Текст книги "Спасение Романовых"
Автор книги: Алексей Колмогоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Алексей Колмогоров
Спасение Романовых
Мне бы броситься в ваши леса,
Убежать от судьбы колеса…
Е. Бачурин. «Дерева».
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне…
М. Лермонтов. «Сон».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НИНА
1 мая 1937 года.
Москва. Лубянка.
Опять она приходила. Нина. Надо бы ее спасти – подумал Кривошеин. В водовороте знамен и песен ей не выплыть. Он видел фигурку Нины с высоты, светлую и тонкую, как щепочку в волнах. Мимо нее катил поток, вспениваясь красными флагами и пионерскими галстуками.
– Принято решение вас расстрелять! – сказал подследственный Медведкин за спиной следователя Кривошеина. – Так прямо Яков Михалыч и бросил в лицо царю…
– Что-то ты врешь опять. Юровский как-то по-другому сформулировал, – сказал Кривошеин, глядя как Нина пережидает поток на тротуаре, непричастная.
Буржуй нацелился ножом и вилкой разделать шар земной и сожрать, но медлил с недоумением на большом лице и сонно покачивался над головами несущих его работниц фабрики «Трехгорная мануфактура». Демонстрация на Красной площади закончилась час назад, но знамена все еще плыли через Лубянку алыми парусами. В Управлении знали, что после первомайской демонстрации или парада седьмого ноября капитан Кривошеин обязательно являлся на службу и проводил допросы.
– Э-э-э… я вот точную формулировку не помню, гражданин следователь… – сказал Медведкин.
– Ладно. Дальше…
– Ну вот… Тут начались женские крики. А царь забормотал: «Господи, Боже мой! Господи, боже мой! Что ж это такое?!»…
Нина дождалась и шагнула в разрыв между колоннами. Ее светло-серый плащ замаячил на другой стороне площади.
– …«А вот что такое!», – сказал товарищ Юровский и вынул из кобуры маузер.
Тут доктор Боткин еще успел спросить: «Так нас никуда не повезут?». А я уже спускал курок браунинга и всадил первую пулю в царя…
Кривошеин все смотрел, смотрел и не видел больше светлого плаща. А если она уйдет и больше ее не будет? Ведь так может случиться? Что угодно может случиться.
Нет. Нельзя. Невозможно.
Кривошеин отвернулся от окна и сказал Медведкину:
– А товарищ Юровский утверждает, что это он первый выстрелил в Николая.
– При всем уважении к Якову Михайловичу, настоящему большевику и моему боевому товарищу…
– Ну-ну… – осадил подследственного Кривошеин.
– То есть, в прошлом мы же вместе… При всем уважении, первым выстрелил я. Я первым сразил тирана и врага трудового народа! А Яков Михалыч просто неточно помнит. Там же такое началось! Стрельба из всех стволов – слева и справа. На моем пятом выстреле Николай упал на спину!
Подследственный Медведкин немного оживился.
– Женские визги, стоны! Вижу, падает доктор Боткин у стены, и лакей с поваром! В дыму женская фигура бросается к закрытой двери и тут же падает. В комнате ничего не видно из-за дыма. Юровский кричит: «Стой! Прекратить огонь!». Тут смотрим – дочери, царевны, еще живы. Стали достреливать, но ничего не выходило, тогда Ермаков пустил в ход штык – и это не помогло, пришлось пристрелить в голову. А причину того, что пули и штык не брали дочерей и Александру Фёдоровну, мы уж потом, только в лесу выяснили…
Медведкин перевел дух: несколько фраз подряд быстро отнимали силы.
Трубы c литаврами рвались из репродукторов и сталкивались над площадью с собственным эхом. Кривошеин закрыл окно – все равно свежести не прибавлялось: сквозняк только всполошил запахи, слежавшиеся в углах кабинета – пота, старой бумаги и, почему-то – подсолнечного масла.
– Ну… – Кривошеин прошелся за спиной сидящего подследственного.
– Тишина… Мы все оглохли. Тут в правом углу комнаты зашевелилась подушка! Женский голос, радостный такой: «Меня бог спас! Меня бог спас!». Подымается горничная – она прикрылась подушками. Пули отскочили от бриллиантов, которые там были зашиты… Кто-то подошел, доколол ее штыком…
– Трехгранным?
