Текст книги "Доска Дионисия"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

В бывшем жилом корпусе братии, желтом ампирном двухэтажном здании была выставка новых приобретений музея. Посетителей было мало. Несколько схипповавшихся средних лет латиноамериканцев громко, как в лесу, выражали свои эмоции, по-видимому, восторженного плана. Казалось, охотники на колибри гортанно перекликаются в джунглях Амазонки. Две пожилые упитанные пары смотрели на иконы серьезно, как смотрят на кладбище на фарфоровые медальоны неизвестных покойников. Было видно, что иконы как предмет искусства они видят впервые. За долгие годы посещения музеев у Анны Петровны выработалась профессиональная наблюдательность. Она видела не только картины, но и зрителей – кто как смотрит. Подлинную любовь и подлинный интерес она видела и отмечала сразу.

Ее внимание привлекли двое молодых мужчин, разительно друг на друга не похожих. Один – атлетически сложенный, коротко остриженный блондин с холеным розоватым лицом и с безразлично зашторенными глазами вглядывался в иконы цепко, старался потрогать доски руками, заглянуть на их обратную сторону. Другой – в меру полноватый, сероватый, с мягким неопределенным лицом в очках смотрел на иконы кротко, умиротворенно, во всем соглашаясь со своим спутником. Так получилось, что Анна Петровна в своем осмотре следовала за ними. Блондин внимательно читал подписи под иконами, под одной из них, тверской школы, он обронил:

– Не из села Капунино. а из села Кавунино. Да, четырнадцатый век. Кто бы мог подумать! Какая жалость, какая жалость.

Около Одигитрии шестнадцатого века из Архангельской области он зачмокал:

– Какая мамочка! Бюст номер восемь! Я ее хорошо знаю. Но что делать, она пуда два весит. Mнe не под силу и мальчикам тоже.

Молодой человек в очках робко спросил, чуть заикаясь, глядя на икону Благовещения на золотом фоне:

– А сколько стоит такая доска?

Блондин ответил:

– Штуки полторы-две.

Это очень расстроило спрашивающего, он сокрушенно запричитал:

– Как нам не повезло, как не повезло! Одни дрова привезли.

Анна Петровна от них отстала. «Тоже жулики. Почему пускают иконных воров в музей? Почему, например, не пускают жулье в банк считать или любоваться, как считают банкноты?»

Прекрасная, вновь открытая доска отвлекла ее внимание от любознательных и предприимчивых ценителей прекрасного, но около доски школы Дионисия она снова увидела молодого человека в очках. Другого – блондина – в зале не было. Сквозь очки он внимательно рассматривал парящих, совершенно ритмически разбросанных по поверхности доски ангелов.

Анна Петровна, озаренная охотничьим наитием, спросила:

– Вам нравится? Очень ценная доска. Целое состояние, а не доска.

Молодой человек застенчиво улыбнулся и спросил, запинаясь:

– А сколько она стоит?

Анна Петровна ответила, не спуская глаз с несколько заспанного и оплывшего моложавого лица:

– Тысяч двадцать, товарищ Безруков.

Лицо молодого человека исказила гримаса гадливого страха, как будто он наступил ногой на скользкую гадюку, сидящую на яйцах. Безруков жалобно промямлил:

– Действительно, целое состояние. Кто бы мог подумать? – и он резво, не оглядываясь, направился к выходу.

«Это он, Безруков. С ним другой бандит. Их надо схватить. Они и выкрали доску Дионисия. Он был у них в руках! – но ее охватило какое-то безразличное оцепенение и странные мысли. – А как я могу это доказать? Где у меня конкретные факты? Да и Дионисия они наверняка купили у попа, а не украли», – но через несколько минут она уже неслась, как Артемида с колчаном косвенных улик вслед Безрукову и его возможному подельнику через музейные зады. Но их уже не было – испарились, провалились, но взявши след, ей было трудно его потерять. Охотничий инстинкт вынес ее за ворота. Новенькие «жигули», рванувшись с места, обдали ее волной газа. Из-за стекла мелькнуло испуганное лицо в очках.

