Текст книги "Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов"

Автор книги: Алексей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Среди общих трудов по истории высшей школы России и Петрограда накануне и после революции можно выделить монографии и статьи монографического типа, весьма подробно анализирующие административную сторону дела: 1) работу А. Е. Иванова о высшей школе России конца XIX – начала XX века, 2) книгу Ш. Х. Чанбарисова о формировании советской университетской системы [29]29
  Книга Чанбарисова издавалась дважды – в 1973 году в Уфе (472 с.) и в 1988 году в Москве (256 с.). Разница в объеме говорит сама за себя; кроме того, сокращение произошло за счет важных в фактическом отношении разделов. Мы предпочитали пользоваться первым изданием книги.


[Закрыть], 3) исследование А. П. Купайгородской о высшей школе Ленинграда в первое послереволюционное семилетие и 4) статью Ф. Ф. Королева об истории высшего образования в 1917–1921 годах [30]30
  Иванов А. Е.Высшая школа России в конце XIX – начале XX века. М., 1991; Чанбарисов Ш. Х.Формирование советской университетской системы. Уфа, 1973; Купайгородская А. П.Высшая школа Ленинграда в первые годы Советской власти (1917–1925). Л., 1984; Королев Ф. Ф.Из истории народного образования в Советской России (Низшие и средние профессиональные школы и высшее образование в 1917–1920 гг.) // Известия АПН РСФСР. Вып. 102. М., 1959. С. 3–156.


[Закрыть]. Изобилующие фактическим материалом названные исследования позволяют реконструировать институциональную «рамку» жизни студенческой корпорации. А. Е. Иванов дал наиболее полный анализ развития высшего образования на исходе старого режима. Проанализировав большой комплекс архивных и опубликованных материалов по истории соответствующей политики министерства народного просвещения и «отраслевых» министерств, истории университетов и ведомственных учебных заведений, по негосударственному сектору высшего образования, статистике студенчества и преподавательских кадров, он наиболее полно охарактеризовал дореволюционное студенчество как социальную группу (ее состав по «социальному происхождению», профессиональное и географическое распределение, среднюю успеваемость и т. п.). Ш. Х. Чанбарисов впервые ввел в исследовательский оборот богатейший архивный материал по истории первых советских университетских реформ, в частности по летнему и осеннему (1918 г.) совещаниям Наркомпроса с профессурой, младшими преподавателями и студенчеством, политике в отношении студенчества в годы военного коммунизма и нэпа. А. П. Купайгородская всесторонне проанализировала изменения в высшей школе Петрограда – Ленинграда того же периода, обратив особое внимание на «структурную» политику властей, вопросы финансирования и обеспечения, изменение социального состава учащихся, организацию учебного процесса и научной работы. Статья Ф. Ф. Королева «сильна» статистической базой, картиной меняющихся государственных приоритетов в годы Гражданской войны, знанием преподавательской работы того времени. К этим исследованиям необходимо добавить ряд ценных статей и монографий по истории отдельных реформ и связанных с ними трансформаций в структуре управления высшей школой – например, работы Т. М. Смирновой о принятии университетского устава 1921 года [31]31
  Смирнова Т. М.История разработки и проведения в жизнь первого советского устава высшей школы // Государственное руководство высшей школой в дореволюционной России и в СССР. Сб. ст. М., 1979. С. 6–38; Смирнова Т. М.Органы государственного руководства высшей школой РСФСР 1917–1925 гг. (История фондообразователей архивов РСФСР). М., 1984.


[Закрыть], – равно как и «биографии» отдельных высших учебных заведений Петербурга – Ленинграда [32]32
  История Ленинградского университета: Очерки / Под ред. В. В. Мавродина Л., 1969; Ленинградский горный институт за годы Советской власти. Л., 1971; Ленинградский горный институт им Г. В. Плеханова. 1773–1973. М., 1973; Технологический институт им. Ленсовета: Сто лет. 1828–1928. Л., 1928. Т. 1–2; 150 лет Ленинградского ордена Трудового Красного Знамени технологического института им. Ленсовета / Под ред. В. А. Проскурякова. Л., 1978, и др. Отметим также важные работы Н. М. Катунцевой об эволюции и социальной роли рабочих факультетов, о структурах управления ими (Опыт СССР по подготовке интеллигенции из рабочих и крестьян. М., 1977; Роль рабочих факультетов в формировании кадров народной интеллигенции в СССР. М., 1966).


[Закрыть]. Исключительно ценны опыты анализа истории Наркомата просвещения, в особенности принадлежащие перу Ш. Фицпатрик и М. Б. Кейрим-Маркус [33]33
  Fitzpatrick S.The Commissariat of Enlightenment: Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky. 1917–1921. Cambridge, 1970; Кейрим-Маркус М. Б.Государственное руководство культурой. Строительство Наркомпроса. Ноябрь 1917 г. – сер. 1918 г. М., 1980.


[Закрыть], тем более что в первом из них известное место уделено и студенчеству на фоне региональных различий московской и петроградской политики. К этой «библиографической группе» примыкают и биографические исследования о Луначарском и Покровском как деятелях Наркомпроса [34]34
  О’Коннор Т. Э.Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры. М., 1992; [ Чернобаев А. А.Профессор с пикой, или Три жизни М. Покровского. М., 1992].


