Текст книги "Доска Дионисия"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Два образа ваши у меня с того раза еще лежат. Архангел Гавриил и Спаситель в терновом венце. Как с ними быть прикажете?

– В следующий раз заберем, – буркнул Аспид. Они спешили. Собственно, спешить было некуда, кругом было бездорожье, грязь, весна, но, по-видимому, состояние переезда действовало всем на нервы и было желательно поскорее приехать на место.

Обезлешенный степной Переяславль мелькнул голубым блюдцем озера. За Переяславлем они отдыхали в лесу, сидя на пнях и подкрепляясь черным кофе из термосов.

Ростов они проскочили пулей, здесь было опасно, нечисто; в прошлом в Ростове и окрестностях было проделано много рискованного.

За Ростовом у машин сменили номера. Федя получил поддельный паспорт на имя Безрукова Анатолия Сергеевича – мало ли что может произойти, никаких следов не должно оставаться.

Ярославля Аспид определенно боялся. Не доезжая до него, свернули на большак и созвали военный совет. Набег разделился. Газик из каких-то соображений решили отправить в объезд на Тутаев. Воронка, Бледного Алекса и двоих офеней с инструментами Аспид боялся везти через город. На всякий случай у банды, едущей на газике, был документ на бригаду строителей коровников. Уже несколько лет строительство шабашниками в колхозах коровников надежно прикрывало их иконную деятельность.

Федя никогда не был в Ярославле и с большим интересом вглядывался в правильную екатерининскую планировку города, который и по богатству исторических памятников, и по местоположению мог бы оспаривать у Москвы место центра Северной России. Он поделился своими мыслями с Аспидом – когда сидишь с человеком в одной машине и едешь на большое расстояние, естественно побеседовать об увиденном. Аспид нехорошо выругался и произнес энергичную нецензурную речь о жадности ярославцев и о том, что будь его воля, он бы разграбил ярославские церкви и музеи дотла, да вот только злая в Ярославле милиция – мешает. Феде стало совсем скучно и одиноко. Несмотря на весь свой меркантилизм и мечты о «прекрасном» – мраморном у моря белом собственном особняке с вышколенной прислугой, в нем дремали определенные патриотические гражданские настроения. Слушая Аспида, он еще раз убедился в его абсолютном аморализме и полном отсутствии гражданственности.

«Дай таким волю, они всю Россию по камушку растащат. А я сам зачем с ними еду? – но себя он успокоил тем, что едет не грабить, а искать фамильные ценности своих родственников. – Ну, а с этими я не от хорошей жизни связался. Довела меня зарплата маленькая».

Потом его укачало. Когда он проснулся, Джек спал на его плече, а за рулем сидел Аспид. Было уже темно. В свете фар мелькали похожие друг на друга деревни, кусты, голые деревья. Только былинно-угро-финские названия речушек на табличках отмеряли перегоны.

«Как все-таки велика и первозданно-прекрасна Россия», – только он задумался на эту серьезную тему, как Аспид радостно, по-ужиному зашипел. В столбе света металась лисица. Аспид хотел ее сбить, но лисица догадалась свернуть и исчезла во мраке. Часов в семь утра их бег приостановился. И Аспид, и Джек, менявшиеся за рулем каждые три часа, выдохлись. Аспид пошел искать, по его формулировке, «постоялый двор» и «трактир». Через полчаса они спали на половиках и пахнущих чем-то сырым, почти первобытным, шубах, зипунах, овечьих шкурах.

Старуха-хозяйка с добрыми материнскими глазами укутывала шубами ноги приморившихся неоушкуйников.

«Ах, Россия, Россия, родимая сторона», – с этими мыслями под треск растапливаемой русской печи Федя провалился в темноту. Хозяйка отпаивала их теплым топленым молоком из глиняного горшочка с поливой, собирала им в дорогу печеной картошки, не хотела даже брать денег за постой, называла их ласково голубчиками и касатиками, погладила Джека по голове, перекрестила на дорогу.

