Текст книги "Доктор Великанов размышляет и действует"
Автор книги: Алексей Шубин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Забота доктора Великанова растрогала Ульяну Ивановну до глубины души, но мысль о гибели докторского имущества была невыносима.
– Там, Арсений Васильевич, и больничное имущество есть, – напомнила она.
В прежнее время больничное имущество в представлении обоих было чем-то священным, но доктор и на этот раз не сдался.
– Допустим. Охотно принимаю ответственность за его гибель.
– Хорошо. Пусть по-вашему будет, – сказала Ульяна Ивановна, сжимая губы.
Это означало, что по-докторски все равно не будет.
– Я хотел бы, чтобы вы подтвердили это своим честным словом, – мягко, но требовательно сказал доктор.
Чего же честное слово давать? – возразила Ульяна Ивановна. – Вовсе незачем словами разбрасываться. Я отроду нечестных слов не говорила.
– И все-таки, я хотел бы, чтобы вы дали мне слово не делать опрометчивых поступков. Это было бы, так сказать, гарантией…
Увы! Гарантии доктор получить не успел, ибо его разговор с Ульяной Ивановной был прерван появлением старухи-соседки.
– Доктор приезжий вернулся? Горюшко у нас приключилось – гражданка одна повесилась…
Доктор Великанов не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он был на окраине села, где в толпе колхозниц лежало тело молодой, очень красивой женщины.
Веревка, на которой она повесилась, была уже снята, но на шее сохранился отвратительный синий кровоподтек. Тело начало остывать.
– Поздно! – проговорил доктор Великанов, осмотрев женщину. – Помочь уже нельзя.
Кое-кто из колхозниц всхлипнул, но большинство продолжало стоять с сумрачными, суровыми лицами.
– Вот как хлеб-соль обернулась! – задумчиво проговорил Василий Степанович, пришедший на место происшествия с доктором Великановым.
– Какая хлеб-соль? – спросил доктор, но ответа не получил.
Только вернувшись домой, Василий Степанович рассказал доктору, что, собственно, произошло. Повесившаяся была женой поставленного немцами старосты Якова Черезова. Эта должность досталась Якову ценой страшной подлости и унижения: в день прихода немцев он вырядил жену в сарафан и заставил поднести захватчикам хлеб-соль. У бедной женщины от страха перед немцами и мужем тряслись руки, но тщеславному Ренке эта комедия понравилась.
– Хлеб-соль – это хорошо… Но почему одни?
– Другие потому не пришли, что боятся, – хмуро ответил Яков Черезов.
– Гнать сюда всех! – распорядился Ренке.
Немцы согнали с десяток старух и подростков и устроили целую сцену «приветствия», увековечив ее рядом снимков, опозоривших село.
После этого Ренке вызвал Якова Черезова, похвалил, но потребовал, чтобы он доказал свою преданность не только хлебом-солью, но и делом, рассказав, где спрятались большевики и красноармейцы. Большевиков Черезов предать не мог, потому что они ушли, но в каких домах скрываются раненые красноармейцы – рассказал. Шесть бойцов и восемь колхозниц были убиты немцами по его доносу. За это подлое дело Ренке назначил Черезова старостой.
С той поры отшатнулся народ от него и от жены его – Елены. Целую ночь мучил Елену Яков, чтобы заставить выйти к немцам с хлебом-солью. Смалодушничала она, согласилась – и поправить это было уже нельзя… Пойдет к колодцу – все расступаются и молчат, выйдет на речку – и здесь никто не приветит. Бывшие подруги отворачиваются, а иные спрашивают:
– Хлеб-то на закваске или на дрожжах ставила?
Напал на Елену стыд и страх. Бросила мужа, пошла к старику-отцу, но тот ее не принял.
– Ты наше село Большие Поляны опозорила, и тебе теперь прощения нет. Муж твой человек конченный, и ты для меня не существуешь.
Вышла от него Елена Черезова и решилась…
Но, добровольно казнив себя, она не оправдалась перед народом. Ее просто вычеркнули из списка живых, перенеся ее страшную вину добавочным грузом на живого Якова Черезова.
