Текст книги "Спасение Романовых"

Автор книги: Алексей Колмогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Где мой Джимми! Моя собака! Моя собака!

– Тише! Какая еще собака? – взмолился ротмистр Каракоев.

– Где собаки? Без собак не поедем! – твердо сказала Государыня.

– Собак придется оставить! – раздался голос капитана Бреннера из кабины.

– Нет! Без собак не поедем! – повторила Государыня.

– Черт! Ловите собак! – рявкнул ротмистр Каракоев.

Но собаки и не думали бежать. Жались к колесам грузовика – все три. Их быстро забросили в кузов, и они прижались к своим хозяевам под сукном. Наконец, все разместились. Я и ротмистр Каракоев забрались в кузов и сели у бортов. Каракоев посадил рядом с собой Медведкина, уперев ему в бок ствол револьвера. Поручик Лиховский сел за руль, рядом с ним Юровский и капитан Бреннер.

– Открывай! – Закричал Медведкин из кузова, когда мы подъехали к воротам.

Ворота открылись, и грузовик выехал на Вознесенский проспект.

1 мая 1937 года.

Москва. Лубянка.

Чай в стакане остыл, и Нина, облокотившись на стол, держала сложенные вместе ладони перед лицом, будто молилась. Посмотрела на вошедшего Кривошеина и сразу отвернулась. Конечно, она его узнала: не первый раз он преследовал ее.

На стене чайной висел плакат – реклама МосСельПрома: пионеры с ярким румянцем на щеках улыбались разноцветным шарикам мороженого. Под плакатом бабушка кормили мороженым внука-пионера. Кривошеин сел за столик поодаль.

На Нину приятно было смотреть. Она освежала, как глоток воды. Прохладная. Чистая. Наверно, не было отбоя от кавалеров, пока все это не случилось – думал Кривошеин.

Нина не смотрела на него, поправила волосы, подозвала официантку.

Кривошеин шел за Ниной вниз по Кузнецкому, потом вверх по Кузнецкому. Чувствовал себя старым козлом, таскающимся по улицам за симпатичной девчонкой. Она знала, что он идет за ней – не оглядывалась, но проверялась через стеклянные витрины магазинов, как настоящая шпионка. Не боялась его, принимая, кажется, за того самого козла. Наверняка у нее это была не первая игра в переглядки-догонялки. Когда она свернула направо на Малую Дмитровку, он ее догнал.

– Добрый день!

– Почему вы ходите за мной?

– Хочу помочь.

– Мне не нужна помощь.

– Нужна.

Она остановилась, посмотрела ему в лицо презрительно.

– Думаете, если на вас эта форма, вы можете приставать к людям на улице?

– Могу. В этой форме я могу все, что угодно. Могу отвести вас туда, где вы были сегодня, и вы оттуда больше не выйдете. Ваш отец расстрелян, брат арестован.

Она сразу увяла: поняла, что ошиблась насчет него. Кривошеин первый раз был к ней так близко. Уткнулся взглядом ей в шею

– Зачем вы ходите на Лубянку?

– Хочу узнать о брате. Забрали неизвестно за что. Неизвестно, где он…

– Не надо туда ходить. Я узнаю о вашем брате.

Кривошеин уже узнал: брата расстреляли – но пока не хотел говорить ей об этом.

– Я не буду с вами спать, – сказала она.

– Почему? Вам настолько безразлична судьба брата?

Они стояли на узком тротуаре, прохожие задевали их и подталкивали друг к другу.

– Вы… Кто вы такой?

– Капитан Кривошеин.

– Капитан? Это не слишком высокое звание.

– Капитан госбезопасности приравнивается к полковнику армии.

– Какая у вас должность?

– Старший следователь по особо важным делам.

Она немного подумала и сказала, глядя в сторону:

– Да…

– Что?

– Я пересплю с вами, если узнаете, что с братом. И пусть они возьмут для него передачу.

– Передачу не возьмут. О брате я узнаю.

– Один раз. Я пересплю с вами только один раз.

Она готова была отдаться, но на своих условиях – надменная комсомольская принцесса.

– Не ходите больше на Лубянку. Никому не говорите о нашей встрече. Я вам позвоню, – сказал Кривошеин.

– Вы и телефон мой знаете?

