глаза. Все скопленные богатства кладем к ногам золотой женщины. А другие народы ставят большие города, меняют друг у друга товары. Они, как юноши, растут и мужают. А мы дряхлеем и старимся. Пусть идут с пришельцами в их земли наши и учатся быть молодыми.
– К старости люди становятся детьми, – фыркнула шаманка Тайша. – Ты хочешь нарушить заветы богов и предков? Они жестоко отомстят нам за дерзость. Все будет так, как хотят они!
И старуха трижды ткнула пальцем на небо и горы.
…Новгородцев удивила странная тишина в городище. Они взломали ворота.
Тепла была зола в очагах, лабазы были распахнуты и пусты. Возле домов валялся нехитрый скарб. Югры ушли.
Ушкуйники метались из дома в дом – поживиться здесь было нечем. Кто-то ободрал со стены рысью шкуру, кто-то нашел связку мороженной рыбы, бронзовые подвески и пояс. Из-за поношенной меховой малицы завязалась драка.
Из-за частокола испуганно выглядывало оранжевое солнце. По багровому снегу и стенам легли резкие тени.
Яков с недоумением осматривал низкие, похожие на длинные землянки, дома. В каждом, наверное, человек по сорок живут. И это хваленая Югра, о богатствах которой складываются легенды? Куда же они пользуют серебро и меха, ежели даже поселения их похожи на бедные новгородские деревни?
Рыжего Ждана положили у очага, раздув огонь. Над ним хлопотал Зашиба. Ждан крякал, от боли и дрожал. У него было разбито плечо и смяты ребра.
– Что замышляет югра? – спросил Яков.
Ждан отвернулся. Яков подсел к нему.
Час назад Рыжий рассказывал ему о братьях Помоздиных. Ждан их не видел и не знает. Только слышал, будто ушли они за Каменный пояс сказывают югры, что есть там счастливая земля, где люди не знают вражды.
– Зачем вы пришли сюда с бедой? – заговорил Ждан, пытаясь приподняться. У него клокотало в горле. – С бедой и колчанами, полными стрел? Незнаемый народ – все равно как не человеки, нет к нему жалости. А ты приглядись к нему, узнай, пойми. Югру обступают леса и горы, из болот выходит гнус, с Полунощного моря и летом налетают вьюги. Здесь всего вдоволь – зверя, рыбы и птицы. У Югры не хватает сил раздвигать лес, нет умения делать землю кормилицей, добывать железо и медь…
В слюдяном оконце метнулся алый отсвет – кто-то с досады запалил дом.
У Якова раздулись ноздри – разгулялась вольница! Он вдруг понял, что уже не в силах ее унять, не в силах сдерживать больше людей. Он почувствовал усталость. Все стало безразличным. И югорские соболя, и дом все на свете. Словно пришел он не туда, куда так стремился.
– Останови стрелу на полете, – усмехнулся он Ждану. И выбежал из дому.
Пламя расползалось по углу дома, шипело, облизывая снег на низкой крыше.
Яков приказал выступать. Отозвал в сторону Зашибу.
– Коли со мной что случится – на тебе все заботы. Сохрани людей. Обратный путь будет еще тяжелее.
– С чего приуныл, атаман?
– Так. Повитуха мне нагадала когда-то греть костями мерзлые камни чужой земли.
Яков был мрачен, подавлен.
Дым пожарища стелился низко по зубьям частокола, скрывая оранжевое солнце.
Второе городище тоже нашли покинутым. Заночевали, к полудню подошли к третьему.
Оно стояло на крутом холме в изгибе реки.
Дважды пытались взять городище приступом, но круты были склоны, высок частокол, Югры защищались отчаянно, их тяжелые медвежьи стрелы с медными наконечниками пробивали щиты из толстой кожи и дерева. Новгородцы отошли, потеряв полтора десятка ратников. Похоронили их в мерзлой земле, насыпав высокий снежный курган.
Яков, еле сдерживая ярость, повелел обложить городище, чтобы взять югру измором и голодом. Часть людей отослал зорить мелкие охотницкие становища, чтоб добыть мяса и рыбы. На случай долгой осады стали готовить землянки и крытые шкурами шалаши.