«Так вот, значит, кого дожидался дремлющий громила со жвачкой, – на номер она по неопытности не посмотрела, о чем тотчас пожалела, когда «жигули» затерялись в потоке автомобилей. – Да, у лобового стекла болтался талисман – резиновая фигурка толстенького английского джентльмена со свиным рылом и с рогами. Вот кто побывал весной в Спасском, кто удачно опередил ее в поисках Дионисия, ловко подменил доску. Ну что ж, достойные противники, вполне в курсе всего, вполне. И каталоги иконных выставок-распродаж у них новейшие. Наверняка от иностранцев. У этого Безрукова жалкое испуганное лицо. Испугался». Для успокоения нервов она вернулась в музей в зал московской иконописи пятнадцатого века. Стройные рыцарские фигуры оцепенели в танцующих изысканных позах.

«Жаль, что в России при дворе Ивана Третьего не были приняты придворные танцы, как у итальянских герцогов Возрождения, и московиты одевались в длинные одежды».

Русский ренессанс, еще более изощренный и красочно-радостный, чем его западный собрат, обступал ее яростно и непреклонно.

«Нет, мы, русские, гораздо ближе к подлинным эллинам, чем Запад. Те открыли антику в откопанных римских руинах, фактически из вторых рук, а мы прямо от последних греков Константинополя, до пятнадцатого века учивших детей на гекзаметрах Гомера и бродивших среди целых неразрушенных античных базилик не как любознательный Брамант, а как полноправные наследники. Русских, как и у древних эллинов, ученость защищалась мечом: и в Греции, и в России свободу отстаивали от нашествий варваров ежечасно. В этом сходство двух цивилизаций, строивших свою культуру на крае варварского мира. Русские иконы: и Дионисий, и другие – это русский ренессанс, вершина древнего российского эллинизма. Какая ясность композиции, какое почти математическое распределение масс! – чем больше она восторгалась дионисиевскими ясными, как северный восход, розовыми, фиолетовыми, голубыми, тем острее ее мучила чисто следовательская мысль: «Что делать дальше? Пойти на Петровку и заявить – есть банда иконных жуликов, они ездят по городам и деревням, скупают иконы, грабят церкви, прибивают старух. У них, явно в преступных целях, оказалась подмененная и выкраденная из собора икона великого Дионисия. Она знает их в лицо. Один из них выдает себя за Безрукова, он – племянник умершей Аннет Велипольской. Все это – отчасти криминальный материал, но ее могут спросить, из какого музея выкраден Дионисий, какой на доске инвентарный номер музея, почему, если икона выкрадена из собора, то до сих пор об этом не заявили церковники. Да, положение трудное. Нужно продолжать поиски, хотя, возможно, они и сопряжены с некоторой опасностью. Публика, уехавшая на „жигулях“, может спокойно ударить ее по голове пресс-папье или водопроводной трубой за излишнюю любознательность и любовь к иконописи».

Московское адресное бюро одинаково гостеприимно распахнуто и для заблудших родственников, и для сослуживцев, разыскивающих коллег, и для уголовников, ищущих очередную жертву, и для людей, занимающихся самостоятельными расследованиями.

Ей не хотелось звонить Орловскому, хотелось приехать к нему самому неожиданно. Вообще телефон не казался ей тем естественным человеческим органом общения, каким он стал для очень многих. Многое казалось ей в манере звонить и прозванивать всем и вся бесцеремонным. Вторгающийся в комнату чужой голос, даже по самым благовидным целям, часто лишал ее спокойствия и работоспособности.

Ее импровизационные данные не были подготовлены для того, чтобы, не видя лица Орловского, убедительно выдавать себя не за то, что она есть. Орловский жил в переулке около Тверского бульвара.

На следующее утро она предварительно позвонила Орловскому, услышала неприятный, наглый с хрипотцой голос. Не сказав ни слова, повесила трубку. «Утро дельца такого типа, наверно, продолжается до двенадцати, значит в одиннадцать самое подходящее время для визита».

