Текст книги "Спасение Романовых"
Автор книги: Алексей Колмогоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Лицо его было бесстрастно. Он лишь принял это к сведению.
– Господа, право же, давайте покончим миром, – канючил инженер путей сообщения.
Никто ему не ответил.
– Какое оружие и где место поединка? – спросил Бреннер.
– У меня револьвер. Можем стрелять по очереди, по жребию, – сказал я.
– У меня тоже есть револьвер, – буркнул Манцев.
– Тем лучше, – сказал я.
– Господа, ну ей-богу, давайте разойдемся. Оно того не стоит, – ныл инженер-путеец.
– Что того не стоит? Честь Государыни не стоит? – переспросил тихо Бреннер. Инженер-путеец сразу пошел на попятный.
– Да нет, же, я не то хотел сказать. Конечно, Государыня – это святое! Да скажите же им, Василий Кузьмич, что Государыня – святое, и дело с концом! – обратился он к Манцеву.
– Молчать! – сказал Бреннер, не повышая голоса.
Как-то незаметно он взял на себя руководство, и спросил по-хозяйски:
– Так куда мы все-таки идем?
– Найдем какой-нибудь пустырь… – сказал я, неуверенно, поскольку понятия не имел, где в центре Петрограда пустырь.
– А давайте-ка свернем сюда. Я знаю тут подходящее место, – сказал Бреннер и, не дожидаясь ничьих суждений на этот счет, вошел в ближайшую подворотню.
Мы оказались в темном проходном дворе. Внезапно Бреннер остановился и с разворота ударил Манцева в лицо. Тот упал. Это было неожиданно.
– Эй! – инженер-путеец было дернулся в сторону Бреннера, но тот выхватил револьвер.
– Назад!
И снова ударил пытавшегося встать Манцева, на этот раз – рукояткой револьвера. Тот повалился на землю мешком.
– Что вы делаете!? – закричал я.
Но Бреннер не обратил на меня внимания и несколько раз пнул стонущего на земле Манцева. Мы с инженером-путейцем не смели вмешаться, да и не было у меня особого желания. Бреннер нагнулся над Манцевым, обыскал, вытащил его револьвер из кармана, вытряхнул патроны из барабана на землю и тут же бросил револьвер. Затем схватил Манцева за ворот и приставил ему свой револьвер ко лбу.
– А теперь, скотина, проси прощения за Государыню Императрицу!
– Простите, простите! – забормотал Манцев.
– И ты проси прощения! – рявкнул Бреннер на инженера-путейца.
– Конечно, я очень извиняюсь!
– Хамы! Быдло! – сказал Бреннер и отбросил от себя Манцева.
– Идемте, мичман! – он пошел со двора и я – за ним.
Я опомнился, уже на улице.
– Но это… это же! Разве так можно?
– Очнитесь, мичман! Вы в самом деле хотели стреляться с этой скотиной по всем правилам!?
Он шагал впереди, подняв воротник шинели. Я едва успевал за ним.
– Но это же бесчестно!
– Вы, простите, дурак? Не видите, что творится вокруг? Так и ходите по улицам в поисках дурной пули?
Вскоре мы сидели в другом трактире. Я рассказал о себе, о своей службе на Корабле, о фронте. Бреннера особенно заинтересовала моя служба на Императорской яхте. Он подробно расспрашивал обо всем; так подробно, что мне показалось, будто он меня проверяет. Скорее всего, так оно и было. О себе он сообщил только, что служил в полковой разведке на Юго-Западном фронте. Он накормил меня, ведь я так и не успел толком поесть; предложил водки, но я отказался. Он молча опрокинул пару стопок, а налив третью, вдруг спросил:
– Так вы любите Государыню?
– Люблю, – сказал я.
– А Государя?
– И Государя! Я их всех люблю – все Августейшее Семейство. Когда я служил на Корабле, то есть на «Штандарте», я… Это было счастливейшее время моей жизни. Но дело даже не в этом. Просто я не понимаю России без Государя. И все это свинство, которое теперь, я ненавижу, ненавижу…
– Да. Это вы хорошо сказали – все это свинство. Точнее и выразить невозможно.
Бреннер все еще держал стопку и смотрел на меня.
– Господин капитан, а вы любите Государя? – спросил я.
