Текст книги "Надежда Егоровна"

Автор книги: Алексей Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Алексей Мусатов
Надежда Егоровна

© Издательство «Московский рабочий», 1974 г.

Она обычно вставала чуть свет, с первым грохотом подвод, въезжающих в город. Бесшумно с плетенкой в руках выходила из дому, покупала на рынке молоко, мясо, картошку, готовила завтрак и только тогда, подняв шторы в спальне, будила Никитку и Федора Петровича:

– Ну, дети мои, пора и совесть знать!

Федору Петровичу Звягинцеву нравилось, что у него такая простая жена. Он любил ее называть мамочкой, Егоровной. В выходные дни из Москвы приезжали друзья, пили настоенную Надеждой Егоровной на травах водку (Федор Петрович именовал настойку «мамочкиным снадобьем») и отдавали должное приготовленным ее руками закускам. Федор Петрович усаживал жену рядом с собой, чокался с ней, целовал ее шершавые, в следах порезов и ссадин руки и, тучный, седеющий, шептал ей на ухо:

– Хорошая ты моя… Лучше всех!

Гости улыбались, кричали «горько». Федор Петрович поднимался и оглядывал всех с победным видом:

– Поцелуемся, что ли, мамочка! На страх врагам!..

Надежда Егоровна поправляла спадавшую на лоб прядь волос, брала мужа за голову и с серьезным видом троекратно целовала его в губы.

Но порой Федору Петровичу становилось неловко перед приятелями: их жены жили весело, шумно, бегали по ателье мод, магазинам, посещали концерты, ездили в Москву в театры. А Надежда Егоровна жила тихо, однообразно, из дому почти не отлучалась, сама мыла полы, стирала белье, своими руками вскапывала огород, точно только в этом и заключалось ее призвание.

А ведь они когда-то вместе работали в детском доме; жена была живая, неугомонная, легкая на подъем.

– Ты у нас точно Золушка! – смеялся Федор Петрович и уговаривал жену нанять домашнюю работницу, какую-нибудь тихую, скромную девушку из деревни.

– А зачем? – пожимала плечами Надежда Егоровна. – Тихую – ее учить надо. Бойкая попадется – хлопот не оберешься.

Федор Петрович хмурился и жаловался сыну:

– Что скажешь, Никитка? Мамка-то у нас какая… все сама, все сама.

– То и скажу: мамке помогать надо.

– А ведь идея! – обрадовался Федор Петрович. – Давай-ка установим разделение труда. Я, к примеру, по утрам за молоком на базар, ты в булочную за хлебом… А ведь идея!

Все же ему было жалко, что Надежда Егоровна живет так ровно, обыденно, серо. Временами ему хотелось, чтобы жена была требовательнее к нему, строже. Увлекалась хотя бы чем-нибудь или настаивала, чтобы они покинули этот тихий городишко, переехали жить в Москву.

Но Надежда Егоровна ни на что не жаловалась, была неизменно скромна, непритязательна, заботлива к нему и к Никитке.

Как-то раз, проводив приятелей на вокзал, Федор Петрович подошел к своему дому и заглянул в окно. Жена занималась на кухне своим обычным делом: мыла посуду, собирала с тарелок остатки еды, очищала пепельницы от окурков. Но вот она присела на стул и, опустив вниз натруженные руки, долго смотрела прямо перед собой.

Федор Петрович вошел в кухню:

– Надежда! Что с тобой? Уж не заболела ли?

Надежда Егоровна вздрогнула, поднялась и, подойдя к умывальнику, плеснула в лицо пригоршню холодной воды.

– Ничего, Федор, ничего… – И скрылась в своей комнате.

В эту ночь Федор Петрович долго не мог заснуть. А утром, за чаем, погладил жену по спине и заглянул ей в глаза:

– Погоди, мамочка! Мы летом такое турне устроим…

Надежда Егоровна удивленно подняла голову:

– Ну что ж… С Никиткой и поезжайте. Он давно мечтает.

– Нет, нет! – запротестовал Федор Петрович. – И ты с нами. Отдохнешь. Мир посмотришь… себя покажешь…

Летом Звягинцевы поехали на Урал. Федор Петрович хотел, чтобы поездка была интересная, с удобствами: встречи с молодежью, литературные выступления, неторопливый осмотр достопримечательностей. Как-никак, у него было литературное имя, и его роман о старателях хорошо знали на Урале. Но жена попросила, чтобы поездка была попроще.

