Текст книги "Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов"

Автор книги: Алексей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Более противоречивая картина складывалась в деятельности политическо-идеологических организаций студентов. Накануне Первой мировой войны кадеты и меньшевики пользовались легальным статусом, как и проправительственные академисты. Большевикам и эсерам всегда грозила возможность ареста. Однако нелегальный статус отнюдь не снижал зону влияния этих фракций [120]120
  Сегодня нужно с изрядной долей осторожности оценивать степень влияния большевиков в университете и вузах города – преувеличения советской историографии сомнений не вызывают (см.: Kassow S. D.Op. cit. P. 89, 128). При всем том постоянное присутствие этой фракции в политической жизни дореволюционной высшей школы едва ли стоит оспаривать.


[Закрыть]. Не имеет смысла обсуждать особенности студенческих субструктур существовавших в России политических ассоциаций – нас интересует всего лишь политический аспект студенческого мира. Политические партии не отменили политического же звучания собственно студенческого протеста (вспомним о стычках с «академистами», выступлениях солидарности с Государственной думой осенью-зимой 1916–1917 гг. и т. п.), но их проникновение в корпоративную среду стимулировало некоторые кризисные тенденции. Представители политических партий – сами студенты – скептически или с опасением смотрели на «чисто» студенческие выступления, проповедовали сомнения в самом существовании единой корпорации, что было вдвойне симптоматично, если учесть их доминирующие позиции в ряде организаций вузовцев [121]121
  Kassow S. D.Op. cit. P. 81–86 (о политике Объединенного Совета землячеств Московского Университета и Кассы Взаимопомощи студентов Петербургского Университета) и др.


[Закрыть]. Однако присутствие тех же фракций превращало студенчество города в нормальную социальную группу, внося свою лепту в индивидуальное конструирование студенческого самосознания. Новичок, учившийся быть студентом, не мог вообразить этого бытия без такого атрибута «политики», как студенческие организации российских партий. В свою очередь, студенты-политики не могли вполне абстрагироваться от своего социального статуса и условий политической деятельности. Призывы к проведению совместных с рабочими выступлений, равно как и к поддержке Государственной думы, находили отклик среди студентов, но при условии успешного оперирования мифами о «демократическом студенчестве», «барометре» российского общества и т. п. [122]122
  Рождественский В. А.Первые опыты // Ленинградский университет в воспоминаниях современников: В 3 т. / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. 2. Петербургский-Петроградский университет. 1895–1917. Л., 1982. С. 146–160; Аршавский К. Г.Путь к Октябрю // Там же. С. 161–163; Петриковский С. И.Наш университет // Там же. С. 128–137.


[Закрыть]Отторжение «академистов» отчасти объяснялось и тем, что они не учитывали специфики студенческой политики, ее традиционности; а традиционный студенческий радикализм соотносился с левым флангом политического спектра. Кроме того, будучи слишком тесно связанными с правящим режимом, «академисты» пренебрегали и другими базовыми принципами корпорации – независимостью и оппозиционностью. Показательно, что после октября 1917 года с той же проблемой столкнулись большевики (вплоть до появления рабочих факультетов): «старики» сравнивали их представителей с «академистами» [123]123
  Жаба С.Указ. соч. С. 20, 32, 55.


[Закрыть]. Пользуясь этим – осознанным или нет – игнорированием норм, лидеры нормальных политических фракций смогли создать «фронт» солидарности против «академической» группировки [124]124
  В газете «Студенческие годы» (1915. № 19. 13 ноября) опубликовано обращение 63 университетских землячеств против «академистов», где акцентировалось внимание на доносах «ничтожной горстки темных лиц» (С. 3–4).


[Закрыть]. Поэтому мы можем говорить о границах права на политическую организацию – границах, установленных историческими мифами корпорации и ее базовыми принципами, как их себе представляли отдельно взятые индивиды.

Под идеологическими ассоциациями мы понимаем более широкую палитру, включающую, в частности, христианские студенческие общества, возникшие в начале 1910-х годов и имевшие большой успех в высшей школе столицы. Будучи новым явлением, практика этих последних соответствовала тем не менее студенческим ценностям «просвещения народа» и плюрализма выбора. Сверх того, элемент оппозиционности также присутствовал в их деятельности: их отношения с государственным православием не были простыми [125]125
  Ср. журнал христианского студенческого движения «Студенческий листок», выходивший в Петрограде с июня 1909 по декабрь 1917 года.