Кто-то долго смотрел в глазок, потом дверь приоткрылась, показалось бородатое лицо, потом бесшумно сдвинулась металлическая цельнолитая дверь на ролике, и Анна Петровна увидела кудрявого седоватого человека с глазами навыкате с потасканным лицом и с небольшой рыжеватой пиратской бородкой на шее. Это был сам Орловский, известный подрядчик по ремонту храмов.

В далеком прошлом он отбывал наказание в трудовых лагерях за неоднократные нарушения финансовой дисциплины в тех заготовительных организациях, где он подвизался. Общение с себе подобными, собранными воедино в условиях прочного ограждения помимо их воли, воспитало и закалило его характер.

Орловский подозрительно, по-рачьи уставился на Анну Петровну, но скромность и порядочность, которые излучала ее фигура, заметно утеплили его стеклянно-птичий взгляд. Он спросил:

– Вы ко мне?

– Если вы – Аркадий Арнольдович Орловский, то к вам.

Орловский извинился – он был в пижаме – и провел ее в полутемную комнату, застланную ковром. Настороженно и внимательно она вбирала в себя чужой и чуждый ей быт. Ничто в этой комнате не выдавало человека, причастного к искусству. На полу стояло несколько американских и японских магнитофонов. В углу лежала куча журналов, на блестящих обложках которых полуодетые европейские девушки мыльно улыбались покупателю. На стенах висели в золоченых рамах цветные японские фотографии девиц без лифчика. В румынской тумбе-баре поблескивали французские напитки. В общем, пошлая псевдоевропейская обстановка среднего дельца-спекулянта. Ни одной иконы, почти полное отсутствие книг. Единственное, что привлекло ее внимание, – это золоченый с головками херувимов киот девятнадцатого века, в который вместо образа была вставлена увеличенная цветная фотография хозяина, который улыбался всеми тридцатью двумя золотыми зубами.

Орловский мысленно оценивал гостью: «Вполне приличная интеллигентная наружность. Может, пришла продать фамильное кольцо или медальон? – Орловский держал свои сбережения в золотых изделиях в стальном бронированном сейфе под сдвигающимся квадратом полового паркета. – Нет, те, которые предлагают фамильные кольца, держатся или более гордо, или более униженно. У этой дамы какое-то дело».

Орловский считал себя знатоком человеческих душ на том основании, что ему в течение уже долгого времени удавалось удачно обирать спившихся художников и лиц без определенных занятий, из которых он набирал свои бригады. Как и многие закоренелые уголовники и махинаторы, Орловский вовремя понял, что возможные махинации с накладными, счетами в государственных торговых организациях могут опять привести его на постоянное местожительство в климатический пояс лесотундры, а посему надо менять профессию – лучше объявить себя человеком религиозным и прослыть художником-реставратором, благо священнослужители и верующие не очень придирчивы к темному прошлому лиц, их обслуживающих. И подчас не только не придирчивы, а, наоборот, предпочитают иметь дело с людьми опытными, жуликоватыми и оборотистыми. Им так проще и выгодней.

«Налью-ка я даме для начала десертного вина, это никогда не помешает», – решил он.

Анна Петровна по какому-то наитию вдруг отказалась от версии, предложенной Канауровым. «Этот пройдоха мирового класса, в московской патриархии он знает всех и вся, и никакого заказа я ему обещать не буду».

Она вдруг стала рассказывать Орловскому, что ее отец был священником в Саратове. Саратов она хорошо знала, знала хорошо и церковников Саратова. Была она там не так давно в командировке и когда рассказывала, то видела перед собой несуществующий деревенский домик, старую кавказскую овчарку на цепи и своего покойного отца, но только в священнической рясе, как он окапывает осенью розы.