– Что?
– Штык трехгранный был?
– Не помню… Ну, тут еще застонал Алексей. К нему подошел товарищ Юровский и три раза выстрелил из своего маузера. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая – он весь изрешечен…
Кривошеин подошел и залепил Медведкину пощечину. Нет – не за Николая, и не потому, что подследственный его чем-то прогневал – просто чтобы взбодрить. Кривошеин заметил, что даже совсем свежий арестант, только что из дома, получив вдруг по морде, не спрашивал – за что. И никаких там – как вы смеете, не имеете права. Он лишь замолкал на секунду, а потом продолжал бубнить свое, будто ничего не случилось. Будто это был просто некий сбой в течении бытия – как царапина на граммофонной пластинке.
– Ну так что все-таки сказал Юровский Николаю?
Кривошеин – скучающий учитель – вытягивал ответы из нерадивого ученика. И Медведкин исполнял-таки роль двоечника: мямлил, ерзал, сопел и тоскливо таращился себе под ноги.
– Вот, вспомнил! Яков Михалыч Юровский и говорит царю примерно так: «Николай Александрович! Попытки ваших единомышленников освободить вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!».
– Опять врешь, скотина, – сказал Кривошеин. – По показаниям других участников Юровский сказал просто: «Уралсоветом принято решение вас расстрелять».
– Вот как, значит? Ну, может мне оттого так запомнилось, что момент был такой торжественный, светлый…
– Светлый? Вот когда тебя, сука, поставят перед ямой, я посмотрю, какой это для тебя будет момент.
Медведкин удивился:
– Так они же Романовы – кровопийцы! Триста пять лет грабили рабочего человека, крестьянина! Гражданин следователь, я же их… по решению партии! Я большевик с четырнадцатого года! За что же меня!? За что!?
Он заплакал. Это с ним периодически случалось, с большевиком, прошедшим царскую каторгу, гражданскую войну, коллективизацию и индустриализацию. В основном он вел себя тихо, понимал необходимость борьбы с врагами и принимал свою временную роль врага со смирением, веруя, что органы разберутся и вернут его в ряды борцов. Но иногда детский протест против несправедливости вырывался наружу:
– Я жизнь отдам, гражданин следователь! Жизнь отдам за советскую власть! За товарища Сталина!
Разумеется, этот Медведкин попал на Лубянку не за то, что убил царя. Это деяние советской властью не осуждалось. Он обвинялся в троцкизме и контрреволюционной агитации, и шансов выкрутиться у него не было. И к чему тут был такой пристальный интерес следователя к расстрелу Романовых – подследственный не понимал. Но он вообще уже мало что понимал на третьей неделе допросов.
Сидя за столом напротив Медведкина, Кривошеин рисовал корону за короной на листе бумаги. Куранты били в недалеком Кремле. Первомай все длился и длилась казнь:
– …Никто больше не шевелился. Княжны, царь, царица, наследник и остальные лежали в крови. Надо было выносить. Стали складывать тела на одеяла и таскать во двор к грузовику. Царя вынесли.
– Кто выносил? – спросил Кривошеин.
– Не помню, – сказал Медведкин.
– Что меня удивляет: вы все полагаете себя десницей всемирно-исторического отмщения. То, что вы сделали, вы считаете величайшим событием в истории…
– А разве нет?
– Молчать! И при этом никто из вас ничего не помнит! Ни черта! Даже кто первый выстрелил в царя!
Медведкин удрученно шмыгал носом и смотрел в пол, он совсем потерялся и не понимал, как еще ему угодить следователю.
Нина сидит сейчас в чайной на Кузнецком мосту – Кривошеин хорошо изучил ее привычки. Это недалеко, он еще может успеть. Впрочем, если она и уйдет, найти ее не сложно. И все же Кривошеину хотелось увидеть Нину именно сегодня и заговорить с ней, наконец.
Кривошеин скомкал лист бумаги с корявыми коронами и бросил в корзину.