[Закрыть]. Административная «атмосфера», как она представлена в цитированных исследованиях, связана с анализом путей и способов конструирования студенческой риторики и действия, позволяет вообразить поведение бюрократа, его резоны и реакции на студенческие инициативы (и наоборот) – одним словом, горизонты «возможного», как оно могло тогда восприниматься, хотя, конечно, круг интересов названных авторов не включал наиболее важное для нас индивидуальное измерение студенческой административной политики, а именно: как те или иные решения рождались из опыта отношений конкретных бюрократов с конкретными студентами.

В ином ключе, с точки зрения эволюции социального института, преподносит историю высшей школы вторая книга Фицпатрик о социальной мобильности в нэповской России. Студенчеству в ней уделяется заметное место [35]35
  Fitzpatrick S.Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921–1934. Cambridge, 1979.


[Закрыть]. Автор сосредоточила свое внимание на так называемой «пролетаризации» университета и сопутствующих проблемах – чистках студенчества и студенческих организаций, взаимоотношениях большевиков и «красных» вузовцев. Уже тогда, на опубликованных материалах, Фицпатрик показала противоречивый, «анархический» характер знаменитой «чистки» 1924 года и быструю нейтрализацию ее последствий восстановлением значительной части исключенных в следующем 1924/1925 учебном году. Она вновь подчеркнула значение региональных и ведомственных противоречий и впервые отметила решительную перемену в отношениях между партийными верхами и «новыми» студентами после дискуссии с Троцким в 1923–1924 годах, когда многие коммунисты высших учебных заведений – московских прежде всего – поддержали оппозицию. Вопрос о «пролетаризации» рассматривался сквозь призму исследования социальной мобильности в раннюю советскую эпоху, в отличие от недавней статьи Фицпатрик «Приписывая класс», сместившей акценты давней дискуссии в сторону анализа соотношения сословного и классового в сознаниичеловека 1920-х годов [36]36
  Fitzpatrick S.Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia // The Journal of Modern History. 1993. V. 65. № 4. P. 745–770.


[Закрыть].

Особо следует выделить работы об интеллигенции и отдельных ее группах, о профессуре и студенчестве в первую очередь. Блестящая монография С. Кассова о профессуре и студенчестве предреволюционной России отличается исключительным богатством материала и тонкостью анализа [37]37
  Kassow S. D.Students, Professors, and the State in Tsarist Russia Berkeley; Los Angeles; L., 1989.


[Закрыть]. Среди прочего ее автор уделил значительное внимание идеологическим, психологическим и организационным предпосылкам студенческого движения, социальным условиям жизни студентов, включая противоречия учебного процесса и внутриуниверситетской политики. Он впервые в современной историографии подчеркнул доминанту корпоративной установки во взгляде дореволюционного студента на мир, минимизировав при этом значение «политики»: движение учащихся высшей школы 1890–1910-х годов было, по его мнению, прежде всего движением за корпоративные права и совпадало с намерениями студентов-политиков лишь постольку, поскольку они не расходились с воображаемыми целями корпорации. Не вполне соглашаясь с рассуждениями автора, – ибо в России последних десятилетий старого режима политическое звучание приобретала отнюдь не только «чистая» политика, и те же студенты рассматривали свое противостояние с чиновником как политический акт, – признаем, что открытие новой перспективы, вероятно, неизбежно вело автора к такого рода простительным преувеличениям. Кассов справедливо обратил внимание коллег и на непродуктивность рассмотрения истории студенчества вне контекста его отношений с профессурой и государственной бюрократией: этот подход стал фундаментом и настоящей работы. Наконец, им были высказаны важные, хотя и спорные, суждения по частным проблемам: например, о преобладании младшекурсников среди лидеров студенческого движения в силу их относительно большей «свободы выбора». Мы полагаем, что уже в 1910-е годы ситуация изменилась вследствие возникновения легальной студенческой политики (после манифеста 17 октября 1905 г.), следствием чего стала «бюрократизация» студенческого движения. Однако важно само обращение к проблематике лидерства. Таким образом, исследование Кассова очертило новые контуры для исторического рассуждения о российском студенте рубежа веков.

Книга Дж. Макклелланда «Самодержцы и ученые» о профессуре в царской России высвечивает студенческий жизненный мир с другой стороны, с точки зрения ближайшего партнера-противника студентов – профессорско-преподавательской корпорации [38]38
  McClelland J.C.Autocrats and Academics: Education, Culture, and Society in Tsarist Russia Chicago; L., 1979.


[Закрыть]. Сословное самосознание профессорской корпорации, ее двусмысленные отношения с государственной администрацией, идея автономии университета и «мистика науки» как базовая черта профессионального сознания – эти векторы отчасти предопределили и ход наших размышлений о том, как представлял себе студент профессора, его наставника и оппонента в одном лице.