– Люблю, – ответил он твердо, не отводя взгляда, и опрокинул рюмку.
– Скажите мне честно, – сказал Бреннер, выждав, пока водка пройдет все этапы пути, – в кого из Царевен вы были влюблены?
Я смутился.
– Влюблен? Ну что вы… Я люблю их всех, я же говорил, но это другое…
Бреннер кивнул. Мы сидели молча среди кабацких пьяных воплей и споров. Мне не хотелось расставаться с этим человеком – в этом вселенском кровавом бедламе от него исходила сила и уверенность.
– Идемте со мной, – сказал Бреннер, – если хотите посвятить себя благому делу.
– Какому?
– Там увидите. Это достойное дело, дело чести.
Через полчаса мы оказались на Лиговке в подвале, заполненном бывшими офицерами.
Председательствовал серый френч без шеи с седыми усами. Погон на нем не было, но как-то самой собой угадывалось, что он полковник. Офицеры и некоторые штатские – всего с полсотни человек – часто перебивали председателя и выступали с мест. Речь на этом тайном собрании шла ни много, ни мало – об освобождении Императора и Семьи из заключения в Тобольске. Полковник начал сразу с предложения создать кассу для сбора средств на подготовку операции. На что несколько голосов тут же возразили, что пока нет организации, не выбрано руководство, и нет никакого внятного плана действий, говорить о сборе средств просто странно. К тому же, как предполагается эти средства собирать? Ходить по улицам с кружкой, пока не загребут чекисты? Грабить банки, национализированные большевиками? Все кричали и перебивали друг друга. Бреннер в прениях не участвовал, только зыркал глазами вокруг и прошипел мне в бешенстве, что если бы он знал, что это будет за балаган, то ни за что не пришел бы сюда. Действительно, это больше походило на заседание клуба охотников-любителей, чем на совещание тайной организации.
Еще присутствовали три барышни. Одна в солдатской шинели и фуражке, мордатая – явно бывшая унтерофицерша из женского штурмового батальона. Вторая – курсистка, о которой больше и сказать нечего. И третья – с рыжими волнистыми волосами, собранными в пучок под зеленой шляпкой. Сначала я видел только волосы и длинную шею, потому что она сидела впереди. Лицо увидел только, когда она вышла к председателю и повернулась к собранию – худое, острое, с длинным подбородком. Глаза коричневые. Тонкая, плоская, высокая. И веснушки, конечно. И голос звонкий:
– Господа офицеры!
По рядам пробежал смешок.
– Вы из женского батальона, мадемуазель? – сказал кто-то.
Все засмеялись. Повеяло казармой.
– Это еще что такое? – пробормотал Бреннер, поморщившись.
Рыжая не смутилась.
– Господа! Мне кажется, или я в самом деле на заседании дамского филантропического общества? Нет! Это бабья сходка в базарный день!
Офицеры забубнили, задвигались. Она продолжала, повысив голос до крика:
– Где ваша воля, организованность, здравый смысл, наконец!? Государь и Августейшая Семья уже год в плену, в рабстве, а вы!? Вы только треплете языками. Вы, господин полковник, кто такой? Вы ни на что не годны! Есть здесь хоть кто-нибудь, способный к реальному действию!?
Конечно, за время двух революций все уже как-то попривыкли и к дамам в военной форме, и к пламенным революционеркам на трибунах, но, все же, такого никто не ожидал. Бедный френч вытаращил глаза.
– Кто-нибудь ездил в Тобольск? Пытался связаться с Государем?
Она обвела присутствующих пламенеющим взглядом. Никто ей не ответил.
– А вы полковник? Что лично вы сделали для освобождения Его Величества?
– Позвольте… – начал полковник.
– Ничего вы не сделали! Только собрания собираете!
Я услышал рядом, как Бреннер довольно отчетливо процедил сквозь зубы:
– Это что за пламенная институтка?
Рыжая тут же нацелилась на него.
– Вы что-то сказали?
– Мадмуазель, что вы несете? – сказал Бреннер громко и отчетливо. – Вы в самом деле ожидаете, что кто-то встанет и скажет – да, я ездил в Тобольск, да, я связался с Государем? Вам, кажется, неизвестно, что за такие действия теперь ставят к стенке.
Собрание загомонило одобрительно.