– Дальше…
– Ну, мы выносили тела… Кто-то сказал: «Конец, династии Романовых…». И тут раздался жалобный вой в коридоре. Вошел матрос и принес на штыке собачку Анастасии, которая еще дрыгалась. Бросил ее рядом с хозяйкой и говорит: «Собакам собачья смерть». Вот это я запомнил…
Все это Кривошеин слышал много раз, задавал вопросы автоматически, заранее зная ответы. И все это была ложь, нелепые выдумки. Дымовая завеса, за которой все они – участники казни – скрывали то, что произошло на самом деле.
Кривошеин думал о Нине. Почему опять Нина? Неужели случайность? Или судьба? Или это знак ему? Знак чего? Бросить все? Остановиться? Или напротив – идти дальше, до конца, потому что подошел уже близко…
Он встал, нетерпеливо оборвал Медведкина:
– Хватит! Конвой!
Кривошеин вышел из здания НКВД на Лубянке, пересек трамвайные пути и зашагал вниз по Кузнецкому мосту. Лотошницы продавали лимонад и мороженое. От мостовых поднимался жар, долгожданный и еще не раздражающий. Мимо пробежали две девушки в соломенных шляпках и белых носочках.
Форма на Кривошеине сидит, как влитая; высокий, крепкий – но не из тех красавцев-командиров, о ком мечтают комсомолки майским звонким днем. Лет сорок. Лицо стертое, как застиранная гимнастерка; взгляд обычно мимо, в сторону или под ноги, будто ему уже не на что и незачем смотреть.
Вот и чайная. Кривошеин остановился перед дверью, подождал чего-то – знака, знамения. Если она там, Нина, то все изменится необратимо. А если ее нет? Улица ничего не давала – никаких подсказок: шагали прохожие, тренькали трамваи, милиционер в белом красиво вертел палочкой и свистел в свисток. Кривошеин понаблюдал за регулировщиком: может, в мелькании жезла и последовательности свистков и заключается знак? Но нет, не было знака. Он бы понял. Подождал еще немного и толкнул дверь…
Из записок мичмана Анненкова.
30 сентября 1919 года.
Начинаю эти записи сегодня, в день, когда окончился наш беспримерный поход, и Святое Дело Спасения Государя завершилось столь невероятным и чудесным образом.
Я, Леонид Петрович Анненков, мичман Императорского военно-морского флота, 1898 года рождения, удостоверяю, что все, описанное здесь, есть правда, только правда и ничего кроме правды.
В ночь с 16 на 17 июля 1918 года я участвовал в операции по спасению Государя Императора и Августейшей Семьи из большевистского плена в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Операция увенчалась полным успехом. Все описанные ниже действия я совершил вместе с тремя товарищами. Вот их имена:
Капитан Бреннер, Александр Иванович, 1888 года рождения. Последнее место службы Западный фронт, полковая разведка.
Ротмистр Каракоев, Владимир Хасбулатович, 1890 года рождения. Последнее место службы Девятый драгунский Казанский Её Императорского Высочества Великой Княжны Марии Николаевны полк.
Поручик Лиховский, Павел Васильевич, 1895 года рождения. Последнее место службы Седьмой армейский авиационный отряд.
Коротко о себе:
Я, Анненков, Леонид Петрович, родился в Санкт-Петербурге, в семье морского офицера. Рано осиротел и отдан был на воспитание в морской кадетский корпус. В 1908 -14 годах проходил службу на Императорской яхте «Штандарт» в должности юнги. В 1916 году по достижении восемнадцати лет подал рапорт об отправке меня на германский фронт. После февральского переворота 1917 года вышел в отставку.
Начали мы с ограбления. Дело для императорских офицеров, прямо скажем, не благородное, но в нашей ситуации необходимое. Задуманная нами операция требовала немалых средств. Из Петрограда до Тобольска, где в то время томились под арестом Романовы, еще нужно было доехать. А еще – купить оружие и фальшивые документы. А затраты на подкуп охраны? А дорожные расходы и прочее, прочее? Кого же ограбить? В восемнадцатом году в России все грабили всех: спекулянты грабили народ и буржуев; анархисты – буржуев и спекулянтов; большевики расстреливали анархистов, спекулянтов и буржуев с конфискацией. Взвесив все за и против, мы решили ограбить анархистов. Грабь награбленное – известный ленинский лозунг.