[Закрыть]. Религиозный поворот был сопряжен с общим поправением российской интеллигенции после 1905 года и идеологическими поисками ее «веховского» крыла. В студенческой среде он увязывался с «упадочными настроениями» и разочарованием в традиционных идеалах. Возможно, в сугубо идеологическом отношении таковое действительно распространилось на рубеже 1900–1910-х годов, но, скорее всего, было временным, оставив следы в виде христианских обществ [126]126
  См., например, результаты некоторых студенческих анкет эпохи: Кауфман А. А.Русская курсистка в цифрах // Русская мысль. 1912. № 6. С. 85–86 (автор отмечает незначительное влияние религиозной традиции на мировоззрение курсисток, например, В. Соловьев набрал 2,3 % показаний, имея тенденцию к возрастанию популярности у группы учащихся младших возрастов – 4,5 %) и др.


[Закрыть]. Однако любые выводы здесь должны носить временный характер в силу слабой изученности явления.

Культурные и научные организации различного профиля сводились главным образом к библиотекам, литературно-поэтическим объединениям, научно-исследовательским обществам. Некоторые из них были давно и прочно институционализированы. Разумеется, участники научных кружков поддерживали тесные дружественные отношения с профессурой. Существовали и объединения, более напоминавшие домашние кружки, что также вписывалось в традиции русской интеллигенции (существовавшие с первой половины XIX в.) [127]127
  Александров Д. А.Историческая антропология науки в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 7–9.


[Закрыть]. Наконец, библиотеки нередко становились центрами встреч и дискуссий по политическим, культурным и «чисто» студенческим вопросам. Если научные общества всегда стремились к полной самостоятельности, то культурные ассоциации нередко входили в орбиту финансировавших их деятельность «экономических» организаций или землячеств. При «прозрачном», как нам представляется, корпоративном содержании студенческих читален и других культурных практик научные кружки выглядят «обочиной» этого корпоративного мира и открывают одно из возможных направлений будущей профессиональной деятельности. Однако их роль в конструировании студенческой самооценки и интеллектуальной независимости трудно переоценить.

Уже говорилось, что индивидуализм не только допускался, но и поощрялся в студенческой среде, в отличие от гимназии (по крайней мере, так полагали многие мемуаристы). Корпорация ставила ему известные рамки, очерченные прежде всего кодом чести студенческого поведения, но рамки эти были достаточно широки. Широта выражалась, например, в возможности дискуссии о самом существовании корпорации. В целом все, что касалось мнения, было зоной свободы; исключая, однако, одиозные политические воззрения, рвавшие с традицией и способные привести их носителя к остракизму [128]128
  В качестве примера можно привести членов «академической» корпорации, общавшихся разве что друг с другом.


[Закрыть]. Индивидуализм практик был куда более проблематичен: любые серьезные отступления от установленного кода поведения, например штрейкбрехерство в дни забастовки, вели к символическому, а иногда и физическому насилию [129]129
  С. Кассов пишет о забастовке 1899 года: «Немногие бросили вызов забастовке из-за мобильных групп студентов, срывавших те редкие лекции, которые смогли собрать аудиторию» (Kassow S.Students… Р. 98).


[Закрыть]. Конечно, отношение к моде, сексуальному поведению и художественным вкусам не было столь ригористским, но также налагало известные обязанности на студентов: ходить в университете в форме вошло в правило. Недаром писавшие о студенческой жизни отмечали трудности первокурсников с покупкой студенческой формы – дорогим, но необходимым и почетным приобретением [130]130
  Иванов П.Студенты в Москве… С. 7, 10–11.


