Текст книги "Кант и кантовская философия в сочинениях Марка Алданова"

Автор книги: Алексей Круглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Возможные причины кантовской симпатии французской революции

Столь сложное отношение Канта к французской революции во многом обусловлено, на мой взгляд, тремя положениями: верой в прогресс в истории, преувеличенной оценкой (вплоть до обожествления) человеческого права и идеей априорной истории.

Кант верил в то, что «род человеческий всегда шел по пути прогресса к лучшему и будет идти этим путем и впредь [...] если иметь в виду не только происходящее в том или ином народе, но и его распространение на все народы Земли, которые постепенно будут принимать в этом участие...»[184]184
  SF. А151; Т. 7. С. 106.


[Закрыть]. Если поверить в то, что распознано, в чем состоит «это постоянное движение к лучшему»[185]185
  ТР. А 277; Т. 8. С. 201.


[Закрыть], а во французской революции усмотреть некие знаки этого прогресса, то легко можно оказаться охваченным энтузиазмом. Кант как «наблюдатель» французской революции как раз и являлся человеком, «который мыслит здесь эпоху», отталкиваясь от которой наш род «будет продвинут к лучшему, хотя и в медленном, но беспрерывном прогрессе»[186]186
  АА. Bd. XIX. S. 604-605. Refl. 8077.


[Закрыть]. Как же выглядят эти знаки? И что для Канта явилось в ходе французской революции? Он заявляет: «Это событие – феномен не революции, а [...] эволюции естественно-правовой конституции...»[187]187
  SF. А 148-149; Т. 7. С. 105.


[Закрыть]. В процессе этого события, следовательно, возникают новые правовые отношения, которые соответствуют морали. Именно республиканское устройство способствует «постоянному продвижению к лучшему»[188]188
  АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.


[Закрыть]. Канту казалось, что он увидел, как мораль и право постепенно осуществляются в истории.

Но речь при этом идет об «идее права, имеющего власть над всеми людьми»[189]189
  Op. cit.


[Закрыть]. Кант приписывает праву экстраординарную роль: «...самое святое, что имеет Бог на земле, право людей»[190]190
  ZeF. ВА 27 Anm; T. 7. С. 17 прим. Перевод исправлен по оригиналу.


[Закрыть]. Если признать этот тезис и усмотреть знаки естественно-правового прогресса, можно, наверное, понять, почему у Канта при известии о провозглашении республики во Франции на глаза выступили слезы. Однако такое восприятие человеческого права является далеко не единственным. Альтернативой, как и у Канта, с теологической окраской, было бы, например, толкование В. С. Соловьёва: «Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он – до времени не превратился в ад»[191]191
  Соловьёву В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. С. 454.


[Закрыть].

В любом случае Кант усматривает еще только знаки прогресса, ибо он говорит о французских политических событиях: «Не следует ожидать, что право предвосхитит власть. Так должно быть, но таковое не имеет места быть»[192]192
  Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 180.


[Закрыть]. Но Канта это не смущает. Хотя он с большим интересом относился к политическим событиям и регулярно читал газеты и журналы, мне представляется, что в отличие от расхожего Кант использовал, скорее, иное значение истории, а именно историю, каковой она должна быть по его представлениям[193]193
  Так было, например, с экстравагантными утверждениями Канта об экспедиции Наполеона в Египет/Португалию, а также об обстоятельствах смерти Екатерины II; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108. Возражать Канту в таких случаях было бесполезно.
  Не менее экстравагантно отреагировал на смерть Екатерины Великой и Суворов: «Смертию Екатерины Суворов был очень огорчен и не выходил несколько времени из комнаты. Вошел, как-то к нему генерал Ширай. Он, пожимая руки, начал говорить: ах проклятые стихотворцы, ах злодеи, как можно им верить. Вот говорили, что Екатерина безсмертна, а она умерла». Барсукову Н. П. Жизнь и труды М П. Погодина. Кн. 1. Спб., 1888. С. 135.


[Закрыть]. Как иначе он мог рассуждать о прогрессе на пути к вечному миру, причем не в последнюю очередь благодаря республиканской конституции во Франции[194]194
  См.: АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.


[Закрыть], если у него перед глазами разыгрывалась совсем иная история? Если «солдатский король» Фридрих Вильгельм I (1688—1740) за исключением боевых действий при осаде Штральзунда, и тех унаследованных от предшественника, за все время своего правления (1713-1740) не вел ни одной войны, то во время долгого правления (1740-1786) просвещеннейшего короля Фридриха Великого[195]195
  Ср. Кант о Фридрихе Великом: WA. А 484; Т. 8. С. 31.


