Текст книги "Вещий сон"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

6

Банька у Ильи Трофимовича Гнатенкова была замечательная: с мягким паром, с дубовыми веничками. Оказывая особое уважение гостям, он сам парился с ними. Хоть невысока была банька, а было все ж три широких ступени полка, Илья Трофимович посидел сначала на нижней, потом, поднявшись на вторую, попросил себя похлестать – и Рогожин охаживал его не менее получаса, потом Гнатенков слез, ополоснулся холодной водой и забрался на верхнюю, где совсем уж адово пекло. Рогожин повторил его действия, а Невейзер со скукой сидел внизу, потея.

– Ах, хорошо! – философствовал меж тем Рогожин. – Говорят: быт! А быт, он как раз in minimis maximus![6]6
  в мелочах велик (лат.)


[Закрыть] Жаль, что сейчас не зима, а то в сугроб бы – и обратно!

– Холодненькой окатись, вот тебе и сугроб, – посоветовал Гнатенков.

Рогожин зачерпнул ковш холодной воды, но окатил не себя, а Невейзера.

– Идиот! – вскочил Невейзер. – Пошел ты! С латынью своей! С банькой своей русской! И со свадебкой туда же! Идиоты!

И выскочил в предбанник.

– Чего это он? – удивился Гнатенков.

– Нервы.

– Сейчас все нервные. Даже я нервный.

Илья Трофимович, положив голову на руки, задумался: почему и он тоже нервный? И недолго искал ответ: по причине всей своей жизни, нелегкой и заковыристой.

Угощая в предбаннике Рогожина и Невейзера холодной водкой (дождался-таки Невейзер своей минуты и даже простил жеманное восклицание Рогожина в адрес водки: «Aqua vitae!»), Гнатенков рассказал им свою жизнь.

Он родился в городе Ростове-на-Дону у одинокой пожилой матери, родился с наследственными болезнями, которые преодолевал потом очень долго и преодолел. Он был умственно отсталым и очень рано понял это. Учителя отказывались от него и всё собирались отправить в специальную школу для дебилов, но он грозился, что перекусает их бешеной слюной, если они это сделают, и его оставили в покое. Был он туп и ленив, но так хотел знаний, что уже тогда подпортил себе нервы, борясь со своей тупостью и леностью. И добился своего: восемь классов окончил отлично. Мать его умерла в морге, где работала обмывалыцицей покойников. Он забегал к ней иногда после школы, видел, как она поливает из шланга голые мертвые тела, переворачивая их ногою в резиновом сапоге, он забегал спросить денег на филателистические марки, потому что с утра у нее никогда не было денег, а в процессе рабочего дня появлялись. Их давали родственники усопших за то, чтобы их почивших близких хорошо обмыли и одели; впрочем, одевали другие, не мать, она не могла себя пересилить и прикоснуться к мертвецам, она их и видеть-то не могла помимо работы, под любым предлогом отказывалась от похорон, когда ее приглашали, а однажды не убереглась, шла домой вечером, погруженная в себя, ничего не замечающая, и вдруг прямо на нее – так ей показалось – вынесли гроб из подъезда, вполне заурядный гроб с заурядной, отжившей свое старушкой, и она закричала от страха так, что вороны поднялись со всех окрестных деревьев, и долго потом еще кричала, а потом, дома, причитала и запивала свой страх вином дня три или четыре. Но на работе все сглаживалось тем, что это – работа, надо ведь сына поднять на ноги, а где еще женщина может столько получить, чтобы и сына одеть-обуть-накормить, и себе заработать на винцо? – в резиновых сапогах, в резиновом фартуке, а сама веселая всегда, румяная, моложе своих лет выглядела, рассказывал Гнатенков; так вот, однажды закончила она смену и переодевалась тут же, за перегородкой, чтобы пойти домой, выпила, отмечая конец рабочего дня, ей стало нехорошо, полуодетая, она выползла к людям, чтобы попросить у них помощи, и потеряла совсем сознание, ее увидели, не узнали, раздели до конца, сетуя на нее же, что ушла, не закончив обмывание, и стали поливать из шланга. Обмыли, искали одежду, чтобы нарядить, – да, кстати, где документация на труп? – и тут только, вглядевшись, обнаружили, и увидели, и узнали. Что ж, похоронили честь честью, на казенный тариф, как полагается, проводили в последний путь всем моргом, много говорили на кладбище о ее трудовых и человеческих качествах, но Илья это го не слышал, он в это время сдавал выпускной экзамен в школе и не мог его пропустить.