Феде было искренне стыдно перед старой женщиной, полной величественной и неподдельной доброжелательности, его начинали свербить мысли: «Лежало бы это золото до второго пришествия, и зачем я с этими связался? Сидел бы я сейчас дома у телевизора и тянул бы по рюмочке». Еще через одну изнурительную ночь они вырвались к Волге. Рассвет был хмурый, суровый. С Волги дул пронзительный промозглый ветер. Голые ветлы стучали ветками, как металлическими прутьями сломанной ограды. Недавно схлынувшее половодье набросало по пойме доски, бревна, обломки деревьев, затащило на бугор проржавевший катер. Отдельные куски льда белели, как разбросанные после обыска порванные бумаги, – солнце еще не успело произвести весенней уборки. На той стороне Волги за полосой тумана синел силуэт Спасского монастыря. Направо грудился город.

Аспид вглядывался в монастырь, как Наполеон на войска Веллингтона на рассвете битвы при Ватерлоо.

– Да, да, что-то нас тут ждет, – процедил он сквозь зубы. Вид у него был хмурый и мрачный. Он отвез Федю в старую губернскую гостиницу с чугунной лестницей и большим мутным зеркалом, где Феде отвели номер с голландской недействующей печкой и тройным окном с медными шпингалетами и ручкой.

– Ты должен здесь натурализоваться, а мне надо искать заныр и стойбище для гавриков, – Аспид взглянул на часы. – Алекс с Воронком сегодня к вечеру должны прибыть. Я им назначил встречу у районной «сельхозтехники». Безопасно, там всегда торчат грязные машины. Отдыхай. Завтра к двенадцати, на этом перекрестке.

Федя разложил вещи в номере, тщательно побрился, спустился в ресторан, долго обедал, потом не спеша двинулся по городу.

«Собственно, почему я не приехал сюда один, без этой темной компании?»

Этот город – город его предков. Здесь они жили, влюблялись, танцевали, женились, умирали. Эти старые подслеповатые домики были свидетелями их жизни. Ему давно надо было бы сюда съездить. Человек имеет корни.

Он как вьющееся растение стелется по камням, цепляется за них, иногда оставляет на камнях тень. Самые великие навсегда остаются среди камней в бронзе. Человек и камень – что может быть противоречивей этих двух начал, но они сосуществуют. Всю свою жизнь человек любит камни, строит из них свое жилье, опирается на камень, как на самое надежное вещество. Тверд, как камень – высшее определение человеческой доблести. В минуту гнева и печали человек прижимается лбом к хладному камню и получает от него живительный холод. Холод камня живителен для человека, он трезвит его ум.

На Федю волжский город действовал отрезвляюще. Чем дальше он шел по улицам, тем меньше думал о причинах, приведших его сюда. У городского сада он долго гладил чугунные цепи классической ограды, его руки шарили, как руки слепца, по оскаленным зубам скифски-ампирного льва на ступенях Дворца пионеров – бывшего генерал-губернаторского особняка.

Собор поразил его, он был как живой человек. Огромный, когда-то мощный красавец, ставший грузным стариком, присел у обрыва и задремал навеки. Его подперли контрфорсами, облепили уютными пристроечками, часовнями, приделами, понадстроили высоких главок с синими куполами в звездочках и колоколенками со шпилями и все забыли, что когда-то грузный, осевший в землю белокаменный старец был строгим аскетическим красавцем-богатырем с низкими шеломами начала шестнадцатого века.

Федя обошел ушедшие в землю апсиды собора, ощупал позеленевшие белые камни облицовки и памятные кресты, вырубленные задолго до постройки собора и вложенные в кладку. На соборной горке было пусто. День был неслужебным и ветреным. Простор Волги был как серая натянутая диагональ, гребешки волн мерцали серебряной канителью, чайки вспыхивали всплесками белой эмали.

