Текст книги "Данте"

Автор книги: Алексей Дживелегов

8

Пока Черки во Флоренции призывали к мягкой политике по отношению к папе, Карл Валуа неторопливо совершил свой путь в Италию. 18 июля он был в Милане, в начале августа в Сиене, 2 сентября в Ананьи, где его ждал папа. По дороге его всюду приветствовали «черные», изгнанные из Флоренции, «черные», изгнанные из Пистойи, их тосканские и романьольские единомышленники, осыпали его речами и подарками, и в Ананьи Карл приехал уже надутый важностью и с совершенно несуразными требованиями.

В Ананьи собралась настоящая биржа, т. е. та денежная держава, которая устроила поход Карла. Здесь были кроме Спини, которые по обыкновению руководили всем и финансировали всю затею, двое Францези, тоже банкиры и тоже флорентинцы, Мушатто и Биччо – по-французски Mouche et Biche, которые приехали с принцем из Франции, заранее купленные золотом Спини и трубившие всю дорогу ему в уши о том, что «черные» – ангелы, а «белые» – исчадие ада. Тут же был и Карл II Анжуйский и с ним его банкиры, Барди, опять-таки флорентинцы, и черные.

Папа, которого Якопо Гаэтани обрабатывал с глазу на глаз своими специальными аргументами, одобрительно кивал головой и нужно-не нужно благословлял и Карла, и его спутников, и анжуйцев, и «черных», и в конце концов дал Карлу 200 000 флоринов за предстоящие труды.

19 сентября Карл, сытый по горло золотом и благословениями, выступил в Сиену и разослал во все тосканские города гонцов с приглашением прислать к нему послов для переговоров. В том числе и во Флоренцию. Во Флоренции царила величайшая растерянность, совершенно непонятная. Сам по себе, со всеми своими рыцарями и со всеми «черными», его союзниками, Карл не должен был представляться опасным врагом. Во всяком случае за своими новыми стенами Флоренции не приходилось его бояться. Денег в городе было много, граждане, которые недавно еще разбили аретинцев под Кампальдино, сражаться не разучились. И тем не менее паника была такая, что захватила самых мужественных. Объяснение сколько-нибудь правдоподобное может быть одно: пополаны боялись, что если дело дойдет до сражения, то наиболее беспокойная часть горожан, дворяне, которые еще недавно кричали: «мы били врагов при Кампальдино», – соединятся с «черными», ибо они все были откровенно или втайне приверженцами «черных». И потом из-за спины Карла Валуа ведь все время выглядывала фигура Бонифация, потрясавшая перунами интердикта.

Словом, решено было идти на переговоры. Послы ездили из Флоренции в Сиену и в Рим, из Сиены во Флоренцию. Карл уверял, что у него одна забота – примирение «черных» и «белых». Бонифаций, пока результаты переговоров были неясны, приказывал объявить, что у него в мыслях никогда не было овладеть Флоренцией. Оба клялись, что конституция флорентийская не будет нарушена, что никто из флорентинцев не пострадает. И просили об одном: чтобы Карл был допущен в город. Мы не знаем, как действовал Данте со своей группой и что он говорил. Но совершенно ясно, что его уже не слушали. Легковерие и страх овладели правителями города. Измена поднимала голову кругом. Корысть жадно щелкала зубами. История Флоренции не очень богата проявлениями героизма: с купеческой психологией героика уживается редко. Но такой эпидемии малодушия, слепого и отупелого, город, кажется, не переживал никогда.

Соглашались на все требования и верили всем уверениям заклятых врагов. С каким-то сладострастным упоением спешили навстречу катастрофе. И получили то, что заслужили. 1 ноября 1301 года Карл Валуа вступил в город, радостно приветствуемый «черными», раболепно встреченный «белыми». Собрания Советов происходили в присутствии закованных в железо бургундских рыцарей Карла, стоявших с обнаженными мечами. Советы решали все, что принцу было угодно. Послы, бывшие у Бонифация, привезли от него уже другие речи: что он требует полного подчинения своей воле. Карл настаивал на вручении ему полномочий для проведения миротворческой миссии и заодно на передаче ему ключей от трех городских ворот в Ольтрарно, причем обещал, что будет охранять их согласно указаниям Синьории – так стали уже называть коллегию приоров. Полномочия были даны, а в ворота, в первую же ночь после того, как охрана их перешла в руки французов, был выпущен Корсо Домати со своими.