Оставшись сиротой, он решил поступить в Институт международных отношений, имея блестящие знания, но почему-то не поступил. Его призвали в армию. Что ж, раз выпал такой жизненный этап – нужно и на нем добиться успехов. И он добился их настолько, что его стали уговаривать остаться на сверхсрочную службу. Он остался, дослужился до прапорщика, сделался отличным армейским хозяйственником, честным и заботливым, и в этом качестве решил попасть в Афганистан и попал, проявил себя и как хозяйственник, и как воин, был дважды ранен и один раз контужен.

6 (продолжение)

Героем вернулся он в Ростов-на-Дону, а его квартира, принадлежавшая ему, оказалась занята, ушлый начальник домоуправления вселил в нее семью из четырех человек за взятку. У Ильи были свои неоспоримые права, но и семья из четырех человек, сроднившаяся с квартирой, готова была умереть, а не уйти. Илья сгоряча побил-таки семью из четырех человек, очень уж сильна была обида, но на другой день пришел извиняться, говоря, что такова подлость жизни. Обида не прошла. За раны свои, за раны и контузию. И он пошел к домоуправу. А тот, оказалось, срочно взял отпуск и поехал отдыхать в неизвестном направлении на юг, в санаторий «Форос». Илья полетел на юг, нашел санаторий «Форос», и, конечно, домоуправа там не оказалось, он вернулся домой. Вернулся домой и Илья, а домоуправ тем временем лег в больницу. Илья пошел в больницу. Домоуправ лежал в детском инфекционном отделении, где каждая палата изолирована и лишена доступа посетителей. Тогда Илья переоделся санитаром и, чувствуя себя на выполнении боевого задания, проник в секцию, где лежал враг. Он явился там в сумерки – невероятный, как сама правда, и у домоуправа случился сильнейший приступ медвежьей болезни, как называет это деликатно наш грубый и якобы матерщинный народ (хотя таковым он и является), то есть понос. «Нянечка, судно!» – закричал он, дети заплакали и забоялись.

– И вот тут, б..., Бог меня, сука, спас на х...! – воскликнул Гнатенков.

Именно потому, кстати, рассказ его дается в изложении, а не в прямой речи: при волнении Гнатенков слишком матерился. Убери матюги – получится не то, а с ними – нехорошо; не желаю ввязываться в споры об употреблении ненормативной лексики, но знаю точно: глаз русского человека гораздо стеснительней уха, и напечатанные неприличные слова его коробят. Может, тут сказывается давнишнее мистическое уважение к печатному и даже писаному слову, – помня об этом уважении, прекращаю свои рассуждения, не начав их.

Бог спас Илью. Плач детей показался ему ангельскими слезами, сумерки за окном – предвестием расплаты на небесах, серое лицо домоуправа – личиной его собственных, Ильи, грехов.

И он принес домоуправу судно, хоть и с опозданием, он переменил ему белье, обмыл его, тяжелого, как труп, потому что тот трупно окоченел от ужаса. Сделав это, пожав руку домоуправу, он молча ушел.

Он ушел и пошел на вокзал покупать билет к Северному морю, чтобы стать там рыбаком, после среднеазиатской жары ему хотелось прохлады. На вокзале он увидел красивую женщину с девочкой. Он их сразу же полюбил, почувствовал себя отцом и мужем, он подошел к ним. Выяснилось, что женщина приезжала хоронить тетку и вот никак не может достать билетов обратно до станции Сиротка, откуда можно пешком добраться до дома или на попутной машине. Илья достал им и себе билеты до станции Сиротка, в поезде женщина рассказала, что муж ее умер от простейшей операции аппендицита: заражение крови. Илья сочувствовал до слез, то и дело выходил в тамбур курить, и женщина от его волнения тоже заволновалась. Он проводил их, сойдя на станции Сиротка, до дома и остался в доме.