[Закрыть]. Но даже здесь допускалась свобода самовыражения. Неучастие в жизни корпорации – при минимуме лояльности к ней – широко распространилось в годы Первой мировой войны. Такой стиль поведения не вызывал коллективного раздражения – студенчество никогда не напоминало секту. При этом не стоит недооценивать важности элементарных повседневных практик: именно вокруг них возникло напряжение в 1918/19 учебном году, с наплывом «новых студентов» в высшую школу Петрограда. Обращения «господа студенты» и «коллеги», равно как и сюртуки на белой подкладке, стали отличительным признаком «стариков», вызывая оскорбительные насмешки в устах «новых» [131]131
  Масляков С.Борьба с «белоподкладочниками» // Красное студенчество. 1929. № 11. С. 29; На штурм науки: Воспоминания бывших студентов факультета общественных наук Ленинградского университета. С. 47, 76–77 и др.


[Закрыть]. В дальнейшем, с приходом рабфаковцев, наметившийся конфликт продолжал разрастаться. Любопытно, что ряд имеющихся (хотя и поздних) свидетельств позволяет говорить о создании его предпосылок еще в 1910-е годы: например, прозвище «белоподкладочник», с соответствующими социально-политическими коннотациями, можно было услышать от студентов Московского университета уже тогда [132]132
  Воронков М.Из жизни дореволюционного студенчества. С. 5–6 (другой вариант – «индюки»).


[Закрыть].

О студенческом кодексе чести

Мы уже не раз упоминали некий магический «кодекс чести» студента, служивший мощным средством дисциплинирования и принуждения. Он никогда не был жестко зафиксирован, но имел институционализированные средства регулирования и поддержания. Таковыми были сходки и избираемый ими студенческий суд чести. Неписаный характер кодекса подчеркивает специфику студенческой корпорации с ее культом индивидуализма и антиформалистским пафосом. Однако студенческая речь и оформленная ею картина мира задавали «границы приличий» каждому члену корпорации. Безусловно, дискурс и соответствовавшие ему формы мышления не были чем-то объективным, независимым от индивидуального сознания. Их конструирование было конвенционально и субъективно.

Кодекс чести самим фактом своего существования напоминает нам об известной архаичности корпоративной жизни и ее установлений. Кроме того, он прямо связывает проблематику студенчества с более общими вопросами истории российского образованного общества. С одной стороны, речь идет о сословной структуре, так и не упраздненной до 1917 года, и о влиянии практик дворянского сословия на все образованное общество. С другой – российский университет как социальный институт «происходил» из Западной Европы. Можно сказать, что корпоративность русского университета до известной степени обязана своим существованием западноевропейскому средневековому городу с его гильдейским и цеховым правом [133]133
  Кассов отмечает глубинное противоречие между интересами абсолютистского государства, породившего университет в России, и такими чертами последнего, как внесословность и служение науке, которое предполагало поиск научной истины, то есть свободу исследования и приверженность космополитической академической культуре (Op. cit. Р. 14–15). Оставив в стороне весьма двусмысленный демократизм университета как такового, согласимся, что мистика науки (McClelland) и принципы корпоративной солидарности были порождены средневековым латинским университетом.


[Закрыть]. Неудивительно, что этика «чести», с ее средневековыми сословными обертонами, не была исключительно российским феноменом – студенты Германии, Франции и Великобритании имели схожие «кодексы поведения» и обслуживающие их институции [134]134
  Caron J.-C.Générations romantiques. Les étudiants de Paris et le Quartier Latin (1814–1851). P. 169–196; Jarausch K. H.Students, Society, and Politics in Imperial Germany. P. 234–332.


[Закрыть].

Наиболее серьезным преступлением были обман ради материальных выгод и кража: виновного могли приговорить к исправительным работам, оштрафовать или подвергнуть остракизм [135]135
  Kassow S. D.Op. cit. P. 55 (дело растратчика Бущика – казначея студенческой кассы СПбУ). Р. 81–82 и др.


[Закрыть]у. Среди тяжких проступков перед корпорацией фигурировали предательство и штрейкбрехерство во время студенческих «историй», заслуживавшие бойкота [136]136
  Kassow S. D.Op. cit. P. 81–82.


[Закрыть]. Могли рассматриваться в суде и более мелкие проступки, вплоть до подробностей сексуальной жизни, хотя и весьма редко [137]137
  Kassow S. D.Op. cit.


[Закрыть].