Это было 5 ноября. Карл показал, что он все еще первоклассный мастер измены.

Начался погром. К Корсо сейчас же присоединились находившиеся во Флоренции «черные», люди Карла Валуа, а потом все уголовные элементы, которые были выпущены Корсо из тюрем. Пять дней громили город преступники всех рангов, озверелые от жажды мести, от жажды крови, от жажды наживы. И таково было ослепление «белых», что когда Скьятта деи Канчельери, начальник отряда из трехсот рыцарей, находящегося на службе у города, предложил ударить на рассыпавшихся по городу грабителей и уничтожить их вместе с французами, Вьери деи Черки запретил, говоря, что все уладится. Но дома и дворцы продолжали разрушаться, освещая заревом своих пожаров ночную тьму, людей продолжали убивать, женщин и девушек продолжали насиловать, имущество продолжали грабить. А когда погром слегка улегся, 9 ноября, Карл, которому приоры раболепно уступили право назначения главных должностных лиц в городе, назначил подестою Канте деи Габриелли из Губбио, находившегося в его свите и заранее подобравшего себе всю подручную банду: судей, приставов и т. д.

На этого авантюриста-проходимца, нажившего во Флоренции богатства и вековечную каинову печать, была возложена задача превратить погром в закономерное вымогательство и убийства физические в убийства политические. Это делалось просто. В качестве верховного судьи он призывал к ответу всех политических противников Донати и облагал их штрафами. Если те не могли платить, он приказывал разрушать их дома. А потом подвергал их изгнанию. Он помог Карлу и «черным» выжать из противников столько денег, сколько было можно, причем, конечно, не забывал и себя.

Так кончилась конкуренция банкирских домов Спини и Черки. Черки были изгнаны и из своих колоссальных капиталов могли спасти только малую часть. Правда, и этого было достаточно, чтобы они оказались в силах отвечать по своим коммерческим обязательствам в ближайшие годы и еще сверх того уделять очень большие суммы на политические цели. Спини получили полную свободу действия во Флоренции и могли развернуть свою коммерческую предприимчивость еще шире. А множество людей, отдававших политической работе кровь своего сердца и сок своих нервов совершенно честно, с верою в свое дело, воодушевленных идеалами, – постигла катастрофа. Они были растерты между двумя тяжелыми жерновами крупного капитала.

Данте Алигиери был в числе попавших в эту катастрофу. Его политическая деятельность была настолько откровенно враждебна папе и «черным» и в рядах «белых» он занимал такую радикальную позицию, что машина юридических убийств, которая называлась судом подесты, не могла не захватить его своими колесами. При вступлении во Флоренцию Карла Валуа Данте, по-видимому, был в городе: едва ли он мог быть в числе послов к папе, как гласит старая традиция. Когда 18 января 1302 года начались процессы, он должен был понять, что его не минует горькая чаша. Чтобы приготовиться к худшему, у него был срок. Раз за разом Канте деи Габриэлли присуждал к штрафам и изгнаниям то того, то другого из «белых». Раз за разом гонфалоньер с собачьей покорностью ехал верхом к домам осужденных, чтобы присутствовать при том, как будут разрушать их до основания. Беспрестанно сопровождаемые плачем и стенаниями, покидали город единомышленники поэта. 27 января настал и его черед. За свою борьбу против «черных» он был присужден к уплате 5 000 лир и двухлетнему изгнанию за пределы Тосканы с конфискацией имущества и срытием до основания дома. Ему было предписано кроме того в трехдневный срок явиться к подесте. То, что Канте собирался сказать ему или сделать с ним, объявлено не было, но приказ был строгий. Данте, конечно, не явился. У него было время обдумать свое положение, и ему не приходилось дожидаться, чтобы перед его домом затрубила труба пестро одетого герольда подесты, судебная повестка XIV века. Герольд уже не застал его. Данте покинул родной город, не предчувствуя, что не увидит больше никогда «прекрасной овчарни, где спал ягненком» и что его «милый Сан Джованни» никогда больше не примет его под свою ласковую сень.