– Теперь отец умер, но мой брат тоже стал священником в богатом приходе. У них есть деньги. Они расписали храм в древнерусском стиле и хотели бы где-нибудь купить несколько больших древних икон для иконостаса, чтобы все было в одном духе. Деньги у них для приобретения есть, верующие жертвуют. Брат в Москве никого не знает, попросил меня помочь. Телефон и адрес мне дал один человек в комиссионном магазине картин и бронзы на Октябрьской площади. Я спросила его, где можно достать иконы, он мне продал одну, она оказалась новой, но он дал мне ваш телефон и еще двух коллекционеров: Канаурова – я у него еще не была, и вот этот – он не дал фамилии, сказал, что он писатель и торгует иконами.

Анна Петровна полезла в сумочку, достала записную книжку и прочла телефон и адрес одного крупнейшего иконного воротилы, замешанного уже в нескольких уголовных процессах, но пока что только в качестве свидетеля.

Орловский сразу зло оживился, задергал острым кадыком и пиратской бородкой, откинул с морщинистого лба величественным римским жестом жидкие седоватые кудри.

– Я этого прохвоста знаю. Никакой он не писатель, а просто жулик. В иконах он ничего не понимает, просто накрал в свое время несколько возов и теперь торгует. Он вам такую дрянь за такие деньги всучит, что не очухаетесь. Нет, нет, выбросьте этот телефон и адрес из головы. До меня и до этого старичка из комиссионного вы ни к кому не обращались?

Анна Петровна выразила полное отрицательное недоумение. Орловский о чем-то сосредоточенно подумал, подергал своей изношенной кожей, одетой на лицо, как сморщенный дамский чулок, потом спросил:

– Где вы живете?

Анна Петровна без запинки ответила:

– В Саратове, а в Москве я остановилась у своей подруги. Телефона, к сожалению, у нее нет.

Орловского это не интересовало.

– Где та церковь, где служит ваш брат?

К счастью, Анна Петровна знала молельный дом, где недавно сделали роспись в древнерусском стиле, и священника отца Александра Северцева, который действительно искал старые иконы и обращался в музеи за консультацией. Убедительность той версии, которую она разворачивала перед Орловским, заключалась в том, что она ничего сама не придумывала, а только в свою пользу группировала известные ей факты.

Орловский как-то посерьезнел, успокоился, выпил подряд три рюмки десертного вина, внимательно осмотрел, как будто оценивая, Анну Петровну немного уже спятившими от мании величия выпуклыми водянистыми глазами и спросил мягко, спокойно:

– А когда отец Александр может заплатить наличными, если вы найдете ему нужное?

Анна Петровна, не колеблясь, сказала:

– Деньги брат взял в церкви под расписку и передал мне. Это пожертвования. Если я найду то, что нужно, то могу заплатить сразу. Им нужны иконы для иконостаса – Спаситель, Божья Матерь, Иоанн Предтеча, Николай Угодник – все большого размера и древние, желательно шестнадцатого века.

Глаза Орловского на секунду блеснули алчностью, сверкнула золотозубая улыбка. Ей показалось, что кот молниеносно поймал лапкой в аквариуме золотую рыбку.

– У меня есть несколько хороших досок одного моего друга, он оставил их у меня на комиссию. Это настоящие древние вещи, но стоят они весьма дорого. Это очень ценные вещи, – слово «вещь» он говорил с особым смыслом и очень значительно.

Орловский повел Анну Петровну в темный коридор своей старой московской трехкомнатной с лепными ирисами на потолке квартиры. Всюду был тот же современный «роскошный», смахивающий на номер дома свиданий, уют. В спальне потолок был затянут черной материей с золотыми птичками, арабская мебель дополняла полную картину мещанской роскоши.

Орловский открыл чулан, в который он не пустил Анну Петровну, но она мельком из-за его спины увидела стеллаж, наподобие книжного, с рядами небольших аналойных икон. Кряхтя, Орловский вытащил четыре сравнительно большие доски, завернутые в пленку. Он развернул их. Две были большие, очень хорошо написанные старообрядческого письма Богоматери шестнадцатого века, был и Никола северных писем середины восемнадцатого. Четвертая доска был он – Спас Дионисия с клеймами истории его обретения и истории Спасского монастыря. На трех клеймах очень грамотно были сделаны небольшие пробные окошечки. Промытая живопись сверкала, как драгоценные камни.