Кривошеин не ответил и пошел обратно, в сторону Лубянской площади.

Первый раз он увидел Нину месяц назад, когда зашел в соседний кабинет к следователю Кабанову позаимствовать заварки. Потом спросил у Кабанова, что за девица, что за дело? Оказалось – дочь героя Гражданской войны комдива Шагаева, расстрелянного в прошлом году по делу объединенного троцкистско-зиновьевского центра. Следователь Кабанов вел дело ее брата, тоже арестованного и уже расстрелянного к тому времени, но Кабанов продолжал морочить Нине голову, обещал посодействовать со свиданием и перепиской – просто она ему нравилась. Кривошеин быстро выяснил о ней все: двадцать семь лет, закончила филологический факультет Московского Университета, работала в газете, пока не уволили из-за отца – врага народа. Была замужем, но муж ушел после ареста отца и брата.

Нина Шагаева. Невозможно, немыслимо…

17 июля 1918 года.

Екатеринбург.

Сверху, с вышки часовой видел, что в кузове под кусками материи свалены тела, а вдоль бортов сидят красноармейцы. Грузовик выехал из ворот Ипатьевского дома, свернул направо и еще раз направо в Вознесенский переулок. Пулеметчик на колокольне проследил за ним до поворота и перекрестился.

Грузовик подскакивал на ухабах, подбрасывая тела в кузове. В третьем часу ночи на окраине ни души.

Вдруг в свете фар пятеро всадников. Окрик: «Стой!». Начальник патруля подъехал к кабине. Гимнастерка без погон и папаха с красной лентой. Он спешился, посветил в кабину фонарем.

– Комендантский патруль. Кто такие?

Ближе всех к двери сидел капитан Бреннер, но он не стал отвечать, а надавил раненое плечо Юровского.

– Комендант Дома Особого Назначения Юровский. Вот мандат, вот пропуск.

– Дом Особого Назначения? Ипатьевский? – переспросил начальник патруля. – Это где Николашку держат?

Юровский промолчал и правильно сделал. Об этом доме не принято было болтать лишнего даже среди своих. Начальник патруля взял бумаги, посветил в них фонарем, вернул.

– А что везете, товарищ Юровский?

Остальные всадники привставали в стременах, заглядывая в кузов, но ничего не могли разглядеть в темноте, кроме пятерых красноармейцев, сидящих у бортов.

– Это секретно, – твердо сказал Юровский. – Я выполняю особое задание УралСовета.

– Понял вас, товарищ Юровский, – начальник патруля со значением поднял бровь. – Следуйте, товарищи!

И тут залаяла собака и сразу же вступили еще две. Патрульные с недоумением уставились на кузов. Начальник патруля положил руку на кобуру и посмотрел в кабину.

– Это что?

– Повторяю, товарищ, я – комендант Дома Особого Назначения Юровский.

Юровский подался к самому окошку, а с другой стороны к окошку придвинулось лицо начальника патруля. Между ними помещался неподвижный профиль капитана Бреннера.

– Это особое задание, – говорил Юровский.

– Это их собаки… ИХ – сказал Бреннер.

– ИХ? – переспросил начальник патруля.

– ИХ живые собаки оставлены с НИМИ, – отчетливо выговорил Бреннер.

Офицеры в кабине и кузове уже тихо взвели курки наганов.

– Их ЖИВЫЕ собаки… – и вдруг начальник улыбнулся. – Понял тебя, товарищ! Понял!

Восторженное и безумное промелькнуло в его лице.

– Следуйте, товарищи! Да здравствует революция!

Лицо исчезло. Лиховский дал газу. Всадники остались в темноте.

В седьмом часу грузовик уже катил по едва заметной тропе среди густого леса. Где-то здесь проходила линия фронта, обозначенная только на штабных картах – и белые, и красные считали эти места непроходимыми для конницы и артиллерии и не воевали здесь. Николай и семья давно уже сидели в кузове на матрасах и смотрели по сторонам. Именно смотрели с любопытством, а не озирались в тревоге. Никто не разговаривал. Солнце сквозь деревья радостно плясало на лицах.

Еще через полчаса грузовик выехал на поляну и встал. Это уже была территория бело-чехов. Анненков, Каракоев и мадьяры попрыгали на землю из кузова. Из кабины вышли Бреннер и Лиховский.