Наконец, мы можем указать ряд работ (диссертаций и статей) собственно о студенчестве: диссертацию М. В. Борисенко о петроградских студентах накануне Первой мировой войны – обстоятельную работу, где акцент поставлен на перипетиях политической борьбы в студенческой среде; диссертацию и статью П. Конечного о Петроградском университете в первые послереволюционные годы, и в особенности о чистке 1924 года в нем; диссертацию И. Н. Селезнева о социологии советского студенчества 1920–1930-х годов; многочисленные работы о рабфаковцах и, в целом, об изменении социального состава студенчества [39]39
  Борисенко M. B.Студенчество Петербурга в 1907–1914 годах. Автореферат канд. лис. Л., 1984; Konecny P.Chaos on Campus: The 1924 Student Proverkain Leningrad // Euro-Asia Studies. 1994. V. 46. № 4. P. 617–635; State Paternalism, Campus Culture and the Soviet Student Community, 1917–1941 (рукопись). 1994, Селезнев И. Н.Социологические исследования проблем студенческой молодежи в СССР (20-е – первая половина 30-х гг.). Канд. дис. Л., 1981; Lane D.The Impact of Revolution: The Case of Selection of Students for Higher Education in Soviet Russia 1917–1928 // Sociology. 1973. № 7. P. 241–252; McClelland J.C.Proletarianizing the Student Body: The Soviet Experience during the New Economic Policy // Past and Present. 1978. № 80. P. 122–146 и др.


[Закрыть]. В них мы находим важнейшую информацию для нашего сюжета – поэтому читатель не раз встретится с цитатами и ссылками на эти работы. Кроме того, данной группе исследователей в той или иной мере присуща та точка зрения на изучаемый предмет, от которой мы сознательно отталкивались. Их позицию наиболее отчетливо сформулировал П. Конечный в своей неопубликованной работе о студенческой культуре 1917–1941 годов: эта культура представляется в виде константы, longue durée, благополучно пережившей потрясения 1910–1930-х годов. Со своей стороны, мы настаиваем на разрыве, отделяющем концепцию студента начала века от идеи вузовца середины 1920-х годов, на том, что связь между ними может быть установлена только «археологически», используя лексикон М. Фуко, по «следам» предшествующей этики в последующей.

Кратко остановимся на месте студенчества в трудах по истории политической и идеологической борьбы, экономической и социальной структуры и ее эволюции, культуры России 1910–1920-х годов. Читатель сталкивается с настоящим морем литературы: от бесчисленных диссертаций, статей и книг о деятельности партийных, комсомольских и профсоюзных организаций в стенах высшей школы (не говоря о созданных на рубеже 1910–1920-х годов структурах партийного высшего образования) и кончая историями литературной и художественной жизни, театра, кино, библиотек и чтения, праздников [40]40
  Сафразьян H. Л.Борьба КПСС за строительство советской высшей школы. 1921–1927 гг. М., 1977; Красникова А. В.Студенческая организация при Петербургском комитете РСДРП(б) и ее вклад в советское государственное строительство в первые послеоктябрьские месяцы 1917 г. // Проблемы государственного строительства в первые годы Советской власти / Под ред. Ю. С. Токарева. Л., 1973. С. 67–82; Лейкин А. Я.Против ложных друзей молодежи. М., 1980; Шилов Л. A.Создание и укрепление партийных организаций вузов и их участие в борьбе за политическое завоевание высшей школы в первые годы советской власти (1917–1921 гг.) // Вестник ЛГУ. Серия истории, языка и литературы. 1965. № 8. Вып. 2. С. 14–24; Фортунатов В. В.Революционное студенчество и вузовская интеллигенция Петрограда-Ленинграда в 1921–1925 гг. // Великий Октябрь и молодежь / Под ред. В. И. Лариной. Л., 1978. С. 20–37; Bailes К. Е.Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of Soviet Technical Intelligentsia, 1917–1941. Princeton; New Jersey, 1978; Зак Л. М.История изучения советской культуры. М., 1981, и мн. др.


[Закрыть]. Безусловно, на этом фоне какие-то сюжеты освещены весьма поверхностно, а другие исключительно тенденциозно – особенно те, которые касаются политико-идеологической истории студенчества [41]41
  Практически отсутствует сколько-нибудь полная история политической жизни университета в 1917–1921 годах; то же можно сказать об истории небольшевистских политических объединений студентов. В какой-то – хотя и очень малой – степени утешением служит цитированная в примеч. 1 (в файле – примечание № 40. – верст.) небольшая работа А. Я. Лейкина.


[Закрыть]. Чтобы «нарисовать» на базе наличной историографии картину политической и идейной жизни петроградского студенчества, согласующуюся с современными представлениями об объективности, приходится учитывать немногочисленные и не всегда конкретные упоминания в работах по истории высшей школы в целом и по истории научно-преподавательских кадров. Отметим, в частности, интересные (для времени их появления в свет) исследования Федюкина, Соскина и некоторых других историков [42]42
  Федюкин С. А.Великий Октябрь и интеллигенция: Из истории вовлечения старой интеллигенции в строительство социализма. М., 1972; Он же.Борьба с буржуазной идеологией в условиях перехода к нэпу. М., 1977; Партия и интеллигенция. М., 1983; Соскин В. Л.Ленин, революция, интеллигенция. Новосибирск, 1973.


