Текст книги "Бамбуш"

Автор книги: Алексей Балакаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Алексей Балакаев
БАМБУШ
ДВЕ МАЛЕНЬКИЕ ПОВЕСТИ

ТРИ РИСУНКА

1

Было военное время.

Я шел с работы. Оставив свои инструменты – лопату, кирку и метлу – в будке, где помещался склад, я направился в сторону станции.

Еще издали услышал протяжный гудок паровоза. Солдаты в серых шинелях разбежались по вагонам. Поезд, стоявший на станции, тронулся раньше, чем я дошел до вокзала.

Люди на перроне долго махали вслед уходящему эшелону. Вскоре они группами и поодиночке вышли за ворота станции, разбрелись по улицам поселка.

Подхожу к вокзалу. Меня вызывает начальник станции. В уме перебираю все свои поступки – придраться вроде не к чему. Неожиданный вызов тревожит меня.

Чистильщиком стрелок на железной дороге я работаю уже три месяца. Стрелки мои содержатся в чистоте и порядке. Еще никто не упрекал меня в нерадивости. Что же могло случиться? Почему вызывают?..

Дежурный по станции, проводив поезд, спрятал флажки под мышкой и, поглубже натянув на лоб круглую черную шапку, вошел в дежурку.

Я взялся за ручку вокзальной двери и тут же обернулся… По калмыцкому закону мужчина, если он идет по делу, не должен оглядываться назад. Я необдуманно нарушил обычай моих предков.

На опустевшем перроне спиной ко мне стоял одинокий Мальчик. Он куда-то пристально смотрел. Необычный вид мальчика сразу же привлек мое внимание. Полы длинного пальто его, опоясанного веревкой, касались земли. В правой руке он держал березовую палку и слегка опирался на нее.

Я подошел к нему сзади и спросил:

– Мальчик, что стоишь? Иди домой, замерзнешь.

Он не шевельнулся. Мои слова не тронули его. Он молчал.

– Как зовут тебя? – спросил я.

Мальчик по-прежнему не отвечал. И вдруг на его худом, истощенном лице я увидел крупные слезы. Они, как стеклянные бусы, стекали по крыльям маленького курносого носа.

– Мальчик, кто обидел тебя?

Он стоял как статуя.

«Глухонемой…» – подумал я и коснулся его руки.

– Не трожь меня! – сердито проговорил мальчик, будто проснувшись, и сильно толкнул меня локтем.

– Что случилось? Почему стоишь здесь?

Мальчик продолжал молчать.

На голове его – старая черная шляпа, мятая, дырявая. Цвет пальто определить трудно – заплатка на заплатке. Бледное, морщинистое лицо, согнутая от холода спина – совсем жалкий, маленький старичок.

Я опустился на корточки, положил руки на его плечи, посмотрел в его полные слез глаза и сочувственно спросил:

– Кого ждешь?

– Папу… – чуть слышно ответил мальчик и глубоко вздохнул.

– А где твой папа?

Мальчик снова замолчал. Видно, мой вопрос задел самую больную струну его души: опять, точно крупные дождевые капли на стекле, потекли слезы.

– Куда же уехал твой отец?

– На войну…

– На войну?

– Да.

Поняв, что вопросом своим причинил боль мальчику, я спросил:

– Мать есть?

– Есть.

– Как ее зовут?

– Не скажу.

– Почему?

– Не приставай ко мне.

Тут к нам подошла тетя Феня, станционная уборщица, и запричитала:

– Боже мой, на что же это похоже… Маленький, замерз, наверно…

Но мальчик диковато посмотрел на нее и рванулся назад.

– Подожди, мальчик, скажи, как зовут тебя? – поспешно спросил я.

– У меня нет имени.

– Разве бывают люди без имени?

– Я без имени.

Мальчик снова хотел убежать. Но я ухватился за его палку.

– Пусти, говорю. Домой пойду.

– Как зовут?

– Никак!

– Настоящее имя?

Оставив в моих руках палку, мальчик убежал.

Тетя Феня спросила:

– Чей это?

– Не знаю.

2

Когда я вошел, начальник станции Михаил Александрович сказал:

– Садись, Бадма́.