Анну Петровну содрогнула дрожь гончей, замершей у волчьего логова. Ее шерлокхолмсовская деятельность достигла цели. «Это у меня, наверно, наследственное, —подумала она, вспомнив, что ее отец во времена Халкин-Гола командовал дивизионной разведкой. – Только бы не показать заинтересованность этому дельцу с манерами провинциального трагика, привыкшего играть Наполеона и на сцене, и в жизни».

Орловский был весь как сосуд, переполненный ощущением собственной самоценности. А между тем бывший перекупщик краденого, бывший спекулянт мерлушкой, бывший вор и растратчик, бывший спекулянт крадеными коровами, бывший домоуправ, изгнанный за незаконное заселение квартир эвакуированных и за лишение детей площади их погибших родителей, бывший прокравшийся заготовитель не совершил за всю свою жизнь ни одного благородного поступка, не подал даже пятака побирушкам, распевающим псалмы на церковной паперти тех храмов, откуда он извлекал тысячи. Своих служащих, тех, кто, лазя по лесам, размалевывал храмы и приносил ему доходы, он обсчитывал с усердием дореволюционного скаредного сидельца-купца. При виде денег у него на шее и за ушами выступал пот. По ночам он обкладывал свое немолодое дряблое белое в веснушках и родинках тело «рыжиками» – царскими червонцами – и грел их своим телом. Это была его интимнейшая домашняя забава. Из-за своей страсти к наживе он не привязался за всю свою жизнь ни к одному человеку, ни к одному живому существу. Он давно бросил свою жену, бывшую бухгалтершу, которая была когда-то ему нужна как звено в его махинациях, только из-за этого он на ней когда-то и женился – у него не было другого пути пробраться к государственным деньгам. Детей ей своих он почти не помнил и не помогал им. На женщин он также тратил деньги осторожно и аккуратно. Была у него постоянная любовница – оценщица фарфора из комиссионного. Когда он водил ее в ресторан, то выдавал ей драгоценности почти что под расписку. Возвратясь домой, он в первую очередь снимал с нее колье и кольца – боялся, что присвоит. Для этой дамы он держал, как средство ее воспитания, список купленного в подарки и съеденного ею, где была четко проставлена цена: антрекот – рубль тридцать копеек, итальянские туфли – сорок пять рублей, сигареты «Кэмел» и прочее.

Анна Петровна решила восторгаться старообрядческими Богоматерями и стала их трогать руками. Орловский после паузы стал разливаться соловьем:

– Эти Богоматери шестнадцатого века, прекрасных писем, переводы с рублевской школы. Но особенно хорош Спас – это вещь пятнадцатого века, тоже московской школы, в годы революции украдена из Кремля, шедевр мирового класса. Никола – прекрасная вещь, тоже пятнадцатого века московской школы.

Кроме того, что Орловский неподдельный матерый жулик, Анна Петровна поняла и другое – то, что он неподдельно ничего не понимает в иконописи. Иконы для него – товар и ничто другое, причем товар такого рода, для определения ценности которого ему нужна помощь товароведа типа Канаурова.

«То, что Спас – вещь дорогая, Орловский уже знает, но то, что это доподлинно Дионисий, ему неизвестно. Покупать все доски или только две под мифические деньги ее мифического брата? А вдруг Дионисий опять ускользнет из ее рук? Нет, надо всеми силами цепляться за Дионисия».

– Вы знаете, я знаю вкусы моего брата. Ему нравятся иконы с клеймами, я думаю, что ему понравится вот эта икона Спасителя, только она уж очень черная, закопченная и в трещинах. Неизвестно, что сохранилось под копотью. Иконы Богоматери тоже очень хороши, – слукавила она, – а вот Николай Угодник какой-то толстый и румяный.

– Сколько икон вы берете? Почему вы не хотите взять хотя бы вот эту Богоматерь? Очень серьезная вещь. Ее видели известные реставраторы и сказали, что это шедевр.