– И вы, б..., не поверите, через три, сука, года они и Тоню мою зарезали, б..., при той же самой, ... ее мать, операции – может такое быть? Хирург в ногах у меня валялся, просил простить, б...!

Илья простил его, но запретил быть хирургом, и тот устроился в санитарно-эпидемиологическую службу, где, по слухам, пьет и злоупотребляет служебным положением: берет взятки, причем не из криминальных наклонностей, а от скуки. Илья Трофимович все собирается найти досуг, поехать в город, встретиться с ним и поговорить серьезно и навсегда.

А пока Тоня была жива, он, не чая души в ней и дочери, отремонтировал и расширил дом, ударно трудился в совхозе дояром и вообще стал в сельском хозяйстве чуть ли не самым авторитетным человеком, дойдя до всего не крестьянской натурой и опытом, а одной лишь любовью. После смерти жены он все заботы обратил на дочку.

И вот ей стало восемнадцать лет. Илья Трофимович созвал гостей со всего села на день рождения дочери, а утром над речкой Ельдигчей на суку повесился молоденький парень Валера Куприянов. Одет он был в строгий костюм, а в кармане его нашли записку: «Катя выходи за меня замуш не то повешусь». Катя ничего о любви Валеры не знала, записку он ей не показывал.

Через неделю Катю, гуляющую вечером по-над рекой, подстерег бывший механизатор, а теперь вольный сельский мастеровой по производству пчелиных ульев, степенный мужчина Валентин Евсеевич Рогов, напал, связал (она молчала) и сказал: «Ты, Катя, прости. Я тебя сейчас аккуратно изнасилую, потому что иначе ты за меня замуж не пойдешь, я пожилой, и жена у меня, хоть и без детей из-за ее бесплодия. А мужчина я удивительный, ты поймешь сейчас». Но понять Катя не успела. По совпадению с той же целью, в том же месте и в тот же час Катю подстерегал Алексей Сливин, ровесник и бывший одноклассник Кати. Услышав слова Рогова, он обрадовался возможности постоять за честь Кати, взбеленился справедливым гневом, ударил Рогова и убил его.

Никогда за двадцатилетнюю историю села Золотая Долина (а почему эта история так непродолжительна, узнаем позже) не происходило здесь таких страшных событий. Здесь даже и не умер еще никто. И самое страшное то было, что это страшное произошло из-за хорошей девушки, нисколько в этом не виноватой, да что там хорошей, лучшей девушки, по общему признанию (отцы и матери, имея тоже красивых дочерей, возможно, считали красоту Кати чересчурной, которая не принесет добра, – так оно и вышло, опасения подтвердились, и это вызвало у многих чувство удовлетворения, смешанное с грустью о погибших, ведь одно из приятнейших ощущений – оказаться правым).

Все ждали, как поступит Гнатенков. Он поступил так. Он сказал дочери: или езжай в город учиться, или оставайся здесь, но сейчас же выходи замуж, не то опять будет беда. Катя не хотела ехать учиться в город, у нее на это были свои резоны, что же касается замуж – была не против, потому что ко всем возможным женихам Золотой Долины имела одинаковое отношение, о чем и сказала отцу. «Но надо ж выбрать по сердцу!» – сказал Илья Трофимович, не глядя на дочь. А Катя объявила: пусть каждый, кто хочет на ней жениться, придет поговорить с ней.

Двадцать восемь мужчин побывали в доме Гнатенкова, в их числе оказался и пятнадцатилетний Костик, сын заведующей клубом Раисы Андреевны Райх, и отец шестерых детей Хворостылев, и сторож сельповского магазина старик Блюев, рассказывавший о себе, что участвовал в сражении при Мукдене, служа на миноносце «Очаков».

Прошли все кандидаты, через сутки Катя должна была сделать выбор и сообщить о нем. Не выдержал напряжения и был увезен матерью в городской психоневрологический диспансер пятнадцатилетний Костик. Хворостылев плакал и прощался с детьми, гладя их по головам, жена же его тихо и спокойно смеялась. Старик Блюев попросил у племянника дать ему напрокат видеомагнитофон и, сколько можно, кассет порнографического содержания (племянник их кучу из города навез). Двенадцать часов подряд старик Блюев в помещении магазина, где был телевизор, смотрел это дело и к исходу двенадцатого часа вышел на крыльцо и выстрелил в звездное небо холостым зарядом из винтовки системы Мосина. Что он этим хотел обозначить – неизвестно. Участковый милиционер Яшмов, услышав ночной выстрел, подчиняясь внутренней самодисциплине, встал с постели, оделся в мундир и пошел на звук. Он увидел старика Блюева с искрящимися глазами и с винтовкой в руках.