От дружелюбного взгляда начальника волнение будто рукой сняло. Я осторожно сел на стул, который стоял возле стола, накрытого зеленым сукном.

– Ну как, нравится работа? – поинтересовался Михаил Александрович.

– Нравится, – ответил я и по-солдатски встал.

Начальник станции улыбнулся:

– Сиди, сиди.

Чистить стрелки в зимнее время – работа тяжелая. Тем более в Сибири, особенно когда задувает метель. Но я не хотел показать, что мне тяжело.

– Значит, нравится. Это хорошо, – сказал начальник станции. Чиркнув зажигалкой, он прикурил погасшую папироску и, глубоко затянувшись, выпустил голубоватый дым. – Говорят, что ты умеешь рисовать. Это правда? – Михаил Александрович посмотрел на меня совсем по-отечески.

– Умею. Только плохо.

– Ну-ну, не скромничай. Видел твои рисунки. Ермо́тик показывал.

Ермотик – секретарь партийного комитета узловой станции. По-моему, он хитрый. Беседуя с человеком, как бы невзначай узнает все, что у него на душе. Однажды, когда я чистил стрелки, Ермотик подошел и ко мне, расспросил о том о сем и буквально все узнал о моей жизни. Я рассказал ему даже о своем потайном альбоме с рисунками. И что же… Он не давал мне покоя, пока я ему не показал свой альбом. Этот хитрый секретарь, видимо, рассказал о моем альбоме и нашему начальнику станции.

И вот теперь Михаил Александрович без лишних слов предложил:

– С завтрашнего дня будешь работать художником.

– А как же мои стрелки?

– Стрелочника можно найти, а вот художника во всей станции не сыщешь.

– А что я буду делать?

– Сначала карикатуры будешь рисовать.

– Какие?

– Таню Поскребову и Аню Вышивкову знаешь?

– Знаю.

– У них стрелки грязные.

– И это знаю. Из-за стрелок вечно ругаемся.

– Ну вот, надо их нарисовать.

– Понятно.

Я вышел из кабинета начальника станции смущенный и немного взбудораженный.

Но, возвращаясь домой, я думал почему-то не о разговоре с начальником и даже не о своей будущей работе. Я вспоминал встречу с маленьким мальчиком в дырявой шляпе. В ушах моих опять и опять звучали горькие слова его: «Папу жду…»

Как же действительно его зовут? И какой он колючий! Не сказал свое имя. Все равно я с ним еще познакомлюсь…

3

Я работаю в красном уголке. Из фанеры мне сделали большой щит, шириной в полтора, высотой в два метра. У меня задание: нарисовать ленивых девушек с их грязными стрелками.

После обеда на нашу станцию прибыл еще один военный эшелон. Вмиг собралась толпа. Гражданские смешались с военными. Теснятся у самых вагонов с тайной мечтой найти среди солдат своих родных и близких, брата и мужа, сына и отца, знакомых и соседей Солдат много, а своих нет.

Я тоже, как весенний суслик после спячки, вышел из красного уголка и смотрю на людей.

Со стороны смотришь – сердце стонет: старушки, обхватив молодых солдат за шею, целуют в обе щеки и умываются слезами. Старики, чтобы не поддаться слабости, заложив руки за спину, стоят в сторонке. Девушки и молодухи то причитают, вспоминая о своих милых, то хохочут, то отходят, прячась от солдатских шуток.

Вышел дежурный по станции.

– Куда это солдаты едут? Домой? – спросил я.

– Военная тайна.

Дежурный поднял желтый флажок.

Эшелон тронулся. Люди разошлись.

Я еще долго стоял. Когда направился к красному уголку, снова увидел мальчика. Он стоял на прежнем месте в той же позе.

– Здоров, мужичок! – как можно веселее поздоровался я.

Мальчик не ответил и даже не шевельнулся. Застывшее лицо его было совсем восковым… Казалось, что он даже не замечает меня.

Потом совсем не мне, а точно отвечая на горькие свои мысли, он сказал чуть слышно:

– Опять нет папы.

Чтобы успокоить мальчика, я участливо подхватил:

– Он обязательно приедет.