– Мичман, приглядывайте за комиссарами, – распорядился Бреннер.

– Слушаюсь, господин капитан!

– Господа, что же дальше? – сказал Николай негромко.

Он стоял в кузове во весь рост. Остальные сидели рядом с ним и смотрели на офицеров из-за бортов.

– Ваше величество, разрешите доложить наш план! – сказал Бреннер.

– Да уж сделайте одолжение, – царь возвышался над офицерами, стоя в кузове, как памятник в своей длинной шинели без погон.

Офицеры помогли всем спуститься. Сняли Алексея и положили на одеяле под деревьями. Семья расположилась вокруг него. Комиссаров тоже выгрузили и посадили на земле возле авто. Юровский совсем сдал. Гимнастерка вокруг правого плеча была пропитана кровью.

Бреннер докладывал царю:

– Здесь неподалеку станция. Стоит чешский эшелон. Мы договорились с начальником, что он за оплату берет англичанина, его семью и сопровождающих пассажирами до Владивостока. Я исходил из того, что вашему величеству сейчас лучше покинуть Россию. А сделать это можно только морем.

– И вы полагаете, для нас это возможно – проехать через всю Сибирь неузнанными?

– Полагаю, есть хорошие шансы. Чехов ничего не интересует, кроме денег. И если мы примем некоторые меры маскировки, они вас не узнают.

– Какие же это меры?

– Прежде всего, ваше величество, вам необходимо сбрить бороду и усы.

– Сбрить!? Помилуйте – это невозможно!

– Ваше величество, речь идет о жизни и смерти. Если вы побреетесь и переоденетесь в гражданское платье, людям, не знающим вас лично, трудно будет вас опознать.

Царь помолчал.

– Вы в них уверены, в этих чехах?.

– Насколько можно быть уверенным в чем-то в этой обстановке. Есть договоренность с начальником эшелона и его заместителем. Им нужны деньги и не нужны неприятности. В нашем распоряжении будет отдельный вагон. Эшелоны чехов не проверяются российскими властями. Вот на что я рассчитываю. В любом случае, какой еще есть способ добраться до Владивостока?

– А не проще ли мне обратиться к командованию белых с просьбой о выезде из страны?

– Ваше величество, командование белых – это те же люди, что арестовали вас год назад.

– Разумеется. Но какое из двух зол, по-вашему, меньшее: скрываться или сдаться?

– Доверять белым нельзя. Они в сговоре с эсэрами и прочими социалистами. Если и есть среди них монархисты, они в подавляющем меньшинстве.

Царь помолчал.

– Какую сумму затребовали чехи?

– У нас есть средства.

– Нет, капитан. Я в состоянии оплатить дорогу.

– Ваше величество…

– Это решено.

Царь кивнул, давая понять, что согласен с планом.

Бреннер сказал Лиховскому:

– Павел, пойдешь на станцию к составу и приведёшь чехов сюда. Только сначала оглядись там.

– Есть!

– И сними красную ленту с фуражки. Это всех касается. А то чехи еще перестреляют нас.

Лиховский скрылся в зарослях. Бреннер снова обратился к царю:

– Ваше величество, необходимо побриться.

Царь сказал, глядя на носки своих сапог.

– Что ж, пожалуй, я сбрею, но только бороду.

– Ваше величество!

– Капитан, это не обсуждается. Усы останутся.

– Так точно, ваше величество!

– А переодеться мне не во что. У меня нет с собой цивильного костюма.

– У доктора Боткина есть. Я уже выяснил.

– Я побреюсь в поезде.

– Сейчас! Ваше величество! Сейчас! К приезду чехов.

Из записок мичмана Анненкова.

17 июля 1918 года.

Они расположились под деревьями на одеялах. Государыня обнимала сына. Доктор Боткин сидел рядом. Княжны смотрели, как лакей Трупп бреет Государя. Собаки гонялись друг за дружкой среди травы. Свобода! Это ли не счастье! Комок стоял в горле, но я улыбался. Все улыбались, даже Бреннер. 

И тут Ее Величество обернулась ко мне.

– Молодой человек, подойдите.

Я подошел.