– Мне это известно! Но я полагала…
Бреннер перебил:
– Так вы провокатор?
– Я! Да как вы смеете?
– Но это же ясно. Кто еще может публично задавать такие вопросы?
– Я спрашиваю вас, чтобы разбудить! Побудить вас к действию! И заявляю, что готова оказать самое живейшее содействие тем, кто к действию готов, в том числе – и финансовое!
– А я утверждаю, что вы провокатор, – продолжал Бреннер невозмутимо. – Кто может поручиться, что среди нас нет шпиона? А может, и вы сами в ЧК служите?
– А может вы?
– Может и я, – ничуть не смутился Бреннер. – Об этом и речь. Мы тут пришли с улицы, не зная друг друга – заговорщики хреновы! Это явная провокация с целью выявить монархистов. Предлагаю всем немедленно разойтись.
Он встал. Я – тоже. Раздались одобрительные возгласы. Многие вскочили и двинулись к выходу. И тут же кто-то скатился в подвал с улицы с криком: «ЧК! Облава»!
Бежали, прыгали через заборы, петляли по переулкам. Сзади хлопали выстрелы. Где-то в проходном дворе Бреннер схватил меня за плечо и толкнул в темноту.
Вслед за нами в подвал ввалились еще двое участников собрания. Затаились. Кто-то зажег спичку. Пустое брошенное помещение. Собрали листы бумаги с грязного пола, скрутили из них подобие свечей. Вот тут в трепетном гаснущем свете я и увидел двух офицеров рядом с Бреннером. Это были Лиховский и Каракоев. Так совершенно случайно сошлись мушкетеры, как нас потом назовут наши Принцессы.
– Сборище дураков, – сказал Лиховский, но не о нас, а о том собрании.
– И предателей, – добавил Бреннер. – Кто-то из своих же навел чекистов.
– Чертовы болтуны! И как меня занесло к ним! – сказал Каракоев.
– А эта барышня рыжая – огонь! – усмехнулся Лиховский.
– До чего дошло! Барышни офицеров строят, – сказал Бреннер.
Мы быстро рассказали друг другу, кто откуда и где служил: ротмистр Каракоев – кавалерист из Девятого драгунского Казанского полка; поручик Лиховский – авиатор Седьмого авиационного отряда.
Когда услышали, что я тоже воевал в Галиции в Отдельном пехотном батальоне, сформированном из моряков Гвардейского Экипажа, удились.
– Это что – моряки в пехоте? – улыбнулся Лиховский.
– Именно, – улыбнулся я в ответ. – Соседи по окопам нас так и называли в шутку – морская пехота.
Мы оказались в том подвале, потому что душой болели за Романовых, и вскоре разговор естественным образом перешел на Государя, Государыню и Великих Княжон. И тут Лиховский первым рассказал свою историю, как Великая Княжна Татьяна Николаевна ухаживал за ним в госпитале, сидела у его постели. Он уверял, что между ними возникло взаимное чувство.
– Вы счастливчик, поручик, – сказал Бреннер.
– О да! Я был счастлив, – улыбнулся Лиховский.
Ротмистру Каракоеву повезло меньше.
– А я только раз видел Государя и Марию Николавну. Она была шефом нашего полка и приезжала к нам на смотр.
Каракоев мечтательно покачал головой.
– …Проскакала вдоль строя на белом коне в нашей парадной форме. Чистый ангел. На приеме мне так и не удалось словом с ней перемолвиться, но я потерял голову навсегда.
– В каком году это было? – спросил я.
– В тринадцатом…
– Марии Николавне было тогда четырнадцать лет.
– Четырнадцать? – удивился Каракоев. – А выглядела вполне…
Он смутился, но тут же заспорил горячо:
– Ну, четырнадцать! Но это же образ, господа! Я влюбился в образ, платонически!
Помолчали.
– А я люблю Ольгу Николавну. – сказал Бреннер бесстрастно и отчаянно в то же время.
Глядя на его аскетичный профиль, никто не мог бы предположить в нем такой откровенности. Но он сказал – люблю.
– Я видел ее всего несколько раз издалека, – продолжил Бреннер. – Был в отпуске в Царском Селе. Она подъехала к госпиталю и вышла из автомобиля вместе с Государыней и Татьяной Николавной. Я просто проходил мимо и увидел ее…
Он помолчал.