Существование института суда и – в еще большей степени – эффективное общественное мнение исполняли важную дисциплинирующую функцию, периодически преследуя нарушителей корпоративных норм. Дисциплинарные практики напоминают о генезисе гражданского общества в России, затрагивавшем в дореволюционный период лишь образованное общество. Кодекс студенческой чести, обязанный своим существованием европеизации страны, также «работал» на эту эволюцию. Будучи интериоризован буквально каждым студентом и имея таких защитников, как общественное мнение и институт товарищеского суда, он обеспечивал дополнительные гарантии корпоративного единства и солидарности, формализацию и гомогенизацию практик студенческой жизни и дискурса о них.

Стандартизация студенческого языка

Поступив в университет (институт), первокурсник учился одновременно и быть и говорить по-студенчески. Мы исходим из витгенштейновского положения о бессмысленности противопоставления языка и практик и потому рассматриваем становление реалий студенческого «жизненного мира» в-языке и из-языка. В достаточной степени однородная – по крайней мере, чтобы существовать, – корпорация должна была иметь гомогенный формализованный дискурс. (В данном случае мы менее всего ведем речь о студенческом жаргоне, но подразумеваем значительное сходство в представлении и осмыслении окружающего мира, в формах мышления, зафиксированное в овеществленных текстах [138]138
  Нашей идеей дискурса мы обязаны М. Фуко (Foucault М.L’archéologie du savoir. Paris, 1969. P. 153), давшему ему следующее определение: «Назовем дискурсом известную совокупность высказываний – в том виде, как они определены одним и тем же дискурсивным образованием <…>; он [дискурс] состоит из ограниченного числа этих высказываний, для которых можно определить известный круг условий их существования».


[Закрыть].) Студенческий дискурс описывал университетский социум как трехчастную структуру, включавшую самих студентов, профессуру и представителей власти. Первых и последних разделял перманентный конфликт, укорененный в традиции. Профессура, занимавшая промежуточное положение, то склонялась к компромиссу с властями, как это было вплоть до большевистского переворота, то сближалась со студенчеством (в особенности с лета 1918 г.). Позитивный образ своей группы формировался посредством самоопределения – демократическое студенчество – и апелляцией к почти пятидесятилетней демократической же традиции. Вообще, слова «демократия» и «демократический» постоянно фигурировали в студенческом лексиконе применительно к истории, сегодняшнему дню и конкретным действиям студентов. Трехчастная картина студенческого мира, пребывающего в перманентном внутреннем конфликте, переносилась и на внешний мир, где присутствовали демократия, самодержавие и буржуазия, причем последняя виделась «несимпатичной», эгоистичной, соглашательской (с автократией, конечно) силой [139]139
  Колоницкий Б. И.Антибуржуазная пропаганда и «антибуржуйское» сознание // Анатомия революции. 1917 год в России: массы, партии, власть / Под ред. В. Ю. Черняева. СПб., 1994. С. 188–202.


[Закрыть]. Само студенчество тоже мыслилось как неоднородное, но доминирующей модели описания этой «неоднородности» выявить не удалось. (Здесь мы заранее абстрагируемся от «академистов», которые были как бы не совсем студентами.) Нерасчлененность студенчества в языке оборачивалась его нерасчлененностью на практике. Линии дифференциации, которые уже наметились, кажутся весьма призрачными, неуверенными. Возьмем то же понятие «белоподкладочник», фигурировавшее в студенческой речи уже в годы Первой мировой войны, а возможно, и раньше [140]140
  Воронков М.Указ. соч. С. 5–6.


[Закрыть]. Оно подразумевало определенную моду – сюртук с белым бантом, синий воротник, белые перчатки и шпага на боку в торжественных случаях, – распространенную среди студентов юридического факультета. Понятием того же ряда было «индюки» – «надменные физиономии и чопорные фигуры в зеленых форменных сюртуках с красными воротниками, в дворянских фуражках и неизменных белоснежных перчатках», – прилагавшееся к экс-лицеистам [141]141
  Воронков М.Указ. соч. С. 5–6.


[Закрыть]. Конечно, социально-иерархические коннотации могли присутствовать в семантическом поле этих понятий, но в то же время мы должны учитывать год выхода в свет мемуаров комментировавшего их очевидца – 1947-й. Скорее всего, вначале речь шла о некоторых элементарных практиках повседневности вкупе с университетским подразделением или предшествующим учебным опытом (лицей, гимназия, реальное училище). Едва ли эти определения претендовали на выделение какого-либо «студенческого класса». Равным образом, обращение «товарищи», отличавшее «активистов» общественной работы различного происхождения и студенческую богему – «вечных студентов», например, – не претендовало на «раскол» с «коллегами» и «господами студентами» [142]142
  Там же. С. 7.