– Нет, брату не понравится, я интересуюсь Спасителем. Сколько он стоит?

По лицу Орловского пронеслось легкое облачко раздумий – сколько опросить? Вообще-то он не рассчитывал получить за икону Спаса больше полутора-двух тысяч. У Аспида Орловский купил эту икону за четыреста рублей, организовав ложную экспертизу на понижение. Три тысячи он спросил со своей гостьи по наитию. Для Анны Петровны три тысячи были очень крупной суммой. Полторы тысячи у нее было собрано на предполагаемый кооператив, еще полторы тысячи она, если бы побегала по Москве, могла бы занять.

«Дионисий должен быть вырван из преступных лап любой ценой» – это она знала твердо.

– Хорошо, я согласна уплатить три тысячи рублей за эту икону. Но мне надо известить об этом брата, на это уйдет дня два-три. Сегодня у нас понедельник, я позвоню вам в четверг утром в одиннадцать часов и заеду взять икону.

Орловский провожал ее подобострастно, как особу царской крови.

«Где достать деньги и надо ли их вообще доставать? Может, нужно сразу обратиться в следственные органы? Но ведь пока что в СССР нет такого закона, который бы запрещал частным лицам держать под диваном картины Рембрандта, Рафаэля, доски Рублева, Дионисия. И не только держать, но и торговать ими».

То, что Орловский – жулик и прохвост, она знала с уверенностью, но одно дело – знать, другое – доказать, иметь на руках доказательства. Анна Петровна погрузилась у самой цели своих поисков в период неясных для нее самой раздумий.

Орловский, проводив Анну Петровну, был в ликовании. Получить за доску больше чем в семь раз – такое бывает нечасто. Главное же, что его радовало, это то, что он так ловко обвел Аспида. Среди мелких иконных жуликов-менял существовала жесточайшая конкуренция. Все знали друг о друге почти всё, и все завидовали друг другу. Порочный круг иконных деятелей не превышал ста человек. Это те люди, которые ремонтировали храмы, добывая у церковников иконы, меняли их на пластинки, эротические западные журналы, дубленки, итальянские кофточки и туфли, а также толпы менял-офеней, бродящих по деревням, скупающих и выпрашивающих у стариков-колхозников старые позеленевшие самовары, медные кресты прадедовские родовые образá. Среди них такая акула, как Аспид, выделялся размахом и был вне конкуренции. Орловский завидовал дерзости, ловкости и удачливости Аспида. То, что он смог обмануть Аспида, купив за бесценок ценную доску, распирало его самолюбие. Он набросился на телефон, как голодный на кусок хлеба.

Сам Орловский редко бывал в церквях, он обычно составлял сметы, договор, решал финансовые дела. На местах присутствовали два его десятника – Эдик и Гарик – патлатые, абсолютно бессовестные молодые люди необычайной наглости. Они были одновременно и прорабами, и надсмотрщиками, и кассирами-инкассаторами. С шефом их связывала корысть. Отдавая положенные проценты дохода, они присваивали все остальное, что и удавалось выжать из спившейся братии. Больше всего Орловский боялся, что дело ремонта храмов государство возьмет в свои руки и упорядочит его, тогда и ему и всем ему подобным больше не удастся совершать свои махинации, дробить доходы, обманывать фининспекторов и отбирать деньги у работающих. Раза два его мазил, десятников и его самого выгоняли из церквей рассерженные верующие за порчу старых ликов хорошего академического письма, которые они исказили до неузнаваемости. Один раз Орловскому даже поддал по шее благообразный с длинной седой бородой хорист. Но такие неудачи не расстраивали неукротимого дельца, и он, утершись, буквально на следующий день начинал обдумывать новые комбинации.