– Дорогой мой! Я помню вас еще ребенком на нашей яхте, но позабыла как вас зовут.

– Мичман Анненков, Ваше Императорское Величество!

– А имя?

– Леонид, Ваше Императорское Величество!

– Благодарю вас, Леонид! То, что вы сделали для нас – немыслимо, невероятно!

Она встала и обняла меня. Я почувствовал ее прохладную щеку своей щекой. Она улыбалась. Я видел так близко это лицо, знакомое с детства. Она сильно сдала в заключении и уже мало походила на свои портреты – обрюзгшая, увядшая…

– Это только начало! Впереди еще большой путь, Ваше Величество!

– Ничего, ничего, даже этот глоток воздуха – счастье…

Я вдруг оказался в окружении Царевен. Они обнимали меня по очереди, я смотрел в их сияющие глаза. Анастасия обняла меня последней, и ее объятие длилось дольше…

Конечно, не один я был обласкан. Расцеловали и Каракоева и Бреннера…

Признаться, я совершенно забыл о наших пленных. Они сидели в тени у грузовика под охраной мадьяр.

Об этих мадьярах. Они появились с нашей команде лишь две недели назад. Кто они были по национальности на самом деле, я так и не знаю до сих пор. Мы стали звать их мадьярами, потому что, кажется, они были из пленных австро-венгерских офицеров, перешедших на сторону большевиков, но они могли быть и чехами, и немцами, и словаками. Они служили во внутренней охране Ипатьевского дома. Бреннер завербовал их за большие деньги. Через них мы получали точные сведения о внутреннем распорядке и охране в Ипатьевском доме. Один из них – Густав, пришел к нам днем шестнадцатого июля и сообщил, что принято решение о казни Государя и Семьи ночью прямо в доме. Оба мадьяра назначены в расстрельную команду. Около полуночи должен приехать грузовик для вывоза тел. Раньше его прибытия убивать не будут.

Конечно, мы рисковали, доверяя этим сведениям: большевики могли поменять свои планы. Это могла быть и провокация, если большевики мадьяр раскрыли и переманили обратно. Но других сведений мы не имели, как и другого способа проникнуть в дом, кроме как на том грузовике. И мы рискнули. С помощью одного из мадьяр перехватили грузовик на пути его к дому, водителя убили, а Медведкина захватили. И все сошлось. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы ждали удобного момента – сначала в Тобольске, потом в Екатеринбурге – и не промахнулись…

Ко мне подошел Бреннер.

– Мичман, мы проезжали глиняный карьер.

– Так точно! С полверсты отсюда.

– Отведем этих туда. Отпускать их нельзя.

Я знал, что комиссаров нельзя отпускать, но не думал, что этот жребий выпадет мне. Бреннер заметил мое замешательство.

– Отвести их должны двое. Мадьярам не стоит это доверять. Каракоев останется с ними на охране. Так что это сделаем мы с вами.

– А Государь?

– Я доложил Его Величеству, что мы отпустим пленных, но, кажется, он меня правильно понял.

– Выстрелы будут слышны.

– И что же?

– Мне кажется, Государыне и Княжнам лучше их не слышать.

– Там низина. Не должно быть слышно. Ну, грузовик заведем.

Я оглянулся на комиссаров. Татьяна и Ольга перевязывали плечо Юровского, сидя на траве рядом с ним. Поразительно! Когда они закончили и вернулись к Семье, Бреннер приказал комиссарам встать и следовать за ним. Медведкин помог подняться Юровскому и подставил ему плечо.

– Куда? – спросил Медведкин.

Бреннер мотнул головой.

– Туда…

– Убивать ведете, – сказал Медведкин.

5 мая 1937 года.

Москва.

В зоопарк Кривошеин пришел по гражданке: в светлых брюках, кирпичного цвета футболке и парусиновых теннисных туфлях – совслужащий на отдыхе.

У вольера молодняка висела табличка: «Здесь впервые ставится опыт по совместному содержанию молодых животных разных видов – лисицы, енотовидные собаки, шакалы, барсуки, львы, волки, динго, медведи, резусы». Но пока в вольере кувыркались два медвежонка, а поодаль сидел какой-то неопределенный сонный щенок – то ли волка, то ли дикой собаки динго.