После отъезда Данте во Флоренцию явился ее старый супостат Маттео Акваспарта. Папа приказал ему последить, чтобы «белым» не оказывалось никакого излишнего снисхождения: как будто Корсо Донати и Канте деи Габриэлли нужно было еще поощрять к жестокостям. И, быть может, присутствием кардинала, который не забыл стрелы из арбалета, воткнувшейся в окно рядом с его головой, объясняется, что вторичный приговор по делу Данте, заочный, был еще более суровый.

Когда в определенный подестою срок ни Данте, ни его товарищи по приговору не явились, Канте обогатил свой первый вердикт прибавкою, где говорилось, что так как неявка осужденных была знаком их сознания в вине, они присуждаются к сожжению живыми на костре. Это было 10 марта. Дом Данте был срыт до основания отрядом рыцарей подесты и гонфалоньера, которые при сотрудничестве 150 каменщиков чисто и скоро проделали свою работу [14]14
  Поэтому так называемый «Дом Данте» во Флоренции, взглянуть на который приходит чуть ли не ежедневно столько туристов, ничего общего не имеет с домом, где Данте родился и жил до изгнания.


[Закрыть].

Уехал Данте, по всей вероятности, с женою и детьми, так как законы белого террора требовали изгнания и всех домочадцев. Позднее когда ярость «черных» угомонилась, Джемма и дети, нужно думать, вернулись домой. Она ведь была Донати. И никогда больше не возвращалась к мужу. Она жила во Флоренции и растила детей борясь с тяжелой нуждою.

Свое изгнание поэт изобразил в пророчестве Каччагвиды словами суровыми, полными сдержанной печали и огромного достоинства («Рай», XVII).

 
Как Ипполит, под бременем кручины.
По злобе мачехи оставивший Афины,
Покинешь милую Флоренцию. О том
Хлопочут и того добьются люди вскоре.
Которые ведут постыдный торт Христом.
 

Ч.

«Люди»– это, конечно, Бонифаций и его клика, продающие для обогащения многочисленной папской родни духовные должности.

 
Покинешь все ты вопреки желанью.
Что ты любил: вот первая стрела,
Которую извергнет лук изгнанья.
Как горек хлеб чужой и полон зла,
Узнаешь ты, и попирать легко ли
Чужих ступени лестниц без числа.
 

М.

За первой стрелою должны были последовать многочисленные другие: с промежутками, но беспрестанно. До конца.

Глава IV
Меч эмигранта и посох изгнанника

1

«Ах, если бы владыка вселенной устроил так, чтобы и другие не были передо мною виноваты, и я не терпел кары несправедливой, кары изгнания и бедности! Ибо было угодно гражданам прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, Флоренции, исторгнуть меня из сладчайшего ее лона, где я родился и был вскормлен, пока не достиг вершины своей жизни, и где я хочу от всего сердца с миром для нее успокоить усталый дух свой и окончить дни, мне отмеренные. И пошел я странником по всем почти городам и весям, где говорят на нашем языке, чуть не нищенствуя, показывая против своего желания следы ударов фортуны, которые очень часто и несправедливо ставят в вину потерпевшему. Поистине стал я кораблем без ветрил и без руля, которого противные ветры, раздуваемые горестной нуждой, гоняют к разным берегам, устьям и гаваням. И казался я низким взору многих, которые, быть может, по некоей молве обо мне представляют меня другим. В мнении этих людей не только была унижена личность моя, но потеряли цену и творения мои, как уже написанные, так и предстоящие. Причина этого (не только в отношении меня, но и в отношении всех), чтобы указать ее здесь вкратце, заключается в том, что слава, когда приходит издалека, раздувает заслуги выше действительных размеров, а присутствие уменьшает их больше, чем по справедливости следует».