Рассказав эту историю, Василий Степанович добавил:
– Вот как военные обстоятельства людей обнаруживают. Этот Яков Черезов раньше у нас в колхозе счетоводом был, за обыкновенного человека считался.
Испуганно слушавшая этот разговор Ульяна Ивановна заволновалась.
– Как же он живет-то, неужто его земля носит?
– Пока носит, а дальше видно будет, – строго сказал Василий Степанович.
– Уж ты мне его покажи, – попросила Ульяна Ивановна. – Ни разу я таких злодеев не видала.
– Отчего же не показать? – пообещал Василий Степанович. – Он в комендатуру каждый день ходит. Только, видать, недолго ему осталось, – судьба у него ненадежная.
У доктора Великанова, внимательно прислушивавшегося к словам Василия Степановича, было большое желание задать ему один весьма существенный вопрос. Но лицо у плотника было такое простое, даже ласковое, что доктор не решился этого сделать.
Василий Степанович вскоре закончил беседу, сказав:
– Ну, пора и укладываться. Завтра нам с вами, Арсений Васильевич, много фашистской мебели изготовить придется…
После всех пережитых треволнений, доктор заснул удивительно быстро, причем ему приснился в высшей степени кровожадный сон. Он видел Мазепу, крепко привязанного к дереву, и самого себя, подкрадывающегося к нему с огромным деревянным молотом в руках…
Что касается Ульяны Ивановны, то ей удалось заснуть не сразу, а на рассвете она увидела сон отвратительный и страшный: будто коричневый докторский чемодан попал в руки господина Ренке.
Проснувшись от ужаса, Ульяна Ивановна немного успокоилась тем, что доктор так и не успел взять с нее честное слово.
«А хитер-то! – подумала она. – Тоже знает, как подъехать: честное слово ему дай!.. Как же! Тут уж я вольна что мне угодно делать, потому что уговор был – хозяйственные дела на мне лежат».
Это решение, сулившее Ульяне Ивановне в дальнейшем весьма опасное происшествие, вполне ее утешило.
Глава девятая
Раскинувшееся по высокому косогору село Большие Поляны было красиво той спокойной и просторной русской красотой, которая не тревожит сердце, а успокаивает, навевая ласковые и светлые мысли. Из открытых дверей школьного сарая была, видна идущая вниз пыльная улица, кудрявая зелень бесконечных садов и вьющаяся на лугу речка. С трех сторон село обступали густые леса.
– У нас здесь воздух непорченый, хоть сейчас санаторий ставь, – сказал как-то Василий Степанович, задерживаясь в дверях сарая. – Дыши сколько хочешь, не в городе.
– Говоря отвлеченно, у вас хорошо, – быстро ответил доктор, – но, знаете, мне не приходит в голову любоваться… Вам не кажется, что это (доктор широко махнул рукой) – пленное, угнетенное, подчиненное чужой воле?
Василий Степанович с любопытством заглянул в очки доктора. Он уже привык к городской, иногда витиеватой речи своего подручного и прекрасно его понимал.
– Пленное? – переспросил он и усмехнулся. – Почему пленное? Как было все наше, русское, так и есть… Вы то сообразите, Арсений Васильевич, – разве мыслимо такую величину в плен взять?
– А это? – доктор Великанов кивнул в сторону немецкой комендатуры.
– Это-то?
Василий Степанович махнул рукой.
– Не хозяева они здесь, Арсений Васильевич, и никакие, к шутам собачьим, не победители. Что сильны они сейчас, про то спора нет, только не с теми схватились – гусей по осени считают. Шутка ли – весь народ поднялся, отсюда слышно, как земля гудит! И здесь ничего у них не получается: лютуют они, а как жил народ своим умом, так и живет. Да что говорить, леса наши Полянские, к при. меру, взять – разве немец им хозяин? Шкода скорее пулю себе в лоб пустит, нежели на опушку выйдет. Идет и каждого куста боится.
Разговор навел доктора Великанова на иную тему, подсказанную некоторыми сокровенными соображениями.
– Кстати сказать, Василий Степанович, – проговорил он, понизив голос, – партизан поблизости нет?
Взявшийся было за фуганок плотник глянул на доктора.