Только теперь мальчик заметил меня. Черными глазами стал прощупывать меня с ног до головы и, когда встретились наши взгляды, сердито буркнул:

– Ты опять пристаешь?

В ответ я сочувственно спросил:

– Продрог?

Распахнув пальто, мальчик показал свои ноги. Из носков разбитых сапог торчали какие-то тряпки. Угрюмо, не по-детски сказал:

– Ноги замерзли.

– Пойдем ко мне греться.

– А где живешь?

– В красном уголке работаю.

– Будут ругаться?

– Кто?

– Начальник.

– Я там один.

Мальчик пошел за мной.

4

В красном уголке он сразу увидел свою березовую палку. Подбежал и взял ее.

– Моя!..

– Садись у печки, погрей ноги.

Мальчик хотел сесть прямо на пол. Я повернул освободившийся от угля ящик и постелил на нем газету. Он сел и снял сапоги. Из-под грязных портянок показались покрасневшие маленькие вспухшие ноги. Хотел прижать ноги к стенке печки, но быстро отдернул: горячо.

Я бросил ему под ноги сухую тряпку. Думал, согревшись у печки, мальчик разговорится. Я сел рядом с ним на табуретку. Он искоса посмотрел на меня и спросил:

– Снова?

– Нет.

– А как тебя зовут?

– Бадма.

– Красивое имя.

– А как тебя?

– Борис.

– Значит, Боря…

– Я не маленький.

– Сколько тебе лет?

– Ишь ты!

– Стало быть, не знаешь, сколько тебе лет?

– Знаю – не скажу.

– А мне семнадцать лет.

Мальчик стал загибать свои пальцы. Чтобы подсчитать мой возраст, пальцев у него не хватило.

– Ты пожилой, – наконец заключил Боря.

– Сколько же тебе лет? Покажи на пальцах, – посоветовал я мальчику.

– Ты милиционер, что ли? – сказал Боря и стал наматывать на ноги портянки.

– Куда же? – торопливо спросил я.

– Домой.

– Посиди.

– Мама ждет.

– А как маму твою зовут?

– Никак.

– А мою маму зовут Байирта́. А как твою?

– Много будешь знать, быстро состаришься.

Это были явно не его слова. Слова взрослых. Он был слишком смышлен, чтобы принимать его за ребенка, но слишком мал ростом и небогат, видимо, годами, чтобы считаться с ним, как со взрослым.

Боря натянул свои большие, разбитые сапоги, потуже надвинул дырявую черную шляпу и, взяв березовую палку, направился к выходу. Я крикнул ему:

– Когда будешь на станции, захаживай ко мне погреться!

Боря не ответил. Так молча и ушел.

Я посмотрел в окно. Он, как маленький старичок, с посохом в руках, мелкими шажками шел в сторону поселка.

5

В эти дни число эшелонов с военными, которые шли с запада на восток, заметно увеличилось. Постепенно раскрывалась и «военная тайна», о которой умолчал дежурный по станции.

Война на западе подходила к концу. Мы знали по газетам, что войска наши уже под Берлином, и со дня на день ждали окончательной победы. Но на востоке еще злобно огрызались японские самураи, и туда перебрасывались войска смирить их.

Жители нашего поселка, как только прибывает военный эшелон, гурьбой валят на станцию. У всех та же робкая надежда: встретить родных.

Мой новый знакомый, Боря, торчит на станции целыми днями.

Теперь он уже без специального приглашения стал приходить погреться в красный уголок.

6

Говорят: «Когда у ребенка в руках сладость, приятно его ласкать». А по-моему, когда пряник у тебя в руках, легче привлекать ребятишек.

Тогда, в военное время, настоящие лакомства были у нас очень редкими. Однажды я попросил у мамы кусок хлеба и взял его с собой.

Когда пришел ко мне Боря, я ему подал этот кусочек.

– Не надо мне, – отказывался Боря, но я ясно услышал, как он глотнул слюну.

– Почему?

– Ты хочешь обмануть.

– А когда я обманывал тебя?

Мальчик взял хлеб. Я, будто не придавая происходящему никакого значения, повернулся и стал продолжать свою работу, которая шла к концу.

– А кого ты рисуешь? – спросил Боря и подошел ко мне.