Ровно в три часа Нина явилась в длинном платье стального цвета, с таким же пояском на узкой талии, белых теннисных туфлях и соломенной шляпке с серой лентой.

– Что вы хотели мне сказать?

Кривошеин позвонил ей накануне и назначил встречу. Надеялся, они пройдутся, сядут в чайной, и там он ей скажет. Но она не дала ему такой возможности. Может, и к лучшему. Кривошеин посмотрел на красный воздушный шар, висевший над жирафами и слонами, на медвежат, возившихся за проволочной сеткой. Вокруг смеялись дети с мамами и папами.

– Ваш брат расстрелян два месяца назад, – сказал Кривошеин.

Нина глянула на него, будто что-то решая про себя, потом отвернулась и пошла. Он догнал ее в гуще публики.

– Вам нужно уехать.

Нина быстро шагала. Кривошеин видел сзади только ее шляпку над длинной шеей.

– За вами могут прийти в любой момент.

– Что вам нужно?

Голос задушенный, она плакала.

– Вы обещали переспать со мной.

Надо было ее задеть, чтобы остановить.

И она остановилась, с ненавистью уставилась на Кривошеина мокрыми глазами.

– Хочешь меня прямо здесь?

– За вами придут рано или поздно. Вам лучше не появляться дома. Доверьтесь мне.

– Вы лжете, лжете!

Она ударила его по лицу, и это была не дамская пощечина. Он почувствовал во рту вкус крови. Нина рыдала в голос, кривилась некрасиво. Быстро пошла вперед и скрылась в толпе. Он ее не преследовал.

В своей комнате пять на шесть метров Кривошеин лежал на кровати и листал толстую тетрадь в кожаном переплете, мелко исписанную бегущими строчками. Вполуха слушал вражеские голоса за дверью, исполнявшие радиопьесу специально для него.

– Нет, Юлий Захарович, вы как хотите, но это форменное безобразие! Этот солдафон, он совсем уже… Ну и что же, что он в органах работает? Ему поэтому полы можно не мыть? Он что теперь – граф какой? Мы с белой костью еще в семнадцатом году покончили! Тут ему слуг нету!

– Тише, Лариса Кузьминична. Мы же прямо под его дверью.

– Ну и пускай! Я ему и в глаза скажу! Каждый должен мыть места общего пользования в свою очередь!

Лариса Кузьминична специально повысила голос, чтобы ее было слышно всей квартире.

 Кривошеин закрыл тетрадь на словах: «– Убивать ведете, – сказал Медведкин».

Где-то далеко, на другом полюсе извилистого коммунального мира слышался лязг кастрюль, шум воды и некрасивые голоса соседок. С улицы через открытое окно звенели трамваи и свистели голубятники. Но эти звуки не заглушали разговор Ларисы Кузьминичны и Юлия Захаровича, а лишь создавали для него выразительное звуковое сопровождение.

– А как его заставить? Как? – вопрошал Юлий Захарович.

– Надо писать. Есть же у него начальники.

– Ох, нет, Лариса Кузьминична, лично я писать не буду и вам не советую. И не просто не советую, а даже запрещаю.

– Запрещаете?

– Да, запрещаю! Вы же нас всех под монастырь подведете.

Теперь голоса звучали приглушенно, секретно, но Кривошеин все равно отчетливо слышал каждое слово. Он поселился здесь пять лет назад и с тех пор ни разу не убирал места общего пользования. Просто игнорировал свои обязанности в коммунальном сообществе. Никто из жильцов большой квартиры не решался сделать замечание капитану НКВД, но время от времени тихое возмущение прорывалось наружу, и соседи обсуждали эту больную тему будто бы между собой, но так, чтобы Кривошеин слышал.

– Да он просто плюет нам в лицо! – не унималась Лариса Кузьминична. – Вон Яков Васильевич – герой Гражданской войны, главный инженер кондитерской фабрики, а моет сортир, как миленький.

– Надо еще проверить, из каких он, этот Кривошеин. Может, из бывших, – сказал рабочий Василий Комаров, шаркая тапочками мимо.

Проверьте, проверьте – Кривошеин усмехнулся. Он любил представлять своих соседей стоящими лицом к стене. Так и видел, как все они – человек сорок – построены у стенки во всю длину коммунального коридора, а он проходит вдоль строя и стреляет каждому в затылок.