Он вдруг представил себе молодую тетю Аню и свою бабушку, которую он не помнил, но знал по молодой ее фотографии в черной шляпе со страусовым пером и в глухом, с высоким воротником шитом бисером платье. И он увидел, как они обе выходят из экипажа и как кто-то, чьего лица он не мог себе представить, в длиннополой шинели провожает их в собор, и такой же ветреный день, и такая же неприветливая и в своей неприветливости величественная Волга, только нет стрел кранов и леса заводских труб, и нет большого шестипролетного моста.

Представившаяся картина захватила его, он сделал судорожный глоток и с удивлением подумал: «Зачем я здесь?»

Открылись двери собора и, подбирая рясу, вышел толстый поп с хитрой, сытой улыбкой кота, съевшего чужую курицу и не желающего в этом признаться. Поп в длинном сером габардиновом пальто и шляпе, которую он придерживал руками, прошествовал, вопреки ветру, сел в «Победу» и уехал.

С трудом, борясь, как с парусом в бурю, две немощные старухи в черном со скрипом закрыли тяжелую кованую в заклепках дверь, которую не смогли разбить даже литовцы и поляки дубовым тараном в Смутное время.

Глядя на кованую соборную дверь, он неожиданно для себя подумал об Аспиде и его компании: «Ни за что не найдут, сволочи!» – и эта мысль почему-то его порадовала.

Целый день Федя таскался по городу, заходя во все дворы и закоулки, слушал, как стучит оторвавшееся железо в старых торговых рядах, закусывал в столовой, занимавшей сводчатые купеческие палаты, принюхивался на пристани и в порту к запахам рогож, мокрого дерева, нефти, стружек, тухловатой тины и холодной воды: «Оказывается, вода пахнет холодом».

Вечером он, случайно набредя на городской театр, купил билет и отсидел два действия на пьесе местного драматурга о борьбе с отстающими, тормозящими технический прогресс в депо. Он не знал, хороша или плоха пьеса, но голос одной актрисы его тронул. В этом театре бывал Островский, об этом было написано на мраморной доске в фойе. В театре народа было не очень много, пьеса шла уже давно, но не пьеса и зрители волновали Федю. Он вглядывался, как бриллиантово-фиолетовым и желтоватым сверкает угасающая огромная хрустальная люстра, как мерцает потертая позолота лож, обитых вылинявшим голубым плюшем, как меркнет плафон с Аполлоном и музами. Федя не любил театра, почти не ходил в кино, но здесь ему было интересно. Он видел пьесу, которая не шла в репертуаре, – пьесу переменяющейся жизни.

Этот занавес будет опускаться и подниматься, когда не будет и его. В номере он долго не мог заснуть, сбрасывая на пол верблюжье одеяло и путаясь ногами в пододеяльнике. Ему было не по себе от мысли, что у администратора лежит «липовый» паспорт на имя Безрукова Анатолия Сергеевича с его фотографией.

Клеймо седьмое. Отчие камни

За ночь ветер разогнал хмарь, и весна засверкала жемчужинками девичьего кокошника, рассыпанными по черному бархату жирной грязи. Аспид с ходу развил бурную деятельность. Еле живой Воронок, Бледный Алекс и офени к трем часам ночи с трудом дотащились до районной сельхозтехники. Заныр для них был уже приготовлен. Заныром звалась штаб-квартира, куда свозилась и пряталась добыча. Обычно Аспид не жалел никаких денег на подыскание подходящего помещения и молчаливых хозяев.

– От хозяев ведь ничего не укроешь, они, проклятые, все видят.

Заныр всегда выбирался по наитию. Подыскивать заныр Аспид не поручал никому – могли ошибиться, а ошибка – это провал, а возможно и срок.