– Кто стрелял? – спросил Яшмов.

– Я стрелял.

– А чего?

– Да так!

– А-а... – сказал Яшмов и побрел досыпать, ничему на свете не удивляясь.

И вот Катя объявила: она выбирает Антона Прохарчен ко.

Все не то чтобы ахнули, но призадумались. Из всех подходящих (не учитывая Костика, Блюева и Хворостылева) он, пожалуй, был самым неподходящим. Малоросл, конопат, сын бестолковых родите лей, брат двух таких же конопатых сестер – семья была не коренной, пришлой, поэтому они и были конопаты, но, пожив в Золотой Долине, стали, как и другие девушки, очень миловидны, и веснушки их даже украшали.

6 (продолжение продолжения)

Антоша Прохарченко служил помощником метеоролога Иешина. Бывший совхоз «Золотая Долина», получив самостоятельность и назвавшись Товариществом с Ограниченной Ответственностью, не доверяя официальным прогнозам погоды, которые на его территории никогда не сбывались, завел собственную метеостанцию. Но метеоролог Иешин, раз уж о нем зашла речь, приехал больше не ради метеорологии, а ради написания романа в четырех частях с помощью метода лингвомедитации. В каждом томе должно быть восемьсот страниц, первый близился к завершению. При этом-то человеке и работал вполне несерьезно Антон Прохарченко. Он был, как и Гнатенков, ранен, но в условиях мирной военной жизни, когда служил в армии на территории России, – случайной пулей на стрельбище. После ранения он остался хромым.

– Хромой? – переспросил Невейзер.

– Та не дюже хромой! Буде надо – и побегит! – сказал Гнатенков с грустью.

По правде сказать, Антон не имел привычки бегать и в ту пору, когда у него были здоровые ноги. Да и родители его были не столь бестолковы, сколь неторопливы, слишком просты и доверчивы. Отец Антона Василий Антонович Прохарченко работал на конюшне городского ипподрома и вот однажды, выпивая в винном подвальчике вечером, наткнулся слухом на рассказ человека, щедро сорящего деньгами, о какой-то необыкновенной службе. Оттеснив прочих, Василий Антонович стал выспрашивать подробности. Человек с удовольствием рассказал, что жил он в селе Золотая Долина и зарабатывал в заказнике-заповеднике тем, что держал лошадь. «Содержал, значит?» – уточнил Василий Антонович. «Содержали другие, а я держал!» – сказал человек. То есть, когда приезжавшее начальство желало сняться в конном виде, он должен был держать за повод лошадь и при этом не попасть в кадр, значит, повод длинный, и удерживать лошадь приходилось даже не на поводу, а на одном авторитете. Но это еще не все. В речку Ельдигчу впадает живописный ручей шириной в устье около семи с половиной метров. И вот держатель лошади, облачившись в подлинный костюм начальника, перепрыгивал с лошадью через этот ручей, а потом получалась фотография, что это сам начальник прыгает через ручей. «Комбинированная съемка!» – объяснил держатель лошади. Но он устал от этой работы, от постоянного пьянства и шальных денег и вот уезжает навсегда к чертовой матери в Нерюнгри, где у него любимая женщина, которая ждет его вот уже шесть лет и присылает письма по три штуки каждую неделю до востребования. «Хочешь – валяй на мое место! – предложил он Василию Антоновичу. – Как специалиста возьмут за милую душу! Тут же дом тебе выделят, огород и все такое!»