Аспид со своими нукерами год назад нанес существенный ущерб Орловскому. В одной глухой церкви Орловский отобрал на колокольне кучу почерневших образов и договорился их забрать, но когда он приехал за ними, то все уже было увезено. Увез Аспид. Теперь он с ним сквитался. Гарика не оказалось дома, а Эдик обещал быстро прибыть. Орловского на этот раз подвело желание похвалиться. Это желание похвальбы и не таких, как он, подводило. Эдик был одним из тех, кто таскал иконы, в числе их и Дионисия, на экспертизу к Канаурову. Орловский при появлении Эдика смеялся невыразимо, подскакивал, как гамадрилоид в клетке, получивший персональную посылку бананов.

– Как я его выставил! За три штуки сдаю! Ах, Аспид, слюнтяй и растяпа! Такую доску! За четыре стольника отдать! Как фраера его выставили!

Эдик разделял восторги шефа. Общая радость закончилась солидной выпивкой. Орловский пил мало, берег подпорченную жирной пищей печень, но на этот раз изменил своим привычкам. Сама того не зная, Анна Петровна своим согласием уплатить три тысячи выпустила дремавшую пружину завистливой алчности неизвестных ей людей. Эдик страшно завидовал Орловскому, ведшему спокойный, размеренный образ жизни среднего буржуа – свой столик в ресторане, машина, дача, регулярные поездки на юг, кучи шмотья и импортного барахла – всему этому он страшно завидовал. Больше же всего его злило, что ему приходится торчать на объектах, сутками до хрипоты обсчитывать обросших, пахнущих водкой мазил, проклинающих и его, и шефа, и самого Господа Бога. Рядовые верующие побаивались своих одичавших рабочих и из страха поили их водкой и обкармливали поминальной кутьей.

«Я ему добываю и эти магнитофоны, и икру, которую он лопает в кабаке, а он считает, что все так и должно быть», – Эдик был точно такой же Орловский номер два, но без его комбинаторского дара и уголовной бесстрашности, приобретенной шефом в местах заключения. Из зависти, себе во вред, так как его дела были делами Орловского, Эдик уже давно вредил, обычно с похмелья, шефу. После праздничного вечера с выпивкой во вторник с утра Эдик набрал телефон Аспида и шепотом в трубку сообщил, что та доска, которую взял у него Орловский в числе других, оказалась «клевая», и шеф сдает ее в среду за четыре штуки. Сумму в четыре тысячи он придумал из желания верней поразить Аспидово сердце. Далее он дословно передал восторги Орловского по поводу проведения Аспида за нос. Засим он замолк. Аспид не любил предателей, но Эдика ценил. Эдик предавал ему шефа из ненависти, а ненависть, любую ненависть, он ценил: «Ненависть – чувство неподкупное». Про себя Аспид решил на этот раз хорошо отплатить Эдику – поить его три дня за счет своей фирмы до полнейшего оскотения. Аспид ненавидел Орловского давно и яростно. Мания величия Орловского, его псевдобарские манеры, привычка разговаривать со всеми презрительно сквозь золотые зубы – все это бесконечно злило Аспида. Но главное, что его бесило, это то, что Орловский не рисковал: он сам не крал, не взламывал замков, не совершал лихих рейдов по бездорожью – все за него делали мальчики. Они крали из тех мест, где работали, совершали прочесы чердаков, колоколен, чуланов. Иконы им старушки несли сами пачками – как-никак они – «украсители храма сего». То, что Аспиду давалось в результате рискованной трудной работы, Орловский брал спокойно, как принадлежащее ему по наследственному праву. И дальше Аспид искал сам каналы для продажи на Запад, а Орловский и тут не рисковал – продавал перекупщикам. Доска, о которой шла речь, Спас, с самого начала показалась Аспиду старой и ценной, но то, как Збруйский презрительно отставил ее и сказал: «Шашел один», – ему запомнилось. «Не продешевить бы», – подумалось ему тогда. И, главное, издевается! Обманул, охмурил и позволяет над ним, над Аспидом, издеваться. Он заскрежетал от ярости зубами. Нет, он проучит этого величественного павиана. Расправа будет беспощадной. У Орловского навсегда исчезнет охота играть с ним злые штуки. Он отдает доску в среду. Сегодня же, во вторник, Спас будет снова у него, а на четыреста рублей он «оштрафует» Орловского за похвальбу. Пусть не хвалится.