В этот раз его внимание привлек толстяк, продававший на колхозном базаре кроликов. Он купил у него обе корзины с все что-то вынюхивающими мягкими женственными зверьками и поехал к продавцу домой. Предчувствия не обманули его. Кроликовод оказался еще и обладателем домашней свинофермы и человеком вполне покладистым. Его жена, рыжая плотная женщина, у которой, как у некоторых рыжих, яркий румянец пульсировал прямо под кожей, и три такие же плотные румяные дочки день и ночь занимались трудной работой – обегали с мешками и сумками город и скупали хлеб для свиней. Каждый день домашняя свиноферма поедала хлеб целого квартала. Мало того, он устроил дочек работать посудомойками в городские столовые, каждая тащила домой по два эмалированных ведра помоев и пищевых отходов. В столовых, где работали дочери свиновода, у зазевавшихся посетителей недоеденные блюда вырывали прямо из-под носа: свиньи голодают. Когда одна из дочерей нашла все-таки время оторваться от трудового процесса кормления свиней и выйти замуж, то зятя своего свиновод тоже хорошо устроил шофером на молокозавод, откуда тот возил тестю железные ящики со сгнившим сыром.

Кролики метались в клетках, в хлевах раздавалось деловитое повизгивание и похрюкивание.

– У меня вам будет вполне удобно, но вот только свинки шумят, – объяснял Аспиду свиновод. К тому, что Аспид интересуется иконами, свиновод отнесся положительно:

– Каждый должен заниматься своим бизнесом и нечего добру по чердакам и углам валяться, когда за него деньги платят.

У него самого от матери тоже два образа остались, в сарае лежат, он рад их продать. И адреса он верные в совхозах даст, у него весь район в дружках. Его поросята чистейшей породы и спрос на них очень велик. Аспидовых людей он окрестил бригадой, а его самого бригадиром.

– Всю вашу бригаду устрою. Вот флигелечек держу, мазаночку для таких случаев, – он отвел Аспида в длинный чистейший жилой барак, где можно было бы при желании разместить человек 20–30. Пол был застлан яркими половиками, в углу лежала горка новых матрасов и подушек. Свиновод пояснил:

– Иногда съезд в районе какой-нибудь, а мест в гостинице нет, – все ко мне. Или люди на рынок мясо продавать приедут. Дом крестьянина полон – все ко мне. У меня и ледник для мяса, и ночлег. Людям помогать надо. Я помогу, и мне помогут. Без дружков – гибель. Давно бы общественность сожрала и придавила, на меня тут некоторые давно пишут, куркулем обзывают. Завидуют, да не укусишь. Я – пенсионер-сахалинщик. А ежели кто из начальства нагрянет, я поросятинки молочной кило пять в пакет упакую, а если кто поважней, то и целого поросеночка. Кто откажется? А которые контролеры женского рода, тем крольчатины презентую, женский персонал к крольчатине очень неравнодушен. Вашей бригаде у меня удобно будет, а, главное, никто любопытствовать не станет, я всю жизнь при людях. Свинья, она, знаете ли, животное общественное, если ею всерьез заниматься, вертеться приходится. Кролики так, их и пьянь разводить может, несерьезное животное, но держу. Харчи есть, вот и держу, но не уважаю.

Аспидова бригада стала обживать палату, хохоча и поругиваясь на утробное хрюканье соседей. Но зажаренные женой свиновода кролики, отменный самогон с удивительным розовым салом в кристалликах соли полностью примирили их с хозяином и особенностями его подворья.

– Этот не пропадет. Ежели что, то и человечиной поросят кормить будет, – поощрительно одобрил свиновода Воронок.

Единственный, кто был недоволен хозяином, – Бледный Алекс. Он ворчал, предсказывая, что в следующий раз его поселят прямо в стойле и он будет вынужден играть на фоно свиноматкам.

– Все ниже и ниже в навоз опускаемся. В следующий раз прямо в свином дерьме ночевать будем. Ты уж меня забери отсюда куда-нибудь, где воздух почище, – попросил он Аспида.

Офеней отправили по подгородним слободам клянчить, ныть, попрошайничать и складывать в заплечные мешки поданное. Для пущей убедительности они надели «спецодежду» – поношенное, засаленное, рваное. Как исключение, офени имели право платить жителям за хорошую доску по три, пять и десять рублей. Больше давать нельзя – грех развращать местное население.