[Закрыть] (1712-1786) можно было насчитать лишь несколько мирных лет[196]196
  Ср. глубокие размышления на тот момент еще относительно молодого Карамзина: «Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть только на дела их, полезные для государства, – не на ученость, не на острые слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? Фридрих Вильгельм!» Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника. С. 60. 26 июня 1789 г.


[Закрыть]. Французская революция, которая, согласно Канту, способствовала приведению правовых отношений в согласие с моралью, и принципы который должны были привести к устранению всяких войн, и вовсе развязала настоящую европейскую войну. Это вопиющее противоречие можно, наверное, разрешить, если допустить, что отвратительные события французской революции оказываются составной частью эмпирической истории. Кант же усматривает наряду с последней еще и иную возможность, а именно истории согласно «идее о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям...»[197]197
  IaG. А 407; Т. 8. С. 26.


[Закрыть]. Тогда мы сталкиваемся с «этой идеей мировой истории, имеющей некоторым образом априорную путеводную нить»[198]198
  Ор. cit. А 410; Т. 8. С. 28.


[Закрыть]. И, прежде всего, в этой пресловутой априорной истории Кант, как кажется, и видит знаки прогресса в осуществлении естественного права и морали.

Но даже если и принять это странное различение эмпирической и априорной истории, позиция Канта по-прежнему оказывается несвободной от трудностей. Долгое время он полемизировал со своими оппонентами по вопросу веры в исторический прогресс следующим образом: «Эмпирические доводы, приводимые против удачи решений, основанных только на надежде, не имеют здесь никакой силы»[199]199
  ТР. А 276; Т. 8. С. 200.


[Закрыть]. Его готовность игнорировать факты и не замечать их противоречия собственным представлениям в сфере политики и истории подтверждена разными источниками, хотя она, справедливости ради, еще и не носила характера «Тем хуже для фактов». И все же если некие «эмпирические доводы» не могут иметь никакой силы в аргументации против прогресса, то калейдоскоп иных «эмпирических доводов» также не может иметь никакой силы и в аргументации в пользу прогресса[200]200
  Ср. КЧР: «...трансцендентальные вопросы допускают только трансцендентальные ответы, т.е. ответы, исходящие из одних лишь априорных понятий, без всякой эмпирической примеси». KrV. В 665/А 637; КЧР. С. 383.


[Закрыть]. Так почему же Кант, как только он уверовал в установление «некоего факта, делающего эпоху»[201]201
  ОР // АА. Bd. XXII. S. 623.


[Закрыть], сразу же начинает ссылаться на этот собственно эмпирический факт, если он все же пытается «набросать некую историю человеческого рода а priori»[202]202
  АА. Bd. XV. S. 651. Refl. 1471а.


[Закрыть]? Если я не ошибаюсь, это возможно лишь потому, что Кант смешивает здесь и без того туманное различение априорной и эмпирической истории. Как следует поступать в случае, если в априорной истории усматривают прогресс в форме республиканского устройства, некоего осуществления свободы и пр., в то время как в эмпирической истории одновременно вынуждены констатировать реки пролитой крови, отрезанные головы, ужасные декламации и отвратительные войны? Как можно согласовать эти две истории друг с другом?

Особенно странно при этом то, как Кант, столь проницательно увидевший истинные трудности как «реформы образа», так и «революции в образе мыслей человека», Кант, сформулировавший знаменитую третью антиномию в КЧР, столь сильно и почти безраздельно сфокусировался на французской революции и политических событиях. Неужели политические революции, прогресс и морализация политики способны изменить условия до такой степени, что человек сможет совершать моральные действия без всякого внешнего и внутреннего препятствия, словно легальные поступки по склонности? Конечно, подобные изменения, вероятно, могут устранить коллизию между соответствием закону и соответствием долгу[203]203
  Вряд ли это представляло для Канта проблему. Во всяком случае, даже коллизия долженствований для него оказывается немыслимой; см.: MS. RL. AB 23—24; Т. 6. С. 246.


[Закрыть], но неужели тем самым разрешится третья антиномия, даже если будет достигнуто «всеобщее правовое гражданское общество»[204]204
  IaG. А 394; Т. 8. С. 17.


[Закрыть]? Неужели тогда устранятся все проблемы и коллизии? Разве тогда исчезнет природное принуждение? Разве тогда у человека исчезнут противоречия между его склонностями и его долгом? Неужели смерть, любовь или ненависть перестанут тогда влиять на его поступки в царстве права на земле? Стоило ли в таком случае Канту полемизировать с учением Шиллера о «прекрасных душах»[205]205
  См.: RGV. В 10 Anm,—12 Anm.; Т. 6. С. 22 прим.—23 прим.