Так оплакивал свою судьбу Данте в «Пире», когда значительная часть испытаний, быть может худшая, была уже позади, и эти жалобы даже через шестьсот лет нас волнуют, потому что мы представляем себе, какие муки должен был терпеть этот гордый человек, чтобы написать такие слова. Судьба действительно была к нему беспощадна. Борьба, которую он вел во Флоренции, в его глазах была борьбою за независимость родного города, борьбою против папы, который на эту независимость покушался. Распря «белых» и «черных» сама по себе не имела для него большого значения. И если бы ему позволено было знать, что раньше, чем сгнили кости убитых в дни флорентийского погрома, Филипп IV поссорится с Бонифацием и что Бонифаций умрет, уничтоженный, разбитый горем раньше, чем пройдет два года после погрома, он, быть может, не поставил бы на карту все свое будущее. Донати были ему неприятны, как могут быть неприятны люди с преступной натурой благородному человеку. Но и Черки не пользовались у него большими симпатиями. Чтобы просто дать перевес Черки над Донати, незачем было рисковать всем будущим. Игра не стоила свеч. Но переделать уже ничего было нельзя, ибо «белые» заключили союз с гибеллинами, т. е. врагами уже не «черных», а Флоренции вообще, и распря «белых» и «черных» из второстепенного обстоятельства, каким представлял ее себе Данте, стала основным политическим – фактом ближайших лет. Он не понимал и, вероятно, не понял до конца своих дней то, что было ясно таким людям, как Дино и Джованни Виллани: что планы Бонифация против Флоренции были обстоятельством второстепенным, а главным было соперничество двух банкирских домов: Спини и Черки.

Смерть Бонифация могла бы сильно смягчить противоречия, если бы «белые» не испортили дела союзом с гибеллинами. Этот союз укрепил непримиримую позицию Корсо Донати, поддерживаемого по-прежнему Джери Спини: банкир еще не чувствовал себя в достаточной мере финансовым диктатором Флоренции, чтобы с легким сердцем пустить назад Черки, особенно после того, как его фондако в Ананьи был разгромлен и разграблен дочиста в день нападения французов на Бонифация (7 сентября 1303 г.). Убытки Спини были, конечно, не такие, как убытки Черки после флорентийского погрома, но все-таки возвращать старых конкурентов для Джери было совершенно немыслимо. И то, смерть Бонифация (11 октября 1303 г.) не дала ему возможности окончательно закрепить свою финансовую победу. Правда, незадолго до смерти, летом 1303 года Бонифаций, конечно, по совету Спини, назначил банкирами курии, вместо временно приостановивших платежи Моцци, давних банкиров анжуйского дома в Неаполе, Барди; Моцци были «белые», Барди – «черные», дружественные Спини.

Союз «белых» с гибеллинами совершился как-то сам собою: когда перуны Канте деи Габриэлли заставили вождей «белых» покинуть Флоренцию, им нельзя было, под угрозою быть выданными, показаться ни в одном из городов, входивших в Гвельфскую лигу. Даже Сиена, прежний оплот гибеллинов, теперь была в дружбе с «черными». Только Пистойа, продолжавшая оставаться в руках «белых», да старые гибеллинские гнезда Ареццо с Пизой представляли известные гарантии. Но Пистойа находилась слишком близко к Флоренции и должна была неминуемо попасть под удар, а по дороге к Пизе лежала территория Лукки, вернейшего союзника «черной» Флоренции. Поэтому большинство эмигрантов, даже не сговариваясь, сошлось в Ареццо. А там уже давно приютились гибеллины, самые непримиримые, те, которые по миру кардинала Латино не были возвращены. Семья Уберти, не сломленная столькими несчастьями, гордая по-прежнему, была во главе. Судьба связала гибеллинов с «белыми». Начались переговоры. Мало-помалу в Ареццо потянулись и те изгнанники, которые были рассеяны по другим местам. Вьери деи Черки с родичами был тут. Из своих несметных богатств он спас столько, что мог легко финансировать самую широкую интервенцию. Старые гибеллины, помолодевшие от одной надежды увидеть родину, загорелись былым боевым пылом, творившим чудеса при Монтаперти, и требовали похода. На съезде в Сан Годенцо в июле 1302 года были обсуждены стратегические планы и финансовые вопросы, и военные действия начались.