Они проехали на маленьком пароходике до Чусовой, там сели в лодку, прошли на веслах всю Чусовую, потом с рюкзаками за плечами двинулись по Северному Уралу: гора Благодать, Горюч-камень, Надеждинские прииски. Каждая пядь земли была памятна Федору Петровичу, будила воспоминания: здесь он работал в молодости, здесь собирал материал для книги рассказов об Урале, вот эти места описаны им в романе «Золотая россыпь». Никитка смотрел на отца как завороженный. После отцовских рассказов путешествие становилось особенно увлекательным. Да и вообще отец оказался настоящим мужчиной: отлично стрелял из ружья, мог без устали лазить по горам и даже показал, как надо ловить руками молодых голавлей.

Взволновала поездка и Надежду Егоровну. Где-то недалеко от этих мест она родилась, провела детство. Рано, почти девочкой, пошла батрачить, нянчила чужих ребят, жала рожь, вязала снопы. Потом училась в педтехникуме, работала воспитателем в детском доме, встретила Федора, они полюбили друг друга, поженились… Но разве Никитке об этом интересно слушать? Надежда Егоровна пыталась рассказать об этом Никитке, но сын был всецело увлечен отцом, и ей приходилось больше молчать, слушать бесконечные рассказы Федора Петровича, на стоянках разводить костер, варить кашу, собирать грибы, ягоды.

Однажды, проходя селом мимо приусадебного участка, засеянного рожью, Надежда Егоровна остановилась. Высокий худощавый старик жал сухую, шуршащую рожь.

Надежда Егоровна попросила у старика серп. Подоткнула юбку, скрутила соломенный жгут, положила его справа от себя и принялась за работу. Работала она легко, споро, горсть набирала полную, снопы вязала тугие, аккуратные.

Федор Петрович не выдержал, сбросил с плеч рюкзак и тоже потребовал серп. Жал он торопливо, неумело, выдергивал стебли ржи с корнем, а когда стал вязать сноп, то с такой силой стянул жгут, что порвал его.

– Не тот разговор, мил человек! – рассмеялся старик. – Вот старуха у тебя мастерица!..

Федор Петрович польщенно улыбнулся:

– Старуха у меня уральская… из крестьянок.

Узнав, что прохожие приехали из-под Москвы и интересуются Уралом, старик пригласил их к себе в дом.

Для Федора Петровича старик оказался сущим кладом. Уральский старатель, он мог без конца рассказывать легенды о золотых жилах и россыпях.

Со стариком жили дочь и четыре внучки. Старшая, Варя, рослая, скуластая девушка, была неистощимая песельница. Федору Петровичу понравилось, как Варя глубоким грудным голосом пела о старом Урале, о милом-суженом, погибшем в тайге в поисках золотей жилы. Песни были поэтичны, трогательны в своей наивности, голос подкупал чистотой.

– Нет, какой голос!.. Какой голос! – восхищался Федор Петрович. – Да в Москве за такой голос на руках носить будут!

Услышав, что дед прочит Варю на прииск, а мать собирается определить ее в домашние работницы к кому-нибудь из приискового начальства, Федор Петрович принялся убеждать их, что Варе непременно надо ехать в Москву, развивать свой голос.

– У нас, мил человек, свое дело, исконное – золотишко добывать, – возразил дед. – От тайги да прииска мы никуда.

В азарте спора с дедом и матерью Вари Федор Петрович заявил, что он все берет на себя, все устроит – пусть только они отпустят с ним девушку.

Надежда Егоровна пыталась остановить мужа – зачем такая поспешность? Не лучше ли сначала выяснить все в Москве, потом вызвать Варю телеграммой?

Но Федор Петрович был неукротим. Он твердо верил, что это преступление – прятать в тайге такой самородок, как Варя.

Надежда Егоровна знала, что увлекшегося чем-нибудь мужа остановить невозможно, и махнула рукой.

Наконец Варя и сама объявила деду и матери, что она поедет в Москву:

– Дайте же мне человеком стать!

Мать поплакала, повздыхала и дала свое согласие.

Недели через две Звягинцевы собрались домой… Вместе с ними уезжала и Варя.