Кривошеин встал с кровати, надел штаны и майку, выдвинул верхний ящик стола и достал маузер. Свое табельное оружие он, конечно, оставлял на службе, а этот маузер был наградной, полученный еще от самого товарища Дзержинского за участие в операции против белогвардейского подполья.

Когда Кривошеин вышел в коридор с маузером в опущенной руке, Лариса Кузьминична и Юлий Захарович прикусили языки. В другой руке Кривошеин держал промасленную тряпочку и неторопливо потирал ею ствол.

– Добрый день, Лариса Кузьминична! Что-то случилось?

– Нет-нет, мы так, болтаем…

Она засеменила по коридору в направлении кухни, а Юлий Захарович юркнул в свою комнату.

Кривошеин вернулся к себе. Положил маузер обратно в стол. Хрен им. Не будет он мыть сортир. Не будет и все.

Профком не раз уже предлагал Кривошеину отдельные квартиры, положенные ему по званию и должности, но он отказывался в пользу семейных коллег и оставался в своей комнатенке. А мог бы завести горничную и водителя.

Жизненный путь Кривошеина, увековеченный в его личном деле, был прост и прям, как траектория пули: родился в Харбине в 1900 году. Круглый сирота. До шестнадцати лет воспитывался в Сиротском приюте Китайской Восточной Железной дороги, учрежденном еще ее старорежимным правителем генералом Хорватом. Выйдя из приюта, поступил слесарем в железнодорожные мастерские. Там вступил в большевистскую ячейку. В двадцать первом году перебрался из Харбина в Иркутск, где поступил на службу в органы ОГПУ. В двадцать четвертом был переведен в Москву, как усердный, перспективный службист. Началась его работа в центральном аппарате ОГПУ, а потом НКВД на Лубянке.

Кривошеин не рвался наверх, не участвовал в аппаратных интригах. Медленное продвижение по службе его совсем не беспокоило. Кажется, он был начисто лишен честолюбия. Коллеги удивились, когда Кривошеина перевели в Спецотдел НКВД – подразделение столь же загадочное, как и его начальник, знаменитый и харизматичный Глеб Иванович Бокий. Официальная специализация отдела – радиоперехват, шифровка и дешифровка секретных сообщений, но ходили слухи, что комиссар госбезопасности третьего ранга Бокий занимался в своем отделе черт знает чем: от охоты на снежного человека до опытов с гипнозом, от изобретения ядов до исследования телепатии. Особенно увлекался комиссар госбезопасности поисками пути в тибетскую Шамбалу, страну высших существ, обладающих древними мистическими знаниями.

Сослуживцы, знавшие Кривошеина, гадали – что ж такого нашел в нем Бокий? Кривошеин – телепат? Кривошеин – шаман? Ха-ха-ха!

Голоса в коммунальном коридоре примолкли. Остались только трамвайные звоны-перестуки из открытого окна. Кривошеин снова лег на кровать в своей комнате пять на шесть метров, открыл записки Анненкова и погрузился в чтение с того же места: «– Убивать ведете, – сказал Медведкин»…

Из записок мичмана Анненкова.

17 июля 1918 года.

– Убивать ведете, – сказал Медведкин.

– Следуйте за мной, – сказал Бреннер, и кивнул мне, чтобы я шел позади.

Доктор Боткин бродил среди сосен, жуя травинку. Лакей Трупп аккуратно водил опасной бритвой по щекам Государя. Алексей растянулся, положив голову на колени Государыни. Княжны сидели и лежали на одеялах. Горничная Демидова и повар Харитонов дремали. Никто не посмотрел на нас, вернее – на них, на комиссаров. И они тоже не взглянули на своих бывших пленников.

Мы шли по той же тропе, по которой приехали сюда. Бреннер пропустил пленных вперед. Они брели, едва передвигая ноги. Юровский уже не мог идти сам, повис на Медведкине.

– Шевелитесь, – сказал Бреннер.

– На тот свет успеем, – сказал Медведкин.

Мне еще не приходилось расстреливать. Бреннер о своем опыте в этом деле не распространялся.