Но у «белых» было много хороших воинов – и не было полководца, было много патриотов – и ни одного настоящего политика, было много дельцов – и ни одного дипломата. После первых незначительных успехов их дела пошли совсем плохо. Подестою Ареццо был выбран Угуччане делла Фаджола, которого, – а он был гибеллином, – Бонифаций дарами и обещаниями уговорил выгнать из города «белых». Они потеряли таким образом очень удобную базу. А в те самые летние месяцы, когда Карл Валуа трусливо и бездарно сражался в Сицилии против арагонцев – это было потруднее, чем покорять мирных жителей – и в конце концов согласился на позорный мир, Гвельфская лига неизменно била эмигрантов и тех союзников, которых им удавалось к себе привлечь. Результатом этих неудач была все увеличивавшаяся деморализация в лагере «белых», взаимные обвинения, дрязги, склока.

Данте участвовал и в Сан Годенцском совещании и, быть может, в первых военных действиях. Что он делал в течение лета и осени, мы не знаем. Есть указание, что при обсуждении новых военных планов он высказывался против зимнего похода и что, когда весенняя кампания окончилась неудачно, вину за поражение свалили на него. И были не только нарекания, но возможно даже и покушения. Что бы ни было, ясно одно: для Данте дальнейшее пребывание в штабе «белых» оказалось невозможно. Он порвал и с этим осколком родины и, уже совсем один, пустился по свету, сжимая в руках тяжелый посох изгнания.

Нет ничего удивительного, что Данте порвал с эмигрантами. Он тоже не был ни крупным политиком, ни искусным дипломатом. Но у него была отличная голова и он умел распознавать людей. Во всей компании эмигрантов он не видел ни одного человека, которому можно было довериться. А кроме того, он потерял веру в возможность победы. Он скоро понял, что Флоренция и Лига, даже если они не будут получать помощи от папы, сильнее, чем эмиграция, и что при том безголовьи, которое царило в лагере «белых», успех невозможен. Личные нападки на него, очевидно, просто переполнили чашу. Для спасения родины от папских покушений он пожертвовал всем и готов был отдать жизнь за дело, которое он считал правым. И вдруг его упрекают, его в чем-то обвиняют, на него набрасываются, на него покушаются. С такими людьми он не может идти об руку. Родина изгнала его, а от изгнанников он уйдет сам.

В «Комедии» Данте дважды касается этого эпизода. Сначала в «Аде» (XV), где в уста своего учителя-друга, Брунетто Латини, он вкладывает такую тираду:

 
Тебе судьба готовит столько славы,
Что тем и этим будешь нужен ты,
Но далеко от клювов будут травы…
 

Г.

В поэме стоит: «по тебе будут голодны обе партии», что определенно указывает на политические организации, а последний стих – флорентийская поговорка, соответствующая той, которая по-русски гласит «у них руки будут коротки». Смысл слов Брунетто таков: «на тебя будут щелкать зубами обе партии, но ты никому не попадешь в руки». Первая партия – «черные»: Канте деи Габриелли щелкал зубами очень кровожадно, но Данте избежал его когтей. Вторая – «белые». Что щелкали зубами и эмигранты весною 1303 года – и тоже неудачно – явствует из тех слов, в которых Каччагвида продолжает свое пророчество («Рай», XVII).

 
Всего ж сильней отяготит в неволе
Тебе плечо – сброд извергов, глупцов,
С которыми падешь ты в той юдоли.
Восстанет он – бездарен, глуп, суров —
Весь на тебя, но вот спустя немного
Не ты, а он, – падет с позором в ров
 

М.