Минула неделя, другая. Ночами над частоколом колыхались факелы – югры были готовы и к ночному штурму. Тоска и уныние поселились среди новгородцев. Гасли надежды на возы серебра и мехов, неодолимым казался теперь и путь к дому.
Рыжий Ждан чуть оправился, мог уже ползать, волоча по снегу омертвевшие, неживые ноги. Яков выспрашивал его о здешнем народе, перебирая бронзовые югорские украшения и бляшки. Затейливой искусной работы были эти бляшки, изображавшие зверей и человека. Вот степной орел, терзающий медведя. Вот женщина с младенцем во чреве – она стоит на бобре, над нею распластала крылья птица, а по бокам двое юношей с лосиными головами.
– Югры читают по этим бляшкам свои предания, как мы по книгам. Они верят, что у человека четыре души. Одна после смерти живет под землей, другая становится духом леса, третья обращается в птицу, – объяснил рыжий Ждан. – Но самая главная – четвертая, сонная, или вещая, душа. Она покидает нас во сне и витает в краю предков или в этом мире. Если она заблудится, человек уже не проснется.
Сердился Ждан, если Яков подшучивал над югорской верой.
– Всяк народ по жизни избирает себе богов. Югры зря зверя не тронут, потому что каждый зверь священен. Медведь, к примеру, был сыном верховного бога Нуми-Торума и жил на небе. Но выпросился он у отца на землю. Пятки у него голые и стали мерзнуть зимой. Отец дал ему огонь. Однажды грелся медведь у костра, а люди увидели огонь и решили его похитить. Они убили медведя и унесли с собой огонь. С тех пор медведи на зиму в берлогу ложатся, чтобы пятки не отморозить. Когда югры сейчас убивают медведя, они устраивают празднество, винятся перед его мертвой головой и поют священные песни. А перед этим вырежут у головы язык и уберут глаза, чтобы дух медведя не мог их увидеть и не мог пожаловаться богу-отцу…
Сказывал Ждан и о золотой югорской бабе. У Женщины этой во чреве ребенок, а во чреве ребенка еще дитя. И означает это вечность жизни и рождения. Путь к идолу знают только старейшины и шаманы, не дано ее видеть простому человеку, а тем более иноземцу.
– Я найду золотого идола, – сказал Яков.
Ждан только грустно усмехнулся.
Шла пятая неделя. Прибыли послы от югорского князька. Старый охотник Вах передал Якову серебряное блюдо с монетами и украшениями, связки собольих шкурок.
– Югра много думал и решил покориться, – Вах смотрел себе под ноги, словно чем-то обижен. – Югра готовит дань, Русь подождет.
Яков и обрадовался и встревожился – не готовит ли князек какой хитрости? В городище начинается голод, но и его воинам не сладко, варят березовую кашу, держатся из последних сил. Случись битва – им не выдержать.
– Хочу видеть Рыжего, – мрачно сказал старый Вах.
Ждан лежал у костра, закутанный в тулуп. Он отвел глаза, когда подошел к нему Вах.
– Ай, у сохатого оказалось сердце хитрой росомахи! И старый Вах поверил росомахе! Ай!
Послы ушли.
Новгородцы оживились, гадая о югорских сокровищах, о близком пути к далекому дому.
А в городище вечером перед домом князька полыхал костер и металась вокруг него в диком танце шаманка Тайша.
Сначала она долго курила, сидя на корточках у костра, набив трубку кусками сушеного мухомора. У нее белели щеки, а взгляд становился мутным. И она вдруг начинала скакать и выгибаться. На ней была маска с рогами горного козла. Ленты на ее бубне и поясе метались и вспыхивали в отсветах костра.
Савку усаживали рядом с князьком среди старых югров. У него затекали ноги во время игрищ.
У шаманки был грубый, мужичий голос. Савка не понимал слов. Что-то зловещее было в ее каркающих выкриках.
Э-э, Пор! Ты не видел кровь жертвы,
Ты пил ее.
Я говорю тебе.
Пробудись и слушай.
Эта земля принадлежит нам,
Ее пришли грабить.
Иди за тем,
Кто пришел сюда красть.
Сломай ему шею.
Пусть пойдет кровь у него изо рта.
Пусть пойдет кровь у него из носа.
Сломай ему хребет.
Убей!
Убей!
Убей!
