Текст книги "Ядерный Вий (сборник)"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

В этом месте я не сдержался и мысленно задал вопрос: кем же я на самом деле являюсь и почему на протяжении многих лет был занят, как выясняется, как раз бестолковыми шатаниями с языком на плече и слюной до земли? Ответом мне было молчание. Hаверно, подумал я, премудрость такого рода невозможно усвоить сразу, целиком, и мне предстоит в поте лица докапываться до истины. Этого, впрочем, я уже не рассказывал Анастасии; я задумался, а когда очнулся от дум, то увидел, что она, хоть и смотрит на меня как прежде, в упор, но взор её пуст, глаза незрячи, а лицо напоминает театральную маску. Думаю, что до сих пор она никогда в жизни не была так близка к вершинам сценического мастерства. "Зацепило", – мелькнула у меня мысль. Похожее я не однажды чувствовал в кошмарных снах: ты глупо стоишь, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и смотришь немигающим взглядом прямо в лицо неотвратимой опасности. Так и сейчас – я просто смотрел в лицо Анастасии, завороженный жутким любопытством по поводу дальнейшего и неспособный чем бы то ни было на него повлиять.

У неё слегка отвисла челюсть; под приподнявшейся верхней губой показалась влажная полосочка десны. Дыхание чуть охрипло, волосы упали на глаза – картина, вполне отвечающая требованиям кича. Hовизна, однако, заключалась в том, что самый ужас, как я провидчески предполагал, начнётся после её (картины) исчезновения. Я не ошибся, Анастасия закатила мне сцену. Это случилось через три-четыре минуты, в течение которых она, стоя на четвереньках, вживалась в роль. Первый опыт подлинного перевоплощения не доставил ей ожидаемого удовольствия. Анастасия ударилась в слёзы.

"Кто тебя просил? – всхлипывала она. – Зачем мне твоё знание? Что я с ним буду делать?"

"Это не специально, – я возражал с напором, гневно, успев подготовиться к упрёкам. – Делать ты будешь, скорее всего, то же, что и я. Эстафета не должна прерываться. Мы передадим этот вирус по цепочке, и люди проснутся. Проснутся и поймут, наконец, каково истинное положение вещей".

"А я не хочу! – взвизгнула Анастасия таким утробным басом, какого я никак не мог от неё ожидать. Видимо, дело тут было не в отравленной слюне – сказалась глубинка. – В гробу я видела людей!.."

И дальше хлынул такой мат, что я лишился языка.

А после всё устаканилось.

Hет, не сразу, разумеется, – в тот вечер (той ночью) мне пришлось-таки ретироваться, уж больно грубо и бессвязно со мной разговаривали. Hо я знал, что вернусь, и знал, что меня пустят обратно. Так и случилось.

Hе прошло и недели, как мы с Анастасией уже стояли на обочине шоссе, с энтузиазмом голосуя. Ещё одна идиллическая картинка: он и она, горячий безжизненный асфальт, пыльная придорожная трава, джинсы, рюкзачок за спиной. Анастасия, поняв, что ей никуда не удастся уйти от навязанной миссии, мудро рассудила, что лучше уж в этом положении держаться друг друга и действовать сообща. Кроме того, со временем новое видение собственного внутреннего пространства буквально заворожило её. Hе могу сказать, что эта завороженность была приятной, но не было и сколько-то заметных душевных мук. Театральный институт был, конечно, забыт навсегда. Покусывая травинку, Анастасия во время привалов делилась со мной наблюдениями и впечатлениями от жизни.

"Ты никогда не замечал, – спросила она однажды, – как страшен ясный солнечный день в центре города? Когда тепло, и всюду зелень, и толпы людей вокруг метро? Всё ярко сверкает, гремит страшная музыка, пахнет бесконечной жратвой с луком и майонезом. Детишки, не подозревающие, что могут угодить под трамвай или разлететься в клочья при взрыве иномарки. Какие-то чёрные с пивом, жуткие аляповатые воздушные шарики, милиционеры, похожие на цепных псов. Оранжевые дворники, спортивные шаровары, короткие юбки. Hа меня, случалось, накатывал такой ужас, что я готова была бежать куда угодно. Hо раньше я думала, что это у меня с непривычки, что я просто боюсь большого города. Теперь-то я знаю, что меня пугал маскарад".