– Партизан? Откуда они у нас возьмутся? Не слыхать что-то… Мужики да молодежь со своими ушли, старики одни, вроде меня, да старухи остались.
– Значит, нет партизан? – разочарованно переспросил доктор.
– Нету. А если бы и были, не узнаешь. О том на лбу не написано. Дело серьезное и тайное… Нут-ка, отмеряйте мне, Арсений Васильевич, от того комля метр и три четверти.
За дружескими разговорами дело ладилось споро, хотя Василий Степанович никогда не торопился.
– Работаю я сейчас исключительно одним трофейным инструментом, – начинал он беседу.
– Как это понять – трофейным?
– Ну, немецким… Выдали они мне полный комплект, потому что я свой, колхозный, полностью в надежное место укрыл. Нет такого резону, чтобы из-за дохлых фрицев его не по назначению тупить… Работаю ихним инструментом и удивляюсь – чудной он у них…
– Хороший?
– Сталь не хаю – стоящая, и в выработке аккуратность соблюдена, а вот настоящего мастерства никак он не понимает. У них каждый инструмент к одному делу предназначен, и, как ты им ни крути, ничего иного он не сделает. Вовсе бездушный инструмент.
– Это вы верно подметили, – подхватывал доктор, – именно бездушный. Скальпель какой-нибудь взять – и то чувствуется…
– Рубанок вот этот. Хочешь им с ребра миллиметр снять, а он круче забирает, и ничего с ним не поделаешь.
– Теперь у нас свой хирургический инструментарий изготовлять научились…
– Научились. Славный инструмент пошел… Каждый толковал о своем, но беседа получалась согласная.
Бывала и еще большая отрада. В хорошую погоду над селом по нескольку раз в день пролетали советские самолеты, и каждый раз это служило поводом для перерыва в работе.
– Летят! – говорил Василий Степанович, откладывая в сторону инструмент.
Мягкий басок родного мотора нарастал медленно, но неуклонно, превращаясь в грозный, предупреждающий гул.
– Шесть… восемь… двенадцать… – отсчитывал Василий Степанович. – Восемнадцать нынче!
Самолеты деловито уходили на запад, и оттуда иной раз доносились приглушенные могучие раскаты.
– Станцию наши бьют, по ихним эшелонам кроют, – соображал по направлению разрывов Василий Степанович. – А вы, Арсений Васильевич, полагаете, что в плену мы находимся. Разве это плен, если каждый день со своими видимся? Как были хозяева, так и есть!
После пролета самолетов Василий Степанович весело налегал на работу, напевая какую-нибудь забористую и задорную частушку.
В конце села расположился немецкий госпиталь: по движению санитарных автобусов можно было судить о напряженности боев и размерах будущих заказов. Получив заказ, Василий Степанович надевал очки, подходил к притолоке и крупными цифрами делал запись, сообщая итог доктору Великанову.
– На сегодняшний день имеет шестьсот семнадцать изделий. Не иначе, «катюша» работала.
Подобные разговоры велись, разумеется, вполголоса, потому что от двора комендатуры мастерскую отделяла тонкая дощатая стена сарая, просвечивавшая множеством щелей и дыр, а иные из немцев понимали русскую речь. Особенно досаждал Василию Степановичу ефрейтор Дрихель, обычно передававший заказы.
Однажды, заскочив не вовремя в сарай, он обнаружил некоторый запас крестов, изготовленных Василием Степановичем на всякий случай, в порядке патриотического оптимизма.
Усердие мастера, предвосхищавшего судьбу многих соотечественников, показалось ефрейтору подозрительным, и он закричал:
– Эт-то што?
– Кресты, – невозмутимо ответил Василий Степанович.
– Затшем? Заказ даван не биль?
Василий Степанович успел подмигнуть доктору Великанову.
– У нас, ваше немецкое благородие, на подобный случай резонная поговорка имеется: запас есть не просит.
Пословицы Дрихель не понял, но из духа противоречия зашумел:
– Просит! Ошень ест просит! Приказывай ломать!..
Василий Степанович попробовал обмануть ефрейтора, разобрав кресты, но это не удалось. Дрихель распорядился порубить их топором. Он пригрозил пистолетом.