[Закрыть]. Сосредоточенные на различных аспектах эволюции той или иной группы научных и технических специалистов, книги Бэйлса, Джоравского, Ивановой также значительно расширяют наши сведения об учебной организации и социальных условиях существования студенчества [43]43
  Bailes K. J.Op. cit.; Joravsky D.Soviet Marxism and Natural Science, 1917–1932. L., 1961; Иванова Л. В.У истоков советской исторической науки М., 1968; Она же.Формирование советской научной интеллигенции (1917–1927 гг.). М., 1980; Ульяновская В. А.Формирование научной интеллигенции в СССР. 1917–1937 гг. М., 1966.


[Закрыть]. Эти исследования позволяют лучше понять профессиональные особенности самосознания студенчества разных вузов и факультетов, формы самопонимания и самопроявления студентов технических, естественнонаучных и гуманитарных специальностей.

Научная разработка истории студенческого быта и «менталитета» практически отсутствует. Ранняя статья Ш. Фицпатрик о сексуальных практиках студентов 1920-х годов остается среди редких исключений [44]44
  Fitzpatrick S.Sex and Revolution: An Analysis of Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the 1920s. // The Journal of Modern History. 1978. V. 50. № 2. P. 253–276.


[Закрыть]. Написанная в конце 1970-х годов, она трактовала сексуальность сквозь призму отношений между партийными функционерами и студенчеством и отмечала неспособность учащегося 1920-х помыслить себя как действительно « нового»студента, разорванность его сознания между критикой старого порядка и страхом «заразиться мелкобуржуазными представлениями». На наш взгляд, сегодня можно рассматривать эту неустойчивость в контексте становления личности советского интеллигента на иной, отличной от дореволюционной, основе, в рамках сложного конфликта между «старым» и «новым» студенчеством, между студентами-«пролетариями» и профессурой. Растущее число исследований по истории повседневной жизни нэповской России и по «археологии» советской личности открывает дорогу для дальнейшей конкретизации этого подхода [45]45
  Левина Н. Б., Шкаровский М. В.Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. – 40-е гг. XX в.). М., 1994; Naiman Е.The Case of Chubarov Alley: Collective Rape, Utopian Desire and the Mentality of NEP // Russian History / Histoire Russe. 1990. V. 17. № 1. P. 1–30 [см. русский перевод в сб.: Советское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. К 60-летию X. Гюнтера. СПб.: Академический проект, 2002]; Revolutionary Anorexia (NEP as Female Complaint) // Slavic and East European Journal. 1993. V. 37 № 3. P. 305–325; Kharkhordin O.The Soviet Individual: Genealogy of A Dissimulating Animal // Global Modernities / Ed. by Featherstone M. et al. L., 1995. P. 209–226; Idem.Reveal and Dissimulate: A Genealogy of Private Life in Soviet Russia //Public and Private in Thought and Practice. / Ed. by Weintraub J. and Kumar K. Chicago, 1996. См. также русский перевод книги О. Хархордина «Обличать и лицемерить». М; СПб., 2001.


[Закрыть].

Подводя итоги обзору историографии, существенной для освещения нашего сюжета, естественно признать, что ею были поставлены вопросы, определившие контур настоящей работы: «корпоративное» сознание дореволюционного студента, необходимость изучения студенческого поведения и сознания в контексте отношений учащихся с профессурой и бюрократией, преемственность и разрыв между «новым» и «старым» студентом в условиях революционных перемен в университете, так называемая «пролетаризация», место студенческого экспериментирования в эволюции советской личности и ряд других. Однако перспектива, избранная большинством наших предшественников, – это макроистория социальных процессов. Со своей стороны, автор данной работы стремится показать, насколько важно рассмотрение частного студенческого опыта: в его свете проблемы, в значительной степени порожденные риторикой историков, «исчезают» или приобретают необычный контур.

Источники и их критика

Для освещения настоящей темы могут быть привлечены значительные массивы архивных материалов в петербургских и московских архивохранилищах – Центральном государственном архиве историко-политических документов Петербурга (бывшем партийном), Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга (который в период написания книги находился на реконструкции), Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга, Российском государственном архиве социально-политической истории и Государственном архиве Российской Федерации в Москве, равно как и в ряде других. В нашей работе их использование ограничено документами ЦГА Санкт-Петербурга, ЦГАИПД и РГАСПИ.