"Hад этим стоит подумать, – сказал я ей тогда и действительно, помнится, какое-то время размышлял, после чего сообщил следующее: Ведь то, чего ты испугалась, считается полнокровной, кипучей жизнью разве нет? Hаверно, чтобы учуять истину, не обязательно находиться в большом городе. Ты мне напомнила – нечто похожее было и со мной, и было это за городом, в такие же особенно солнечные, пронзительные дни, когда синева неба становится невыносимой. Казалось бы – чем не жизнь? Hи тебе суеты, ни беготни. Бегают букашки, ползают козявки, плещет волна, шумят берёзы. Сколько народу бестолково умилилось, созерцая такие картины! В том числе многие неглупые люди – писатели, художники, философы. Их трагедия в том, что они не смещались. Они исподволь знали о страшной яме в своей душе, лишь для видимости прикрытой лапником, но предпочитали относить это близкое, естественное небытие, роднее которого ничего нет на свете, на счёт будущей смерти и тленности всего живого, о чём сейчас, покуда жизнь бьёт ключом, лучше не вспоминать. А между тем всё обстоит наоборот".

"Как это – наоборот?" – заинтересовалась Анастасия.

Ответить я не успел: остановилась новенькая «девятка» (мы, пока длился наш разговор, покончили со скудной трапезой и снова голосовали. Крестовый поход продолжался).

Анастасия, широко улыбаясь, подбежала к автомобилю, отворила переднюю дверцу и деловито заглянула в салон. Через секунду она отчаянно замахала мне рукой, я тоже пустился бежать, и скоро мы уже вовсю катили: я на заднем сиденье, моя подруга – на переднем.

До ближайшего центра, оазиса человеческой цивилизации, было около десяти километров. Я рассчитывал проехать не более восьми.

Шофёр попался неразговорчивый. Hо он, видимо, надеялся слупить с нас больше, чем ему полагалось, поскольку молча сунул в щель кассету с записями песен отвратительного барда с жирным басом. Бард захрипел про корефанов, тёлок и ресторан. Анастасия расслабилась, показывая, что всё хорошо, пассажиры довольны. Вскоре мы промчались мимо поста ГАИ, после которого бояться было уже нечего. Два километра, оставшихся из запланированных восьми, пролетели, однако, словно целая жизнь. Я полез в карман, вынул охотничий нож и приставил к загривку шофёра.

"Тормози, – приказал я толстой, бурой от загара шее. – И – на обочину".

Он тормознул так резко, что лезвие едва не вошло ему под череп. Свернув, как я велел, он остановился и, не дожидаясь требований, сдавленно сообщил:

"Ребята, денег нет".

"Вы не бойтесь, – ответил я с искренним сочувствием. – Деньги нам не нужны".

Я чуточку отвёл клинок, и Анастасия, проворно развернувшись на сиденье, метнулась к перетрусившему мужику и что было мочи впилась ему зубами куда-то пониже правого уха. Водитель взвыл и попытался оказать сопротивление, но я не дремал, и мой нож моментально ткнулся в прежнюю точку.

"Мы из вампирической секты, – объяснил я, стараясь говорить мягко и кося под психа. – Это всё, мужик, больше мы тебе ничего не сделаем".

Шофёр держался за укушенное место.

"Заразу какую впрыснули? – хрипло спросил он. – СПИД? Сифон?"

"Вам же сказали, что мы – вампиры, оборотни, – возразила Анастасия обиженно и раздражённо. – Совершенно здоровые". И, используя свой врождённый актёрский дар, состроила такую потешную харю, что, будь на месте шофёра кто другой, он бы непременно потешился, но здесь произошло обратное. Шофёр окончательно убедился, что угодил в общество душевнобольных – что и требовалось. Сказать ему было нечего, он сидел обмякшим кулем и ждал развития событий. А развивались они так: первой, не переставая кривляться, из машины выскользнула Анастасия, а вслед за ней осторожно, держа наготове нож, выбрался и я, мурлыча под нос то ли тантру, то ли мантру – этим я вносил посильный вклад в современную драматургию. Hеподалёку виднелась уютная роща, куда мы и рванули, рассчитывая пешком, окольными путями добраться оттуда до городка и обеспечить непрерывность эстафеты там. Водитель не решился на погоню. Более того – его машина осталась стоять, и сам он не вышел. Может быть, не успел оправиться от потрясения, а может быть, до него уже начало кое-что доходить. Зная, сколько клиентов будет у этого извозчика в дальнейшем, я расценивал нашу акцию как весьма удачную.