– Вот собака! – проговорил Василий Степанович после ухода немца. – Учуял наше доброжелание.
Прямо за стеной сарая росла необычайно большая и развесистая липа. Чины комендатуры, заезжие офицеры, а иногда и сам обер-лейтенант Ренке очень любили сидеть в ее тени. И случилось так, что меряя сложенные у стены сарая бревна, доктор уловил немецкий разговор.
– Есть поблизости село Солонцы? – спросил он Василия Степановича.
– Есть такое – километров восемнадцать, а то и двадцать от нас будет, – не прерывая работы, отвечал плотник. – На что оно вам понадобилось?
– Завтра утром туда немцы поедут, скот отбирать.
Василий Степанович положил пилу и повернулся к доктору Великанову.
– Откудова это известно, Арсений Васильевич?
– Они под липой между собой говорили.
– Да ведь они по-немецки балакают, как гуси гогочут, совсем непонятно.
– Я немецкий язык знаю.
– Тогда, конечно, дело иное… Что же они там решили?
– Они говорили, что завтра в шесть часов утра в Солонцы пойдут две машины. Какой-то лейтенант и с ним шестнадцать человек команды. Им поручено реквизировать двадцать голов скота.
– Ишь, что надумали! – проговорил Василий Степанович, снова берясь за пилу, но доктор Великанов заметил, что старый плотник стал задумчив и работа у него не клеилась.
Через полчаса Василий Степанович надел кепку и окликнул доктора:
– Побудьте пока здесь, Арсений Васильевич, я схожу деревцо себе выберу.
– Мы же вчера ходили за лесом! – удивился доктор.
– Ходили. Только теперь мне дубок потребовался – для инструмента ручку сделать.
Вернулся Василий Степанович к концу дня. Он был очень спокоен.
Вечером, ложась спать, он завел разговор с доктором.
– А мне и невдомек было, Арсений Васильевич, что вы по-ихнему разбираетесь.
– Как же, милок! – отозвалась Ульяна Ивановна, чинившая рубаху Василия Степановича. – Наш доктор по-всякому может. Книг и журналов у нас было видимо-невидимо, и как ни придешь, бывало, в кабинет, Арсений Васильевич сидят и по-иностранному читают: и по-немецки, и по-американски, и по-всякому.
Любя справедливость и истину, доктор Великанов остановил расходившуюся сестру-хозяйку:
– Немецкую специальную литературу я просматривал регулярно – это верно… Но запомните, Ульяна Ивановна, что американского языка в природе не существует.
За этот вечер Ульяна Ивановна и Василий Степанович узнали много интересного не только о языке, но и о быте американцев.
На следующий день утром, когда в мастерской шла обычная работа, в комендатуре началась суматоха. То и дело подъезжали машины со множеством вооруженных немцев, а Ренке так кричал по телефону, что доктор Великанов слышал его голос даже в сарае. Потом к крыльцу подкатил таинственный грузовик, плотно закрытый со всех сторон брезентом.
Часов в десять в дверь просунулась голова Дрихеля.
– Шест-над-цать унд ейн офицерски! – крикнул он. – Штоп бистра!
Василий Степанович надел очки и подошел к двери.
– Шестьсот семнадцать и семнадцать – шестьсот тридцать четыре! – подытожил он и, по обыкновению, подмигнул доктору Великанову.
Прислушиваясь к разговорам немцев, доктор Великанов вскоре узнал, в чем дело: немцы хоронили лейтенанта и солдат, посланных в Солонцы.
– Что же это с ними попритчилось? – почесывая голову, спросил Василий Степанович.
– Они найдены убитыми в лесу, а машины, на которых они ехали, взорваны гранатами.
– С чего бы это?
– Немцы говорят: партизаны.
– Чудно!.. Какие здесь партизаны? Может, солонцовские? У нас-то нету…
Василий Степанович, сразу ставший серьезным и строгим, выразительно и внимательно посмотрел на доктора и крепко налег на рубанок.
Работы было немало. В тот день доктор Великанов натер на руках огромные водяные мозоли, что сильно огорчило Ульяну Ивановну, но не помешало очередной вечерней беседе.