Джек и Воронок были к его услугам.

«Такое дело лучше всего делать днем. Днем никто не обратит внимания. Вопрос в том, как проникнуть за бронированную дверь. Орловский патологически осторожен. Нужна женщина. О, это извечное „ищите женщину“!»

Кроме Ниночки по степени доверительности никто не мог участвовать в карательной экспедиции. Звонок в музей, и Ниночка отпросилась у начальницы под благовидным предлогом. Аспид бросил ей серьезно:

– Оденься победнее под почтальоншу. Нужно самое простое: «Вам телеграмма, распишитесь», – и ничего больше. «Остальное довершит Ниночкина ослепительная улыбка и железные кулаки Джека. Орловский выходит обычно из дома к вечеру, поздняя птичка».

Часа в три Ниночка Джек, Воронок и Аспид высадились из «жигулей» в старом московском дворе Орловского. В парадном пахло кошками. Аспид и Воронок поднялись на этаж выше двери Орловского, Джек притаился у двери. Ниночка была сама скромность: синенький беретик, простенький костюмчик, на плечо Аспид повесил ей дерматиновую полеводческую сумку, набитую газетами.

Звонок. Процедура глазка, открытия бронированной двери на шарнирах.

– Вам телеграмма.

Орловский приоткрыл дверь и, к своему несчастью, допустил неосторожность, не закрыл дверь на цепочку, Ниночкин васильковый взор смутил его. Еще один неверный шаг – Ниночка оказалась в прихожей. Дальше все произошло молниеносно. Джек ворвался, как ураган. Увесистый удар в лицо свалил Орловского на пол. Из носа его текла кровь, рот был крепко зажат огромной, поросшей рыжим волосом рукой Джека. Аспид и Воронок проскользнули в дверь легко, почти воздушно. Не люди, а летучие тати. Ну, а Ниночка скромно спускалась по лестнице, ее роль почтальонши была окончена, выступление было удачным.

Воронок и Джек отволокли Орловского в комнату, бросили на тахту. Вид у него был отнюдь не величественный: белая рубашка в крови, редкие седоватые кудри сбились, челюсть тряслась от ужаса. Он не спускал испуганного взгляда с Аспида. Орловский привык к почтению, к почти царскому обращению со своей особой, а тут вдруг удар тяжелого, как молот, Джекова кулака. Такого рода инцинденты у него были лет двадцать назад, когда он не сразу адаптировался в новой для него среде людей, изолированных от общества.

Аспид закурил и спросил издевательски-вежливо:

– За четыре штуки отдаешь? Радуешься, что меня выставил? Не тот я человек, чтобы из меня наивного телка делать. Збруйский говорил: «Фуфель», а сам за четыре штуки сдаешь? Ах, Орловский, Орловский! Вы неисправимо жадны, жадны до того, что забыли, кого можно выставлять, а кого – нельзя. Я вам не ваши мальчики, из которых вы можете безнаказанно кровь, разбавленную пополам водкой, сосать. Джек, вытри ему сопатку, нехорошо пожилому джентльмену лежать с разбитым носом.

Джек пошел за мокрым полотенцем, а Аспид проскользнул в комнаты. Ругаясь и опрокидывая мебель, он искал выключатель. Орловский вытер мокрым полотенцем лицо и немного пришел в себя. Он встал и, пошатываясь, неуверенно пошел вслед за Аспидом. Джек и Воронок не мешали ему. Они были заняты делом – прятали в карманы безделушки с серванта. Воронок засовывал за пазуху массивную серебряную пепельницу, Джеку больше приглянулись американские и японские зажигалки, до которых Орловский был большой охотник. Аспид залез в иконный чулан и шумно его обыскивал, грубо перебрасывая доски. Наконец, он нашел Спаса, выволок его на середину комнаты, ощупал и только тогда обернулся к Орловскому, стоящему в позе Гамлета-отца.