Я стал думать о Царевнах. Их могло бы уже не быть на свете. Двое, бредущие впереди, убили бы их, выпили бы водки, а потом в том своем будущем, рассказывали своим детям и внукам, что им выпало счастье цареубийства. Они шли медленно, как на Голгофу поднимались – да простится мне это сравнение.

. Мысли о спасенных Царевнах не помогали, напротив, размягчали мою решимость. Когда идешь убивать, лучше не думать ни о чем человеческом. Хорошо бы и совсем не думать, но не получается. Стал думать о том, что вижу вокруг – цепляться за что-то. Всегда так делал на фронте. Смотрел вокруг, пока шли на позицию, или ждали приказа в атаку. Вот гильза на бруствере – оставляю гильзу; моток колючей проволоки – оставляю моток; лопух растет – прощай, лопух; береза кривая – оставляю березу, оставляю, оставляю. Пока тишина, и те, другие, еще не ждут нас, или ждут тихо в своих окопах, иду, оставляю – будто метки, якоря, за что уцепиться. Оставляю на чем-то себя, чтобы вернуться…

Пологим спуском мы сошли до самого дна карьера, где широко раскинулась лужа. Сырая глина моментально налипла на сапоги. Перед лужей комиссары остановились. Медведкин держал Юровского, закинув его руку себе на плечи – будто двое приятелей возвращались с попойки, и хорошо выпивший поддерживал совсем пьяного. Я посмотрел на Бреннера. Тот поднял маузер, я тоже вскинул наган и выстрелил в Медведкина. Он согнулся и упал. Бреннер выстрелил два раза в Юровского, потом еще два раза в каждого, когда они уже лежали. Я не смотрел на тела в луже, но краем глаза увидел красное пятно, растекавшееся в желтой воде. Бреннер спрятал маузер в кобуру и пошел наверх, я – за ним. Гири на ногах мешали подниматься в гору, тянули назад.

Когда мы вернулись на поляну, Каракоев посмотрел на нас и Бреннер кивнул ему.

Государь уже переоделся в гражданское платье, позаимствованное из чемодана Боткина. Доктор был выше ростом и крупнее, и черный суконный костюм сидел на Государе мешком. Бритый (а он в конце концов согласился побриться полностью и даже побрить голову) Государь теперь походил на коммивояжера. Конечно, глаза, улыбка – все те же, и тот, кто знал его лично, не спутал бы ни с кем. Однако сходство с парадными портретами исчезло. Государь, как и Государыня, постарел и обрюзг в заключении, и это давало надежду на благополучный исход нашего предприятия.

Его Величество прошелся и повернулся перед семьей. Дочери и сын улыбались. Государыня смотрела печально.

– А я нахожу, что папА очень мил, – сказала Ольга. – Я бы прошлась с ним по Невскому, и нас никто не узнал бы.

Всем семейством стали спорить, узнали бы Государя в этом наряде на Невском, или нет. Удивительно, но они словно сидели в гостиной Александровского дворца за чаем или на пикнике в Ливадии, и препирались о пустяках.

Все же нехорошо, что мы так бросили тех, в карьере. Надо было закопать. Я стал смотреть на Княжон. Они сидели на траве. Татьяна о чем-то тихо препиралась с Государыней, Мария слушала спор и то улыбалась, то хмурилась, Ольга не слушала, курила и смотрела рассеянно перед собой, Анастасия зашивала подол своего платья.

Надо сказать, Княжны и Государыня пообносились. Их платья были застираны и приобрели сиротский серый оттенок. Но ни штопанные подолы, ни стоптанные башмаки не могли скрыть тихого сияния, исходившего от Принцесс. Сияние и безмятежность. Это не выражалось ни в чем – ни в лицах, ни в голосах, ни в осанке, и в то же время – во всем. Разве можно не видеть этого, не понять с первого взгляда, кто они? Поднять на них руку! Замышлять их убийство! Но, может, только я вижу их такими?

Я смотрел на Принцесс, а они словно забыли обо мне, о нас с Каракоевым и Бреннером – обо всех нас, суетившихся вокруг них с оружием, стрелявших друг в друга. Вот были Медведкин с Юровским, караулили, досаждали, а потом их увели куда-то – и они исчезли. Вот были мы, герои, освободители. Но и мы растворились, слились с деревьями, травой. Эти девочки словно отделились от нас прозрачной стеной. Задевало ли это меня? Нет! Смешно даже помыслить такое! Я знал – они имели на это право. Как хорошо, что они просто жили среди этих живых деревьев. Неугасимое сияние и неколебимая безмятежность.