На прощание мать Вари по-женски припала к плечу Надежды Егоровны:

– Москва не ближний свет. Вы уж не бросьте дочку, коли ей худо придется.

Через несколько дней после приезда с Урала к Звягинцевым собрались гости. Уже по тому, как они были встречены хозяином дома, гости догадались, что он подготовил им интересный сюрприз. Когда-то с севера Федор Петрович привез с собой сказителя, из Бухары – цветистый ковер и дюжину пиал и заставил своих друзей пить чай по-узбекски, сидя на ковре, поджав ноги.

Не разочаровались гости и на этот раз: Варя хотя и смущалась, но пела хорошо, задушевно.

Гости не скупились на похвалы, пожимали Варе руки, поздравляли Федора Петровича со счастливой находкой, потом принялись обсуждать, куда лучше всего определить Варю: в хор Пятницкого, в ансамбль народной песни и пляски или в вокально-музыкальное училище.

Федор Петрович с довольным видом посматривал на гостей, был оживлен, словоохотлив.

– Видишь, мать моя, как Варю приняли! – не сдержал он своей радости перед женой. – Значит, есть еще и у меня вкус, есть!

Вскоре Федор Петрович повез Варю в Москву.

Прошел день, второй, третий. В доме было тихо. Никитка до позднего вечера пропадал в школе. Надежда Егоровна часто поглядывала на дорогу, не идет ли со станции Федор Петрович.

На пятый день вернулась Варя. По тому, как она тихо и неуверенно вошла в дом, Надежда Егоровна догадалась, что поездка кончилась неудачей.

– А Федор Петрович где?

– В Москве остался… Все обо мне хлопочет.

Дня через два возвратился и Федор Петрович. Был он сконфужен, раздосадован, старался не смотреть на жену.

– Черт знает что! В ансамбле и без Вари в голосах избыток, в хоре Пятницкого нужны сопрано, а у Вари вроде как контральто. В музыкальном училище прием закончен. Да Варе и трудно: она даже семилетки не окончила.

Он ждал – вот-вот жена перебьет его: «Я же предупреждала, Федор», но она только грустно усмехнулась.

– Ты бы объяснила ей… – попросил Федор Петрович. – Пусть не волнуется… Я съезжу еще раз в Москву, попытаюсь…

Ночью Федора Петровича разбудил шум, шарканье ног, всхлипывание. Он поднялся и заглянул в кухню.

Варя сидела перед желтым баулом и кидала в него свои платья и кофты. Глаза у нее опухли от слез. Надежда Егоровна, в халатике, простоволосая, стояла рядом.

– Какая уж тут Москва!.. Ничего я не умею… Ничего не знаю… – всхлипывала Варя.

– Глупая ты, Варька, глупая…

– Знаю, глупая… Умная была б – училась бы… А то вот… Разве с такой головой примут куда-нибудь? Лучше я на Урал… на прииск.

– Ну вот и опять глупая! – Надежда Егоровна сняла полотенце, села рядом с Варей, вытерла ей мокрые глаза. – Ты меня можешь послушать?..

Федор Петрович прикрыл дверь, лег на кровать. За окном начало светать. На столе белела рукопись. Герои ее страниц, покинутые Федором Петровичем в полночь, вновь вставали в его воображении: они спорили, соперничали, радовались, грустили. И где-то между ними уже настойчиво протискивалась широкоскулая упрямая девушка с глубоким и чистым, как родничок, голосом. Она приезжала в Москву, училась, потом возвращалась в родные края и покоряла публику своим пением. Так ладно и уютно укладывалась в книгу судьба девушки с Урала.

А за стеной слышались сердитый шепот, всхлипывания…

Федор Петрович досадливо поморщился и закрылся одеялом.

Утром он с покаянным видом подошел к жене:

– Что ж, мамочка, не будем Варю удерживать… Дадим денег на дорогу… Матери письмо напишем… объясним…

– А зачем же Варе уезжать? – возразила Надежда Егоровна. – Я ее в помощницы беру… по хозяйству…

– В домработницы?! – удивленно и даже испуганно воскликнул Федор Петрович.

– Ты же сам настаивал, чтобы я взяла…

– Да, да! Но удобно ли? Варю призывали, так сказать, к священной жертве, на служение искусству – и вдруг… на кухню, стряпать. Анекдот же на весь город! Слухи пойдут, кривотолки. Да и девушка поди своенравная… может обидеться.