Для этой акции специально приехали из Петрограда в Москву, где банды анархистов особенно расплодились. По слухам, они захватили в городе три десятка особняков и жили своей жизнью, независимой от большевистской власти, то есть – жили грабежом. Одно такое гнездо на улице Мясницкой мы и взяли на заметку. Весь первый этаж доходного дома занимал штаб небольшого отряда. Там анархисты и квартировали, и пировали. Туда свозили экспроприированное у буржуев добро. За неделю слежки мы изучили их повадки. Добыли план помещения. Узнали, где, собственно, хранятся ценности. Когда основной отряд отправился в налет, а в штабе остался минимум охраны, мы совершили свой налет.
В первой же операции мы не только добыли необходимые средства, но и прошли боевое крещение новоиспеченной группой. Проба пера – одним словом.
Наша четверка! Сейчас, по прошествии времени, я вижу, насколько ярким воплощением определенного армейского типа был каждый из нас.
Вот капитан Бреннер – мозг и воля группы. В те первые дни – абсолютный для меня авторитет, образчик офицера. Тогда он казался мне чуть ли не богом войны (настоящего Бога Войны я повстречаю позже. О нем еще много будет сказано на этих страницах). Бреннер – бывший начальник полковой разведки, обрусевший балтийский немец, но при этом брюнет с орлиным носом, больше похожий на древнего римлянина, или грека, или даже – перса благородных кровей. По старшинству возраста и звания, а также – по единодушному нашему выбору, он стал нашим командиром.
Поручик Лиховский, авиатор, высокий, плечистый – как только он помещался в своем аэроплане, когда летал бомбить германцев? Впрочем – легкий – слово, все в нем определявшее. Легкий – потому что летун, или летун – потому что легкий. Улыбчивый, уравновешенный, надежный.
А ротмистр Каракоев! Классический драгун с усами, настоящий кавказский витязь с русским именем Владимир. Внебрачный сын осетинского князя и русской гувернантки. Храбрец и верный товарищ. Одно слово – воин.
Что же мне сказать о себе? Ничего сейчас не скажу. Думаю, вы все поймете обо мне, если дочитаете. Хотя – для общего представления: мне на тот момент только что стукнуло двадцать, роста я высокого, почти как Лиховский, но положил бы его, зазнайку, на лопатки играючи, если бы пришло нам в голову бороться. Силой не обижен, крепок и жилист. Ну и стреляю хорошо: с полсотни шагов из карабина Мосина попадаю в гривенник семь раз из десяти, если, конечно, карабин пристрелян. Неплохой я боец – без дураков. Вот все и выболтал. Еще и скромность, как видите – одно из моих несомненных достоинств.
А к кому, собственно, я обращаюсь? Вряд ли прибегут к кому-то мои строчки – это я хорошо понимаю. И тогда вопрос – зачем пишу? Не знаю. Так уж мне суждено.
Так вот, с этими анархистами все прошло по плану. Меня нарядили в матроса и с пятью гранатами под бушлатом я по улице Мясницкой подошел к дверям их штаба. Это было просто, потому что по тротуару свободно сновали прохожие. В то же время Бреннер, Каракоев и Лиховский как бы случайно подъехали в пролетке. У двери болтался часовой в расхристанном бушлате, которого я сходу застрелил из маузера. Внутри в разных комнатах пили и спали двенадцать матросов. В каждую комнату – по гранате, и достреливать, кто еще шевелится. К дверце сейфа приладили пару гранат. Купюры разлетелись по всей зале, но бумагу мы не собирали. Забрали из сейфа только докторский саквояж, набитый золотом и камушками. Все дело заняло минуты три. Никто из нас не был ранен – только оглохли на время.
Удивительный сброд – эти революционеры. И как только им удалось свалить Империю? И где, черт возьми, были мы – с нашей доблестью, фронтовым опытом и любовью к Отечеству? Так я думал, пока мы в пролетке ехали на вокзал…
Что ж, первые строки в тетради. Дальше даль за далью, боль за болью – покатится наш путь. А что потом? Когда поставлена будет последняя точка? Не знаю. Кажется, моя жизнь кончена. В двадцать один год.