В ЦГА Санкт-Петербурга наибольший интерес для нас представили следующие фонды: отдельных вузов; управления уполномоченного наркомпроса по вузам, рабфакам, научным, научно-художественным и музейным учреждениям г. Ленинграда – ф. 2556; отдела народного образования Ленгубисполкома – ф. 2552; Ленотдела Главного управления научных и научно-художественных учреждений – ф. 2555; Комиссии по улучшению быта учащихся – ф. 3176; студенческих профсекций – ф. 6276, оп. 69 (Ленгуббюро пролетарского студенчества) и фонды отраслевых профессиональных союзов. Архивы учебных заведений включают в себя, как правило, достаточно подробные отчеты о работе правлений, позволяющие проследить эволюцию отношений профессуры, студенчества и государства, позицию студенческих представителей, перипетии внутристуденческого конфликта. Таковы, например, материалы Правления Ленгосуниверситета (ф. 7240, оп. 14), часто заменяющие нам другие источники по истории университета в 1917–1924 годах, погибшие в дни наводнения 1924 года. В них зафиксированы точка зрения студенческих делегатов на проекты реформ, с которыми выступали власти, реакция профессуры и студенчества на репрессивную политику государства, конфликты вокруг формирования академического представительства учащихся. До 1923 года протоколы были весьма лаконичны и передавали содержание отдельных выступлений несколькими, а то и одной фразой. Позднее они превращаются в некое подобие стенограммы, детально излагающей обсуждение даже второстепенных вопросов. Не менее существенны коллекции личных дел студентов. Их содержание предельно формально: стандартные биографии, справки об успеваемости, различного рода прошения. Эта бюрократическая краткость имеет и свои положительные стороны: исследователь получает в свои руки основные вехи жизненного и университетского пути вузовца, включая документы о социальном статусе, об истории его семьи, родителях. Благодаря сохранившемуся комплексу личных дел универсантов мы располагаем, в частности, биографиями вождя «старого» студенчества, председателя Центрального общестуденческого комитета Петрограда С. П. Жабы, высланного в 1922 году из России; партийного лидера университетских студентов-«пролетариев» К. И. Кочергина и многих других [46]46
  ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 2. Д. 1261.; Оп. 4. Д. 791.


[Закрыть]. Принципиально важны архивы общежитий первой половины 1920-х годов, на основании которых возможен анализ бытовых практик «красного» студенчества. Например, по университетскому общежитию в нашем распоряжении имеются документы Правления университета и исполнительного бюро профкома студентов [47]47
  ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 153.


[Закрыть]. Материалы факультетов и их отделений освещают реформы учебного процесса, позицию студентов по этому вопросу, работу учащихся в научных кружках и семинариях [48]48
  См., напр.: ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 176.


[Закрыть].

Особо следует прокомментировать профсоюзные архивы [49]49
  ЦГА СПб. Ф. 6276. Оп, 69. Д. 4–6, 22, 29, 99 и др.


[Закрыть]. Они позволяют познакомиться с разными стилями студенческой речи: выступлениями на собраниях и заседаниях комитетов и бюро, просьбами о материальной помощи. Кроме рядовых профсоюзных собраний мы располагаем стенограммами комиссий по чистке, перепиской о судьбе отдельных исключенных. Указанные протоколы позволяют изучать студенческий дискурс об «общественности» и его иерархии в первой половине нэповского десятилетия. Взаимодействие профсекций с партийными и комсомольскими ячейками, бюро и комитетами, выборные кампании, формирование повестки дня и дебаты по важным вопросам – все так или иначе зафиксировано в архивных материалах. Последние тем интереснее, что профсоюзы были наиболее массовой организацией «пролетариев», своеобразной школой овладения официальным советским языком. На этом фоне выделяются решенные в другом жанре прошения об оказании материальной помощи, еще не приведенные к раз и навсегда заданному стандарту. Проблематика класса, пожалуй, одна из центральных для данного фондообразователя, каковой она, впрочем, была и для «нового» студенчества. Дебаты об изменении либо сохранении профсоюзной структуры в вузе по отраслевому принципу свидетельствуют об эволюции «классовой» картины мира. Отраслевая профсекция должна была соединять студента с рабочим коллективом, играя роль одного из гарантов «спайки» новой интеллигенции с системообразующей социальной группой. Ясно, что профсоюзные дискуссии представлены в основном выступлениями студенческих лидеров [50]50
  Об «интерпретаторах» и связанных с их вмешательством отношениях доминирования см.: Bourdieu P.La distinction: Critique sociale du jugement Paris, 1979. P. 535–541.


[Закрыть].

Партийные архивы, хранящие стенограммы собраний ячеек РКП(б) и отчеты партийных комитетов, позволяют заглянуть на верхние этажи студенческой «общественности», изучить технологию принятия многих решений [51]51
  ЦГАИПД. Ф. 1158. Oп. 1. Д. 1а, 1б, 208, 233, 238; Ф. 40. Oп. 1. Д. 1б и др. РГАСПИ. Ф. 17. Oп. 60. Д. 220, 489.


[Закрыть]. Будучи «новыми» студентами, коммунисты конструировали образ мышления, в котором встречались официальные формулы и собственно студенческиймир. Взаимодействуя с «рядовым» учащимся, член партии нередко мог воспользоваться своим более высоким статусом, навязывая свои языковые модели. Безусловно, в каждом данном акте коммуникации в игру вступала конкретная конфигурация статусных ролей, исполнявшихся социальными актерами. В то же время ситуация 1920-х годов отличалась исключительностью партийного статуса во многих типах коммуникации – даже в интимных отношениях (конечно, следует избегать любой переоценки). Изучая протоколы партийных собраний, мы сталкиваемся с, так сказать, эталоннымивысказываниями, сопричастными студенческим реалиям и затем деформируемыми в условиях «демократической» студенческой коммуникации. Кроме того, отчеты парткомов интересны возможностью отследить разного рода искажения, нарушения и отступления от нормативного языка, особенно частые в условиях сосуществования данной этики с другими способами оценивать мир – сосуществования, реального на всем протяжении 1920-х годов [52]52
  Речь здесь, разумеется, идет только о риторике письма – о дискурсе.