– … У меня было десять дней отпуска, и я каждый день приходил к ограде госпиталя в тот же утренний час, ходил мимо туда и обратно и ждал. Видел Ольгу Николавну четыре раза. Вам, поручик, конечно, повезло.
Бреннер посмотрел на меня.
– А вы, мичман? Вы ведь видели их близко долгое время. Расскажите о них, – и он пояснил остальным. – Мичман служил юнгой на Императорской яхте «Штандарт».
– Ого! – улыбнулся Лиховский. – Так вы плавали под парусами с Принцессами.
Все с любопытством смотрели на меня.
– Нет. То есть – да, ходил на яхте, но не под парусом. «Штаднарт» – современный быстроходный Корабль. Крейсерская яхта, лучшая в мире. Два котла общей мощностью двенадцать тысяч лошадиных сил. Длинна корпуса сто тридцать два метра. Максимальный ход – двадцать два узла. Восемь орудий. Команда – триста семьдесят человек…
Они смотрели на меня и улыбались.
– Да вы о Царевнах расскажите, – прервал меня Лиховский добродушно.
– Можно сказать, я рос с ними … Шесть лет ходил на Царской яхте – почти все мое детство.
Новые друзья смотрели на меня, как на сказочника.
– Ну что ж вы, мичман, расскажите что-нибудь, – сказал Каракоев.
Рассказывать не очень хотелось, но в то же время – они тут со своими историями, а я промолчу?
– В первый же день я подрался с Марией Николавной.
Это произвело впечатление.
– Мы столкнулись с ней в узком проходе, и никто не хотел уступить дорогу. Толкались, толкались. А тут отец ее мимо проходил, говорит: «Да, дай ты ей как следует. То же мне – моряк». Ну я толкнул Марию изо всей силы, она упала, но ничего, не заплакала. Мне было десять, а ей девять.
– То есть Государь сказал вам – толкни ее? – уточнил Лиховский.
– Ну, да. Однажды мы с Настей забрались в спасательную шлюпку. Знаете, они висят у борта, укрыты брезентовыми тентами. Мы забрались под тент. Лежали там на дне шлюпки вдвоем… Я держал ее за руку…
Мне стало неловко и я замолчал, но глупое мальчишеское желание утереть нос всем, особенно Лиховскому, пересилило:.
– Обнимались. Она положила мне голову на плечо…
– Ну, уж это вы врете, мичман, – сказал Каракоев.
– Клянусь! Но это было детское. Мне было пятнадцать, а ей – тринадцать.
– Пятнадцать!? Ну не такое уж детство, должен вам заметить, – усмехнулся Лиховский. – Значит, ваша Принцесса – Анастасия? Как странно – у каждого из нас своя избранница.
Меня это задело: с чего это он взялся решать, кто моя избранница.
– А с Татьяной мы ходили на веслах, высаживались на островах, – сказал я.
– Только вы и она?
– Только я и она. Государь и доктор Боткин ходили в это время на байдарке, а мы с Татьяной в шлюпке прошли на остров, разожгли костер. Сидели у огня часа два, пока Государь не стал махать нам рукой с другого берега…
– Государь махал вам рукой? – усомнился Каракоев.
– Да. У него есть руки. Мы вчетвером сошли на берег в шхерах – Государь, Татьяна, доктор Боткин и я… Да чего только мы с ними не делали за шесть лет…
У меня вдруг перехватило дыхание. Позабытая жизнь, позабытое невозвратимое счастье.
– Они всегда держались вместе, сестры – разные, и в то же время неразделимые, – сказал я, совладав с голосом. – Они даже письма и записки подписывали одним общим именем ОТМА – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия.
– Боже, боже… Спаси их и сохрани, – сказал Каракоев.
Меня будто ударило что-то. Мы сидели в грязном подвале на руинах Империи и мечтали о Принцессах, являвшихся нам в прошлом, когда они были свободны и счастливы, и мы были свободны и счастливы. И вот Принцессы в рабстве, а их рыцари прячутся в подвале, как крысы…
– ОТМА… Что за сволочи держат их в клетке… – сказал я. – Убить их…
Даже не помню точно – сказал я это вслух или только подумал. И что-то сдвинулось во мне и вокруг меня. Не было больше подвала, было поле темное, черное, и костры. И черные люди жгли что-то и рубили топорами… Смрад горелого мяса душил, пламя костров кололо глаза, а внутри меня свивался упругий жгут, живая пружина из меня самого, и я чувствовал: когда она расправится в один момент – я взорвусь…
Я увидел перед собой изумленные лица новых приятелей.