Во дворце пусто, бесприютно. Прежде чем усадить себя, наконец, за стол к чистой тетради, обходил комнаты Царевен. Ничего здесь от них не осталось: ни забытой перчатки, ни оброненной заколки, ни аромата духов. Но ведь были же они здесь! Были…
За окнами над садом хризантем уплывают последние запахи лета. Ударил гонг, загомонили стражники – это Властитель проследовал в свою резиденцию. Благодаря его милости, я один живу в целом дворце. Один.
Ну, довольно. Начинаю по порядку, вернее – как получится. Начал ведь не с самого начала. К нему еще вернусь.
Ну, начинаю уже, начинаю!
Пусть не удивляет неизвестного и нежданного читателя этих записок точность и подробность, с какой я описываю события по прошествии времени. В Бога я уже не очень верю, но кому-то там, над мирами, нужно, чтобы я сохранил в памяти и описал эти события…
16 -17 июля 1918 года.
Екатеринбург. Ипатьевский дом.
Днем комендант Юровский приехал из УралСовета – собранный, озабоченный.
– Сегодня, – сказал он и внушительно посмотрел на начальника охраны Медведкина, вышедшего ему навстречу во двор Дома Особого Назначения.
Медведкин вдохнул глубоко и улыбнулся, словно дождался того самого единственного шанса.
– Всех? – спросил он.
– Всех, – кивнул Юровский. – Кроме мальчика.
Медведкин удивился.
– Наследника оставим? Как же так?
– Да не наследника, – поморщился Юровский, – поваренка Седнева.
– А-а-а… – выдохнул Медведкин.
– Надо его отправить в деревню, сегодня же. Вечером никого лишних тут не должно быть. Только наша группа.
– Понял. А слуги, доктор?
– Всех. Они хотели разделить судьбу монарха – пусть разделят.
– Ну что ж – справедливо.
Речь шла о последней четверке из свиты царя: докторе Боткине, лакее Труппе, поваре Харитонове, и горничной Демидовой. Вместе с Романовыми в Екатеринбург прибыли тридцать человек свиты, но одних сразу забрали в ЧК, других отпустили на все четыре стороны, и только четверо выразили твердое желание остаться с монаршей семьей – и им разрешили.
– Должен прибыть грузовик и подводы с кислотой, – сказал Юровский.
Медведкин не понял.
– С кислотой?
– А ты как думал? Их никто не должен узнать даже в могиле…
– А ты чего такой смурной, Яков Михалыч? Наконец-то все решилось!
– Времени мало. Всегда так – тянут, тянут с решением, а потом прыгай, как хочешь – исполняй. Ничего не готово.
Юровский прикрыл глаза и потер лоб над переносицей. Груз ответственности давил и изматывал. С четвертого июля, дня своего назначения комендантом, Юровский приходил домой только ночевать. Семья почти не видела его. Белые и чехословаки с трех сторон окружили Екатеринбург и в любой момент могли прорвать фронт, чтобы освободить царя. И если бы им это удалось, партия, да и весь мировой пролетариат, никогда не простили бы Юровскому освобождение Николашки Кровавого.
Юровский Яков Михайлович, 40 лет, комендант Дома Особого Назначения, член партии большевиков с 1905 года, среднего роста, с копной черных волос. Чеховская бородка и усы делали его похожим на школьного учителя или земского врача, однако, университетов он не кончал, но и пролетарием не был. Как многие революционеры, он был никем, а стал всем – ведь именно ему предстояло покончить с династией Романовых.
Остаток дня прошел в хлопотах. Во двор въезжали и выезжали подводы. Привезли кислоту и керосин. Медведкин предупредил внешнюю охрану: ночью в доме будет стрельба, на нее не обращать внимания, нести службу, как обычно, и ни под каким видом не входить в Дом до особого распоряжения. Что за стрельба – Медведкин не объяснил, но все и так понимали.
Ближе к полуночи ждали грузовик, на котором планировалось вывезти трупы, но его все не было. Медведкин поехал за ним в гараж.