И Василий Антонович, деревенский уроженец, тоскующий по земле, загорелся, в одночасье собрал семью и имущество, сдал государству квартиру безвозвратно и безвозмездно и явился в Золотую Долину. Долго, очень долго смеялось над ним местное начальство: в современно-индустриальном совхозе никогда не бывало ни одной лошади, даже егеря заказника-заповедника ездят на мотороллерах, а зимой – на мотосанях. Но вникнули в положение Прохарченко и вообще призадумались. И выделили ему таки дом с огородиком и купили лошадь в самом деле. И Прохарченко действительно стал держать лошадь за повод, когда приезжало начальство, и оно с удовольствием снималось в конном виде. Прыгать, правда, не пришлось, потому что никакого притока у Ельдигчи не оказалось, она и сама во многих местах была даже уже семи с половиной метров, но из-за прибрежной густой осоки прыжка никак нельзя было осуществить. Когда начальственные времена кончились, Василий Антонович не потерял занятия, лошадь его оказалась полезной общему хозяйству села, и он всегда был при деле, поэтому мнение о его бестолковости основывалось не на сегодняшнем его вполне уважаемом положении, а на памяти о том, каким потешным образом он очутился в Золотой Долине. Директор же товарищества, бывший директор совхоза, Даниил Владимирович Моргунков в последнее время всерьез обдумывал предложение Гнатенкова о создании в селе казачьего круга (с конницей), о приписке к казачьему сословию – с тем, чтобы побрататься с великими казачьими кругами, донским или днепровским, или какие там есть еще, чтобы посетовать на свое сиротство среди инородного населения и попросить гуманитарной помощи. Составлять подобные просьбы с пунктами и подпунктами, со ссылками как на объективные, так и субъективные обстоятельства Моргунков наловчился еще в государственное время. Но его смущало: не потребуют ли донские или днепровские казаки их репатриации или, наоборот, не захотят ли подкрепить сиротствующее казацкое племя своей живой силой, расселив ее на пустующих плодородиях Золотой Долины?..

Антон был в отца – доверчив. Когда в армии его ранило на учениях, хирург в госпитале пошутил: «Помещен ты сюда, солдатик, как самострел, то есть членовредитель. А есть никому не известный секретный приказ министра обороны номер шестьсот шестьдесят шесть „б“ оперировать членовредителей без наркоза. Готовься!» «Я не сам, меня другой...» – робко возразил Антоша. «Другой? Да знаешь ли ты, что этими словами разглашаешь военную и государственную тайну, нарушая священную воинскую Присягу? – закричал хирург. – Тебя тем более надо без наркоза резать, приказ номер шестьсот шестьдесят шесть „в“!» «Ну, режьте», – сказал Антон, закрыв глаза и стиснув зубы. Хирург так удивился его характеру, что и в самом деле решил попробовать провести операцию без наркоза и начал, но пришлось все-таки применить наркоз, потому что у Антона от болевого шока сердце стало замирать, хотя он и не пикнул.

После армии он жил как-то равнодушно, спокойно – так всем казалось, – будто ничего на свете его не интересует. Все свободное время пропадал на чердаке, что-то там делал, никого туда не пуская.

Как бы то ни было, он выбран Катей, свадьбу назначили на конец лета.

К Антону приставали, спрашивали, о чем он говорил с невестой. Он отмалчивался.

Но и остальные двадцать семь не могли ничего определенного сказать о своих беседах с Катей. Врали – кто что, и было видно: врут.

На самом деле сватовство совершалось так: каждому, кто входил, Катя предлагала почитать книжку, посмотреть телевизор, послушать радио или магнитофон, а сама садилась на диванчик, поджав под себя ноги и вглядываясь в пространство. И никто – ни один! – не решился заговорить, хотя готовился: книжку не читал, телевизор не смотрел, радио или магнитофон не слушал, – думал, потея или, наоборот, холодея, в зависимости от свойств организма. Антоша же с неподдельным интересом выбрал книгу из множества имеющихся у Кати, с неподдельным интересом стал читать ее. Катя, просидев час или два, отобрала у него книгу, сказала: «Ладно, ступай!» – и щелкнула, как маленького, щелчком по лбу, хотя Антоше было уже, между прочим, двадцать три года.

– Ты извини, – сказал Антоша на прощание. – Это все мать с отцом. Иди да иди. А я и не хотел.

– Что, не нравлюсь?

– Нравишься вообще-то.

– В чем же дело?

– Да так...

– Это хорошо, – сказала Катя. – Это очень хорошо.

С весны, когда объявлено было о свадьбе, и до самых последних дней, когда уже полным ходом шли приготовления к торжеству, Антон и Катя почти не встречались.