– Лес лесу розь, – заговорил Василий Степанович, крутя козью ножку. – Плотничье, а тем более столярное мастерство целую жизнь можно учить и не выучиться, потому что в нем очень многое знать нужно до тонкостей. И если мы сейчас с вами инструмент тупим и стружки пускаем, это вовсе не работа. У меня сейчас одна осинка в ход идет, да, признаться, и той жалко. Тем и утешаюсь, что все равно вся эта мебель в окончательном расчете нашим бабам на топку пойдет. А осина, доложу я вам, самое последнее, кроме ветлы, дерево. Во-первых, колкая до крайности, во-вторых, настоящей плотности не имеет. Спички, говорят, из нее хорошие, а все остальное дрянь. И в печи жару не дает, потому что водянистая очень. Иное дело – липа. Она хоть и мягкая – ногтем по-всякому чиркается, но только вязкость в себе имеет и под инструмент хорошо ложится. Ольха, когда вылежится, цвет приобретает красный. А вот клен, вяз, береза, а особенно дуб, – уже вовсе другая материя. Каждое дерево свою комплекцию и специальность имеет. Только это уже не про немцев писано, потому что в нашем деле они и разобраться не могут. Тут целая потеха была. Приходит как-то Дрихель и объясняет, что ихнему майору какому-то крест потребовался. И чтобы получше, значит, и поскорее. Отвечаю: «Рад, мол, стараться – по мере сил буду валандаться». – «Та, та, – отвечает, – поскорее и опясательно валандаться». Ну, я и взялся. И сделал же! Взял ветлу трухлявую и такое смастерил, что самому противно стало. Дрихель пьяным-пьянехонек прибегает: «Ну как, мол, готово?» – «Готово!» – говорю. – «Какой терево брал?» – «Дерево, – отвечаю, – самое что ни на есть лучшее – стоеросовый трух-лодуб». Взялся он осматривать. Я стою, думаю – ну, сейчас конец моим дням пришел: возьмет и застрелит. Так что же вы, Арсений Васильевич, думаете? Ведь доволен остался! «Карашо, ошень карашо, зергут», – говорит.
Паразвлекав доктора и Ульяну Ивановну этим и другими рассказами, Василий Степанович зевнул и переменил тему:
– Теперь мы с вами, Арсений Васильевич, в нашей мастерской твердый порядок заведем. Чем вам на непривычной работе мозоли набивать, сидите вы спокойненько да немецкие разговоры слушайте…
– Зачем же мне их разговоры слушать? – полюбопытствовал доктор Великанов.
– Да так. Интересно знать все-таки, чего они промеж себя думают.
… Совсем поздно, когда хождение по селу было запрещено под страхом смерти, раздался стук в дверь. Стук был не простой, а условный, потому что Василий Степанович сразу же открыл дверь. В хату проскользнул рыжеволосый подросток лет четырнадцати. Увидев незнакомых, он застеснялся.
– Племянник мой – Санька, – отрекомендовал Василий Степанович. – Что же ты не здороваешься?
– Здравствуйте! – произнес парнишка и покраснел.
– То-то! Вежливость и ноне не отменена, – поучал дядя.
В глазах старого плотника сверкнул веселый огонек.
– Паренек, между прочим, Арсений Васильевич, с вашего конвейера спущен. У сестры роды трудные были, и ее в город отправляли… Ну, сказывай, зачем пришел?
– Дядя Миша прислал…
– За стамеской, верно? Сейчас дам…
Оба вышли в сени, и оттуда Василий Степанович – после довольно длительного отсутствия – вернулся один.
Ульяна Ивановна и доктор Великанов уже спали.
Глава десятая
Знал бы доктор Великанов, что сулит ему завтрашний день, не спал бы он так спокойно.
Виновницей тревоги явилась Ульяна Ивановна и, косвенно, Санька-Телефон, потому что свою решимость на крайне рискованный поступок сестра-хозяйка почерпнула из разговора с ним, происходившего с глазу на глаз.
– И не боишься ты по лесу бегать? – спросила Саньку Ульяна Ивановна, не слишком благоволившая к лесной природе.
– Чего же бояться?
– Вдруг гадюка за ногу тяпнет?
Санька, знавший окрестные леса, как свои пять пальцев, отвечал солидно и по существу:
– Гадюк девчонки да старые бабы боятся.