За стенами Ипатьевского дома раскинулась июльская ночь с полным небом звезд и невнятными голосами рыбаков на реке. После полуночи часовые внешней охраны заметили движение в доме. Через щели в заколоченных окнах замелькал свет и тени.
Царь, царица, дети и свита – все одиннадцать человек – спустились со второго этажа в угловую комнату первого – с подушками, пледами, саквояжами, сумками и тремя собаками. Им сказали, что ввиду наступления белых их перевезут в другое место и нужно дождаться автомобилей. В пустой комнате не на что было сесть.
– Здесь даже стульев нет! – возмутилась Александра Федоровна.
Принесли два стула. На один сел царь с наследником на руках, на второй – царица. Остальные переминались у стен, сонные, встревоженные.
За стеной нервничал Юровский, мерил залу шагами. Тут же маялись шестеро товарищей, отобранных для этого дела. Грузовика все не было. Комендант не хотел начинать, пока не прибудет транспорт. Оставить тела лежать в комнате даже на короткое время было бы неправильно. Непорядок. Надлежало исполнить все точно. Грузовик должен стоять на заднем дворе у черного хода, чтобы сразу погрузить и вывезти тела.
– А если грузовик не приедет, отменяем? – спросил кто-то.
– Нет! Конечно, нет! Подождем еще. Время есть.
Несколько человек разбрелись по первому этажу, скрывая друг от друга волнение. На веранде второго этажа томился боец у пулемета.
Пулемет стоял и на колокольне храма на другой стороне улицы. В конце Вознесенского проспекта послышался рокот мотора. Пулеметчик с колокольни следил за грузовиком, подъезжающим к воротам Дома Особого Назначения.
В доме тоже услышали грузовик – приговоренные в комнате и палачи в зале.
– Ну, вот, слава богу! – сказал Юровский и осекся. – То есть, приступаем, товарищи!
Из записок мичмана Анненкова.
17 июля 1917 года.
Грузовик въехал во двор. Я, Каракоев и мадьяр попрыгали из кузова. Только бы Государь и Семья были живы! Только бы мы не опоздали!
Поручик Лиховский был за рулем. Он и Бреннер выволокли из кабины комиссара Медведкина. Бреннер упирал ему в бок револьвер.
– Чувствуешь ствол? Сейчас мы войдем, ты первый. Когда спросят – кто мы, скажешь, что нас прислали на усиление из УралСовета. Когда пойдет стрельба, ложись на пол и не двигайся. Шевельнешься, пристрелю. Понял?
– Понял, – просипел Медведкин.
– Не глушить мотор, – приказал Бреннер. – Юровского брать живым!
Бреннер уже входил в двери, револьвером подталкивая перед собой Медведкина. Следом – ротмистр Каракоев, потом я, поручик Лиховский и мадьяр – перебежчик от красных, предупредивший нас о времени расстрела. У всех нас, разумеется, красные ленты на фуражках.
Вошли нестройной группой в прихожую, быстро прошли две комнаты и в зале увидели их всех во главе с Юровским. Человек шесть стояли вокруг стола с разложенными на нем револьверами. Еще один в папахе и солдатской шинели стоял у стены, упирая винтовку прикладом в пол. Судя по красному банту на груди, это тоже был «наш» мадьяр. Бант – отличительный знак нашего второго тайного союзника в доме.
Войдя, мы рассредоточились и образовали нестройную шеренгу. Их револьверы еще лежали на столе. Видимо, Юровский только собирался раздать оружие. Я узнал его сразу. Он как-то неуловимо выделялся среди остальных, хотя никаких особых знаков различия не имел. Юровский посмотрел на нас с недоумением и спросил Медведкина.
– Это кто?
– Прислали из УралСовета нам на усиление.
– Какое еще усиление? Я же им сказал – управимся сами!
– Я тоже им говорил, а они… – cказал Медведкин.
Я стоял сзади и не видел лица Медведкина, но судя по голосу, он попытался улыбнуться – и напрасно, потому что Юровский все понял и потянулся к столу за револьвером. Мы дали залп. Я выстрелил в приземистого мужичка в черном пиджаке и серой косоворотке. Пальба пошла сумасшедшая. Из смежной комнаты слева выбежал караульный с винтовкой, я свалил его двумя выстрелами.