– Ты не знаешь.

– Разве бывает такой человек? Язык, как у коровы, длинный.

Я удивился. Откуда же он, мальчик, живущий в рабочем поселке, знает, что у коровы язык длинный.

Я нарочно сказал:

– У коровы язык короткий.

– Тогда ты дурак, – обозвал меня Боря.

– У коровы язык короткий, – настаиваю я.

– Длинный.

– Короткий.

– Длинный.

– А откуда ты знаешь?

– Дед Далчи́ летом пасет у людей скот, я ему помогаю, – объяснил мальчик.

– Ну, тогда ты прав, – согласился я с Борей.

Мальчик повеселел. Он вдруг сказал:

– Ох как сладко!

Увлеченный своей работой, я не понял, о чем говорит Боря, и спросил:

– Что?

– Хлеб.

От его слов мне стало больно. Я понял, что мальчик давно не ел хлеба.

– Мать работает?

Боря не ответил. Потом, вздохнув, сказал:

– Ты, Бадма, злой человек.

Выходит, зря я приласкал мальчика: он еще и осуждает меня. Обидно. Повернувшись к Боре, я строго спросил:

– Почему?

– Смеешься над человеком.

– Откуда ты это взял?

Мальчик головой кивнул на карикатуру, которую я заканчивал.

– Живых людей разве можно так плохо рисовать?..

Борины слова даже оскорбили меня. В этот первый рисунок я вложил все свое умение, может быть даже талант. Таня и Аня работали, как и я, чистильщиками стрелок. Придут они на работу, без конца шепчутся, хохочут. А дело стоит. Однажды из-за того, что они грязно содержали стрелки, чуть не случилась авария. Я с ними ругался несколько раз, стыдил. Теперь все, что накипело у меня на душе, я выразил в своем рисунке: чтобы люди смеялись и презирали девушек, я нарисовал их с длинными языками. А доверенные им стрелки, глядя на своих нерадивых хозяек, плачут, обливаясь слезами.

Не знаю, почему так сильно подействовали на меня бесхитростные слова мальчика. Вот ведь как он отнесся к моему рисунку. Оказывается, нельзя уродовать человека, нельзя унижать его, как я это сделал. Это осуждает даже такой мальчишка. И что же, может быть, он прав? Может быть. А я раньше и не подумал об этом.

Рисунок я решил замазать: большую кисть макнул в ведро, где была разведена известь. И вдруг за спиной услышал громкий хохот:

– Ха-ха-ха!.. Вот это здорово!

Повернувшись, я увидел коренастого смеющегося Ермотика. За ним стоит Михаил Александрович и тоже смеется.

Боря ощетинился, как котенок перед собакой, и, боязливо пробравшись к двери, опрометью выскочил на улицу.

– Эй, мальчик, остановись! – вслед ему крикнул Ермотик.

– Что за мальчик? – поинтересовался Михаил Александрович.

– Боря… Борис, – ответил я.

7

На планерках несколько раз возникал разговор о недобросовестном отношении Тани и Ани к работе. Девушки давали слово, что исправятся, но работали по-прежнему плохо. Их стрелки обрастали грязью.

Карикатуру на девушек прикрепили в самом видном и людном месте: на стене вокзала.

Рисунок привлек всеобщее внимание. Вокруг толпился народ. Оживленно обсуждали детали, смеялись.

Девушки с опухшими от слез глазами прибежали к начальнику станции.

– Михаил Александрович, мы исправимся. Честное слово, исправимся. Только снимите карикатуру, – умоляли они.

Это, конечно, ободряло меня. Значит, рисунок подействовал. Но и слова Бори все еще продолжали тревожить. Тот, кто рисует человека безобразным, считал мальчик, – злой человек. Таня и Аня – девушки красивые. Имел ли я право так искажать природную красоту!

«Нет, Боря, ты неправ, – думал я. – Пусть они внешне красивы, но, если у них в душе изъян, мы должны любым способом вскрывать их недостатки». Мысль эта успокаивала меня.

Когда пришел Боря, я спросил:

– Почему ты вчера убежал?

– А эти взрослые – злюки.

– ?!