Если бы тем двоим в карьере удалось погасить Их сияние, что это был бы за мир – мир цареубийства? Что это была бы за Россия?

17 июля 1918 года.

Екатеринбург.

Чехи приехали через два часа – пятеро верховых: два офицера и три солдата. С ними Лиховский – тоже верхом. Не спешиваясь, чехи посмотрели на семью, расположившуюся на поляне, как на пикнике.

Царевны в штопанных платьях; царица в старой бесформенной кофте и простой юбке, с неопрятно свисающими прядями волос; царь в неуместном здесь костюме, явно с чужого плеча, в картузе, надвинутом на самые брови; нездоровый мальчик в солдатской гимнастерке и сапогах; доктор Боткин, полный, измученный, похожий на пожилого деревенского попа; трое слуг, которых можно было принять скорей за торговцев с сельской ярмарки, чем за лиц из императорской свиты…

– Какие-то они… потасканные, эти англичане, – сказал старший по званию капитан Кан. – Похожи на русских беженцев.

– Это маскировка, – сказал Бреннер.

– Они точно могут заплатить? – усомнился поручик Данек.

– Абсолютно. Аванс – как только сядем в поезд.

Оба чеха хорошо говорили по-русски – лишь с легким акцентом. «Англичане» не обращали на чехов никакого внимания, не бросили даже взгляда в их сторону. Лица царицы и царевен под шляпками скрывали вуалетки.

– Смотрите, капитан, отвечаете за них головой, – сказал капитан Кан.

– Разумеется, – сказал Бреннер.

Поручик Данек уставился на царевича.

– Что с этим парнем? Он болен?

– Чахотка, – сказал Бреннер.

– А может тиф?

– Нет.

– Чахотка тоже заразна, – сказал капитан Кан. – Заразных не берем!

– Послушайте, капитан, чахотка – не тиф. Они будут ехать в отдельном вагоне, из которого не должны выходить, и в который никто не должен входить. Мы ведь так договорились? В чем же вопрос? Если эти правила будут соблюдаться – никакой опасности.

Офицеры переглянулись. Старший кивнул.

– Хорошо. Сколько всего человек?

– Одиннадцать. Семья из семи человек, врач, горничная, повар, лакей и мы – четверо охранников.

– Оплата?

– Половину, когда сядем в вагон. Вторую половину – по прибытию.

Капитан Кан снова кивнул.

– Грузитесь и поехали.

Еще неделю назад поручик Лиховский перешел из Екатеринбурга линию фронта и договорился с чехами. Чешские эшелоны с награбленным добром катили через всю страну к Тихому океану. Один из таких, набитый антикварной мебелью, мехами и прочим, стоял под Екатеринбургом, ожидая команды на отправку. Деньги предложены были настолько серьезные, что капитан Кан обещал тянуть неделю с отправкой эшелона под разными предлогами, дожидаясь «англичан».

Странная история приключилась в тот год с этим чехословацким легионом. Можно было бы назвать ее – невероятные приключения чехов в революционной России. Летом восемнадцатого года именно они стали властителями железных дорог на всем пространстве от Волги до Владивостока, и не только железных дорог. Мятежный чехословацкий корпус – сорок тысяч штыков – неожиданно оказался единственной организованной военной силой в огромной стране. Красные и белые еще только обмениваясь пробными ударами, как боксеры в первом раунде, а полки чехов уже раскатились по всей длине Транссибирской магистрали. В каждом захваченном городе они перегружали золото из банковских сейфов в свои эшелоны. Грабили склады и лабазы, не особо разбираясь, кому они принадлежат. И расстреливали большевиков. Управы на них не было. Белым нужны были чехи, чтобы убивать красных.

На запасных путях станции Исток Романовы и свита погрузились в прицепной пульмановский вагон чешского эшелона. Двое мадьяр получили от Бреннера обещанную мзду и исчезли. Брошенный грузовик чехи тут же угнали куда-то – продали, наверно, своим белым союзникам.