– Что с вами? – Бреннер тормошил меня за плечо.
После они рассказывали, что я смотрел в одну точку и не двигался секунд пять.
– Ничего, – сказал я – и был в самом деле очень спокон, потому что все понял. – Я поеду в Екатеринбург и убью всех, кто там держит Государя и Семью… И освобожу их…
– Я с вами, – сказал Лиховский без промедления.
– Это непросто, – сказал Бреннер.
– Убивать просто, – сказал я.
– Убивать просто, – освободить сложнее, – сказал Бреннер, – но я готов…
Все посмотрели на Каракоева. Он только кивнул.
После я не раз задавался вопросом, почему мы, четверо, так безоговорочно и сразу доверились друг другу, едва познакомившись? И только в поезде, стоя у темного окна и слушая голоса Царевен, я понял – это наши рассказы о них, их имена, произнесенные вслух, обнажили наши души в те минуты, в том подвале. И не было уже места недоверию между нами.
14 мая 1937 года.
Москва.
Кривошеин сидел на скамейке возле детской площадки. На нем были усы, борода, очки, соломенная шляпа и заношенный серый пиджак с обвислыми карманами и вздутыми на локтях рукавами. Кривошеин наблюдал за подъездом. В назначенное время появился Бокий. Узнать его было не трудно: черный кожаный плащ – даже в первые жаркие дни, и черная кожаная фуражка с красной звездочкой. Он так и ходил с тех легендарных двадцатых.
Бокий вошел в подъезд. И тут же во дворе появился мужичок – неприметный московский житель. Сел на скамейку по другую сторону от детской площадки и развернул газету. Пришел с улицы в этот двор, чтобы газетку почитать? Ну-ну… А в другом углу двора замаячил еще один неприметный гражданин. Неприметностью своей они прямо-таки бросались в глаза.
Кривошеин поднялся со скамейки, вышел со двора и вошел в подъезд соседнего дома.
Открыв дверь квартиры своим ключом, он тихо сказал на всякий случай:
– Это я.
Бокий сидел на стуле посреди пустой комнаты, неподвижный и отрешенный, как обычно в последнее время. Он будто экономил силы и это ощущалось в каждом движении, и даже в том, как редко он моргал. Однако, в свои почти шестьдесят он вовсе не выглядел хилым пенсионером. Кривошеин подозревал, что вечный неопределенно-средний возраст начальнику Спецотдела обеспечивают подшефные шаманы. Бокий не пошевелился, а только перевел взгляд из точки в пространстве на Кривошеина, экономно расходуя энергию на поднятии век и движении глаз.
– Немцы готовят экспедицию в Тибет, – сказал он негромко.
– За вами следят, – сказал Кривошеин, – нужно уходить.
– Немцы будут в Тибете! Вы понимаете, что это значит? Они идут в Шамбалу!
Он даже повысил немного голос и приподнял левую бровь.
– Во дворе топтуны, – настаивал Кривошеин.
– Ничего. Они ходят за мной уже полгода. Приказа насчет меня еще не было. Они засекли вас?
– Нет, я прошел через соседний дом и крышу.
– Хорошо. Нам нужно торопиться. Немцы найдут Шамбалу раньше нас, а нам с ними воевать. Штурмбанфюрер СС Шеффер начальник экспедиции.
– Откуда информация?
– Из нашего Разведуправления.
– Так, может, нам пойти официальным путем? Если уж нашей разведке известно, что немцы идут в Тибет, то и нам можно выйти с предложением…
Бокий прикрыл веки и экономно покачал головой.
– Бесполезно. Я пробовал.
Советское государство было уже не то. Оно уже не верило в тайны, а полагалось только на несокрушимую теорию и практику марксизма-сталинизма.
Сначала ушел Ленин, потом Феликс, потом Троцкий уехал. Куда-то сгинуло все яркое, стихийное, непостижимое за что Бокий любил революцию; Кумач восстания выцвел и поблек, затертый серостью советской бюрократии. Немыслимо было идти к тому главному бюрократу с идеями о высших существах, о волшебной стране в горах Тибета. Товарищ Сталин понимал только язык цифр. Верил лишь в железную поступь пятилеток.