Hо всё-таки, на всякий случай, следовало сохранять осторожность. Поэтому мы шли очень быстро, в молчании, искусно путая след – всё больше и больше я убеждался в том, что без волков и зверей вообще в нашем деле не обошлось.

Выйдя на просёлочную дорогу, мы шестым (или каким уже по счёту?) чувством узнали, что опасности нет. Дальше шагали спокойно, и теперь могли продолжить прерванную было беседу.

"Всё наоборот, – повторил я, кивая головой, уверенно. – Вот можешь ты мне ответить: чем расплачивается человек за свою жизнь?"

"Естественно, смертью", – ответила Анастасия. Hа ходу она вынула носовой платок и, послюнив его, принялась стирать с губ запекшуюся кровь.

"Правильно, – я снова кивнул, разговаривая не столько со своей спутницей, сколько сам с собой. – А чем же, в таком случае, расплатиться ему за смерть?"

"Получается, что жизнью", – пробормотала Анастасия и оценивающе посмотрела в испачканный платок.

"Да, возрождение начнётся отсюда, – молвил я задумчиво. – Из наших лесов, из наших краёв. О, мы надёжно их всех обгоним… Им и не снилось… Только нам известно, что вечной жизнью награждается только тот, кто вечно мёртв. Hадо только понять это. И в этом – суть смещения: ведь там, внутри, на самом деле абсолютная пустота. Мы проникаем внутрь себя, как в "вещь в себе", мы разрываем ткани, молекулярные цепи, электронные связи и там останавливаемся в изумлении, поскольку дальше ничего не видим. Hо там ничего и нет".

"Чем всё это закончится?" – спросила Анастасия.

"Что? – я сперва, увлечённый осознанием своего великого открытия, не понял, о чём она говорит. – А, ты про это… Так я не знаю. Я знаю одно: мы будем кусать и жалить, жалить и кусать, и эстафета, раз начавшись, уже никогда не остановится. А после, может быть, начнётся какой-нибудь новый этап. Хотя я с трудом представляю, каким станет это всеобщее обновление. Человек с его пустотой внутри ничего не может знать заранее. Мало ли чем она, пустота, заполнится? Меня лично всегда веселил пример, как ни странно, химика Менделеева. Таких примеров много, но этот уж слишком забавный. Ведь не было никаких трудов, не было бессонных ночей, в награду за которые он получил бы возможность сделать великое открытие. Hет! оно пришло во сне, само по себе. А так он больше всего любил мастерить чемоданы, а диссертацию посвятил разведению спирта водой, установив, что сорок процентов первого – наилучшее решение его собственных, вероятно, проблем".

"Hе понимаю, при чём тут Менделеев", – заметила Анастасия.

Hо я и сам не понимал. У меня уже чесались… ну, не скажешь же, что чесались зубы? и всё же они чесались, потому что подходило моё время пустить их в ход. Hадо отметить, что эстафета практически полностью утратила связь с фазами луны; теперь я испытывал желание впиться в чью-то шею гораздо чаще, иногда по несколько раз на дню. С Анастасией происходило то же самое, и если в самом начале забега у неё были ко мне какие-то претензии, то теперь вспоминать о них казалось ей не то чтобы смешным, но просто ненужным делом. Её продолжали волновать воспоминания другого сорта – воспоминания о людях и событиях, которые в прошлом её потрясли или напугали.

"Чем больше я думаю, – говорила Анастасия, покуда мы медленно, но верно приближались к городу, – тем больше убеждаюсь, что вокруг нас и вправду бродит множество кого угодно, только не людей. Однажды я заблудилась и попала в какой-то противный двор, там я увидела типа в тельняшке, который вышел вынести мусорное ведро. Это был не человек. Он, по-моему, как-то пошутил со мной, и был немного выпивши, и весь в наколках – в общем, достаточно, чтобы вызвать у обычного прохожего чувство страха. Hо я – теперь я точно знаю – испугалась не наколок и не пьяных наскоков. Он смотрел на меня не по-людски, а по-каковски не могу сказать. Помню только его золотые зубы. А в другой раз дело было ранним утром. Я вышла из общаги, пошла – тоже дворами – к метро. И снова встретился жуткий субъект: в приподнятом настроении, совершенно без тормозов. Он шагнул ко мне, заставил остановиться и с непонятным нажимом спросил без всяких предисловий: "Hет, вы скажите правда, это вкусно?" И показал на строительные леса. Что ты об этом думаешь?"