Надежда Егоровна загадочно усмехнулась:

– Положись на меня. Мы-то уж с Варей договоримся…

Федор Петрович хотел было что-то возразить, но, подумав, только пожал плечами: пожалуй, это даже и к лучшему. Можно не чувствовать себя виноватым перед Варей, да и жена наконец-то будет посвободнее.

И Варя осталась у Звягинцевых.

Надежда Егоровна принялась обучать девушку жарить котлеты, разбираться на рынке в сортах мяса, остерегаться жуликов. Сначала котлеты подгорали, на базаре Варю обсчитывали, мясо подсовывали постное, с жилами…

– Да… – подтрунивал Федор Петрович над женой. – Не великое мы обрели благо… Может, домой отошлем?

Сам он первое время испытывал в присутствии Вари чувство некоторой неловкости. Федору Петровичу казалось, что девушка долго не простит ему неудачной истории с хором Пятницкого, будет тяготиться положением домработницы, заскучает по Уралу.

Но Варя, как видно, чувствовала себя совсем не плохо. Общительная, живая, она быстро освоилась в доме Звягинцевых, подружилась с Никиткой и очень близко сошлась с Надеждой Егоровной, словно они были подруги-одногодки.

Решив, что конфузную историю с Варей можно предать забвению, Федор Петрович успокоился, а жену даже похвалил, сказав, что она обладает редким умением улаживать бытовые неурядицы.

– Смотри, как Варя в новое дело втянулась: и готовит неплохо, и гостей принять умеет.

А гости посещали Федора Петровича частенько: друзья из Москвы, студенты, рабочие-подростки, местные городские старожилы. Молодежь тащила тетрадки со стихами, пухлые рассказы, требовала немедленного определения степени талантливости. Пожилые люди забредали поговорить по душам или поведать Федору Петровичу какую-либо историйку из жизни: может, писателю и пригодится.

При первых посещениях молодые люди вели себя робко, застенчиво: забывали снять калоши, клялись, что все они некурящие, упорно отказывались от чая, уверяя, что они только что ели и пили. Потом обвыкали, засиживались до полуночи, затевали шумные споры, истребляли неимоверное количество чая и табака.

Варе было обидно за хозяйку. Она видела: гости приходили не к ней, а только к Федору Петровичу. Когда Надежда Егоровна заглядывала в кабинет, они почему-то умолкали; не застав Федора Петровича дома, гости задерживались у Звягинцевых ровно столько, чтобы успеть расспросить, когда же вернется хозяин.

Рассердившись, Варя как-то раз даже подала хозяйке совет:

– А вы их в дом не пускайте… Какой вам интерес? Наследят, накурят…

– Нет, зачем же?.. Пусть ходят… – ответила Надежда Егоровна. – Это еще цветочки… Тут ягодка одна есть… Степа Петухов. Вот придет, посмотришь.

Степа оказался легок на помине и в выходной день заявился к Звягинцевым. Едва переступив порог и заметив в приоткрытую дверь Федора Петровича, он сразу же принялся ругать Шестерикова.

– А ножки-то вытирайте… товарищ Степа… – Варя лукаво покосилась на его разбитые, стоптанные башмаки, покрытые грязью.

Степа с пренебрежением окинул взглядом скуластую незнакомую девушку, шаркнул ногами о половик и шагнул в кабинет к Федору Петровичу.

Надежда Егоровна остановила его, повернула к Варе:

– Варя… наша домработница. Не мешало бы и поздороваться…

Степа вспыхнул, мрачно стиснул Варину руку и исчез в кабинете.

Варя фыркнула и переглянулась с Надеждой Егоровной. Весь вечер она с любопытством наблюдала за Степой.

Был он белобрыс, словоохотлив и прожорлив. Он ел все без разбору, что ни подавали на стол: от яблочного пирога переходил к селедке, от селедки к варенью. Но особое пристрастие питал к хрену.

– Так чем же тебя Шестериков прогневал? – спросил Степу Федор Петрович, когда Надежда Егоровна пригласила их ужинать.

– Дело, понимаете, такое… Написал я новые стихи. Три ночи не спал. Принес в редакцию. Стихи, конечно, попадают к Шестерикову. Он читает. «У вас стержня в стихах не чувствуется», то, другое! Все стихи карандашом исчеркал.