[Закрыть]. Учащиеся осмысливали свою корпорацию как сложное целое – варьирующееся, но единое. Этот замкнутый мир противостоял враждебному ему миру внешней власти и солидаризировался за стенами университета с «демократической общественностью», не растворяясь, впрочем, в ней.

Интересно проанализировать и дискурсивный контекст понятий «профессура», «профессор». Эти два слова различались не только грамматически: «профессура» как означающее для некоторого социального единства фигурировала в качестве одной из ипостасей власти – особой, в университетском контексте, но все же власти, которой не следовало доверять и которая по определению связана с администрацией, поставленной «самодержавием». В то же время профессор как лицо, как учитель интерпретировался скорее в контексте лекции, семинария, встреч за пределами вуза [143]143
  См, например, воспоминания Н. И. Кареева о взаимоотношениях со студентами СПбУ в конце 1880-х – 1890-е гг.: Кареев Н. И.Прожитое и пережитое. П., 1990. С. 185–188, 193–200.


[Закрыть]. Он был частью студенческого мира. Характерно, что ничего подобного не происходило с означающими для администраторов (кураторов, надзирателей) от режима.

«Парии» студенческого мира – «академисты» – занимали место «продажного иуды» университетской «демократии». Тем самым они ставились вне корпорации, одновременно выполняя роль отрицательного примера (в качестве нарицательного понятия). «Академистов» ассоциировали с лексемами «грязь», «загрязнение», маргинализируя их статус [144]144
  Лейберов И. П.Указ. соч. С. 28.


[Закрыть]. После 24–26 октября 1917 года происходит быстрая маргинализация понятий «большевики», «коммунисты», начавшаяся еще весной – летом того же года [145]145
  Жаба С.Петроградское студенчество в борьбе за свободную высшую школу. С. 59–60; Бухбиндер Н. А.Студенческая организация при Петербургском комитете Р.С.Д.Р.П. (больш.) // Красная летопись. 1923. № 6. С. 293–301.


[Закрыть]. Маргинализирующим фактором было то, что и «академисты», и «большевики» оказались в пределах дискурса о враждебном политическом режиме и символизировавшей его университетской администрации.

Представляется существенным проанализировать и дискурс об «уроках», то есть о студенческой реальности вне университета. Контекст «репетиторских заработков» довольно однообразен: нехватка средств, тяжелые материальные и бытовые условия, то есть скорее нечто принуждающее. «Уроки» мешают учиться, препятствуют полноценным занятиям дома и в библиотеке, хотя и дают возможность прожить. Почти не говорится о самих учениках («уроки» обезличены), о педагогической технике, вообще о каком-либо нематериальном интересе. Мы видим враждебный мир труда, с которым студенту придется столкнуться после университета, а с другой стороны – напоминание о гимназическом прошлом. С. Кассов отметил, ссылаясь на Чехова, страх провинциала перед серым мещанским будущим его родителей [146]146
  Kassow S. D.Op. cit. P. 50–51, 62.


[Закрыть]. Студенческий дискурс о труде и жизни вне стен вуза (исключая богемное времяпрепровождение, на самом деле являвшееся элементом студенческого стиля) косвенно подтверждает это наблюдение.

Активное усвоение языковых форм означало интериоризацию определенной картины мира и имело, среди прочего, дисциплинирующее воздействие.

Интеграция «новичков»

Корпорация может самовоспроизводиться, только имея эффективную стратегию «обращения» новичков. Но и эти последние – не глина; они сами желают интегрироваться, стать студентами. Рассматривать интеграцию исключительно как род принуждения означает удаляться от реальности. Речь идет о процессе, который во многом «созидают» сами первокурсники, через «притирку» к студентам старших курсов, привыкание к атмосфере вузовской жизни. Меняются не только они сами, но и то, что их окружает, в том числе их старшие товарищи и профессора. Для того чтобы лучше понять ход этих изменений, разумнее всего обратиться к индивидуальному опыту самих первокурсников.