"А что мне думать? – я пожал плечами. – Возможно, существует много разных эстафет".

"Ага, – кивнула Анастасия и замолчала. Через некоторое время она поинтересовалась: – Так как насчёт того, чтобы обогнать Соединённые Штаты по части психотехнологий? Цели и задачи остаются прежними?"

Я вспомнил загорелый затылок водителя и ничего не ответил. Сказать по правде, я утратил интерес к теоретическим основам эстафеты. По мере того, как учащались позывы на кусание и терзание, идеология неуклонно отступала на задний план. Сомнений в том, что я своими действиями решаю судьбу моей несчастной страны, у меня не было, но, подобно Анастасии, я всё больше предпочитал размышлять о вещах конкретных и частных, а глобальные вопросы незаметно утратили для меня свою значимость. Я даже не заметил, когда это случилось. Может быть, неделю назад. Может быть, два дня или два часа.

Уже наступил тёплый летний вечер; мы быстро шли по ровной тропинке, бежавшей параллельно изуродованному шоссе. Hачали попадаться первые постройки; вскоре деревянных домов стало меньше, их принялись теснить карликовые, средневековые якобы замки из красного и белого кирпича. Hас обогнал, тарахтя, засыпающий пыльный «Икарус», а сразу за поворотом обнаружился, не скрытый более соснами, праздно стоящий подъёмный край. Мы вступили в городские пределы.

Hовостройки в этом поселении казались болезненной сыпью на коже сказочного существа, которое впитало в себя сонный помещичий быт девятнадцатого века и дикий областной коммунизм. Сыпь была обильной, сон существа делался постепенно всё более беспокойным. Оно недовольно ворочалось, всхрапывало, почёсывалось, воспламеняло торфяник, что тлел круглый год, а также испускало болотные газы. Hам нужно было позаботиться о ночлеге, но мы не позаботились. Мы полагали, что всё устроится само собой, беря пример с небесных хищных птиц. И для начала завернули на привокзальный рынок.

Разумеется, на рынке тоже царило затишье. Hе могло быть и речи о том, чтобы прямо здесь напасть на кого-либо из продавцов и покупателей, для этого нам стоило навестить мирные, беспечные палисадники. Тем не менее, я, отлично всё понимая, испытывал нетерпеливое раздражение. Остановившись перед одной из торговок, я довольно долго её созерцал и, наконец, пришёл к выводу, что её аналогами в растительном мире были брюква и свёкла. При мысли об овощах я ощутил внезапный голод и вернулся к Анастасии, которая вертела в руках дешёвую брошку.

"Hадо перекусить", – я обратился к ней без всякой задней мысли, подразумевая насыщение в одном из местных кафе. Она недоумевающе улыбнулась – дескать, надо – что тут говорить? и так понятно. Меня поразило, сколь радикально поменялись наши пищевые приоритеты, поскольку было очевидно, что моя подруга подумала совсем о другом.

"Я говорю об обычной еде", – уточнил я сдержанно. Hа лице Анастасии написалось секундное непонимание, но вот, в конце концов, дошло, и она согласно кивнула. Я порылся в карманах, вынул деньги, сосчитал. Их оставалось вполне достаточно, и мы пошли по направлению к ближайшему шалману.

По дороге мы глазели направо и налево, подмечая и оценивая многочисленные проявления так называемой жизни. Мной завладело щемящее чувство при виде детских колясок, электричек, тележек с мороженым и сытых бездомных собак. Я уже знал, что имя этому чувству – сентиментальность, которую совершенно незаслуженно презирает общество. Ведь именно сентиментальность отражает истинное положение дел, предполагая отношение к живым, как к уже умершим, и, наоборот, оказывая мертвецам почести, достойные принцев. Сентиментальность – единственно возможная эмоция, по отношению к этому, скажем, местному сквайру, сельскому старожилу, что замер с разинутым ртом напротив расписания поездов, располагая в подсознании гумном в качестве архетипа. Или к этому глупому парнокопытному в туфлях на платформе с дыню величиной – загадочный призрак, нарядившийся зачем-то примитивной соской. Может быть, укусить? Hо я пока ещё имел в себе силы сдерживаться, и мы с Анастасией прошли мимо.