В тексте говорится: «разобьет голову», что обыкновенно понимают как намек на решительную победу Флоренции над эмигрантами при Ластре в июле 1304 года, когда Данте уже давно с ними расстался. И три последних прилагательных, которые не уместились в русские стихи, не совсем те: в дантовы термины умещалось все, что он хотел сказать. А сказать он хотел, что его товарищи оказались «неблагодарны, безумны и несправедливы». И он имел право бросить им эти обвинения, потому что они забыли про его заслуги перед общим делом, несправедливо его обвиняли, безумно бросились в авантюру, не подготовив толком ничего для ее успеха.

Вывод из всего пережитого Данте в этой первой его попытке вернуться на родину насильно был тот, что он раз навсегда отказался быть членом партии. И сказал себе и потомкам устами все того же Каччагвиды («Рай», XVII):

 
И явится их глупость тем яснее
И все твои усилия направит,
Чтобы сам ты стал всей партией своей.
 

Г.

Что это должно было означать?

2

Это означало, что поэт, лишившись надежды вернуться на родину, отказывался принимать участие в ее общественной жизни. «Черные» были враги. «Белые» стали недругами. Между теми и другими не оставалось места для сколько-нибудь влиятельной группы. Он и будет «сам себе партией», т. е. останется вне партий.

Но это решение определяло только флорентийскую позицию Данте, т. е. такую, которая перестала быть для него реальностью. Оно отнюдь не определяло всякую его позицию, ибо пускаясь с посохом и сумою в странствования по городам и весям Италии, не зная, что ждет его дальше, он отнюдь не мог сказать наперед, каковы станут его новые отношения с новыми людьми.

Первым его приютом была Верона. Это также стояло в пророчестве Каччагвиды («Рай», XVII).

 
Ломбардец, лестницу имеющий с орлом
В наследственном гербе, убежище, как другу,
Тебе немедля даст в жилище у себя,
Без просьбы оказав столь важную услугу,
И будет взор его приветен для тебя.
 

Ч.

«Великий ломбардец» – это Бартоломмео делла Скала, сын Альберто, старший брат Кан Гранде, настоящего основателя могущества веронской державы делла Скала. Данте мог познакомиться с ним, побывав у него в качестве посла «белых», а когда судьба сделала его вдвойне бездомным, он постучался снова в его дверь. Это было в духе не очень давней традиции. Провансальские трубадуры, выгнанные из родной земли мечами крестоносцев и кострами инквизиторов, подолгу оседали при дворах ломбардских тиранов. Даже Эццелино да Романо в этой же самой Вероне, мы знаем, встречал их ласково. И, конечно, никто из трубадуров не мог даже отдаленно идти в сравнение с Данте, даже с тем Данте, в поэтическом багаже которого кроме «Новой жизни» было всего только несколько канцон и сонетов. Прием Бартоломмео, как показывают приведенные стихи, был таков, что Данте мог жить в Вероне со спокойной совестью и исполнять почетные поручения, которые на таких гостей иногда возлагались. Но Бартоломмео умер весною 1304 года, а его преемника Альбоино поэт помянул недобрым словом в «Пире». Это нужно истолковать, очевидно, так, что при Альбоино жизнь в Вероне для Данте стала очень неуютной, и он покинул город, где так хорошо провел около года.

Что было с ним в следующие три года, мы не знаем. Данте сам гордо молчал, и лишь по случайным намекам в его позднейших вещах угадываются если не факты, то переживания, ими вызывавшиеся. Это была скитальческая жизнь, полная лишений. Гордый человек, не всегда «снисходивший до разговора с непосвященными» (Д ж. Виллани), именно в эти годы, по-видимому, познал в полной мере горечь чужого хлеба и крутизну чужих лестниц. Но в великом изгнаннике таились неисчерпаемые силы духа. Он странствовал, боролся с нищетой, учился и творил. По каким местам он странствовал? Можно только догадываться. Он искал в Италии уголка, где был бы ему некоторый покой и сколько-нибудь подходящая обстановка для работы.