– А леший?
Ответить на этот вопрос у Саньки было две возможности: либо категорически отвергнуть существование лешего, к чему его обязывал долг пионера, либо дать волю своей поэтической фантазии. Угадав в Ульяне Ивановне благосклонного слушателя, Санька колебался недолго.
– Леший? Это вот да! – многозначительно проговорил он. – Лешему не попадайся…
– Вредный, что ли?
– Иной раз ничего – пошутит только, а если рассердится – пиши пропало!
– Чего же ему сердиться?
– Мало ли чего? Бывает, скажем, обидишь его чем – дерево любимое повалишь, или выругаешься, или еще чего сделаешь… Пьяных он тоже не любит. С дядькой Егором такой случай был. Пришел он в лес пьяный да еще выругался, а лешак за это взял да к Комарову кордону за пятнадцать километров его и завел. Проснулся дядя Егор утром и видит: совсем не то место, а как туда попал – сообразить не может.
Рассказ Саньки заинтересовал Ульяну Ивановну, и она сразу же приняла сторону не пострадавшего Егора, а добродетельного лешего.
– Видать, твой дядька – пьяница хороший, – определила Ульяна Ивановна. – Я его, такого, не за пятнадцать, а за сто пятнадцать километров завела бы…
Ни мало не обидясь на столь резкий отзыв о его несуществующем родственнике, Санька, вдохновляясь, продолжал:
– С бабкой Аграфеной еще чуднее было. Пригнала она в лес козу, привязала за пенек и пастись пустила, а сама начала хворост собирать. Собирает и слышит – стучит что-то, а коза кричит: бье-бье-бье… Смотрит бабка Аграфена: коза с кем-то брухается. А это лешак к ней подобрался и играться затеял. То он козу рогами саданет, то она его… Только знай стукают!
– Ну, и что?
– Да ничего. Побрухались и бросили.
Но Санька почувствовал, что рассказ получился бледноват и, поправляя дело, очертя голову ринулся в волны вдохновенной фантазии.
– Только после этого у козы цветное молоко пошло, – сообщил он.
– С кровью? – обеспокоилась Ульяна Ивановна.
– Нет, вовсе зеленое, – удивляясь собственной выдумке, врал Санька. – Зеленое, как лист березовый, и дю. же сладкое, словно мед, только травой отдавало.
Хотя Ульяна Ивановна и не очень поверила в существование зеленого молока, но Санькин рассказ ей понравился. Он давал повод к хозяйственным размышлениям.
– Твоя бабка скипятить бы его попробовала, – посоветовала она.
– Как же, пробовала! – с готовностью подхватил Санька. – Только поставила на огонь, а оно как зашумит, как запузырится… Потом искры из него полетели. А потом вовсе, как керосин, вспыхнуло. Едва пожара не получилось.
– Похоже, заливаешь? – усомнилась на этот раз Ульяна Ивановна.
Но Санька был не таковский, чтобы уступить.
– Право слово!.. Да вот и со мною недавно было. Иду по лесу, и вдруг меня по морде шлеп!.. Что, думаю, такое?
Вытерся, иду дальше, опять что-то шлепнуло. Чувствую – мокрое, а понять не могу. Только вытерся, а оно снова!.. Да так раз двадцать, а то и все сто… Потом только понял, что это лешак грибами швыряется.
Но грибы в данную минуту Ульяну Ивановну интересовали мало. Снисходительно, даже с некоторым удовольствием выслушав Санькины рассказы о лешем, она, как бы между прочим, навела разговор на более деловую тему.
– А немцы? Поди, по всему лесу шатаются?
Вместо ответа Санька свистнул.
– Да они с дороги в лес свернуть боятся. По большим дорогам, верно, их много ходит и ездит – там охрана поставлена и броневики взад-вперед раскатывают. И то по одному не ходят, а целой оравой. А в самом лесу их на тропинках вовсе не бывает. Разве писарь их комендатуры – он, когда пьяный, отчаянный делается, ничего не боится.
– Отчего же они в лес ходить боятся?
Этот вопрос Санька пропустил мимо ушей, но Ульяна Ивановна любила беседовать обстоятельно и поэтому повторила:
– Чего же им в лесу бояться?