Предстояло посещение Спасского монастыря – основной цели поездки – и организация передвижного лагеря-стойбища. Ездить каждый раз из города с щупами и дрелью в монастырь было рискованно, надо устраивать стойбище где-нибудь вблизи объекта обследования. Бледный Алекс к тому же не переносил жизни в провинциальных комнатах. Стучание ходиков, запахи пищи, голоса хозяев, звуки, издаваемые домашними птицами и животными, его бесконечно раздражали. Он всегда возил с собою сверхводонепроницаемый и утепленный, с молниями и меховой подкладкой спальный мешок американского десантника, выменянный у одного клиента, и спал только в нем. Несколько раз он попадал из-за своей любви к чистому воздуху и тишине в необычные и рискованные ситуации. На одном заброшенном кладбище, где он уютно спал в ровике между двух могил, спальный мешок с ним приняли за выкопанного покойника, и он проснулся оттого, что его старались перевернуть осиновыми кольями. В Архангельской области его, спящего под елями уединенного и заброшенного скита, стал обнюхивать бродящий по осени одинец-сохатый. Лось обнюхал его, потыкал под ребра рогами и, разочаровавшись в находке, уходя, здорово отдавил Бледному Алексу острым копытом ногу.

Из опроса «аборигенов» узнали, что монастырь необитаем. Посещали его только в летнее время туристы. Местные жители побаивались ходить в монастырь, особенно вечером, распуская дикие зловещие слухи о привидениях и огоньках, там замечаемых. Эти слухи особенно распространял бакенщик. Он якобы неоднократно видел глухой ночью огонь свечи в пустых выбитых окнах монастырских келий и трапезной. Поговаривали, что по монастырю по ночам разгуливают мертвые монахи и убивают тех, кто рискнет зайти в монастырь. Но вполне достоверным фактом было то, что все попытки устроить в пустующих монастырских зданиях лесосклад кончались одним и тем же – пожаром. Горело дважды, в третий раз обосновываться лесозаготовители не решились. При втором пожаре были и улики поджога. Сторож видел и даже неудачно стрелял в какого-то человека, обливавшего доски керосином, но тот ушел. Приезжал и следователь с собакой. Собака взяла след, зло лаяла, рычала, но след потерялся в каменном лабиринте пустующих громад.

Слушая эти рассказы, Аспид презрительно улыбался. Ему было все ясно: в монастыре побывало ворье и бродяги-чердачники, а они не любят соседей.

Дорога в монастырь, мощенная булыжником и обсаженная ветлами, была совершенно разбита. Были ямы еще от снарядов восемнадцатого года и кое-как засыпанные гравием воронки фугасов последней войны. Никто не был заинтересован в серьезном ремонте – дорога кончалась у монастырских святых ворот и больше никуда не вела.

Лихо остановившись на монастырской площади у колокольни, они стали осматриваться. Воображение Феди сразу заселило мощеную камнем площадь массой людей: монахов, богомольцев, нищих – все они суетились, спешили в храмы, пили святую воду из колодца, покупали образки и свечи, из храмов доносилось стройное пение.

«Носит ли человек в себе коллективную память прошедшего или это только мистические басни? Почему вдруг некоторые места кажутся знакомыми людям, никогда здесь не бывавшим? Почему иногда снятся кажущиеся фантастическими пейзажи, которые потом вдруг узнаются в натуре? Нет, тут мистика ни при чем, мы просто еще не все знаем о себе».

Все, что видел Федя вокруг себя, было для него очень знакомым и до жути осязаемым. Осязаемость камня схватывала его кольцом острой притупленной бездейственности. Как он мог пойти на такое страшное дело – тревожить камни? Он решил обойти вокруг монастырской площади. Храмы громоздились опрокинутыми вверх дном нюрнбергскими готическими кубками. Вся их влага впиталась в землю – влага вдовьих слез, влага молений о так никогда и не ниспосланной радости и влага крови. На крови была замешана розоватая известь, кровь была в красной прорыжевшей меди глав, а забутовка фундаментов была на костях и кости мертвой дружины грудились вкруг белого камня стен. У апсид приземистого, вросшего в землю Спасского собора он увидел белокаменный выщербленный саркофаг с медальоном полной величественной дамы и надписью: «Статс-дама Прасковья Федоровна Шиманская представилась 8 генваря 1776 года».