– И забраковал? – улыбнулся Федор Петрович.

– Угробил… – признался Степа. – «Это, говорит, стихи без адреса, стихи вообще. Надо поконкретнее выражаться. Почему бы вам, говорит, о своем производстве не написать, вы, кажется, на фабрике работаете? Новые темпы, новые люди…»

Степа презрительно засмеялся. Одно название, что фабрика. Там и всего-то работает десятка два стариков, бывших богомазов. Клеят из папье-маше неуклюжих кукол да режут из липы коней. У кукол – глупые лица, у коней – дикие, несуразные головы. Старики осатанели от жадности. В день расписывают по две сотни кукол. Одна другой страшней. И зачем только он пошел к этим балбешникам! Лучше бы уж работал на старом месте, приемщиком багажа на станции. Хотя и там интересного мало. Скука, холод да крысы. И вообще, городок паршивый!

Покрыв кусок черного хлеба толстым слоем хрена, Степа небрежным тоном заговорил о том, что надобно куда-нибудь уехать, посмотреть белый свет, попытать счастья. Вот и хорошо бы податься на Дальний Восток или в Арктику радистом годика на два. Через минуту, забыв про Арктику и про Дальний Восток, он опять принимался поносить Шестерикова и всех прочих работников местной газеты. Черствые души, редакционные мумии! Сидят, пьют чай с бутербродами, сами двух слов срифмовать не могут, а тоже берутся судить о поэзии.

Щеки Степы заливал румянец, на глазах выступали слезы, то ли от гнева, то ли от чрезмерной дозы хрена.

– Проклятый, да он весь хрен пожрет! – шепотом пожаловалась Варя хозяйке. – Опять мне плакать через него.

Федор Петрович покачивал большой, стриженной под ежик головой, усмехался, потом обратился к жене:

– Ты послушай только… послушай!

– Я давно слушаю, – задумчиво отозвалась Надежда Егоровна. «Еще мальчишка, а уже мечется, злобствует», – думала она, слушая разглагольствования Степы, и не могла понять, откуда у этого юнца такой самонадеянный тон, развязные жесты.

Глаза ее остановились на разбитых Степиных башмаках, на потертом пиджаке с неумело посаженной заплатой на локте.

– Что это, Петухов, мамаша за тобой не смотрит? – тихо заметила Надежда Егоровна.

Степа умолк, упрятал глубже под стол ноги, нахмурился. Он не очень любил эту суховатую, неласковую женщину. Ему было куда приятнее проводить время с Федором Петровичем: тот был неизменно благодушен, гостеприимен, разговорчив, казался отзывчивым и добрым.

– Что, брат, строга у нас хозяйка? – заметил Федор Петрович. – То-то. Ей на зуб лучше не попадайся. – И примирительно добавил: – Башмаки – это не суть… были бы стихи хорошие. Ну-ка давай почитаем…

Стихи Степа читал громко, с завыванием и после каждой строфы умоляюще смотрел на Федора Петровича.

Стихи Варе нравились, казались красивыми: в них говорилось про закат, про осень, первую девичью любовь, разлуку.

И ей было обидно, когда Федор Петрович, не дослушав Степу до конца, потянулся к шкафу, достал какую-то книгу и стоя принялся читать стихи. Глаза его вспыхнули, голос окреп.

Окончив чтение, Федор Петрович опустился на диван, перевел дыхание:

– Вот, братец, как старики-то писали!..

Степа растерянно крутил пуговицу на пиджаке.

– Прямо сказать, не получается у меня… Способности не те.

– Не о том речь… – с досадой остановил его Федор Петрович. – Ты вникай… Слово чувствуй! Года-то твои какие, года-то?! Я в твое время и того не мараковал.

Федор Петрович еще долго говорил о высоком назначении поэта, о силе истинного поэтического слова. Внимание Степы радовало его, говорить было приятно, слова шли легко.

Наконец он утомился, зевнул и стал прощаться со Степой.

Уходя, тот опять пожаловался на Шестерикова.