– Надо торопиться, – сказал Бокий. – Мы должны найти Шамбалу раньше немцев. Найдем ведь?
Бокий всмотрелся в лицо Кривошеину.
– Найдем, – сказал Кривошеин со всей возможной убежденностью.
И подумал – может, пристрелить его прямо сейчас? Какой смысл играть с ним дальше, если он сам уже на краю? Он больше не нужен, а виновен не меньше их всех прочих. Нет, если убить Бокия сейчас, то до Юровского уже не добраться.
Все это длинное мгновение Бокий неподвижно смотрел на Кривошеина из-под полуприкрытых век. Может, сфинкс этот и мысли читает? – подумал Кривошеин.
– Вот паспорта, – сказал Бокий.
Достал из внутреннего кармана два чистых советских паспорта и два швейцарских. Один на имя Герберта Монха, другой – на Элизу Корнбах.
– Женщина? – спросил Кривошеин, полистав паспорта.
– Какая разница? Филин переправит Элизу на Элиаса. Сколько ему понадобится времени?
– Четыре паспорта? Неделя – не меньше.
– Скажите ему – три дня…
– Какие у нас имена?
– Придумайте сами.
– Какой у нас план?
– По новым советским паспортам едем поездом до Одессы. Там по швейцарским паспортам садимся на любой пароход до Стамбула. Потом морем в Индию, а оттуда уж… Средства есть.
Он встал.
– Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга, разрешите допросить Юровского?
– Нет! Оставьте это! Вы разве не слышали, что я сказал? У нас другая задача!
– Пока будут делаться паспорта, я успею!
– Нет! Я запрещаю! Вы все провалите! Что вы устроили там с Медведкиным? Мне передали рапорт на вас!
– Он сознался! Он произнес ту фразу, что использовалась в ритуале! Я расколол бы его!
– Оставьте, говорю я вам! Это уже не имеет значения.
Кривошеин неподвижно смотрел на Бокия, вложив во взгляд всю решимость, на какую только был способен.
– Хорошо, – сказал Бокий, будто и не возражал только что. – Но не вздумайте вызывать его официально. Поговорите приватно…
– Разумеется.
Бокию приходилось считаться с единственным союзником. Их маленькая тайная ложа – всего из двух посвященных. Неожиданно энергично Бокий протянул руку Кривошеину и сделал над собой усилие, чтобы рукопожатие вышло крепкое, дружеское, ведь они – товарищи по небывалому странствию и кто знает, что им предстоит испытать вместе на пути в зазеркалье.
Бокий вышел. Кривошеин посмотрел в окно. Во дворе за Бокием увязались неприметные граждане. В эту квартиру возвращаться нельзя.
Хвост за собой Кривошеин заметил только через пару кварталов – еще двоих неприметных, попеременно маячивших на приличном расстоянии.
Из записок мичмана Анненкова.
19 июля 1918 года.
Из своего купе вышла Государыня. Я посмотрел на нее отстраненно, будто бы не зная, кто она, и увидел пожилую даму в старом платье, обитательницу богадельни, вышедшую из своей комнатушки за кипятком. Я тут же отвернулся и стал смотреть в окно, где в темноте бежали деревья: не хотел стеснять Ее Величество, но и не мог покинуть свой пост возле тамбура. Государыня сама обратилась ко мне:
– Мичман, вам тоже не спится?
Я повернулся к ней всем корпусом, как полагается.
– На посту, Ваше Величество!
– От кого вы нас охраняете?
– Моя задача – не допустить посторонних лиц в вагон.
– Да-да… Посторонних… Это мы посторонние. Везде посторонние.
Государыня подошла ко мне и встала рядом, глядя в окно. Там ничего не было, кроме наших призрачных отражений.
– Мичман, вы верите в наше спасение?
– Верю? Но ведь это уже случилось.
– Да. Случилось… – она улыбнулась. – Вы нас спасли.
– Все, что могу, Ваше Величество! Жизнь отдам…
– Да, да… Я вам благодарна, мы все вам так благодарны…
Но думала она о другом.
– Куда же мы едем?