Однажды, вероятно в минуту самого большого отчаяния, быть может особенно грубо принятый каким-нибудь бароном, – он обратился с письмом – его видел Леонардо Бруни – к народу флорентийскому. Письмо начиналось трогательными словами: «Народ мой, что я сделал тебе?» В нем была просьба об амнистии. Оно осталось бесплодным.

Вполне возможно, что к этим годам нужно приурочить его пребывание в Болонье, о котором говорят Джованни Виллани и Боккаччо. Имено Болонья с ее старым университетом, с ее профессорами и докторами, с поэтическими традициями, не угасавшими после Гвидо Гвиницелли, вспоминается с величайшей настойчивостью при перелистывании стихов и прозаических страниц «Пира», полных такой учености. Вероятность пребывания Данте в Болонье подкрепляется еще и тем, что в «Пире» он цитирует такое количество сочинений как античных писателей, так и столпов схоластической философии, каким едва ли располагал другой какой-нибудь город Италии в это время. А «Пир» был написан, когда Альбрехт Габсбургский был еще жив, а один из тревизанских феодалов, граф Герардо дель Каммино уже умер. Эти даты определяют довольно точно время возникновения книги: не раньше февраля 1306 года и не позднее мая 1308 года (обе даты в последнем, четвертом трактате).

Скорее до пребывания в Болонье, чем после него, Данте, возможно, посетил и Падую. Это более правдоподобно как по территориальным соображениям, так и по хронологическим. От Вероны до Падуи рукой подать, а уже в октябре 1306 года Данте был, как увидим, в Луниджане. Следовательно, с весны 1304 по январь 1306 года включительно поэт мог провести в Падуе и Болонье, а с февраля 1306 года, когда подготовка материалов подвинулась достаточно, начал там же писать «Пир». Одновременно он работал и над сочинением «Об итальянском языке» («De eloquentia vulgari»). Осенью 1306 года он был уже в Луниджане, у маркизов Маласпина. 6 октября на торжественном акте примирения маркизов с епископом Луни, Антонио Камилла, Данте был представителем семьи Маласпина. Сначала в Сарцане он получил закрепленные письменным актом полномочия от маркиза Франческино, а затем в силу этих полномочий отправился вместе с нотариусом к епископу и там от имени Франческино, его кузена Мороелло и его племянников подписал соглашение и обменялся с епископом торжественным символическим поцелуем мира.

Доменико Микелино. Santa Maria del Flore во Флоренции. Данте

Маркизы Маласпина, мы видели, были старыми покровителями поэтов и сами в XIII веке писали стихи, провансальские и итальянские. Трубадуры подолгу пользовались их гостеприимством и занимали в их свите почетное положение. А какого трубадура, более блестящего, чем Данте, можно было найти в это время в Италии? Государи этого маленького культурного гнезда в Маремме хотели поддерживать старую репутацию меценатов и просвещенных синьоров. Поэт не мог устроиться лучше. Дипломатическая миссия Данте была одним из тех почетных поручений, которые могли быть доверены только людям, имевшим определенную репутацию. Поэт должен был чувствовать себя хорошо в этой культурной придворной среде. И он был там не одинок. Между другими гостями Маласпина он встретил у них и своего старого знакомого Чино да Пистойа, такого же изгнанника из родного города, каким был он сам. Оба поэта, крупнейшие, какими могла гордиться в это время не только Тоскана, но и вся Италия, крепко сдружились между собою, обменивались сонетами на «обязательные рифмы» [15]15
  Ответный сонет должен был заключать в себе те самые рифмы, которые были в сонете вызывающем.


[Закрыть]и когда кто-нибудь из членов семьи Маласпина изъявлял желание участвовать в состязании или шутливой стихотворной пикировке, поэты немедленно перелагали в сонет любую мысль. Дружба между Чино и Данте не распалась и после того, как оба покинули гостеприимный кров маркизов Маласпина. Долго еще обменивались поэты стихами, и в последних сонетах к Чино Данте жалуется на старость и на усталость. В Сарцане они были еще полны сил, и хотя испытания, пережитые Данте, уже избороздили складками его высокий лоб, он чувствовал себя теперь гораздо лучше. В голове его роились снова творческие замыслы и, хотя урывками, он работал много. Нужно думать, что и «Пир» и «Итальянский язык» получили свою окончательную форму – обе вещи не доведены до конца – в Луниджане.