– Убей! Убей! Убей! – повторяли воины и тыкали копьями в снег.
Савка страшился подумать о том, что должно случиться.
Разве он виновен, что так запутала его жизнь? Люди запутали. Только один человек понял бы – сынишка Тишата. Если не загиб он еще от хворобы, сверлящей кости.
…Тревожно прислушивались новгородцы к игрищу и песням за частоколом. Слишком долго князек собирает дань. Охватывало отчаянье. Снова прибыли послы, теперь только двое и без даров. Старого Ваха с ними не было.
– Дань приготовлена, – сказали послы, – князек приглашает лучших людей в гости. Просит не брать с собой оружия – на пиру оно не понадобится.
Яков и еще десять воинов ушли с послами в городище. Рыжего Ждана везли на лыжах, как на санках. Он сжал зубы, чтобы не стонать.
У дома князя полукругом у костра на жестких лосиных шкурах сидели князек и старейшины. Новгородцам показали место напротив. И только они присели, югры кинулись на них и скрутили им руки.
Шаманка Тайша подолгу смотрела в глаза каждому и хохотала.
– Зачем ты пришел? – подступил к Якову князек. Он сутулился, будто хотел Якова боднуть.
– За данью.
– Почему мы должны отдать тебе наше добро?
– Не мне – Новгороду. Не своею волей мы пришли. Мы – его люди. И за каждый волосок, что упадет с нашей головы, ты ответишь ему.
– Русь, Югра – равные братья. Югра не платит дань! – закричал князек.
Яков ничего не ответил. Только показал на Ждана.
– Его не троньте. Он не виноват перед вами ни в чем.
– Что он говорит? – спросил Ждана князек.
Ждан промолчал.
– Он говорит, что не Рыжий их привел, – сказал Вах. – Это правда, Рыжий?
Ждан не ответил.
В стан новгородцев снова прибыл посол. Один. Он сказал, что мужи новгородские пируют со старейшинами и приказали еще тридцати воинам идти в город за данью. Оружие брать не велено.
Новгородцы шли сквозь тесный молчаливый строй югров. Впереди шагал Омеля. Шагал широко, уперев руки в бока. Остальные едва за ним поспевали.
Вдруг югры расступились. Омеля почувствовал удар в плечо, удивленно покосился – из плеча торчала стрела. Он вырвал ее. Увидел, как рядом упал воин, словно подвернув ногу. Второй, третий…
Омеля, взревев зверем, выхватил кол и взмахнул им над головой. Югры отпрянули, побежали. Он гнался за ними с поднятым колом. И вдруг встал. Он увидел Савку. Они встретились взглядами.
Омеля не сразу сообразил, что это Савка. Откуда он здесь?
Савка юркнул за дом, за спины югров.
– К войску! – крикнул кто-то из новгородцев.
– К войску! – заорал Омеля.
Размахивая колом, он кинулся к воротам и с маху высадил их плечом.
Вдогонку ушкуйникам взметнулись стрелы.
В стан новгородцев добежал Зашиба Волос. Он перекрестился и упал на снег. На брови у него запеклась кровь.
– Измена, – прошептал он и вдруг завопил тонко и отчаянно: Спасайтесь!
Омеля очнулся ночью. Ему привиделось, что он в жаркой бане и в полушубке в ней ней сидеть нестерпимо. Он стал сбрасывать полушубок и очнулся от боли.
Перемигивались низкие звезды. Омеля не мог понять, где он. Вспомнил Савку. И подумал: «Замерзаю».
На глаза наваливалась дремота и хотелось шевелиться. Свинцовая тяжесть была в затылке, ныли нога и бок. Он с трудом поднялся, побрел к городищу.
Ему казалось, что идет он очень долго. Где-то лаяли собаки, шумели люди. Омеля поднял голову. На взгорье маячила зубчатая стена частокола.
…Югры торжествовали победу.
К костру перед домом князька привели белого коня и подвесили ремнями на четырех столбах. Стали тыкать его ножами и пили хлеставшую фонтанами теплую кровь. Конь отчаянно бился и стонал почти по-человечьи. Подали и Савке глубокую чашу. Он с омерзением отстранил чашу и вдруг увидел, что она серебряная, с чеканной фигурой птицы. Он взял чашу и выпил кровь.