– Ладно, поговорю в редакции о твоих стихах, – пообещал Федор Петрович и, закрыв за Степой калитку, вернулся в кабинет: – Теперь спать, спать! А знаешь, Петухов – неплохой парень. Сырой, рыхлый, но даровит несомненно. И голос свой чувствуется. Захваливать парня, конечно, не следует…

– Портишь ты его, Федор, – тихо сказала Надежда Егоровна.

– То есть?

– Мальчишка мечется, к делу пристать не может… Жизни не видел, а уж всем недоволен… Кляузы, зависть… Извини меня, его еще за уши драть нужно, а ты ему о высокой поэзии толкуешь.

– За уши?! Что ты, мать моя! – развеселился Федор Петрович. – И не заметим, как из него поэт вымахнет. Еще греметь будет. А что ершист, задирист – не беда. Силу пробует, на ноги встает!.. Это же понимать надо! – Он пристально посмотрел на жену: – Будь ты поласковее со Степой… Не конфузь так… башмаки там худые и прочее… Это же не суть важно.

– Да уж как могу, так и привечаю, – нахмурилась Надежда Егоровна.

Елена Семеновна нагрянула неожиданно. Пухленькая, подвижная, она залпом выложила все новости: в кино идет заграничная картина, в магазин привезли недорогие, но очень симпатичные воротники под котик, в детсаде у нее ребята за лето в среднем прибавили в весе на полтора килограмма. Заметив на кухне Варю, она не удивилась:

– Знаю, знаю… домработница… Федор Петрович говорил!

Сбросив шубку, Елена Семеновна подсела к хозяйке дома, облизнула и без того сочные вишневые губы.

– Теперь я от тебя не отстану… – И она принялась уговаривать Надежду Егоровну пойти к ней работать в детский сад. Прекрасные, здоровые дети. Очень милые родители. Надежда может взять на себя первую группу или занять место старшей воспитательницы.

«Может, и в самом деле пойти на работу?» – подумала Надежда Егоровна и вспомнила позапрошлый год, когда она поступила работать в школу. Боже, что тогда началось в доме! Никитка спал вместе с отцом до полудня, опаздывал в школу, завтракать они садились в сумерки, писать Федор Петрович совсем перестал.

– С меня своих детей довольно! – засмеялась Надежда Егоровна.

Раздался звонок. Варя вышла в сени и через минуту ввела в кухню Степу Петухова. В руках он держал газетный сверток. Узнав, что Федора Петровича нет дома, Степа сказал, что зайдет попозже, и повернул обратно.

– А с Надеждой Егоровной и поговорить не о чем? Тоже… гость дорогой! – рассердилась Варя.

Она сняла со Степы кепку и потянула из рук газетный сверток. Но Степа крепко держал его. Варя потянула сильнее. Газета разорвалась, и на пол с деревянным стуком посыпались детские игрушки: пегий бычок, ярко раскрашенный автомобильчик, какой-то человечек.

– Надежда Егоровна! – закричала Варя. – Степа-то с чем пришел!

Хозяйка дома и Елена Семеновна вошли в кухню. Сидя на полу, Варя рассматривала игрушечный автомобильчик и отталкивала Степу, которой пытался забрать игрушки:

– Да погоди… дай посмотреть!

В автомобиле сидели лопоухий заяц с умильной мордочкой и желтый утенок. Варя покатила автомобиль по полу. Заяц запищал, уморительно замахал лапами, зашевелил ушами, утенок крякнул и вытянул свою длинную шею, словно хотел выпрыгнуть из машины.

– О бедненькие, перепугались, – от души смеялась Варя.

Женщины с интересом рассматривали игрушки: пегий бычок неторопливо шагал по наклонной дощечке, веселый физкультурник ловко крутился на турнике.

– Это ваша фабрика такие игрушки выпускает? – спросила Елена Семеновна.

– Да нет… – нехотя отозвался Степа. – Это я сам выдумал.

Хозяйка дома с недоумением посмотрела на Степу.

– Понимаете, Надежда Егоровна, – смущенно признался тот, – ухожу с фабрики… с мастером поругался. Вот зашел посоветоваться с Федором Петровичем… И с вами, конечно…

Надежда Егоровна сделала вид, что не заметила заминки.

Степа рассказал, что произошло на фабрике. Ему надоело раскрашивать кукол с глупыми лицами, и он заявил мастеру, что будет делать свои игрушки. Дома Степа смастерил бычка, веселого физкультурника, автомобиль с пассажирами. Мастер мельком посмотрел на Степины поделки и сказал, что их дело маленькое: заказчик требует кукол из папье-маше – и они дают куклы.