– Меня один дядька, когда я грелся в вокзале, взял за уши и вытолкнул на улицу.

– Ты, наверное, баловался.

– Нет. Он меня даже вором обозвал. А я у людей ни одной картав[1]1
  Карта́в – картошка. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)


[Закрыть] не стащил. Я выпрашиваю.

Слова его были совсем не по-детски горькими.

– Ты что же, попрошайничаешь?

– Как же иначе? Мама болеет.

– А у тебя есть братья?

– Нет, я у мамы один-единственный.

– А кто такой дед Далчи?

– Мамина родня.

– Вместе живете?

– Нет же. Если человек в беду попал, думаешь, кто-нибудь станет жить с ним…

– А раньше вместе жили?

– Да. Когда мама была здорова, она помогала деду Далчи коров пасти. А когда мама слегла, вместо нее я пас коров.

О небо, о земля! Такой маленький мальчик, вместо того чтобы играть в мяч, альчики, бегать наперегонки, совсем как взрослый разговаривает со мной о трудностях жизни.

В этот день мы стали с Борей больше чем друзьями – братьями.

8

Мать Бори, Шарка́, напялив на плечи ватное одеяло, ссутулившись, сидела на деревянных нарах.

Мальчик подошел к матери и спросил:

– Мама, чай пила?

– Пила.

– Картав, что была в миске, ела?

– Ела.

– Мама, Бадма мой друг, – сказал он, будто только сейчас вспомнив обо мне. – Познакомься.

– Наш Борис все время говорит о тебе. Дорогой брат, прошу тебя, будь внимателен к моему сыночку. Он у меня единственный, – сказала Шарка, тяжело дыша.

– Не горюйте, сестра. Борис умный мальчик, – успокоил я ее.

Моя похвала не понравилась Боре. Он метнул на меня холодный взгляд и хотел что-то сказать, но подошел ближе к матери, сел рядом с ней и необычайно нежно спросил:

– Мамочка, не мерзнет ли у тебя спина?

Поправил одеяло на ее спине.

– Брат, ты из какой местности? – спросила Шарка.

– Из Бару́на.

– Значит, мы земляки. Мы из Ниця́на.

Шарка глубоко вздохнула.

– Да. В тридцати километрах друг от друга жили, – ответил я.

– Теперь где живешь?

– Здесь. Уже четыре месяца как переехал со станции Козульки́.

– Поэтому раньше я не встречала тебя на нашей станции…

Шарка хотела что-то добавить, но сильный кашель оборвал ее слова. Ей стало плохо. Боря проворно вскочил, достал из-под нар консервную банку.

Я простился с матерью Бори и вышел на крыльцо. Мальчик пошел меня провожать. Я предложил ему:

– Давай пойдем к нам.

– Зачем я пойду к вам? – возразил Боря.

– Я познакомился с твоей мамой, а теперь ты должен узнать мою.

Мальчик долго стоял в раздумье. В голове моей мелькнула мысль: «Надо мальчика привести домой и попросить маму выстирать и залатать ему одежонку».

– Ну ладно, пойдем теперь к тебе, – наконец согласился Боря.

Не успели мы спуститься с крыльца, как навстречу нам показалась тетя Феня. Боря юркнул за мою спину. Она спросила:

– Здесь живет калмычонок?

– Какой?

– Этот самый…

– Боря, что ли?

– Да…

– Вот он. – Я отошел в сторонку.

Тетя Феня заботливо, совсем по-матерински, привлекла к себе мальчика, сказала:

– Я пришла за тобой.

И Боря, диковатый мой брат, неожиданно обмяк, доверчиво прижался к пожилой женщине, глазами приглашая меня последовать за ней.

Я вспомнил о каких-то незаконченных делах на станции. Но пошел за ними. Мне думалось, что со мной мальчик не будет чувствовать себя таким одиноким, что я нужен ему.

Тетя Феня налила теплой воды в таз и почти насильно посадила мальчика в него. Когда она бросила его грязную одежду в лоханку, в мыльную пену, Боря испуганно спросил:

– А как же я пойду голым домой?

– Когда подсохнет, тогда и пойдешь.

Боря свистнул.

– Не свисти в комнате – грех, – заметила тетя Феня.