– Наверх! На веранде пулеметчик. – Крикнул Каракоев нашему мадьяру с красным бантом.
Он бросился к лестнице. Я – за ним. Наверху уже показался красногвардеец с револьвером. Он растерянно посмотрел на меня и мадьяра – своего сослуживца.
– Что это? – спросил он.
Мадьяр воткнул штык ему в живот, я выстрелил в грудь, и он скатился по лестнице.
– Пулеметчик? – спросил я.
– Он… – сказал мадьяр.
Мы сбежали вниз.
В три минуты все было кончено. Юровский скрючился на полу с простреленным плечом, еще шестеро лежали у стола без движения. Они даже не успели ничего понять. Медведкин, как и было ему приказано, с первым выстрелом упал на пол и лежал, прикрыв голову руками.
– Где Государь? – спросил Бреннер у наших мадьяр.
Оба кивнули в сторону угловой комнаты. Бреннер и Каракоев бросились туда, я за ними, за мной – Лиховский.
– Охранять вход и этих двоих! – приказал Бреннер мадьярам и распахнул дверь угловой комнаты.
Через его плечо я увидел Государя и Государыню, неподвижно смотревших на нас. Наследник сидел на стуле, рядом стояли родители, остальные жались к стенам. Я узнал всех Великих Княжон, а также еще четверых из свиты. Да – все были здесь, все одиннадцать. Застыли, будто манекены. Царь шагнул нам навстречу, заслоняя собой Наследника.
– Ваше Величество, вы свободны, – сказал Бреннер.
– Что? – переспросил Государь растерянно.
– Мы прибыли освободить вас… – продолжил Бреннер, но его перебила Татьяна.
– Господи, Павел! – закричала она, узнав Лиховского.
Тут Анастасия увидела меня.
– Это же Леонидик! Леонидик! Наш юнга Леонидик с яхты!
Она бросилась ко мне, но тут же снова обернулась к неподвижным отцу и матери и повторила просительно:
– Это Леонидик!
И другие Княжны подхватили: Леонидик, Леонидик!
Это ли не мечта всякого рыцаря – спасти Принцессу. Четырех Принцесс.
– Ваше Величество! Капитан Бреннер – командир группы. Прошу вас следовать за нами!
– Да, да, – конечно… сказал Государь медленно, но не двинулся с места. – А куда следовать?
– Для начала отсюда! Во дворе грузовик. План обсудим по дороге! Умоляю, Ваше Величество, вы в смертельной опасности!
– Нет! Это какая-то провокация! Где комендант! Где Юровский? – сказала Государыня нервно.
– Юровский больше не командует, – сказал Каракоев
– Как не командует? Позовите Юровского! – требовала Государыня.
– Уходить надо, Ваше Величество!
– Мы никуда отсюда не пойдем, пока вы не объяснитесь! – сказала Государыня.
– Да, господа, кто вы такие? – спросил Государь с какой-то совсем не подходящей к моменту безмятежностью.
Это было неожиданное препятствие: освобожденные вовсе не спешили на свободу. Их можно было понять: они ничего не знали о нас, и о наших планах. И, конечно, не понимали, что мы только что спасли их от расстрела.
– Ваше Величество, вы знаете, для чего вас здесь собрали? – спросил Каракоев.
– Нас должны перевезти в другое место… – сказала Государыня.
– …Чтобы расстрелять, – сказал Бреннер
– Что? – воскликнула Государыня – Что вы говорите?
Бреннер обернулся назад.
– Где приказ?
Поручик Лиховский передал ему бумагу. Это был постановление УралСовета, отобранное у Юровского.
– Вот приказ УралСовета, Ваше Величество, о расстреле всей семьи. Нужно немедленно уходить!
Государь взял бумагу, пробежал глазами, вернул Бреннеру, растерянно потер лоб и переносицу.
– Ваше Величество! Мы теряем время! – простонал капитан Бреннер.
Государь посмотрел на него долгим отсутствующим взглядом. Это было непостижимо. Внешняя охрана пока не опомнилась, потому что приняла нашу стрельбу за расстрел, но сколько это могло продолжаться? Я отодвинул плечом капитана Бреннера, протиснулся между ним и ротмистром Каракоевым и оказался в трех шагах от Государя.