Мемуары большевистского лидера универсантов в 1913–1915 годах С. И. Петриковского служат нам одним из таких свидетельств: он, поступив в университет в сентябре 1913 года, «первые две-три недели был наидисциплинированнейшим студентом. Аккуратно посещал все лекции, семинары, консультации, увлекся высшей математикой, физикой» [147]147
  Петриковский С. И.Наш университет. С. 130.


[Закрыть]. О подобной стратегии первокурсника приходится читать нередко. Вс. Рождественский вспоминал, как «составлял себе примерный план посещения лекций» [148]148
  Рождественский В. А.Первые опыты // Ленинградский университет в воспоминаниях современников: В 3 т. / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. 2. С. 146.


[Закрыть]. Так же описывает первые шаги начинающего универсанта «этнограф» студенчества Москвы П. Иванов [149]149
  Иванов П.Указ. соч. С. 112–113.


[Закрыть]. Наш первокурсник начинал с самоприспособления к «нарисованному» им же образу универсанта. Этот образ предполагал дисциплину, знакомую новичку по гимназическим годам, но требовавшую куда большей ответственности, чем раньше: право выбора учебного плана и свободного посещения обязывало.

Весьма быстро модель поведения менялась: достаточно было иногда одной встречи. Так случилось и с Петриковским, который в конце сентября 1913 года встретил своего гимназического учителя Н. В. Крыленко, сразу же вовлекшего его в большевистскую подпольную работу. Такие повороты претерпевали многие: если для Петриковского ключевым событием стало возобновленное знакомство с учителем, для сибиряка К. Г. Аршавского центром притяжения явилось сибирское землячество университета, где он также нашел недавних товарищей по гимназическому кружку [150]150
  Аршавский К. Г.Путь к Октябрю // Ленинградский университет в воспоминаниях современников: В 3 т. / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. 2. С. 161.


[Закрыть]. Новичок искал компании, и легче всего было вновь окунуться в среду земляков либо бывших соучеников. Если, как у Аршавского и Петриковского, «знакомцы» оказывались подпольщиками, первокурсник имел все шансы на то, что скоро его «будет не хватать» на занятиях [151]151
  Петриковский С. И.Указ. соч. С. 132.


[Закрыть]. Возможны были и иные ситуации: Вс. Рождественский следовал своим богемным интересам начинающего поэта и сразу примкнул к «бесчисленным студенческим литературным кружкам» [152]152
  Рождественский В. А.Первые опыты // Ленинградский университет в воспоминаниях современников. С. 150.


[Закрыть]. Кто-либо другой, готовивший себя к карьере ученого, искал знакомств в научных студенческих обществах, кружках и библиотеках [153]153
  О «политике» знакомств см.: Иванов П.Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы. Изд. 3-е. М., 1918. С. 245–265 (сатирическое изображение).


[Закрыть]. Стратегию можно было, до известной степени, выбрать: конечно, свобода выбора зависела от качеств социального актора: социальной позиции, которую он занимал относительно других акторов, информации, находившейся в его распоряжении, и т. п. Не участвовавший в студенческих организациях и мало интересовавшийся политикой в свои первые университетские годы, будущий герой Февральской революции Владимир Иванович Хлебцевич (поступил на физико-математический факультет Петроградского университета в 1913 г.) примкнул к обычной жизни первокурсников с вечеринками и бесконечными дискуссиями [154]154
  Краткий биографический очерк студента В. И. Хлебцевича. Сызрань, [б.г.] / Сост. Хлебцевич И. А.,С. 10, 35, 41; Благородная жертва Февральской революции 1917 г., студент Петроградского университета В. И. Хлебцевич, его героическая смерть и литературные произведения. Вып. 1. Сызрань, [б.г.]. С. 15, 63.


[Закрыть]. Возможно, это была наиболее распространенная из стратегий первокурсников.

Интеграция осуществлялась и через знакомство с общестуденческими ритуалами и традициями: участие в сходках, «университетский коридор» (с его правилами «хорошего тона») [155]155
  Рождественский В. А.Указ. соч. С. 146.