Потом она завернула мальчика в старую солдатскую шинель, оставшуюся после гибели сына, и посадила на кровать. Боря, уплетая картошку, от удовольствия зажмурив глаза, убежденно заявил:

– Горячая картав с холодным молоком – ох какая вкусная штука!

Тетя Феня сказала:

– Бадма, налей ему стакан молока.

Я подошел к мальчику и спросил:

– Почему ты тогда скрыл от меня свое имя?

– Нельзя верить каждому человеку.

– Почему?

– На свете больше злых людей, чем добрых.

– Брось ты. Кто внушил тебе это?

Мальчик на секунду задумался: ответить или нет?

– Дед Далчи говорит: «Нельзя верить людям. У змеи полоска наружи, у человека – внутри».

Тетя Феня, внимательно слушая наш разговор, усмехнулась.

Я крепко сжал худые, тоненькие ручонки мальчика и сказал:

– Боря, ты неправильно рассуждаешь. Надо верить человеку. Доверие рождает доверие.

– Я тебе верю. А вот деду Далчи больше не верю, – горько объяснил мальчик.

– Почему же ты не веришь деду Далчи?

– Он обманул нас.

– Как?

– Дед Далчи обещался зимой, когда кончится срок пасти коров, дать мешок картав. Теперь уже весна. А дед Далчи, хотя я просил у него, не дает картав.

– Ты духом не падай. Он обязательно даст картошку, – заверил я мальчика.

9

Однажды Боря заявил мне:

– Мне надо зарабатывать хлеб.

– Как будешь зарабатывать хлеб? – удивленно спросил я.

– Сам не знаю. Моя мама уже поправляется. Если бы был хлеб, она встала бы…

От этих слов мне стало грустно. Какой совет могу ему дать?

Боря печально произнес:

– Мама сегодня пила чай голый.

«Как же помочь мальчику, где достать для него продукты?» – подумал я.

Как раз в это время ко мне зашел столяр нашей станции, старик Кулаков. Мальчик весь сжался.

Кулаков сказал мне:

– Хлопец, говорят, что ты малюешь мой портрет. Пришел поглядеть.

Я покраснел. На Таню и Аню карикатуры подействовали. Теперь они содержат стрелки в чистоте. Михаил Александрович вызвал меня к себе и дал новое задание. Он сказал: «Столяр Кулаков в рабочее время делает на сторону столы, стулья, шкафы. Надо его изобразить».

Чтобы нарисовать Кулакова, я несколько раз ходил к нему на работу, смотрел на него, сделал некоторые наброски.

Столяр, увидев мою работу, неожиданно громко рассмеялся:

– Не худо. Только нос шибко велик. К тому же надо было меня рисовать не нюхающим деньги, а щупающим их…

Я изобразил старика сидящим на множестве стульев, столов и шкафов и принюхивающимся, чтобы определить, откуда пахнет деньгами.

Кулаков почесал затылок и сказал:

– По правде говоря, намалевано не так уж плохо. Хоть и не все, как полагается в натуре. Но я, браток, на тебя не обижаюсь. Меня доселе ни один человек не рисовал. Большое тебе спасибо. Кроме того, люди, посмотрев мой портрет, еще больше заказов будут давать. Все это к лучшему.

Старик, еще раз тщательно оглядев карикатуру, сделал новое замечание:

– Только вот у этих столов ножки получились кривые. Я делаю прямые, правильные. Поправь, ради бога, эти ножки. А то люди подумают, что я в самом деле делаю кривые столы. Обязательно исправь. Хлопец, у тебя есть уменье. Всякое дело любит душу. И работать надо с душой, любовь вкладывать. Тогда изделие твое получится мастерское, красивое. А за картинку тебе премного благодарен.

Кулаков распахнул подол полушубка, достал из кармана ватных брюк завернутый в газету сверток и положил на стол.

– Бери, парень, это мой подарок тебе.

Не успел я опомниться, как старик исчез.

Боря сначала посмотрел на «подарок», который лежал на столе, затем на меня. Я взял сверток. Там было два ломтя ржаного хлеба и кусочек свиного сала.

Все это я снова завернул в газету и протянул мальчику.