Процесс оглаживания камней прервал голос Воронка:

– Шеф тебе на колокольню велел идти.

Аспид, как хищная птица, острым взглядом цейсовски обшаривал окрестности с трухлявой площадки большого звона монастырской колокольни. Брезгливо встряхивая дохлых, иссохших, как мумии, голубей, Аспид лазил по колокольне, как по родному ему дому – привычно и скучно. Феде же все было вновь: и весенняя радостная синь далеких лесов, и сверкающая разбрызганная ртуть несошедшего половодья в пойме, и далекий, громоздящийся рассыпанной книжной стопкой город со шпилем собора и с черными ружейными коптящими низким дымом стволами заводских труб. Воздух был прозрачен, излишне отчетлив, все было отдельным, и далеко бывшее казалось рядом. Федя думал: «И пятьсот лет назад все было таким же, и кто-то древний молодой когда-то тоже стоял на колокольне и тоже был одинок и ни с чем не связан, – ветер позванивал маленьким случайно уцелевшим колоколом, в пойме позвякивали самодельными колокольчиками коровы. – И зачем меня сюда занесло?»

За обугленным редким липовым веником парка подтаявшим куском сахара белел одинокий куб бывшего господского дома Шиманских – белый саркофаг девичества тети Ани.

«Тут, тут, где-то тут золото, камни, иконы, тут сытая спокойная жизнь».

Хозяйственно-озабоченный расторопный Аспид казался злым наваждением.

– Туда! – скомандовал Аспид, указывая на одинокий двор на холме за монастырем. Минуя серые покосившиеся надгробья фединых предков, Аспид командирским шагом пересек монастырский двор и плюхнулся в газик. Монастырь был пуст, в нем жили только тысячи галок – носительницы судеб и душ навсегда исчезнувших. Нет, не хотелось бы Феде один на один остаться среди черных окон опустевших соборов и келий. До войны в монастыре одно время был дом престарелых, в сорок втором немецкие зажигалки безнаказанно сыпались на монастырские крыши и несколько корпусов выгорело. Как ни боролись инвалиды с пожаром, их немощи были побеждены злой волей огня. В пустых корпусах обосновалась было воинская часть, но и она долго не просуществовала, перебазировалась поближе к фронту. Кое-где сохранившиеся проржавевшие мишени с силуэтами немецких танков и самолетов были как вывески упраздненных магазинов, товаров и продавцов уже давно не было.

«Поскорей бы домой отсюда, а может, и в милицию сходить и объявить, что вот так и так, упраздненные несознательные родичи, классовые враги, в некотором роде, кое-что тут припрятали».

Федя попросил Аспида объехать вокруг монастыря по дороге, где когда-то двигались крестные ходы. Башни поражали угрюмой неприступностью. На выщербленного мозаичного Спаса над волжскими воротами Аспид сердито буркнул:

– Папочка серьезный, как постовой смотрит.

На Аспида монастырь произвел плохое впечатление, хотя он этого и не показал своим подручным. Он надеялся увидеть иконостасы, а они были уже давно вывезены в краеведческий музей или же растащены верующими. «Пусто, пусто здесь», – а в затею с ризницей он уже верил мало. Прочность монастырской кладки, монументальная огромность строений расхолодили его. Глядя на впавшего в оцепенение Федю, он зло подумал: «Племянничек, интеллигентишка сопливый. Притряхнуть бы тебя, как кутенка. Втянул меня. Что, в Москве кладов, что ли, нет? В стенках много всего вмуровано, а поди найди. Придется все-таки поковырять, зря что ли щупы привезли».