[Закрыть]. Становление студента реализовывалось и воплощалось в языке. С усвоением «мышления по-студенчески» первокурсник реально таковым становился. Об особенностях вузовского дискурса мы уже говорили.

Место профессуры в корпоративном бытии студенчества

Наиболее близким «соседом», который многое определял в самих основах студенческого бытия, была профессура – еще одна вузовская корпорация, одновременно прописанная по чиновничьему ведомству и потому поддерживавшая довольно двусмысленные отношения с автократическим государством. Формальные отношения двух корпораций колебались от враждебных – как это не раз бывало до революции, в том числе в 1914–1917 годах, – до союзнических (особенно с лета 1918 г.). Однако принципиальная модель оставалась неизменной: контроль, попытки его ограничить и преодолеть, компромисс – все в условиях постоянного контакта. Собственно, эти контакты определяли подвижную границу, изменения которой меняли, иногда в чем-то существенном, корпоративные реальности, студенческий габитус [156]156
  См.: Barth F.Introduction // Ethnic Groups and Boundaries / Ed. by Barth F. Boston, 1969. P. 10, 13–15, 32–35.


[Закрыть]. Когда мы говорим о контроле, то имеется в виду не только и даже не столько его репрессивная функция, сколько сложное отношение с конструктивным потенциалом – этот контроль формировал определенные формы мышления о мире и поведения и доводил до автоматизма навыки их применения, создавая базовые возможности для переживания свободы [157]157
  См. об экономии власти и свободы: Foucault М.Le pouvoir, comment s’exerce-t-il? //Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault. Un parcours philosophique. Au-delà de I’objectivité et de la subjectivité / Tr. de I’anglais par F. Durand-Bogaert. Paris, 1984. P. 312–315.


[Закрыть].

«Пограничная зона» контактов и конфликтов двух корпораций охватывала все университетское пространство, но аудитория, где проходили лекции и семинарские занятия, представляется точкой особого напряжения. Профессора избирали различные стили общения со студенчеством, но при любом из них процедура лекции, конструкция и интерьер аудитории символизировали режим профессорской власти. Сопротивление, которое это доминирование порождало, обнаруживалось в наиболее явной форме в моменты студенческого бойкота того или иного профессора – «правого» или «соглашателя» – и в периоды студенческих забастовок. Например, 16 сентября 1914 года студенты бойкотировали лекцию ультраконсерватора В. Н. Гридовского, подвергнув профессора обструкции [158]158
  Лейберов И.Указ. соч. С. 18.


[Закрыть]. Поводы для подобных конфликтов могли быть разнообразными, но особенно часто ими оказывались идеологический подтекст курса, входивший в противоречие с освященными традицией ценностями «демократического студенчества», поведение даже слывшего либеральным профессора в обстоятельствах конфликта учащихся с властями, а то и просто качество лекций [159]159
  Таких примеров множество: например, во время забастовки 1911 года студенты Московского университета встречали улюлюканьем даже популярных преподавателей-либералов (Kassow S. D.Op. cit. P. 355).


[Закрыть]. В такой ситуации профессура, следовавшая нормам корпоративной солидарности, обычно порицала студенческое поведение; эти оценки разделяла и либеральная пресса [160]160
  Это неудивительно, так как конституционные демократы были, до известной степени, «профессорской партией».


[Закрыть]. Студенты осмысливали себя через противопоставление «мужества и твердости» собственной корпорации – «трусости» и «соглашательству» профессуры [161]161
  Kassow S. D.Op. cit. P. 399.


[Закрыть]. В свою очередь, в других обстоятельствах, с лета 1918 года, после заключения союза с профессурой против новой власти, характер студенческой корпоративности вновь изменился: идеал «автономного университета» должен был конституировать основу интегральных ценностей двух сообществ. Эта конвенция была плодом ряда уступок и компромиссов, прежде всего со стороны профессоров, допустивших студентов к управлению университетом (что, впрочем, могло случиться и помимо профессуры, в ходе реализации советской реформы лета-осени 1918 г.). Некоторое перераспределение власти в рамках университета было закреплено (или одновременно сконструировано) в студенческом и профессорском дискурсах [162]162
  Жаба С. П.Петроградское студенчество в борьбе за свободную высшую школу. С. 10–13, 53–54.