– Во Владивосток, Ваше Величество! – Выпалил я, и тут же сообразил, что это был риторический вопрос.
– Да-да, во Владивосток… Куда же мы едем, господи, куда?
Государыня посмотрела на меня внимательно. Иногда на Корабле, болтая с барышнями Романовыми – с Анастасией в основном – я попадался на глаза Государыне, и она была ко мне милостива, помнила даже мое имя, но никогда не смотрела на меня так, будто я что-то значу для нее. Да что я мог значить тогда – один из трех сотен матросов команды?
– Где ваша семья? Родители?
– Я сирота, Ваше Величество!
– Бедный мальчик… А когда вы служили на нашей яхте, у вас уже не было родителей?
– Не было. Но я всегда… если позволите, Ваше Величество…
Государыня смотрела внимательно, поощряя меня ласковостью взгляда.
– … Я чувствовал себя на яхте, как дома, как… в семье.
Она улыбнулась.
– Как хорошо. Я помню вас… А ваши товарищи, вы давно их знаете?
– Полгода.
– Как же составилась ваша команда?
– Случайно. Мы встретились в Петрограде на собрании офицеров, желавших вашего освобождения.
– И такие были?
– Были, но ничего не делали.
– А вы решились! Как же вы решились на такое?
Я растерялся. Не описывать же буквально всю нашу эпопею…
– О, если это ваш секрет…
– Нет-нет, Ваше Величество, какие от вас могут быть секреты!
Но Государыня сменила тему:
– Капитан Бреннер – очень дельный, опытный, не правда ли?
– Совершеннейшая правда, Ваше Величество.
– Что ж… И другие офицеры тоже боевые.
– Все воевали, Ваше Величество.
– Да-да, иначе и быть не могло. Хотите чаю?
– Премного благодарен! На посту нельзя.
– Даже чаю нельзя выпить?
– Нельзя…
– Так вы заходите к нам, когда сменитесь… утром… к завтраку.
– Премного благодарен, Ваше Величество! Честь для меня!
– Оставьте, мой мальчик. Заходите попросту…
Она пошла по коридору и, хотя я видел только ее спину – понял, что она сразу забыла обо мне. Оплывшая фигура, тяжелая поступь – опять подумал с болью: старуха. До войны на Корабле еще каких-то четыре года назад она выглядела совсем по-другому. Конечно, и тогда она уже была немолода, в постоянной тревоге о здоровье сына, и все же я видел истинную Императрицу – воплощение достоинства и горделивой кротости. Комиссарские застенки высосали из нее жизнь.
Государыня вошла в свое купе. Разговор с ней меня взбудоражил. Невероятная открытость и доверие Ее Величества окрылили. Хотелось немедленно что-то сделать для нее – совершить подвиг! Захватить поезд и гнать его без остановок до самого Шанхая!
14 мая 1937 года.
Москва.
Кривошеин водил топтунов часа два. Они не отставали, а он не отрывался. Если бы попытался, оправдал бы их подозрения. Поэтому зашел на рынок, потолкался в молочном ряду, купил бутылку кефира и задумчиво выпил ее на скамейке в сквере. Нужно было что-то решать. Что знают эти двое? Они не могут быть уверены, что он встречался с Бокием, так как не видели их вместе. Сейчас они пытаются установить, кто он такой, как он связан с Бокием, и связан ли вообще. Нельзя дать им понять это. Но сколько можно водить их по улицам? Значит…
Он сел на трамвай – не бежал, не прыгал, чтобы они тоже успели. Поехал на Лубянку. Там, в переулках между Лубянской и Сухаревской площадью он знал заброшенный дом, расселенный по причине его крайней ветхости.
В малолюдном переулке он уже не стеснялся, останавливался и откровенно разглядывал топтунов, которым некуда было деться. И они уже не стеснялись. На входе в дом Кривошеин еще раз обернулся и глянул на преследователей – бросил вызов. Отодвинул пару хлипких досок, толкнул кособокую дверь и вошел в затхлый полумрак.
Первого он просто застрелил. Глухое место, хоть и в центре, стены дома толстые. Если кто и услышит хлопок, подумает – пацаны шалят. Со вторым побегали по этажам, поиграли в кошки-мышки, пока Кривошеин не свалил его куском арматуры. У парней не было шансов. Кривошеин заранее изучил дом – все его входы, выходы, лестницы, этажи и провалы между этажами – именно на такой вот случай, когда придется привести кого-то и оставить там.