– Ваше Величество! Спасите дочерей! Спасите Наследника! Нужно уходить! Сейчас же! Немедленно! – Услышал я собственный голос, будто чужой – тонкий, придушенный.
Мельком я подумал, что, наверно, смешон. Но никто не смеялся.
Я повернулся к Царице, окруженной дочерями.
– Ваше Императорское Величество! Промедление смерти подобно!
Наверно я выглядел жалко. Великие Княжны смотрели на меня с состраданием, будто не они, а я был приговорен к смерти.
Я выстрелил в потолок. Кричать было нельзя, и я захрипел:
– На выход! Все на выход!
Все вздрогнули, будто проснулись.
– За мной! – скомандовал Бреннер. – Освободить проход!
Государь поднял на руки Наследника и вынес из комнаты. За ним – остальные. Но тут снова случилась заминка. Увидев тела в лужах крови, Император остановился, Императрица вскрикнула, Княжны прижались друг к другу.
– Неужели нельзя было без этого! – сказал Государь.
– Ваше Величество, на их месте были бы вы! – сказал Каракоев. – На улицу! Немедленно!
– Наши вещи! – Государыня оглядывалась на лестницу.
– Собрать все одеяла и матрасы! Постелить на дно кузова! – Каракоев, лакей Трупп, повар Харитонов и доктор Боткин побежали наверх в комнаты заключенных.
Наконец, все двинулись через залу, обходя тела.
– Берем только самое необходимое! – сказал Лиховский.
– Только самое необходимое! – повторил Бреннер.
Я вел двух Княжон – Анастасию и Татьяну – подхватив их под руки. Анастасия несла болонку и сумку. Татьяна – какой-то баул и подушку. Следом поручик Лиховский вел под руки двух других Княжон – Марию и Ольгу. Обе несли по узлу и свои сумочки. Наследника нес Государь впереди всех, а рядом с ним шла Государыня с большой сумкой. Анна Демидова, горничная, несла два баула и подушку. Лакей Трупп и повар Харитонов тащили по два больших чемодана, доктор Боткин замыкал процессию с чемоданом, сумкой и саквояжем.
– Можно ли оставить хотя бы подушки?! – взмолился Бреннер.
– Нет! – в один голос воскликнули Государь, Государыня и горничная Демидова.
– Нельзя, – шепнула мне на ухо Анастасия, – там зашиты драгоценности.
В спешке вышли во двор. Каракоев руководил выносом матрасов и одеял. Нашли так же рулон сукна, которым, видимо, планировали прикрыть тела в кузове. Его тоже вынесли на улицу к грузовику.
Наши мадьяры вывели Юровского и Медведкина. Гимнастерка на плече Юровского пропиталась кровью.
– Сейчас мы втроем сядем в кабину грузовика – я, вы и наш водитель. – Сказал Бреннер Юровскому. – Где мандат, где ночной пропуск?
Мадьяр передал два листка бумаги, отобранные у Юровского. Бреннер бегло их просмотрел.
– Вы поедете в кузове с нашими. – Сказал он Медведкину и дальше стал втолковывать обоим комиссарам. – Внешняя охрана на воротах должна понять, что вы вывозите тела. Если в городе нас остановит патруль, предъявите бумаги. Ведите себя уверенно. В случае чего – первая пуля вам.
И добавил Юровскому:
– А потом наши люди найдут вашу жену, дочь и двух сыновей.
Семья и слуги стояли вдоль стены дома.
– Ваше Величество, всем придется лечь в кузове, – сказал Бреннер.
– Это необходимо? – спросил Царь.
– Это единственный выход.
Мы помогали женщинам забраться в кузов, подняли туда Наследника и уложили его рядом с отцом. Царица и Княжны неловко устраивались вокруг Государя. Доктор Боткин и слуги поместились ближе к заднему борту. Анастасию я поднял в кузов на руках. На мгновение ее испуганные глаза оказались совсем близко.
– Господи, спаси и помилуй, – прошептала она.
Все улеглись в кузове. Стали укрывать «тела» кусками сукна, для того и заготовленным палачами. Анастасия вдруг вскочила.