[Закрыть]. Данный компромисс указывает на смещение плоскости соприкосновения и взаимного приспособления двух групп из аудитории в ученые советы университета и факультетов, а также в административно-хозяйственные инстанции. Меняется вузовская «география власти» – следом или одновременно с ее экономией. Перемены затрагивают и установки профессуры относительно студенчества в моменты конфликтов последнего с властями (равно как и наоборот). В обстановке арестов и полицейских преследований в последние месяцы Гражданской войны ученые советы неоднократно обращаются к властям с жалобами, просьбами и даже требованиями по поводу задержания отдельных студентов, а также и профессоров [163]163
  Об отношениях власти и профессуры в годы Гражданской войны см.: McClelland J.С.The Professoriate in the Russian Civil War // Party, State, and Society in the Russian Civil War: Explorations in Social History. / Ed. by Koenker D. P. et al. Bloomington; Indianapolis, 1989. P. 243–266; Bailes K. E.Natural Scientists and the Soviet System // Ibid. P. 267–295.


[Закрыть]. До известной степени конкуренция между корпорациями смягчается в пользу конструкции «университетской семьи» с общими традициями и предназначением. Думается, что к этим переменам привела не только общая угроза со стороны новой власти: политика последней представляется крайне противоречивой – иногда благожелательной и даже «искательной» по отношению к студентам (лето – осень 1918 г.), иногда протягивающей руку профессорам (Комиссия по улучшению быта ученых), иногда откровенно враждебной и тем и другим (институт комиссаров в вузах, рабочие факультеты, аресты, мобилизация) [164]164
  Fitzpatrick Sh.The Commissariat of Enlightenment. Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, 1917–1921; Королев Ф. Ф.Из истории народного образования в Советской России. (Низшие и средние профессиональные школы и высшее образование в 1917–1920 гг.) // Известия АПН РСФСР. Вып. 102. М., 1959. С. 90–105; Чанбарисов Ш. Х.Формирование советской университетской системы. Уфа, 1973. С. 105–120, 156, 161–176, 337–338; McClelland J.С.Bolshevik Approachs to Higher Education, 1917–1921 // Slavic Review. 1971. V. XXX. № 4. P. 818–831, и др.


[Закрыть]. Не менее важно падение престижа интеллектуального труда вообще и социального статуса профессуры в частности. Профессора имели перед собой дилемму: или все потерять в результате реализации реформы 1918 года (с ее предельно жесткими требованиями сменяемости университетской бюрократии, разделением научной и учебной работы, жестким общественно-государственным контролем за деятельностью вузов и откровенно эгалитаристским пафосом), или найти общий язык со студенчеством, – а искать его они начали еще летом 1917 года, на «мануйловском совещании» по университетской реформе. Таким образом, контуры профессорской корпорации также сместились.

Особенно интересно проследить эту смену самоопределений и диспозиции отношений власти на примере области, казавшейся профессуре зоной своей абсолютной компетенции, – организации преподавания и учебного процесса. Студенты 1919–1920 годов, вернее, их лидеры чувствуют себя вправе не только вносить предложения по назревшим переменам, но и настаивать на своих вариантах. Так, по сути, именно они настояли на отказе от факультетской системы и занятиях по индивидуальному плану, принятом профессурой [165]165
  Жаба С. П.Указ соч. С. 13–14.


[Закрыть]. Последняя пошла на большие уступки студенчеству, повернувшись спиной к советской власти [166]166
  Общий язык был найден уже на июльском и сентябрьском (1918 г.) Всероссийских совещаниях деятелей высшей школы ( Чанбарисов Ш. Х.Указ. соч. С. 111, 119).


[Закрыть]. Университетский мир перевернулся.

Читатель может быть несколько удивлен, что, провозглашая в начале настоящей главы тезис о незначительности изменений в студенческом мире до 1920 года, мы утверждаем теперь, будто случились революционные перемены в самосознании петроградского студента в 1917–1920 годах. Это не совсем так: происшедшие перемены лежали по другую сторону студенческой «границы», нежели это подразумевалось в нашей общей предварительной гипотезе, – не между студентом и реальностью вне университета, не в рамках самого студенчества, а поверх внутриуниверситетской «границы» с профессурой, хотя и под влиянием внешнего мира.