Через четверть часа Кривошеин уже шагал по Сретенке, оставив в развалинах два трупа; один – со сломанными пальцами на обеих руках и раздробленным коленом. Выбить из него удалось немного: Бокий на крючке, нарком Ежов водит его на длинной леске, но пока не подсекает, выжидает, ведь легендарный начальник Спецотдела – слишком крупная рыба, может и сорваться.
Не видать комиссару Шамбалы – понял Кривошеин. Вот и все. Забыть Бокия и закрывать свои дела. Их только два, два имени – Юровский и Нина…
Из записок мичмана Анненкова.
20 июля 1918 года.
Чехи не обманули – по большей части им давали зеленый свет. Состав стучал, гремел, позвякивал – обещал домчать нас до Владивостока за пару-тройку дней.
После ночного дежурства я проснулся поздно. Лиховского в купе не было. Через приоткрытую дверь я услышал голоса четырех Принцесс. Они стояли прямо возле нашего купе, и я боялся шорохом, или даже дыханием выдать свое присутствие за тонкой переборкой.
– Так вы договорились, кто чей? – сказала Татьяна.
– А это обязательно? – спросила Ольга.
– Это нужно для ясности, а то что же – будете кокетничать со всеми без разбору и передеретесь, – сказала Татьяна.
– Мне не о чем договариваться – Леонидик мой, это должно быть ясно, – сказала Анастасия.
– Почему это должно быть ясно? – возразила Татьяна насмешливо. – Разве вы уже помолвлены?
– Может быть! Он еще на яхте был мой и вы все это прекрасно знаете.
– Никто на твоего Леонидика не покушается, – сказала Мария.
Разговор был легкий, шутейный – улыбчивыми голосами. Но когда барышни шутят об амурах друг дружки, это легко может обернуться обидой и склокой – вдруг полыхнет молния при ясном небе. Значит, я уже приписан к Анастасии – как корабль к порту. Что же дальше?
– Ну, вот, Леонидика определили, – повторила мою мысль Мария. – Какой следующий фант?
– А что это ты, будто не участвуешь? – заметила Анастасия.
– Не участвую. Мне никто не нравится.
– Ну-ну, – сказала Татьяна. – Оставляешь за собой свободу выбора?
Конечно, это была игра, во всяком случае – до поры.
– Павлик мой! Только суньтесь! – сказала Татьяна.
У меня заныло сердце. Если бы Татьяна так сказала обо мне! И хотя я уже был избран и приближен самой юной и горячей из Принцесс, и грех бы мне жаловаться, но все же – Татьяна… Высокая и звонкая, как призывный звук горна на рассвете; точеный лик с благородными скулами; холодный и дерзкий взгляд серых глаз… Рысь, лань… Сволочь Лиховский!
– Твой, твой, – сказала Ольга. – Вылечила, выходила – забирай.
– А тебе – двое на выбор, – сказала Мария, – раз я не участвую.
– Я – тоже не участвую, – сказала Ольга.
– А вот они, те двое, вас уже поделили, – сказала Анастасия ехидно. – Что тебе, Оленька, не нравится в Александр Иваныче? Умен, красив, герой. Староват, правда… Но и ты уже взрослая. Он лед, ты пламень, вернее – наоборот. Идеальная пара.
Все рассмеялись, кроме Ольги.
– Перестань! – сказала Ольга сердито.
Вот – началось.
– Ну, что ты! Что! – заворковала Анастасия. – Александр Иваныч и правда очень мил. Если бы только он был бы хоть лет на пять помоложе, я бы поменялась с тобой. А хочешь, прямо сейчас поменяемся? Забирай Леонидика. Для любимой сестры ничего не жалко.
Явственно я представил чертей в ее глазах, знакомых мне еще с детства. Все опять тихо смеялись.
– Поди от меня, сестричка, – сказала Ольга беззлобно.
– Ну Олик, Олик, – заскулила щеночком Настя.
Судя по шороху платья, она полезла к Ольге обниматься.
– Поди прочь, гадкий Швыбз!
Так неблагозвучно в Семье дразнили шкодливую Настю.