[Закрыть]. Равным образом могут оказаться полезными комсомольские архивы.

Периодика – студенческая, вузовская, городская – иногда сообщает больше, чем архивные материалы. Во всяком случае, они корректируют друг друга. До осени 1918 года сохранялся в большей или меньшей степени плюрализм прессы, возникший после 17 октября 1905 года. При всех ограничениях печаталось немало студенческих газет и журналов: от эпохи 1914–1916 годов до нас дошли газета левой политической ориентации «Студенческие годы», ряд студенческих сборников [53]53
  См., напр.: Путь студенчества. М., 1916.


[Закрыть]. Особое внимание университету и институтам уделяла либеральная пресса – достаточно пролистать ежегодники газеты «Речь». Резко сокращается печатное пространство в 1917–1920 годах, сперва по причине отсутствия необходимых средств и падения корпоративной организованности студенчества, позднее – по цензурным соображениям и из-за дефицита бумаги. Студенческая пресса возрождается уже в первые годы нэпа, но в новом обличье. Если «Студенческие годы» были прежде всего политическим оппозиционныморганом, то «Красный студент» и журнал университетского рабочего факультета «Вулкан» имели задачей представить университетскую и институтскую жизнь, а также литературное творчество. Специфика печатных изданий заключается в своего рода «двойной нормативности», когда нормативный студенческий – или «новостуденческий» – язык как минимум согласован с официальным метаязыком [54]54
  Имеется в виду язык-основа, то есть язык, претендующий на универсальность.


[Закрыть]– по крайней мере там, где этот последний определенно сложился (например, в политике). Печать не отличается, с другой стороны, от документов разного рода общественных организаций в том, что она также сосредоточена в руках интерпретаторов, доминирующих в корпоративной жизни. Учитывая особенности функционирования языка-практики, этот факт не представляет собой преграды, но существенно специфицирует процедуру анализа как архивных, так и печатных документов. Тексты нестуденческого происхождения, хотя и опосредованы метаэтикойэпохи, но специфичны как проявления того или иного частногодискурса. Однако даже они могут быть полезными, информируя о корпоративных практиках. Например, «Красная газета» в 1923 году писала о «неделе помощи пролетарскому студенчеству» [55]55
  Красная газета. 1923. 3 октября, 10 октября, 23 ноября, 29 ноября.


[Закрыть]. Из ее корреспонденций нам становится известно о «сборе милостыни» на городских улицах, технике пропагандистской кампании и т. п., что позволяет очертить тенденции в студенческой коллективистской культуре начала 1920-х годов. Интересны и важны свидетельства о студенческом быте. Кому бы они ни принадлежали – студенту или нет, раскрываемый в них мир повседневных практик доступен по большей части благодаря журналистике и литературе (художественной, мемуарной). Например, из публикаций «Красного студента» видно, какучащиеся пытались рационализировать быт посредством экономии времени, разделения домашнего труда, экспериментов с «дальтон-планом» [56]56
  Красный студент. 1924. № 3. С. 25–28, 31; № 4. С. 24; № 6. С. 33–34; № 8/9. С. 19–22.


[Закрыть]. Регулярно появлявшиеся в журналах «пробы пера» на поприще художественной литературы доносят до нас живой язык студента-«пролетария», показывая рождение, трансформацию и ассимиляцию нормативного «мышления», зафиксированного вузовской журналистикой и партийно-профсоюзно-комсомольскими архивными материалами. Примитивные с точки зрения литературной техники студенческие рассказы, повести, поэмы оказываются в этом отношении более ценными, нежели изощренный писательский текст [57]57
  Ср.: Каверин В. А.Освещенные окна // Каверин В. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. М., 1983. См.: Ч. III. Петроградский студент. С. 379–588.


[Закрыть]. «Пролетарии» часто писали не на студенческие темы, но о Гражданской войне, деревне. Выбор сюжетов и их освещение интересны прежде всего в контексте тревоги за потерю «классового статуса».

Социологические и статистические материалы датированы в массе своей 1920-ми годами, точнее – их серединой. Сугубо по Петрограду их найдено немного, но возможно привлечение – для анализа контекста – сведений по другим регионам. Объекты исследования варьировали от общей характеристики условий жизни и умонастроений студенчества до анализа жилищной обстановки, сексуального поведения, репертуара чтения или бюджета времени. В частности, мы располагаем итогами анкеты В. В. Кизеветтера о жилищно-бытовых условиях петроградского студенчества в середине 1920-х годов, опросом Е. В. Полякова о половой жизни и установках студентов Ленинградского медицинского института в тот же период, общим обследованием учащихся Технологического института [58]58
  Поляков Е. В.Студенчество ЛМИ как профессионально-бытовая группа (По анкетному исследованию 1924/25 г.) // Социальная гигиена. 1928. № 1 (11). С. 67–88; Кизеветтер В. В.Обследование студенческих общежитий при ленинградских вузах в санитарном и бытовом отношениях // Там же. № 4(14). С. 51–64: Он же.К характеристике современного студенчества. Л., 1927, и др.


[Закрыть]. Социологические опросы одновременно конструировали «образцового студента» (т. е. играли политически значимую роль) и анализировали эффекты этого конструирования. До известной степени социология эпохи нэпа (да и дореволюционного времени) связана с той волей к рационализации, которую можно было бы описывать в терминах второго российского Просвещения, если бы она не накладывалась на культуру Серебряного века. Опросники были построены исходя из гипотезы о нормативной структуре студенческой личности, с отслеживанием возможных отклонений от заданной нормы. Студент, с одной стороны, усваивал данную схему, а с другой – творил ее как участник социального процесса. Не только социолог или общественный работник, но и преподаватель и – чаще всего – сам студентполагали (и, наверное, не могли не полагать) данную гипотезу оптимальной, а описываемую ею личность нормативной. Тем самым опросный лист, даже без учета полученных социологом данных, может быть важным источником по истории студенческих ценностей. Анализ более изощренный, с учетом корреляций между различными разделами и отдельными вопросами анкеты, позволяет исследователю выявить нюансы «нормативной личности», в особенности там, где ни у спрашивающего, ни у отвечающего не было ясности: например, в вопросе о статусе и перспективах семьи как социального института. Студент Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова (Москва) в начале 1920-х годов считал семью явлением реакционным, буржуазным и соответственно лишенным будущего, противополагая ей, как правило, «длительное свободное сожительство» [59]59
  Гельман И.Половая жизнь современной молодежи. М.; Пг., 1923. С. 95.


[Закрыть]. Однако уже в середине десятилетия опросы студенчества различных регионов и специальностей – Харькова (медики), Одессы (вся совокупность городского студенчества), Петрограда (медики) – выявили поворот к семейным ценностям, хотя и неустойчивый. Неустойчивость отразилась и в дискуссиях вокруг нового брачно-семейного Кодекса РСФСР, принятого в 1926 году, и в социологической литературе, например в книге С. Я. Вольфсона «Социология брака» (1929 г.). По сути, зарегистрированный брак мало отличался от «длительного свободного сожительства» по своим юридическим последствиям. Поэтому в тех условиях было бы упрощением противополагать эти две формы семейной организации. Констатация исторической ограниченности семейного института, прямая его увязка с переходным к коммунистическому обществу периодом, с мелкобуржуазной стихией вели к предсказанию его скорой и неминуемой кончины [60]60
  Вольфсон С. Я.Социология брака и семьи. Минск, 1929; ВЦИК XII созыва. Вторая сессия. Стенограф, отчет. М., 1925. С. 222–312; ВЦИК XII созыва. Третья сессия. Стенограф, отчет. М., 1926. С. 554–704, 862–868.


[Закрыть]. Причем этот взгляд не был конъюнктурой, но напротив – чертой «мышления», дискурсивной особенностью того историзма,который отличает марксизм. До тех пор пока апокалиптическое видение мира (ощущение кануна мировой революции) раннего большевизма было определяющим, будущее семейного института казалось сумрачным [61]61
  В известном смысле, искренний(не только в качестве веры) марксизм только так и может рассматривать семейный институт. Новые возможности открываются лишь с окончательнойи, до известной степени, тотальнойтеологизацией марксизма в советском обществе 1930-х годов.


[Закрыть]. В то же время какой-либо новый проект для половой жизни отсутствовал. Отрицательное отношение к семье сопровождалось критикой «буржуазной распущенности». Можно сказать, это были две стороны одной медали: в результате складывалось впечатление ложности, двусмысленностиименно буржуазногобрака, а не брака вообще. Потенциально оставалась возможность объявить коммунизм обществом реставрации «истинной семьи». Пропаганда умеренности – если не «пролетарского аскетизма» – звучала во многих текстах эпохи [62]62
  Ср.: Залкинд А. Б.Половой фетишизм. К пересмотру полового вопроса. М., 1925; Он же.Половая жизнь и современная молодежь // Коммунистическая мораль и семейные отношения. Сб. ст. Л., 1926. С. 118–130; Он же.Половой вопрос в условиях советской общественности. Л., 1926; Виноградская П.Крылатый эрос товарищ Коллонтай // Коммунистическая мораль и семейные отношения. С. 96–115, и др.


[Закрыть]. С другой стороны, оценка брачного института коррелировала с интерпретацией любви. Рационализм и материализм 1920-х годов выразился, в частности, в отрицании важной роли или даже реального существования «сложных эмоций», включая любовь. Студенты указывали на сугубо физиологическую основу отношений полов [63]63
  Ср.: Гельман И.Указ. соч. С. 66; Ласс Д. И.Современное студенчество: Быт, половая жизнь. М.; Л., 1928. С. 198–201.


[Закрыть]. Их взгляды вписывались в вульгарную версию фрейдовского психоанализа, как и в упрощенную павловскую физиологию. При этом некоторых «статистиков» удивляло, что отрицающие существование любви как таковой сами, однако же, ее пережили. У этой загадки могло быть несколько решений, не противоречивших одно другому (в рамках заданной системы этических координат): 1) если брак есть буржуазный институт, тогда его природа имеет мало общего с тем, что называется любовью, – более того, не является ли «любовь» буржуазной же риторикой о браке; 2) понятие «любовь» может служить и для обозначения простой физиологической связи; 3) «любовь» есть «сложная эмоция», но преходящая (как всякая эмоция) и связанная с «физиологией», и с «буржуазным» ее пониманием (основа брачного союза) ничего общего иметь не может и т. п. Эти решения основаны на анализе как дискурса эпохи, так и частной проблематики данной анкеты и ее метода.

Еще одним классом привлекаемых источников являются мемуары. Их сложно охарактеризовать уже потому, что грань между мемуарами и другими жанрами художественной литературы практически отсутствует: «Освещенные окна» В. А. Каверина – весьма характерный пример. Анализ мемуаров даже более труден, чем интерпретация студенческого литературно-поэтического творчества эпохи. Первые из них появляются «по свежим следам» в середине 1920-х годов [64]64
  Бухбиндер Н. А.Студенческая организация при Петроградском комитете Р.С.-Д.Р.П. (больш.) // Красная летопись. 1923. № 6. С. 293–301; На пути к победе. Из революционной истории Горного института. Л., 1926. С. 158–181.


[Закрыть]. Второй поток мемуаров приурочен к десятилетию революции, к первым юбилеям рабочих факультетов (1927–1931/32 гг.) [65]65
  См., напр.: Рабочий факультет ЛЭТИ им. В. И. Ульянова (Ленина). 1921–1931 Л., 1931; Красное студенчество. 1928. № 3/4. С. 26–40; 1929. № 11. С. 26–37.


[Закрыть]. Наконец, множество воспоминаний появилось в 1930–1990-е годы в России, СССР и за границей [66]66
  Ленинградский университет в воспоминаниях современников / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. II. Петербургский-Петроградский университет. 1895–1917. Л., 1982; История Ленинградского университета: Очерки / Под ред. Мавродина В. В., 1969; На штурм науки: Воспоминания бывших студентов факультета общественных наук Ленинградского университета / Под ред. Мавродина В.В., Л., 1971; Кареев Н. И.Прожитое и пережитое. Л., 1990; Наша дань Бестужевским Курсам. Воспоминания бывших бестужевок за рубежом. Париж, 1971; Лихачев Д. С.Университет // Лихачев Д. С. Прошлое – будущему. Л., 1985. С. 23–27; Наринский А. С.Время тяжких потрясений. СПб., 1993, и др.


[Закрыть]. Особенность источников этого рода – в привнесении более позднего текста; или, скорее, в рассказе о прошлом сквозь призму ценностей другой эпохи. Нечто подобное происходите путешественником, попавшим в страну иной культуры, – с той разницей, что наш «путешественник» в этой стране долгое время жил на «правах гражданина» [67]67
  Хотя далеко не всегда эта культура была знакома мемуаристу изначально. Почти все студенты «открывали» ее для себя. Например, уроженец маленького украинского городка А. С. Наринский с приездом в Москву попал в другой мир: Наринский А. С.Указ. соч. С. 30–31.


[Закрыть]. Он рассматривает собственное прошлое с высоты пережитого позднее, «новыми глазами». Скажем, взгляд экономиста А. С. Наринского на его встречи с Н. И. Бухариным опосредован «борьбой с правым уклоном» 1928–1929 годов, репрессиями второй половины 1930-х годов, умолчаниями «хрущевского десятилетия», «гласностью» и, наконец, первыми годами постсоветской истории [68]68
  Там же. С. 30–36.


[Закрыть]. Автор то тут, то там полемизирует с нынешними событиями и их интерпретаторами, подчиняясь новым дискурсивным нормам (разумеется, незаметно для самого себя): достаточно перечитать его рассуждения о «пролетаризации» института (в его случае – Московского института народного хозяйства) [69]69
  Там же. С. 22–29.


[Закрыть]. Как выделить прошлое из мира чуждых ему ценностных ориентиров? Только соотнося оригинальные следы эпохи с мемуаристикой. Ведь иначе многие реалии умерли бы для исследователя бесповоротно: с течением лет мемуарист может «прочитать» в своем прошлом то, что когда-то представлялось ему несущественным или не могло быть «прочитано». Возвращаясь к тому же Наринскому, можно указать на историю двух исключенных за сокрытие своего социального происхождения. Автор конца 1920-х годов из среды «пролетариев» описал бы этот эпизод, не акцентируя или совсем не упоминая высокой успеваемости и активной общественной работы исключенных. Эти детали казались тогда малосущественными. Главное – обман, «классовая хитрость». Справедливость рассматривалась как классовая категория [70]70
  О «классовости» морали см.: Преображенский Е. А. Оморали и классовых нормах. М.; Пг., 1923; Партийная этика: Документы и материалы дискуссии 20-х годов / Под ред. А. А. Гусейнова, и др. М., 1989.


[Закрыть]. Возможно, однако, что мемуарист, поступавший в институт на общих основаниях с дипломом об окончании единой трудовой школы по программе дореволюционного коммерческого училища, уже в 1920-е годы смотрел на вещи по-другому, нежели рабфаковец или направленный в вуз по партийной (или иной) путевке. Тем не менее антидискриминационное мышление, которое «водило» рукой автора воспоминаний, было бы для него тогда в некотором смысле экзотикой.