Аллея двухсотлетних лип, перемежающихся пнями, вела в бывшую усадьбу Шиманских. Газик пробирался среди луж к одинокому двору, стоявшему среди заросших бурьяном бугров – последнему остатку некогда шумной монастырской слободки, заселенной монашескими женами, как звали горожане оборотистых слободских мещанок, неплохо живущих на различные околомонастырские доходы. После закрытия монастыря они все разъехались кто куда. Осталась только одна старая совершенно глухая Филипповна, которой ехать было некуда и не к кому. Некогда большой двухэтажный дом ее двора превратился в деревянные развалины, кое-как прикрытые худой тесовой крышей. Глухая хозяйка и полный разор не понравились Аспиду. Он любил хозяйства прочные, цветущие, хозяев – здоровых, жадных, оборотистых, вроде свиновода. Для стойбища он выбрал мысок березовой рощи, примыкавшей к задам усадьбы Филипповны. Улеглись в спальные мешки засветло, выпив на ночь по стакану водки.

Федю мучила пронзительная, как сердечная боль, мысль: «Неужели эти люди не могут найти себе другой деятельности, кроме добычи икон и хорошо организованного ограбления населения? – его палеонтология стала казаться ему очень уютным занятием. – Никакого риска, смахивай щеточкой песок с костей динозавров, заливай их в гипс, сиди в библиотеке, пиши статьи».

В далекой деревне разгавкались собаки, с Волги доносились гудки пароходов. Единственное, что утешало Федю, это ощущение некоторой его причастности к этим местам – как-никак родные пепелища. И еще что понял Федя, – это то, что приступ жадности и жажда добычи не до конца одолели его сознание. Оказалось, что его больше волновали мысли о богатстве, чем реальное желание захватить ценности. То, что ценности где-то тут, рядом, Федя чувствовал, но он также чувствовал, что эти ценности им захватить не удастся.

Федя заспался. Когда он проснулся, ни козла, ни Воронка, ни Аспида уже не было, они укатили по «уезду». Он остался вдвоем с Бледным Алексом. Бледный Алекс не испытывал особенного энтузиазма в поисках сокровищ, поясняя:

– Если никто пятьдесят лет найти не мог, с чего вдруг мы найдем? План что ли у нас есть? Армейскую разведку сюда надо с миноискателем, а не нас с дрекольем на стены напущать. Мы что, дикие собаки динго, что ли? Нюх у нас, что ли, особый?

Офени, шарившие по окраинам и по подгородним селам, возвращались с пустыми руками. До них почти все доски уже выбрали для соборного попа Леонтия. Бабки так и объявляли:

– У нас все батюшка собрал, велел ему иконы нестить и никаким чужим не давать.

Аспид переправил вместе с «жигулями» офеней в стойбище, а сам решил попытать счастья подальше от города, где население менее пугано и более доверчиво. Офени, привезшие с собой мешок жареных кроликов, тоже не проявляли особой прыти в поисках ризницы. Никто из компании не любил тяжелой физической работы. Федя заметил про себя, что вообще уголовные элементы ненавидят физическую работу. Нехотя ковырялись они с тяжелой громоздкой дверью в трапезной, сверлили те места, где, казалось, могли быть пустоты. Особое внимание привлекали подвалы, целая сеть полузасыпанных белокаменных помещений. Казалось, здесь легче всего было спрятать громоздкие сундуки и ящики. В подвалах было темно, сыро, скользко, со стен текло. Мрачная атмосфера пагубно сказывалась на настроении кладоискателей. Бледный Алекс совершенно запсиховал, ему все казалось, что кто-то за ними следит, он даже слышал шаги в пустых залах и на лестнице. Федя тоже стал нервным и подозрительным, и, воспользовавшись разрешением приехавшего навестить стойбище Аспида, убрался в город в свой теплый гостиничный номер, обещая обшарить городские архивы и найти что-нибудь новенькое о монастыре. Атмосфера трапезной пугала Федю, он чувствовал какую-то угрозу, как будто камни могли сомкнуться и раздавить непрошеных искателей. Постоянно принимаемый алкоголь кое-как нормализовал его эмоциональный настрой, и он занялся изысканиями в архивах.