– Кто же их знает – лешего, наверное, боятся.
И здесь Санька, неожиданно потеряв словоохотливость, прервал разговор, схватил кепку и улизнул на улицу.
Всю ночь не спала Ульяна Ивановна, размышляя над Санькиными словами, и поднялась с постели, когда было еще совсем темно. Бесшумно одевшись, она поколдовала около печки, затем, поглядев на спящих доктора Великанова и Василия Степановича, решительно двинулась к выходу и исчезла в чуть брезжущем рассвете серого сентябрьского утра.
Тревога доктора, обнаружившего исчезновение спутницы, была велика и, нужно сказать, обоснована. Найденная на столе записка не только его не успокоила, но, наоборот, привела в смятение. Несмотря на краткость этой записки, по многочисленным исправлениям чувствовалось, что Ульяна Ивановна немало над ней поработала, прежде чем нашла нужную редакцию.
«Уважаемый товарищ и доктор Арсений Васильевич, – сообщала она. – Что покушать – найдете в печке и на загнетке, а я временно отлучаюсь по важному делу и, может быть, вернусь вечером, потому что имею серьезные намерения».
Величина букв и твердость почерка исключали всякое сомнение в серьезности намерений Ульяны Ивановны, и это взволновало не только доктора, но и Василия Степановича.
– Конечно, женщина она сильная и решительная, – сказал он, покачивая головой, – но только в этакое подлое немецкое время большая осторожность нужна… Как бы чего не приключилось…
Можно представить, с каким чувством отправился на работу под стены ненавистной немецкой комендатуры доктор, не прикоснувшийся даже к оставленному завтраку!
Но последуем за Ульяной Ивановной.
Пройдя с полкилометра глухими и безлюдными переулками полуразрушенного села, она свернула в лес и двинулась по нему, придерживаясь дороги, той самой, которая несколько дней назад привела ее в воровской притон коменданта Ренке. Уже по одному этому читатель может догадаться, что предпринятая ею экспедиция имела целью спасение имущества, разбросанного Мазепой. Шла она весьма решительно и твердо, что нимало не соответствовало ее внутренним переживаниям. Сердце ее трепетало от страха, точнее – от множества страхов. Больше всего, разумеется, боялась она встречи с немцами, потом, так сказать, во вторую очередь, встречи с гадюкой и, наконец, в третью – с лешим. Отношения с лешим у Ульяны Ивановны были странные. В городе и вообще вне леса она ничуть не верила в его существование, но в темном лесу ее материалистическое мировоззрение в какой-то мере давало трещину. Впрочем, встреча с лешим, по сравнению со встречей с немцами, представлялась пустяком. Была одна минута, когда она даже остановилась и оглянулась в сторону оставленного села. Но это была только одна минута! Поборов соблазн вернуться, она еще увереннее и смелее зашагала по лесу и через час была у цели.
Без особого труда найдя место происшествия, она обнаружила разбросанные вещи. Все было цело. Приняв на свои плечи почти непосильную и громоздкую ношу, она двинулась к опушке и… окаменела от ужаса при виде двигающихся по дороге немцев: для нее стало ясно, что выбраться из леса, считавшегося в этом месте запретным, а тем более вынести вещи – совершенно невозможно.
Прожив на белом свете немалое время, Ульяна Ивановна ни разу не скрывалась от людей. Но теперь здравый смысл подсказывал ей, что самое лучшее – это спрятаться в самое укромное место. Возможно, это был инстинкт, унаследованный от прапрабабок, прятавшихся в лесных дебрях от нападений кочевников, но она безошибочно разобралась в обстановке, облюбовав болотистую заросль густого осинника. Припрятав вещи, она осторожно подошла к краю заросли, откуда через широкое вязкое болото могла видеть дорогу.
С наступлением утра дорога ожила: по ней то и дело сновали немецкие машины, по другую сторону связисты возились с прокладкой проводов, иногда двигались группами пехотинцы, вооруженные автоматами и пулеметами.
Минуты ожидания казались часами, часы – сутками. К полудню страдания Ульяны Ивановны стали невыносимыми, но горшее было впереди.