Мы не знаем, что отрывало Данте от работ: обязанности его как придворного или отлучки. Мы не знаем, когда он покинул двор Маласпина и при каких обстоятельствах. Мы не знаем, связаны ли с Маласпина его поездки в горное отшельничество Фонте Авеллана, на горе Катриа, в Губбио, в Фаджола, в Казентино. Мы не знаем в точности даже и того, насколько достоверны экскурсии Данте в эти места. Вполне достоверной можно считать только четвертую: в Казентино, ибо одна из его канцон «L'amor da che convien ch'io mi doglia» («Любовь, которой мне скорбеть пристало») довольно определенно указывает, что она написана там. Предмет канцоны – куртуазные – а быть может и не вполне куртуазные – любезности по отношению к даме, которая давала ему приют в своем доме.

И наконец еще один эпизод, относительно которого нет твердой уверенности, – путешествие Данте в Париж. Самый факт не представляет собою ничего невероятного: Париж был полон итальянцами. Туда собирались купцы, банкиры, их агенты и приказчики. Туда ехали изгнанники, кто по делам, кто с политическими целями. Боккаччо, который родился в Париже в 1313 году, который от отца, постоянно жившего там в эти годы, мог знать об этом с достоверностью, – утверждает, что Данте был в Париже и даже рассказывает, с каким успехом он вел там диспуты. Кое-какие намеки в «Комедии», по-видимому, подтверждают его пребывание там и ничто этому не противоречит сколько-нибудь убедительно. Но нет ни одного такого факта, который давал бы плоть и кровь этому известию.

Что же принесли Данте эти первые годы скитаний вне родины?

3

В последнее время во Флоренции Данте жил в кипучей политической обстановке, которая захватывала и увлекала его, перестраивала его психику. Если бы нормальный ход событий не был нарушен, Данте, быть может, сделался бы политиком такой настроенности, как Джано делла Белла, ибо основная его мысль заключалась в том, что для укрепления внешней мощи Флоренции необходимо отмерить несколько больше прав младшим цехам. Это не означало, что Данте порывал с крупной буржуазией, с которой он идеологически был связан с 1283 года. Его единомышленники в советах, голосовавшие вместе с ним, все принадлежали к крупной буржуазии. Это были оттенки политических направлений в классово однородной группе.

Переворот, устроенный Карлом Валуа, и изгнание опрокинули все. Данте был вырван из привычной обстановки в такой момент, когда он не решил еще окончательно для себя, будет ли он продолжать политическую карьеру. В эмиграции он попал совсем в другую среду. Стан «белых» изгнанников не был организмом с правильным членением. Это была кучка людей, оторванная от социального базиса. Им приходилось делать политику, не имея над собой контролирующей сдержки и направляющего руководства пополанских масс. И наоборот, в их среде с каждым днем все большую и большую роль играли дворянско-гибеллинские элементы, которым Черки вынуждены были подчиняться, ибо без них об интервенции нельзя было и думать.

Мы знаем, что Данте очень скоро почувствовал отвращение к тем с кем ему пришлось делить горечь изгнания. Но душевно он был очень плохо защищен против классовых феодально-дворянских влияний. Людей он отверг, но не отверг вполне их идеологии. Городская атмосфера и связь с пополанскими массами успешно начали переплавлять его аристократические настроения. В эмиграции они снова окрепли. И если верно, что ему пришлось с различными миссиями бывать у союзных или привлекаемых к союзу с «белыми» баронов, то атмосфера их замков, несомненно, поддерживала происходившую в нем перемену. А когда он порвал с эмигрантами окончательно, сделался «сам себе партией», пошел просить пристанища по княжеским дворам и с ними связал свою судьбу, когда у князей за какие-то свои услуги он получил кусок хлеба, то дворянские настроения, порожденные новым бытием, столь отличным от городского, окрепли еще больше.