«Нашими куклами только детей пугать!» – возразил Степа.

«Гражданин местный поэт, вы не рассуждайте, мажьте, мажьте, вы же норму не выполняете!» – охладил его мастер.

– Ну, вот и вся история, – закончил Степа. – Я тогда говорю мастеру: «Будьте здоровы, проживу и без вашей фабрики».

– Молодой человек, а когда вы мамашу проведаете? – неожиданно спросила Степу Елена Семеновна.

– А разве он не живет с родителями?! – удивилась Надежда Егоровна.

Елена Семеновна пояснила, что вот уже с месяц, как Петухов не поладил со стариками, ушел из дому и поселился у приятеля. А матери, конечно, обидно – плачет, ходит по соседям жаловаться.

Надежда Егоровна вскинула голову:

– В чем дело, Степа?

Степа поморщился:

– Да пустяки… Не стоит об этом…

– Ты не юли! – оборвала его Елена Семеновна. – Обидел стариков, а теперь «пустяки»!

– Это еще вопрос, кто кого обидел! – возмутился Степа и не очень вразумительно принялся объяснять, что родители у него – люди отсталые, упрямые, с предрассудками, и вообще ему лучше жить отдельно от них.

Надежда Егоровна укоризненно покачала головой.

Степа, с досадой прикусив губу, принялся торопливо собирать игрушки, но хозяйка дома попросила оставить их на некоторое время у нее.

– Да хоть навсегда! Я теперь про них и думать не хочу… – Степа махнул рукой, схватил кепку и, хлопнув дверью, ушел.

– Ну, вот и еще дите малое, – вздохнула Надежда Егоровна и обернулась к приятельнице.

Та деловито рассматривала игрушки, испытывала их прочность, скребла краску. Нет, игрушки были сделаны на совесть.

– А знаешь, Надежда… детям это может очень понравиться. Остроумно придумано!

– В самом деле!.. – оживилась Надежда Егоровна. – Голубушка, Елена Семеновна… Не в службу, а в дружбу… Возьми-ка игрушки в детский сад, покажи детям.

– А потом?

– Потом напишешь в газету. Так, мол, и так… Делают бездарную игрушку… Забыли про детей. Хорошей игрушке не дают ходу. Ну, ты же общественница, понимаешь.

– Да ты и сама хоть куда общественница!.. – погрозила ей пальцем Елена Семеновна.

Федор Петрович достал непочатую коробку папирос, придвинул к себе чистую бумагу, удобнее устроился в кресле: предстояло работать целую ночь. Хотя, сказать по правде, последняя книга не очень-то ладилась. Рукопись переделывалась уже третий раз, но издательство не спешило выпускать ее в свет.

«Новые люди, не понимают моей манеры, плохо знают Звягинцева», – с досадой думал Федор Петрович об издателях.

Как-то раз он попросил жену почитать его новую рукопись:

– Пробеги-ка там свежим глазом… да попридирчивее, с карандашиком, до мелочей добирайся.

Надежда Егоровна два дня читала рукопись, терпеливо проставляла на полях птички и галочки, выписывала на бумажку отдельные шероховатые фразы.

– Ну как, мамочка, наскребла кое-чего? – обратился к ней Федор Петрович. – Выкладывай, жду…

Надежда Егоровна пытливо заглянула мужу в глаза:

– Откровенно, Федор, начистоту?

– Какой же может быть вопрос?.. Мы же с тобой не чужие.

Жена отложила в сторону исписанную бумажку.

– Ну что ж, послушай! Читается книга, ничего не скажешь… А прочла – хочется в окно выглянуть, на улицу выйти, людей послушать. Они, может, и о маленьком говорят, а каждый по-своему – с радостью, и с болью, и с беспокойством. А у тебя в книге что-то все очень гладко да ровно уложено, словно ты и среди людей не жил. А ведь в «Золотой россыпи» ты не так писал… Помнишь, читатели тебя письмами завалили – и бранили, и в друзья напрашивались, и в гости приехать к себе звали…

– М-м-да! – только и нашелся сказать Федор Петрович.