В городском архиве его приняли очень радушно. Архивные старушки защебетали, с удовольствием взяли его «липовое» отношение, даже не проверив паспорта.

– Этими церковными архивами, знаете, никто не интересуется. Вообще, зачем мы их храним – сами не знаем. Кроме одного чудака-краеведа, за пятьдесят лет ни один человек их не просматривал.

Федя долго разбирал пыльные связки, пока не наткнулся на архив Спасского монастыря. Предреволюционная папка его заинтересовала. Он нашел в ней рукопись и подшивку писем настоятеля Георгия Шиманского, все на французском языке. Все документы он вынес в два приема под рубашкой, явно увеличившись в толщине. Архивные старушки не обратили бы внимания, даже если бы он увеличился вчетверо. Чувствуя себя членом какого-то антиобщественного и антигосударственного коллектива, Федя был подчеркнуто осторожен, всего боялся, подозрительно присматривался к прохожим. В прошлом Федя много читал в служебное время детективы – коротал рабочий день. От чтения детективов у него появилась мнимая значительность любых своих поступков, и он, нарушая закон, боялся на каждом шагу неведомых соглядатаев – советских Мегрэ.

«Интеллигент я, разъеденный рефлексией, тряпка, к действию не способен. Вот Аспид с его командой действует нагло и бесстрашно, со знанием правоты своего дела, как будто совершает какое-то нужное всем общественное поручение».

Французская скоропись плохо поддавалась прочтению, да и Фединых знаний языка явно не хватало для полной ясности сути писем архимандрита Шиманского. Во всяком случае, о ризнице там не было ни слова.

«Все те же, что у меня, сплошные рефлексии: жалобы архимандрита на распри среди братии, письма великосветским друзьям о двойственности его положения. Никак не может забыть полк, друзей, петербургский свет, а вот теперь – келья, ряса, посты».

Самое любопытное среди выкраденных бумаг – это большой недописанный трактат на французском о влиянии великоросского климата и природы на характер русского народа и на его церковь. Архимандрит последовательно развивал теории о изначальном всепонимающем пессимизме русских, о том, что только глубинный пессимист может обладать русским всепониманием. Было много цитат из Шопенгауэра, Фридриха Ницше, Вагнера, Чаадаева, Соловьева, Трубецкого и других, неизвестных Феде первоисточников. Шиманский был довольно просвещенным читающим и мыслящим офицером. Трактат был написан живо и увлекательно, но отнюдь не церковно. Во всех рассуждениях сквозило неподдельное презрение к русскому народу, доказывалось, что вся русская цивилизация – абсурдный нонсенс и, как становилось понятно из всего хода рассуждений, предстоящая революция заранее объявлялась вспышкой традиционно-русского пессимизма, не несущей в себе здоровых конструктивных идей.

«Любопытные документики, очень любопытные. Уже из-за них одних сюда стоило ехать. Ловко я их покрал, ловко», – нахваливал себя Федя, все более входя в роль семейного архивариуса. Побывал он и у наследников краеведа Гукасова. Объем архива поразил его: «Это надо вывозить машиной». Племяннице Гукасова, женщине, озабоченной детьми и хозяйством, он пообещал немного заплатить, но архив Гукасова вывезти ему не удалось, помешали чрезвычайные события.

Предоставленные самим себе офени и Бледный Алекс заскучали. Трапезная казалась им враждебным каменным лабиринтом. Бледный Алекс ходил по монастырю еще бледнее, чем обычно, и, поддаваясь своим настроениям и суевериям, приговаривал:

– Попались, тут всем крышка, прикопают без музыки.

Дрель и инструменты-щупы они обычно прятали на ночь в углублении под мраморным могильным памятником с плачущей над урной фигурой ангела с отбитыми крыльями. Увидеть их никто не мог, да и монастырь был совершенно пустынен. Кроме группы туристов, заехавших однажды на автобусе с экскурсоводом, они вообще не видели в монастыре никаких других живых существ. И тем не менее дрель и щупы исчезли. Утром их не оказалось на месте, кто-то их подкараулил и унес ночью.