– Ты извини, Катюшенька, – сказал Гнатенков. – Я тебе должен сказать вместо матери, должен сказать то, что она должна была бы сказать, да и то не сказала бы. Раз уж он тебе жених, то надо бы, сама понимаешь. Секс есть, б..., извини (он волновался), важнейшее достижение человеческой цивилизации, без которого она не может жить. Я вот, как ты знаешь, кладовщицу-разведенку, несмотря на светлую память о твоей маме, Шурку, б..., извини, время от время помолачиваю, она же, б..., извини, одинокая и жаждует человечности в виде физических отношений, хоть и дура. Мне, мужику, Илье Трофимовичу, без этого нельзя, я молод еще. Так вот: ты бы попробовала с Антоном, чтобы потом не было у вас дисгармонии в эротическом плане сексуальности. Может, он окажется совсем дохлый? Как тогда? Тогда переигрывать это дело?

– Мы больше не будем об этом говорить, – сказала Катя.

– Хорошо, – согласился растерянный Гнатенков, думая, что это у Кати от скромности, но, покрывая тут же эту думу мыслью, что не в скромности тут суть, а в каких-то вещах, которые ему, Илье Трофимовичу, не понять. Вот была бы она родная кровь – он бы не умом, а чувством крови понял. Но нет крови, есть душа, а душа – опасное дело... И он с тоской заглядывал на обложку книги, которую Катя держала в руках, и видел: Альбер Камю. «Бунтующий человек». Этих книг по ее просьбе он напокупал в городе множество, пробовал читать, но чего-то пугался. Может, он боялся узнать то, что знает она, и Катя сделается против него беззащитной? Нет, пусть она будет умней, так спокойнее.

Катя же в этот самый момент размышляла о том, что экзистенциализм примитивен, основан на сумме книжных знаний и ленивых окрестных наблюдений, художественные же книги экзистенциалистов слишком идейны, их и писать-то не стоило: уж сочинять идею, так сочиняй идею, а сочинять художественность, так сочиняй художественность на основе самого себя. И ложилась читать и перечитывать книжку Колин Маккалоу «Поющие в терновнике», наслаждаясь глупостью книги.

Часто, отложив книгу, плакала. Никто не видел этих слез. Никто вообще в Золотой Долине не обратил внимания, что Катя никогда не смеялась и даже не улыбалась, этого не заметили, потому что лицо ее само казалось смехом и улыбкой.

Поплакав, она бродила по дому. Подходила к книжным полкам, обводила глазами тома философов всех времен, родов и мастей и со вздохом ложилась опять читать «Поющие в терновнике» и есть яблоки. Она очень любила яблоки, особенно осенние – румяные, хрусткие. Но вдруг замирала, пораженная мыслью: вдруг ей, например, придется попасть в тюрьму, где не дают осенних яблок? И слезы вновь катились из глаз...

Однажды в дом попа[л образованный метеоролог Иешин. Он очень рассердился, увидев книги.

– Напокупал, а для чего? – кричал он Гнатенкову. – Ты хоть букву оттуда прочитала? – кричал он Кате.

– Я там все буквы прочитала, – спокойно ответила Катя.

Иешин посмотрел на нее и понял, что это правда.

Тогда он пошел домой, три дня пил черный кофе, не спал, думал. Это было ранним летом, после уже сделанного Катей выбора. Иешин думал: каким способом убить своего помощника Антошу Прохарченко, жениха Кати, чтобы это сошло за несчастный случай? Но ведь гений и злодейство – две вещи несовместные, думал он. Если он убьет Антона, он не сумеет написать роман. Да и вообще любить Катю нельзя; роман требует всей его души. А вот когда он его напишет и его издадут на нескольких языках, вот тогда он женится, как и запланировал, на француженке-переводчице, славистке, из интеллектуальной богатой среды, она будет внучка русского эмигранта, они с нею проведут жизнь в путешествиях, занимаясь любовью и посмеиваясь над дурацкими толкованиями его тетралогии, которые будут появляться в виде статей и монографий. Кстати, само произведение называется: «Вон что-то красное чернеется вблизи». Название, конечно, более подходящее для малого жанра, но методы его, Иешина, нетрадиционны.

И он запретил себе думать о Кате.