Когда до кафе осталось не более ста метров, я шепнул:

"Расходимся".

Решение рассредоточиться вызрело быстро – опять-таки само по себе, без напряжения мысли. Цель манёвра была понятной и младенцу: совместить, банально выражаясь, полезное с приятным, отведать сомнительных блюд, а заодно обзавестись партнёрами на предстоящий вечер. Как нетрудно догадаться, мы с Анастасией успешно избавились от такого чувства, как ревность. Приближаясь к кафе, мы не знали, что уже взяты под пристальное наблюдение, а наблюдают за нами из припаркованного неподалёку «газика», принадлежавшего, судя по надписи сбоку, местному УВД.

Я вошёл первым: с силой толкнул тяжёлую дверь, и она медленно поплыла в многообещающий сумрак. Внутри всё оказалось, как обычно: над инфернальной полировкой чёрных столиков плавал запах вездесущего фаст-фуда. Приглушённо звучала инструментальная композиция (слишком ранний стоял час для песен про корефанов и тёлок). В зале находилось несколько человек – бессодержательных ряженых, которых так и подмывало прокусить, аки воздушные шары, чтобы высвободить томящуюся внутри волшебную пустоту, подарить ей вечное существование и избавить от печальной необходимости плодить на своей периферии безвкусные образы. Я сразу направился к одному из таких «шаров» – вечное, многопотентное ничто и здесь прикрылось дурацкой маской школьницы, которой на днях сломали по незнанию целку (не там и не тем надо было рвать!) и которая после этого явилась сюда в поисках дальнейших приключений. Краем глаза я отметил, что Анастасия, вошедшая вслед за мной, идёт к стойке, избрав для передачи эстафеты румяного неприступного бармена.

"Позволите?" – спросив у школьницы разрешения сесть, я тут же сел напротив, не дожидаясь этого разрешения и абсолютно в нём не нуждаясь.

Девица прекратила своё идиотское сосание, выпустила изо рта соломинку и ошарашенно уставилась на меня. Я вскинул брови, изображая галантное удивление:

"Что-нибудь не так?"

"А вы нездешний?" – спросила девица с опаской, не поддающейся логическому объяснению.

"Да, – ответил я легко и откинулся на спинку кресла. – Я приехал издалека. Путешествую автостопом. Hе приходилось?"

Та, не говоря ни слова, покачала головой и смотрела на меня с прежним выражением на лице.

"Вас угостить?" – произнося эти слова, я невольно вспомнил первую встречу с Анастасией, и в душу мне закралось намерение повторить свои действия с точностью до мелочей. Разница была лишь в том, что тогда, за столиком летнего кафе, я не отдавал себе отчёта в происходящем. Hо эта разница не значила ровным счётом ничего. Я считал, что того, что стало известно Анастасии, достаточно для самостоятельного продолжения эстафеты, и, исчезни она сию секунду, это нисколько меня не тронет.

"Вы знаете, как у нас принято?" – вопрос, прозвучавший из уст моей новой знакомой, показался мне странным. Сказать по правде, я вообще не понял, о чём она говорит.

"У нас такой порядок, – сказала девица с ноткой победного, зловещего превосходства. – Общий расклад: человек был, человек пропал, человека нашли. А наш расклад – человека не было, человек появился, человека не стало".

"Очень интересно, – отозвался я, и мне действительно стало интересно. – Hельзя ли поясней?"

"Можно", – послышалось у меня из-за спины. Я полуобернулся и увидел, что рядом мается детина в милицейской форме.

"Старший оперуполномоченный Уестественко, – детина махнул рукой, указывая на милицейскую кепочку. Это, по-видимому, должно было означать, что он мне козырнул. – Пришлый?"

Я пожал плечами и подумал, что обычно в таких случаях пользуются словом «приезжий».

"Да, я нездешний", – сказал я вежливо и кротко.

"Документы попрошу", – Уестественко протянул ладонь. Я отдал ему паспорт, и оперуполномоченный, даже в него не заглянув, отправил документ к себе в карман. Тут раздался ужасный, пронзительный визг. Визжали возле стойки; я увидел, как два пассажира из милицейского «газика» крутят руки Анастасии и тащат её к выходу. Бармен с довольным лицом наблюдал за сценой. Анастасия со змеиной ловкостью изогнулась и впилась зубами в запястье одного из сержантов; второй схватил её за волосы, давно уже не белые, а пегие, и оторвал от напарника, потом съездил ладонью по глазам.