Засунув руки в карманы, он прошелся по комнате, потом снисходительно усмехнулся:

– Строга ты, мать, строга! Посади тебя в издатели – пришлось бы писателю Звягинцеву менять профессию…

Федор Петрович долго листал страницы рукописи.

Неожиданно задребезжал звонок. Федор Петрович с недоумением подумал, что гость в такой поздний час совсем некстати. Звонок повторился.

– Варя, Варвара!.. Да открой же! – не поднимая головы, закричал Федор Петрович. – И скажи, что я спать лег!

Из кухни никто не ответил.

«Спит наша королева», – с досадой подумал Федор Петрович, вышел в сени, открыл дверь и столкнулся с Варей. Пропустил ее впереди себя в дом и долго с недоумением смотрел, как Варя стаскивала с ног грязные сапоги.

– Поздненько, знаете… И кажется, третий раз на этой неделе?

– Надежда Егоровна к Тарасенковым посылала за творожницей… А их дома никого не было… ждала, ждала, – не очень уверенно бормотнула Варя и скрылась на кухне.

Утром Федор Петрович рассказал жене о поздних возвращениях Вари.

– Да, да… Я присмотрю, – пообещала Надежда Егоровна.

Но, как видно, слова хозяйки не подействовали на Варю. Девушка по-прежнему пропадала по вечерам, и вся работа по дому в эти часы ложилась на жену. Да и вообще, как показали Федору Петровичу наблюдения, Надежда Егоровна и Варя вели себя довольно странно. Они частенько о чем-то шептались, надолго запирались в спальне и никого к себе не впускали. А как-то раз, вернувшись в сумерки домой, Федор Петрович услышал в спальне Варино пение, сопровождаемое игрой на скрипке. Скрипка часто умолкала, обрывала песню и Варя. Тогда, отбивая такт ногой, кто-то ровным, терпеливым голосом объяснял: «Здесь „ми“, „ми“ две четверти… Начали… три, четыре», и скрипка вновь вела незатейливую мелодию.

Федор Петрович осторожно приоткрыл дверь в спальню, но она заскрипела и выдала его.

Лысый, сухонький старичок, учитель пения из местной школы, шагнул навстречу Федору Петровичу:

– Извините великодушно!.. У меня, знаете ли, ремонт в квартире. С ведома вашей супруги решили позаниматься у вас. Прошу прощения, если помешали. Последнее упражнение.

– Пожалуйста, пожалуйста, – немного опешив, согласился Федор Петрович и покосился на Варю, которая перебирала стопку нот на столе.

На другой день Надежда Егоровна положила перед мужем ученическую тетрадь и попросила решить задачку с двумя неизвестными.

Федор Петрович отодвинул рукопись в сторону, долго бился над задачкой, потом сконфуженно признался:

– Знаешь, мамочка, сплошная неизвестность… все перезабыл.

– Вот и со мной то же самое, – пожаловалась Надежда Егоровна.

– Да и зачем тебе все это?

– Как будто не догадываешься?

– Та-ак! Понимаю! – не скрывая раздражения, ухмыльнулся Федор Петрович. – Вполне романтическая история… Сердобольная хозяйка не щадя сил просвещает молодую девушку, рвущуюся к свету и знаниям… А по сему поводу в доме секреты, тайны, конспиративные уроки музыки…

– Слов-то, слов у тебя сколько! Сказал бы просто: раздразнил девушку Москвой да учением, а потом отмахнулся от нее, забыл. А девушка упрямая, с характером, за книжки взялась… Что угодно перетерпеть готова, а только бы учиться… Как же такой не помочь?!

– Похвально, конечно. Только опасаюсь: не осилить Варе всей этой премудрости.

Надежда Егоровна нахмурилась и, помолчав, строго сказала:

– Ты, Федор, всю жизнь делаешь, что тебе хочется. И я тебе не мешаю… Не мешай и ты мне.

Федор Петрович растерянно пожал плечами:

– Нет, нет… Не препятствую! Поступай как знаешь!

– Федор Петрович, к вам! – крикнула Варя, вводя в дом маленькую опрятную старушку в старомодном казакине.

Старушка пояснила, что она мать Степы Петухова, и попросила разрешения поговорить с писателем Звягинцевым.

Федор Петрович любезно усадил старушку на стул, приготовился слушать.

– Извините меня, пожалуйста! – сказала старушка и вдруг заплакала.