[Закрыть]? И как все это подходит к следующему образу человека: «...из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого»[206]206
  IaG. А 397; Т. 8. С. 19. См. также: RGV. В 141/А 133; Т. 6. С. 105.


[Закрыть]? Для того чтобы продемонстрировать зависимость морали от политического прогресса, далеко не обязательно расшифровывать во французской революции те или иные знаки, ибо формула из «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта (1898-1956) явно превосходит все возможные результаты подобной расшифровки: «Сначала – жратва, и лишь потом – мораль»[207]207
  Brecht, В. Die Dreigroschenoper // Große kommentierte Berliner und Frankfurter Ausgabe der Werke in 30 Bänden. Bd. 2. Bearb, von J. Schebera. B., 1988. S. 285. В литературном переводе С. К. Апта эта фраза звучит так: «Сначала хлеб, а нравственность – потом» (Брехт, Б. Трехгрошовая опера // Три пьесы. Трехгрошовая опера. Мамаша Кураж и ее дети. Кавказский меловой круг. М., 1983. С. 53).
  Кант не был героем Брехта, зато тот дал изображение «Науки логики» Гегеля как произведения юмористической литературы; см.: Брехт, Б. Разговоры беженцев (1940-41, 1944) // Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания: В 5-ти т. Т. 4. М., 1964. С. 60-62.


[Закрыть].

Что вообще французская (и любая другая) революция может изменить в разрешении третьей антиномии КЧР? Зачем Кант с таким трудом развивал свое учение о пространстве и времени, чтобы спасти свободу[208]208
  См.: KrV. В 564.


[Закрыть], если с точки зрения кантовского энтузиазма по отношению к французской революции можно было, наверное, найти более легкое «разрешение» антиномии, а именно, эмигрировать из Пруссии во Францию, или же «осчастливить» посредством революционных войн все человечество? Неужели проблема состояла лишь в том, что КЧР была слишком рано написана или же французская революция припозднилась на несколько лет[209]209
  И без всяких революций Кант добивался одним своим преподаванием некоторых социальных изменений: воспитанники молодого домашнего учителя Канта братья Кристоф Людвиг (1737—?) и Георг Фридрих фон Хюльзены (1744-1820), повзрослев, по собственной инициативе освободили своих крестьян от крепостного права; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant*s Leben. S. 29.


[Закрыть]? В таком случае антиномия перестает быть таковой в строгом смысле слова, а превращается в констатацию: с одной стороны, существует «свободный мир», а с другой стороны, существует тирания, деспотизм, «тоталитаризм» и пр., противоположные «свободному миру». С точки зрения Канта времен КЧР, пропагандистское понятие времен холодной войны «свободный мир» является полным абсурдом: если свобода где-то и может существовать, то вне пространства и времени[210]210
  Cp. с эпитафией Григория Савича Сковороды (1722-1794), обращенной в том числе к «этому» миру: «Мир ловил меня, но не поймал».


[Закрыть], т.е. в том числе вне благословенного «Запада». Однако в глазах охваченного энтузиазмом «наблюдателя» французской революцией это пропагандистское понятие, наверное, может все же обладать неким смыслом.

Глупо оспаривать, что люди развиваются или изменяются, и в течение жизни могут менять собственные взгляды и представления, причем далеко не всегда осознанно. Однако в этом случае речь, кажется, все же не идет о таких изменениях во взглядах Канта, которые в некоторых принципиальных вопросах отличают так называемый «докритический» период от «критического». Скорее, поздний Кант в определенном смысле выступил за собственные границы, действовал как противоречивая фигура и уже нес в себе зачатки новых философских тенденций, которые наиболее отчетливо проявятся уже у его последователей и которыми они отличаются как от эпохи просвещения, так и от Канта как еще просветителя. Если некто уверовал в то, что познал цель истории, то он вряд ли нуждается в полемическом или скептическом методе. По отношению же к тем, кто так и не сумел познать этой цели или, еще хуже, пытается препятствовать ей своею полемикой и возражениями, возникает «чувство превосходства»[211]211
  См. об этом: Hinske, N. Kants Vernunftkritik – Frucht der Aufklärung und / oder Wurzel des Deutschen Idealismus? // Aufklärung. Interdisziplinäres Jahrbuch zur Erforschung des 18. Jahrhunderts und seiner Wirkungsgeschichte. 7 (1992). S. 5.


[Закрыть]. Кроме того, подобные оппоненты не заслуживают никакой «деликатности»[212]212
  Kant, I. Briefen C. L. Reinhold vom 12. Mai 1789 // AA. Bd. XI. S. 39. № 359.


[Закрыть] в обращении. Именно то, что сближало позднего Канта с последующим Немецким идеализмом и отдаляло его от Просвещения, являлось в то же время причиной его симпатий в отношении французской революции.

Остается лишь пожалеть, что до публичной дискуссии Канта со своими оппонентами в отношении понимания истории и политики дело так и не дошло – почти наверняка она многое объяснила бы. Косвенно собственные размышления о прогрессе Кант противопоставил Мендельсону[213]213
  См. об этом: Hinske„ N. Aller guten Dinge sind drei: Kants erneuerte Fortschrittsfrage im Streit der Fakultäten // Aspects philosophiques de la modemitö. Luxembourg, 2003. P. 9-23.


[Закрыть]. Но Мендельсон уже не был способен ответить Кашу по состоянию здоровья. Вероятно, самым сильным кантовским оппонентом в интерпретации французской революции среди немецких современников являлся Иоганн Николаус Тетенс (1736-1807). Но по разным причинам[214]214
  См. о некоторых из них: Круглов, А. Н. Тетенс, Кант и дискуссия о метафизике в Германии второй половины XVIII века. С. 292—302. Об отношении Тетенса к французской революции см.: там же. С. 159-162.


[Закрыть] подобная дискуссия так и не состоялась. Вместо этого началась дискуссия между Кантом и И. А. Эберхардом, которая, при всем уважении к последнему, принесла не столь уж много плодов, как хотелось бы.

Другие упоминания Канта в книгах Алданова

Возвращаясь к Алданову и его роману «Девятое термидора» можно сказать, что при всей анекдотичности сцены Штааля с Кантом, при всех предрассудках и преувеличениях что-то важное в кантовском отношении к французской революции писателю удалось ухватить и выразить. В романе «Бегство» (1930) о Канте говорится уже, скорее, типичным для русской литературы образом. От чтения текстов философа возникает сумбур в голове: «Утром я читал у Канта о категорическом императиве – и восхищался. А вечером читал у Гегеля о том, что самое великое в истории есть торжество одной воли над другими, – и тоже восхищался»[215]215
  Алданов, М. А. Бегство // Ключ. Бегство. Пещера. Трилогия. М., 2002. С. 306-307.


[Закрыть]. Это многообразие философов и их концепций приводит к сумятице и разочарованию: «Помню свой наивный подсчет, по которому выходило, что существует пять или шесть разных Ницше и не менее четырех Кантов. Это было для меня тяжким ударом»[216]216
  Там же. С. 307.


[Закрыть]. Более интересен в этом отношении роман «Ключ» (1929) – здесь Алданов обыгрывает распространенные во время Первой мировой войны в странах Антанты сравнения Канта с Круппом. Герой романа Кременецкий заявляет: «Мне довелось совершенствоваться в науке... в семинарах таких людей, как Куно Фишер и Еллинек... и никто не скорбел искреннее, нежели я, о том... что Германия Канта под пятой Гогенцоллернов стала Германией Круппа... Ничто не чуждо мне более, чем человеконенавистничество... и в мщении Канту за дела Круппа я вижу хулу на духа святого: Кант есть тот же Реймский Собор!»[217]217
  Алданов, М. А. Ключ // Ключ: Роман. Астролог: рассказ. М., 1990. С. 105.


[Закрыть] Если учесть, что в результате боевых действий Реймский собор лежал в это время в развалинах, то и с кантовской философией дело обстояло, вероятно, не лучше. Наконец, в рассказе «Астролог» (1945) в уста офицеров вкладывается надежда на нового Канта, который все объяснит в запутавшемся мире: «Посмотрим, что сделает Дёниц... Нет, ум человеческий теряется, просто теряется. Увидите, придет новый Кант или Гегель и объяснит, и все сразу осветится как от света молнии!»[218]218
  Там же. С. 348.


[Закрыть]; «Какие события, ах, какие события! [...] Но увидите, придет новый Кант, и все станет ясно как день»[219]219
  Там же. 349. Возможно, в словах о молнии и ясном как день разъяснении содержится и скрытый намек на Фихте.


[Закрыть]. Любопытно, что сам Кант, высказывая идеи об априорной истории, ожидал прихода новых Ньютона и Кеплера[220]220
  См.: IaG. А 388; T. 8. С. 13.


[Закрыть].