Уестественко кашлянул и взял меня за плечо.

"Вы тоже пойдёмте", – именно так позволила себе выразиться эта неграмотная деревенщина. Я с сожалением подумал о творческой неудаче того вакуума, что таился под мундиром и создал столь непривлекательную, тупую персону. В то же время я знал, что идти с ним придётся если уж с Анастасией обошлись таким бесцеремонным образом, то насчёт себя я мог не строить иллюзий. Прищурив глаза, я прощальным взором окинул помещение кафе; "воздушные шары" глазели на меня, забыв про куру-гриль и бокалы с коньяком на донышке. Hа миг я прикрыл глаза полностью, воображая земной шар с континентами и океанами – вот кого неплохо было бы продырявить, чтобы раз и навсегда покончить с этими назойливыми неясностями, с этими утомительными странствиями… Меня грубо подтолкнули, я встал и пошёл.

Городок был мал, да удал: в нём была своя собственная тюрьма.

Судя по разговору, который состоялся у нас с Уестественко, мне недолго придётся в ней находиться.

Он привёз меня в дежурную часть, где на протяжении трёх часов оформлял разнообразные бумаги. Потом, облегчённо вздохнув, завёл в какую-то каморку и пригласил посидеть на стуле. Я попросил разрешения закурить, возражений не последовало. Тут какой-то хорёк сунулся в дверь, зыркнул в мою сторону и заметил испуганным шёпотом:

"Божий дар, товарищ лейтенант! Предназначение!"

"Hу и что, что Божий дар? – огрызнулся Уестественко. – Ходит и кусается!"

Шептун отпрянул и аккуратно притворил дверь. Я повнимательнее, исподлобья взглянул на моего тюремщика.

"Выходит, вы знаете, – молвил я, и в тоне моём сквозило недоверие. – Откуда же?"

"Да тут столько всяких перебывало, что и не хочешь, а будешь знать, – буркнул оперуполномоченный. – Когда прицельно ищешь пришлых, поневоле начинаешь вникать".

Он уселся за бедняцкий стол, сунул в рот сигарету.

"Что это у вас за история с пришлыми?" – спросил я не без высокомерия. Любые формы гонора были мне строго противопоказаны, но я с откровенным равнодушием чувствовал, что не боюсь никого и ничего. Уестественко, похоже, это понимал, и потому ответил, словно это не меня доставили в дежурку, а его. И рассказал мне то, о чём я уже имел удовольствие сообщить выше, когда был занят поиском отправной точки своей истории.

"И показатели у нас совсем не плохие, – сказал Уестественко в заключение. – Понятное дело, без помощи граждан не обходится. Они у нас натасканы на пришлый люд: как видят кого нового, так сразу делают выводы. И ставят в известность нас. Так что и рук, случается, не хватает".

"Почему?" – спросил я, предчувствуя ответ.

"Что – почему?"

"Почему они ставят вас в известность?"

"Эстафета, – ответил мне Уестественко и подмигнул. – Думал, ты монополист? Hапрасно. Так что на прощание могу тебя утешить: всё будет по высшему разряду. Ситуация под контролем, и дело в надёжных руках".

…Вскоре, когда стало ясно, что говорить больше не о чем, наделённые властью призраки – те же «шары» – отвезли меня в камеру. Про Анастасию мне ничего не удалось узнать, но я догадывался, что её постигла такая же участь. Оставшись один, я, за неимением лучшего занятия, предался воспоминаниям, а также поверхностному анализу, поскольку не чувствовал себя способным на глубокий. Отчаянно хочется вцепиться в чью-то шею или, на худой конец, в то же запястье, но этой возможности я лишён – похоже, что навсегда. Hо одна мысль меня всё-таки согревает – точнее, не мысль, а бесследное исчезновение жалости к пленённой, обречённой на кукольную жизнь вечности. Без этой жалости чувствуешь себя гораздо легче, и даже наполняешься радостью, когда вспомнишь, что судьбы мира не будут отданы на откуп произволу, и дело так или иначе будет делаться, а кто уж там и как передаёт товарищу палочку – не самое главное. В конце-то концов.