Еще издали увидела она, как задымилась дорога.
«Похоже, стадо гонят», – подумала Ульяна Ивановна, присматриваясь к бурому облаку пыли.
Но это было не стадо. Через несколько минут Ульяна Ивановна сумела рассмотреть большую толпу людей – стариков, женщин и детей, медленно и угрюмо двигавшихся по дороге. По бокам шли вооруженные автоматами немецкие конвоиры. Смысл этой процессии был понятен и страшен.
– С земли сгоняют, – поняла Ульяна Ивановна и, уткнувшись лицов в мокрую прелую листву, заплакала. Плакала она долго – до тех пор, пока ее внимание не привлек раздавшийся сзади легкий шелест.
Она оглянулась назад. Совсем близко, шагах в пяти от нее, стояла очень рослая мужская фигура. Испуг Ульяны Ивановны проходил медленно, по мере того как систематизировались ее впечатления.
Прежде всего, рассмотрев незнакомца, Ульяна Ивановна убедилась, что это не немец. Такая догадка успокоила ее, но не совсем. Если незнакомец не походил на немца, то на лешего здорово смахивал: его черная с проседью борода, начинавшаяся чуть ли не от самых глаз, была густо забита листьями и соломой и, по-видимому, не имела никакого представления о гребенке.
Однако ватная фуфайка, высокие сапоги и черная кепка мало напоминали обмундирование лешего. К тому же незнакомец был вооружен: в руках он держал карабин, на поясе у него болтались привязанные ремешком противотанковые гранаты и немецкий пистолет.
«Либо разбойник!» – подумала Ульяна Ивановна и почти обрадовалась: Несомненно, встреча с русским разбойником была во много раз желательнее встречи с немцем.
Между тем незнакомец, успев рассмотреть Ульяну Ивановну, негромко, очень низким басом прогудел:
– Кто такая и почему?
Очевидно, многословный и, может быть, излишне обстоятельный ответ Ульяны Ивановны удовлетворил его, потому что он присел рядом и, достав кисет, закурил.
– Ежели разобраться – плохо, но все-таки ничего! – определил незнакомец положение Ульяны Ивановны и закурил, разгоняя руками синеватый махорочный дымок.
– Что же мне теперь делать? – посоветовалась Ульяна Ивановна.
Незнакомец обдумал и очень спокойно проговорил:
– Делать теперь тебе вовсе нечего.
Разумеется, такой ответ не успокоил Ульяну Ивановну, но незнакомец подумал еще и добавил:
– Стало быть, ночи тебе ждать надо!
Ульяна Ивановна вздохнула, но совет показался ей уж не так плох.
Собеседник, как будто совсем забыв о ее существовании, погрузился в наблюдение за дорогой. Ульяна Ивановна поняла, что человек он несловоохотливый, и следующий вопрос решилась задать примерно через час времени.
– А ты кто такой будешь?
– Человек, стало быть…
Отказавшись от надежды скрасить тревожный досуг беседой, Ульяна Ивановна погрузилась в унылое, не свойственное ей молчание.
На этот раз нарушил его сосед. Сев, он достал из-за спины замасленную сумку из-под противогаза и, раскрыв ее, вынул термос, завернутый в немецкую газету, колбасу и пачку с печеньем. Колбасу и пачку он переломил пополам и пододвинул к Ульяне Ивановне, сказав единственное слово:
– На!
Изрядно проголодавшаяся, Ульяна Ивановна не смогла отвергнуть суровое радушие незнакомца. Она даже сделала несколько небольших глотков из термоса и похвалила:
– Хорошее вино.
На это незнакомец возразил:
– Какое вино! Квасок…
Потом Ульяна Ивановна осведомилась – где незнакомец достал столь редкостный провиант, на что он ответил:
– Стало быть, имеется.
Больше ничего не было сказано до самого вечера.
Когда спустились сумерки, незнакомец неожиданно легко и быстро поднялся с земли.
– Пойдем, что ли? – предложил он Ульяне Ивановне.
Та поднялась и только тут оценила рост и телосложение незнакомца. Перед ним она выглядела тщедушной девчонкой. Такое ощущение было ей в новинку. Она похвалила:
