Текст книги "День денег"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава шестнадцатая
Лилия и бойскаут

Дверь им открыл длинный подросток, при виде которого сразу становилось ясно, что говорит он басом. Но подтверждения этому друзья не дождались: ничего не спрашивая (узнав Писателя, но даже не кивнув ему), подросток впустил их в квартиру. И скрылся.

Друзья переглянулись и стали потихоньку продвигаться, озираясь и ища живое. Живое оказалось в кухне, но признаков жизни не подавало. Голова его с нечесаными космами лежала на столе, невообразимо грязном, с пустыми бутылками и стаканами.

– Новый сожитель? – тихо спросил Змей.

Писатель пожал плечами и громко сказал:

– Здравствуйте!

Голова зашевелилась и поднялась.

Они увидели женское опухшее лицо, на щеке четко прорисовался красный след от чайной ложки, на которой оно, лицо, лежало.

Глаза были туманны, но вот в них появился проблеск сознания: она узнала Писателя.

– Ба, кто пришел! – сказала женщина. – Выпить есть?

– Нет.

– А чего же ты пришел?

– Я?.. В гости.

– Кто так в гости ходит, с. е., х. т. в. з., п.!

– А не хватит тебе, Лиля? Ты давно?

Лилия вздохнула и сказала:

– С недельку.

– Надо перестать.

– Учи ученого, е. т. м., к. б.! Закурить хоть дай хотя бы!

Писатель дал ей сигарету.

– Ваньк! – закричала Лилия. – Где Костик?

Ответа не было.

– Ваньк! – грозно повторила Лилия.

Нет ответа.

Лилия взяла стакан и разбила о стену.

– Ваньк!

Подросток явился и встал в двери.

– Где Костик, я спрашиваю!

– Не знаю, – ответил подросток долгожданным басом.

– А Матюша где?

– В школе.

– А Проша где?

– В школе.

– А почему же ты не в школе, е. т. м., с. с.?!

– А потому, что я ее в этом году закончил уже.

– Серьезно? – удивилась Лилия. – Молодец! Это надо отметить!

Подросток на это предложение не отреагировал, ушел.

Писатель, взволнованный, потрясенный, сел против Лилии, не обращая внимания на грязь.

– Лиля, что случилось? – спросил он. – Что с тобой? Ты пьешь, куришь!

– Все в порядке. Я счастлива.

– Но ты же болеешь, тебе лечиться надо!

– Может, и надо, – не стала спорить Лилия. – А деньги где?

– Деньги есть! Вот! – Писатель нетерпеливо протянул руку, и Парфен вложил в нее деньги. – Вот! Три тысячи долларов! И вылечиться можешь, и старшему сыну поможешь в институт поступить, и младших в порядок приведешь. Надо еще? – я принесу еще!

Лилия долго смотрела на деньги.

– Не верит, – сказал Змей.

Она взглянула на него, поднялась, подошла к крану и долго умывала лицо холодной водой. Умылась, утерлась серым полотенцем.

– Откуда это? – спросила.

– Я премию литературную получил. Большую. Я всегда тебе хотел помочь, ты же знаешь.

– Чего ты хотел, я знаю!..

Она села и опять уставилась на деньги.

Потом подняла уже почти трезвое, просветлевшее и похорошевшее лицо (и Змею с Парфеном как-то сразу легче на душе сделалось):

– Я знала, – сказала она. – Я знала, что рано или поздно так и будет. Я рвалась и упиралась – и оказалась на донышке. Я перестала рваться и упираться, и все само собой появилось. Только так в жизни и бывает. Господи! Заново жизнь! Господи!

Она смеялась и плакала.

Тут послышался стук двери, и в кухню вошел молодой человек лет тридцати с бутылками дешевого вина в руках. Но выглядели они в его руках как-то невинно, да и у самого у него вид был невинный: аккуратный, подтянутый, он похож был на пионервожатого (это для тех, кто помнит, что такое пионервожатый, если ж современным языком сказать: на престарелого бойскаута) с неистребимой какой-то детскостью в лице, но затвердевшей при этом в жесткие непреклонные контуры.

– Здравствуйте, – вежливо сказал он голубоватым голосом (каким он у пионервожатых почему-то и бывал), ставя бутылки на стол. – Это тебе, Лилюшонок. Сейчас получше будет. Много не дам, а по чуть-чуть, по чуть-чуть. Да, Лилюнчик? А это что такое?

– Это деньги, Костик.

– Какие деньги?

– Вот он, – Лилия указала на Писателя. – Он мой друг. Он принес мне деньги. Чтобы помочь.

– Конечно, конечно, – сказал бойскаут Костик так, как говорят больному белой горячкой, что чертики, в общем-то, есть, но это ничего, исчезнут.

– Это настоящие деньги. Три тысячи.

– Конечно, конечно, – согласился Костик и повернулся к Писателю.

– За что эти деньги? – четко спросил он.

– Что значит – за что? Просто так.

– Ничего не бывает просто. Чего вы добиваетесь? Хотите у женщины отнять последнюю квартиру? Дадите три тысячи, а скажете, что давали тридцать, и фальшивую расписку покажете? А это кто?

– Мы друзья, – сказал Змей. – И ты зря…

– Я не с тобой разговариваю, – обрезал его Костик. – Итак, зачем вы пришли втроем?

– Мы просто…

– Повторяю: ничего не бывает просто.

– Костик, налей! – послышался голос Лилии, которая опять ослабла.

– Сейчас, Лили. Итак, насколько я понимаю, вразумительного ответа нет? Конечно, вы надеялись застать тут беззащитную одинокую женщину. Но ее есть кому защитить. Убирайте свои бумажки – и убирайтесь!

– Костик, ты что? Это деньги! – вскрикнула Лилия.

– Тебе они нужны, Лиленыш? Бери! Но я – уйду.

Костик взял бутылки и сделал шаг от стола…

– Выбирай, Ли, или эта бумажная грязь – или я!

– Костик, я не смогу без тебя жить! – сказала Лилия, глядя на бутылки. – Останься. А вы проваливайте к е. м., е. в . м., с. п.! – И Лилия схватила деньги и сделала движение, чтобы разорвать их.

Парфен метнулся молнией, выхватил, спрятал в карман.

Змей взял Писателя под локоть.

Тот был настолько ошарашен, что плохо соображал, и позволил себя вывести.

И только на улице у него прорезался голос.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – А вы?

– Я тоже, – сказал Парфен, которому было не до умствований, потому что он при виде денег, которые могли погибнуть на его глазах, вдруг вспомнил о тех, основных, оставшихся в квартире Змея.

И этой тревогой он поделился с товарищами.

– В самом деле, – сказал Писатель. – Надо проверить.

И они пошли с Парфеном и отошли уже шагов на двадцать – и увидели, что Змея нет с ними.

Обернулись. Змей стоял с опущенными руками и понурой головой.

– Ты чего?

– Конечно! – сказал Змей. – Деньги для вас важней человека!

– Ты о чем?

– А о том! Теперь – моя очередь.

– Какая очередь?

– Вы меня водили к своим людям, которым хотели денег дать? Теперь – моя очередь.

– Хорошо, – сказал Писатель. – Если это недолго.

– Пешком десять минут.

– Пошли.

Глава семнадцатая
Лотерейщик Н. Ю. Юрьев и алгоритм Фортуны.
Беллетристика. Осмеяние Змея. Тю-тю

Они купили по бутылке пива и пошли, на ходу прикладываясь.

– Ну? – поторопил Парфен задумчивого Змея. – Что у тебя за кандидатура? Что за обездоленный человек?

– Он не то что обездоленный, он скорей псих. Это брат мой троюродный. И его надо вылечить.

– От чего? Не тяни, рассказывай!

И Змей рассказал.

Николай Юрьев был обычный мальчик и учился в школе. Тогда существовал обычай: девочки поздравляли одноклассников с Днем Советской Армии (23 февраля), даря, допустим, открыточку или лотерейку ДОСААФ и книгу «Битва в пути», а мальчики поздравляли одноклассниц с Международным женским днем Восьмое марта, тоже даря открыточку или лотереечку и тоже книгу – например, «Вязание крючком и спицами». Кстати, к Восьмому марта выпускались специальные лотерейные билеты. Досаафовские были дороже (50 коп.) и считались солиднее, потому что на них выпадало несколько автомобильных выигрышей, восьмимартовские стоили тридцать копеек, автомобилей было один-два, зато много всякой мелочи. Впрочем, и те и другие лотереи воспринимались одинаково бесполезными: не было случая не то что в классе, но и в школе, чтобы кто-то что-то выиграл. Не везло как-то.

И вот однажды Николаю поручили купить для семнадцати девочек семнадцать лотерейных билетов. Он купил. С приветливыми шутками, с мальчишескими смущеньями подарки были розданы девочкам, но одна книга и один билет оказались лишними: девочка накануне попала в больницу. Николай, раз уж он был ответственным за мероприятие, взял пакет с подарком домой, чтобы принести его в школу, когда девочка выздоровеет.

Но девочка не выздоровела, умерла.

Через какое-то время Николай, листая от безделья газету «Известия», которую выписывал отец, наткнулся на таблицу розыгрышей восьмимартовской лотереи. Он вспомнил о билете – и вдруг появилось в нем волнение странного предчувствия, которое он запомнил на всю жизнь. Он стал искать билет. Перерыл все, нашел книгу «Вязание крючком и спицами» – а лотереи нет. Он разозлился (хоть был мальчик уравновешенный), стал раскидывать вещи, пинать их ногами. Свитер свой так поддел, что он взлетел на шкаф. Успокоившись и не желая нагоняя от родителей, Николай стал убираться, полез и за свитером и там, на шкафу, в мохнатой пыли, обнаружил билет.

Он бросился к столу и с нарастающим чувством уверенности стал сличать номер.

И – выигрыш!

«Гитара» – было обозначено.

Николай был счастлив. Играть на гитаре он не умел, но главное – выигрыш! Никто в школе никогда не выигрывал, а ему – повезло!

Никому ничего не говоря, он отправил заказным ценным письмом лотерею в адрес тиражной комиссии, оттуда пришел ответ и вопрос, не желает ли он получить выигрыш деньгами?

«Только гитарой в гарантированном мне законом СССР порядке, а не жульничество!» – сердито написал Николай.

Через три недели он получил уведомление о посылке и с замирающим сердцем помчался на почту.

Там ему объяснили, что посылка – наложенным платежом и для получения ее ему следует заплатить 8 руб. 30 коп. Николай побежал домой, схватил из книжного шкафа несколько книг отца, по которым тот учился в техникуме и которые ему, работающему прорабом на стройке, давно были не нужны, отнес их в магазин «Букинист» и сдал за 10 руб. 18 коп.

В результате он получил-таки выигрыш – гитару стоимостью 7 руб. 50 коп., выпущенную, как свидетельствовала наклейка внутри корпуса, Мозжихинским деревообрабатывающим комбинатом.

Гриф ее болтался, дека имела трещину, металлические струны басов под пальцами визжали, как сто рожающих кошек, но Николай с помощью приятеля-гитариста довел ее до ума, и у того же приятеля перенял несколько аккордов. А дальше учился уже сам, но серьезно, по самоучителю Иванова-Крамского. После школы он стал подрабатывать музыкантом в ресторане, обивая порог филармонии и пытаясь проникнуть в какой-нибудь профессиональный вокально-инструментальный ансамбль. И ему повезло, его взяла на сельские гастроли ритм-гитаристом вместо запившего музыканта группа «Созидатели». Николай прошел нелегкую практическую музыкальную школу, он играл и на бас-гитаре, и на ударных, и за «Ионику» вставал, и перкуссией действовал, и даже саксофон освоил! Кроме этого, у хваткого парнишки, трезвенника и скромника, обнаружились организаторские способности, и вскоре он стал по совместительству чем-то вроде администратора ансамбля. Шли годы, он превратился в администратора матерого, вся страна знала его – и помнит сейчас (имея в виду, конечно, профессиональные круги). Причем работал он по мере возможности честно, а если и получал прибыль незапланированную, то, упаси боже, не в виде взяток, а в виде естественно остающегося неучтенного остатка, нигде никаким образом не зафиксированного. Внешний вид его был такой, какой положено иметь администратору его ранга: черный дорогой костюм, ослепительно белая рубашка, лаковые туфли. Но никто не знал, что костюм, рубашка и туфли существуют у Николая Юрьевича в единственных экземплярах, он носит их крайне бережно, собственноручно чистит, гладит, стирает. И завеса над его второй тайной жизнью (потому что описанная до этого явная была даже и не жизнью, а приложением) открылась бы только тому, кто побывал бы у него в квартире. Обставлена она была старым шкафом, списанным по ветхости и простоявшим до этого тридцать семь лет в одной из гримерок филармонии, взятым оттуда же креслом и феноменальным советским дачно-походным изобретением – раскладушкой. Это – быт вещей. А питание? В стареньком холодильнике имелась бутылка подсолнечного масла, две луковицы, полпачки маргарина, пять картофелин и долька чеснока. Чаю и кофе он не пил.

И все это оттого, что Николай Юрьевич Юрьев экономил каждую копейку, абсолютно всё тратя на лотерейные билеты. Он покупал все, какие только выпускались, он покупал их и вразбивку, и подряд по сто штук. И выигрывал: павлово-посадские платки, утюги, чайники, те же гитары неистощимого Мозжихинского комбината… Один раз выиграл даже ковер, а один раз телевизор «Свитязь». Все выигрыши он предпочитал получать деньгами, и препятствий ему не чинили, лишь только за «Свитязь» категорически отказались выдать денежный эквивалент. Что ж, пришлось получить. «Свитязь», включенный в сеть, пятнадцать минут разогревался, потом появилась полоса, потом возник диктор и произнес «тывая доминирующие тенде», после чего телевизор моргнул, икнул человеческим, но неестественным голосом и взорвался.

Отделавшись испугом и обгоревшими концами портьер (новых покупать не стал, а укоротил), Юрьев бесчувственно (верней, с окаменевшим одним чувством) продолжил свое дело. Он мечтал о главном выигрыше: об автомобиле «Волга ГАЗ-24», все остальное его не устраивало, мелкие выигрыши лишь раззадоривали. И – главное – чувство уверенности, осенившее его когда-то, не проходило. Тут настали времена, когда лотерей расплодилось безумное множество – от моментальных, стерев защитный слой на которых, можно сразу же узнать, проиграл ты или выиграл, до еженедельных с объявлением выигрышных номеров по телевизору. Пришел черед и суперлотерей вроде «Русского лото» и «Лотто-миллион» с главным выигрышем, выраставшим до сумасшедших цифр. И Юрьев бросил все – и ударился именно в две эти лотереи. Но и обстоятельства первой, явной его жизни менялись на глазах: мелкие пескари новорожденного шоу-бизнеса, которых Юрьев и за людей-то не считал, на глазах выросли в молодых акул, зубастых и неуязвимых, какими и являются настоящие акулы животного мира. Однако Николай Юрьевич Юрьев стал почти психологически неуязвим, он равнодушно отнесся к тому, что его вытеснили, отстранили, убрали – и что приходится служить теперь в той же филармонии завхозом, под казенным серым халатом нося все тот же черный вечный свой костюм. Дело в том, что в результате многолетних расчетов, подсчетов, попыток выявить алгоритм Фортуны, он пришел наконец к выводу, что никакого алгоритма нет: купишь ли ты тысячу билетов или один, увеличиваются шансы лишь на мелкие выигрыши (которые даже в совокупности всегда меньше расходов!), а для ГЛАВНОГО выигрыша – все равно. Поэтому он покупает один билет каждого розыгрыша, заполняет, отсылает – и ждет. Восемь раз он выигрывал мелкие суммы, ничуть им не радуясь. И для него уже не то важно, что у главного выигрыша много нулей, а то, что он один его получит, что удача наконец явится к нему во всем блеске, увенчает его жизнь – и оправдает те предчувствия, которые все эти годы с уверенностью существуют в нем!

– Это прямо беллетристика какая-то! – поморщился Писатель, тонко чувствующий безвкусицу в литературных и жизненных сюжетах (потому отчасти, что в своих коммерческих произведениях строго соблюдал законы безвкусицы). – Не хватает финала: он выигрывает, едет лично доставить свой билет и получить деньги, в поезде у него крадут бумажник, в котором ничего, кроме билета, и нет.

– Или, – подхватил Парфен, желая показать, что и его ум способен на творческую фантазию, – получает выигрыш, решает поменять на доллары и его обманывают жулики, оставив без копейки.

– Или, – соревновался Писатель, не желая уступить, – он умирает тут же, у экрана телевизора, как только узнает, что выиграл.

– Да ну вас, – обиделся Змей. – Я вам про живого человека рассказал, а вы начинаете про беллетристику какую-то. Я могу и один к нему сходить, вот в этом доме он живет, – указал Змей на старый облупленный дом, первый этаж оштукатуренный, второй – деревянный.

– Иди, – сказал Парфен, отдавая ему деньги.

И Змей ушел.

– Вот сейчас он поднимается, – сказал Писатель.

– Юрьев открывает дверь, – сказал Парфен.

– Змей говорит ему, что хочет дать ему три тысячи долларов, – сказал Писатель.

– Юрьев ничего не понимает.

– Змей объясняет, как умеет.

– Юрьев начинает понимать. Он в первую секунду радуется: удача пришла.

– Но тут же до него доходит смысл: нет, это не удача, а суррогат удачи!

– И он страшно кричит на Змея. Ему не надо подачек, он играет с судьбой в честную игру!

– Пошел прочь, кричит он и норовит столкнуть Змея с лестницы.

– Тот спускается, на ходу придавая лицу спокойное выражение.

– Нет, выражение легкой досады. И говорит: его нет дома.

И как только Парфен с Писателем закончили этот свой ернический диалог, из-за угла дома показался Змей с выраженьем легкой досады на лице.

– Его нет дома, – сказал он.

– Какая жалость! – воскликнул Парфен. – Может, сходим на работу, в филармонию?

– Не надо. Там эта… Соседка там… Сказала, что он в больнице.

– Тем более! В больницу к нему пойдем!

– Ты дослушай! – рассердился Змей. – Он в больнице, да. А в больнице отделения разные, так или нет? Морг в том числе. Он в морге, в общем.

– Тогда… – начал было Парфен, но Змей с такой обидой посмотрел на него, что он умолк.

– Ладно, – сказал Писатель. – Ходим, ходим, а время обедать. Давайте купим пожрать чего-нибудь и пойдем, Змей, к тебе. Закусим, выпьем слегка.

Так они и сделали. То есть купили по дороге колбасы, сыра, хлеба, бутылочку водки – и вот они дома у Змея, в уютной его комнатушке.

Змей полез под кровать. Шарил. Вылез. Осмотрелся.

– Что? – спросил Парфен.

– Тю-тю.

– Что – тю-тю? – заорал Писатель.

– Нету денег…

Глава восемнадцатая,

в которой Писатель и Парфен обличают Змея, ибо Писатель с досадой подумал, что надо было быстрее хватать эти деньги и нести домой – на радость жене и дочерям, он тосковал, что не увидит теперь их счастливых лиц… с другой стороны, дочери стали до того отчужденными, что, пожалуй, элементарного человеческого чувства признательности выразить не пожелают, так как слишком это для отца большая роскошь, обойдется, впрочем, нет смысла заранее огорчаться – денег-то нет; а Парфен признался себе, что втайне с самого момента нахождения денег представлял себе, в каком изумлении вытянется лицо жены (и без того достаточно вытянутое), а он не сразу, нет, не сразу выложит эти деньги, он сначала скажет, что губернатор вскорости покинет губернию и решил напоследок всех помощников щедро одарить – и даст ей тысячу, когда же она наохается и наахается, он скажет, что давно пора бы к чертям собачьим сменить мебель, она возразит: на это тысячи не хватит, он скажет: «Почему тысячи? У меня еще есть!» – и начнет вынимать деньги, раскладывая их на широкой супружеской постели (он почему-то эту сцену в спальне представил), и жена вслух будет считать, на глазах сходя с ума от радости, – и вот уже вся постель застелена купюрами, они берут их в охапки и осыпают себя, а потом обнимаются и… – но тут Парфен подумал с тоскою, что, увы, пусть подло это, но не жене хотел бы он эти деньги бросить к ногам, а той женщине, которая ушла от него, с нею хотел бы он обняться и… – но денег-то нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

– Ты лопух, – сказал Змею Писатель.

– Ты просто идиот, – констатировал Парфен.

– Ты нарочно это сделал! – заявил Писатель.

– Ты, может, их перепрятал? – заподозрил Парфен.

– У него на это не хватило б ни времени, ни ума, – отверг Писатель.

– В таком случае его убить мало! – приговорил Парфен.

– Ты абсолютно нищий духом человек, а еще в Евангелии сказано, что у неимеющего отнимется! – заклеймил Писатель.

– Ты козел, – втолковывал Парфен.

– Ты один раз в жизни в руки получил счастье, но, поскольку оно для тебя в диковинку, ты сумел все сделать для того, чтобы это счастье уплыло из твоих рук! – объяснил Писатель.

– Ты урод, – изгалялся Парфен.

– Ты еще в детстве поражал меня своим неофитством и нежеланием развивать свой ум и интеллект! – огорчался Писатель.

– Ты мундук! – неистовствовал Парфен.

– Ты е. п., ш. т., г. с., в. д. е. к.! – не выдержал Писатель.

– Мы договаривались не выражаться, – напомнил Змей, глядя в пол.

– Не выражаться? – завопил Парфен. До этого он сжимал в руке один из шаров, увенчивающих допотопную металлическую кровать Змея. Когда-то шар плотно был привинчен, потом резьба стерлась и разболталась, Змей еще в детстве, балуясь, отвинчивал-привинчивал шары, – и вот теперь шар держался на штыре нахлобучкой. И Парфен дернул рукой и ощутил шар в руке и, вне себя от ярости, бросил его в Змея.

Он промахнулся. Шар шарахнулся в стенку, проломив ее, реечно-штукатурную, – и тут же исчез в дыре.

Писатель подошел, осмотрел и сказал Парфену:

– Ты его убить мог.

Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:

– Да.

– Я мимо бросал, – сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная, что говорит неправду.

Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:

– Мама! – и выбежал.

Парфен и Писатель молчали.

Через пару минут Змей влетел в комнату:

– Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!

На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать – дело понятное, про нее и говорить вроде не надо было. Она, оказывается, решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного, о чем не раз упоминалось, есть привычка: остатки еды и всего прочего сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный бак. Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.

– А когда баки эти увозят? – спросил Писатель.

– Когда вздумается.

– Обычно утром или вечером, – с надеждой сказал Парфен.

– У нас ничего не делается обычно! У нас все делается как попало! – закричал Писатель с гражданской болью.