Текст книги "Времена года"

Автор книги: Алексей Горшков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он сидел за небольшим круглым столиком в теплом уютном подвальчике и пил крепкое вино. Прошло ведь совсем немного времени с момента его приезда, а кажется, что кладбище и то, что было утром, осталось уже далеко позади. И вот только сейчас вспомнив об этом, Игорь ощутил, как выпитое за сегодня начало перемешиваться в голове с сегодня прожитым: темно-серый асфальт дороги, похороны, люди в черном трауре, холод, гостиница, коньяк и бутерброды, обувной магазин, знакомые улицы, белый портвейн, все так и не так как прежде. Мысли шли стройным порядком, в них не было сумбура. Каждое чувство и даже его мельчайший оттенок казались понятными. Всему так легко подобрать точный эпитет, четкое и емкое определение. Конкретно в эту минуту не хватало, пожалуй, только одного – возможности озвучивать свои мысли – им необходим был адресат. Он еще раз посмотрел в телефон, несколько секунд повертел его в руке, и уже не сомневаясь, набрал нужный ему номер.

VI

Две остановки Андрей прошел пешком и только на третьей решил подождать какой-нибудь транспорт. От быстрой ходьбы ему было даже немного жарко, и он расстегнул ворот куртки. Рядом стояли несколько молодых людей. Андрей посмотрел на них – подростки, лет по шестнадцать-семнадцать, наверное. Они о чем-то разговаривали, смеялись и курили. Он видел и слышал их как будто через мембрану – в приглушенном свете, совсем неотчетливо, и ему естественным образом казалось, что они воспринимают его так же, находясь по другую сторону замутненной пленки. Можно было смотреть на них бесконечно долго, совершенно не разбирая того, о чем они говорят, не понимая их жестов и мимику, будучи абсолютно уверенным, что для всех ты такой же нечитаемый, неразборчивый и плохо различимый предмет неопределенной субстанции. Все живые и неживые существа стали непересекающимися параллельными линиями, пребывающими каждая в своей недосягаемости.

Андрей вздрогнул. Над самым ухом у него раздался скрип и пронзительный скрежет. Быстрым и грубым движением его выдернуло из состояния отрешенности. Понадобилось, наверное, несколько мгновений, чтобы понять, что происходит: к остановке подъехал похожий на катафалк автобус желтого цвета. Водителю пришлось резко тормозить – прямо перед ним, на совсем маленьком расстоянии, пронесся и практически влетел на тротуар молодой мужчина лет тридцать пяти, коротко стриженый, в очках и не по погоде легкой куртке, но при этом в шапке. В его внешнем виде, несмотря на взрослость, было что-то забавно подростковое. Он на бегу взглянул на Андрея, приветственно махнул ему рукой и проворно заскочил в транспорт, который его только что чуть не сбил. Андрей даже не успел никак отреагировать – так и стоял руки в карманах. Он не понял, кто это – все произошло в один момент. Очевидно, знакомый, но сейчас не вспомнить и не разобрать кто. Да, собственно, и неважно ведь. Подростки, стоявшие рядом с ним, затянулись по последнему разу, поспешно выкинули окурки на землю и тоже стали заходить. Двери за ними закрылись, и автобус уехал. Андрей остался на остановке один. Он почувствовал себя сконфуженно и неловко, как в общественном месте нечаянно уснувший и вдруг проснувшийся человек. Начинало уже вечереть. Достав из пачки сигарету, он прикурил и пошел дальше пешком. Ходьба должна его успокоить, постепенно вытянуть из вязкой болотистой прострации. Зря он вообще останавливался. Нужно идти. Сейчас, это, кажется, был единственный способ вернуться к контролируемому восприятию всего, что происходит вокруг. Просто передвигаешь ноги, шаг за шагом, по возможности, не быстро, и пусть звуки живой, шумящей дороги проникают в голову, вытесняя из нее глухую вибрирующую тишину.

VII

Лиза слышала, как открылась и закрылась входная дверь. Она поняла, что ушел Андрей.

– Кто-то пришел? – спросила мама? Лиза даже немного вздрогнула от неожиданности. Это, наверное, было первое, что мама вообще сказала за последние пару часов.

– Нет, ма. Это Андрей вышел. Он скоро будет. Думаю, пошел за сигаретами.

Ей на секунду стало почти жалко, что она не на его месте. Очень удобно встать и выйти на неопределенное время, зная, что для всех такое абсолютно естественно – человек просто вышел на перекур, вернется позже. И вроде нет здесь ничего необычного, или, как что-то ей сейчас внутри нашептывает, предательского. Но ей почему-то кажется, что в этом вся его суть. Он по-другому ни на какие трудности реагировать и не может. Никогда никакой ответственности. Ни в чем. Что бы ни происходило, в самый ответственный и важный момент он просто выйдет покурить.

Лиза почувствовала, что начинает раздражаться. В ней против ее воли появился какой-то побудительный импульс, желание самой уйти, спрятаться от всего к чертовой матери, взять в руки сигарету и глубоко затянуться… сколько лет уже такого не было, по крайней мере, настолько отчетливо. Лиза посмотрела на мужа, который разговаривал с дядей Витей. Оба уже, по всей видимости, достаточно опьянели, и разговор шел на совершенно отвлеченную тему, как будто бы встретились старые приятели, решили выпить и порассуждать. Все-таки прав был, конечно, Андрей, что не надо ничего такого устраивать, еще и дома. Почему она его не послушала? Люди за столом продолжали есть и пить.

– В принципе, говорил дядя Витя, – ничего ведь не поменялось по большому счету с тех пор, как все это произошло. Хуже не стало, особо лучше – тоже. Все как было, так и осталось. У тех, кого не было денег, так их до сих пор и нет, а кто хорошо устроился при Украине, при России себя тоже нормально чувствует. Запомни, для таких, как мы с тобой, никогда ничего не меняется.

Вадик смотрел на него и молча кивал. Его вдруг кольнула мысль, что говорящий с полным ртом человек напротив, бесконечно прав – ничто не меняется в самом широком смысле, как бы странно это ни звучало. Этот же дядя Витя пару месяцев назад на дне рождении своей сестры, мамы Лизы, говорил почти слово в слово то же самое, что и сейчас на поминках своего племянника, и то, что он говорит – неизбежно. При всей текучести жизни, на самом деле, ничего не меняется, и меняться никогда не будет. Несколько часов назад они были на кладбище, теперь сидят здесь, пьют, едят, разговаривают. Примерно та же последовательность событий происходит одновременно в каждом уголке земного шара с миллионами людей и, так или иначе, произойдет с каждым. Разница временна, и она лишь в том, поминаешь ты или уже тебя.

– В общем, Влад, – продолжал дядя Витя

– Вадим…

– В общем, Вадим, на эту тему можно долго говорить, но толку от этого никакого. Посмотри вокруг: всем тяжело. Многие надеялись, что теперь жизнь круто и быстро изменится, но не изменилась… Хотя, справедливости ради надо заметить, что понемногу все-таки меняется. А вот спроси почти любого, рад ли он в Россию вернуться. И он тебе ответит, что рад, счастлив и назад не хочет. А что ему с этого? Да ничего! Он просто всегда считал себя русским, а теперь он еще и россиянин. И горд этим. Это ведь и величие, и нелепость какая-то необъяснимая – неважно как, главное где. Точнее "как" важно, но, получается, что не первоочередно. Людям нужна общность, единение по какому-то признаку. А национальный и религиозный признаки для них – святое.

– Так это ж нормально абсолютно…

– Нормально, конечно, если под "нормальностью" ты понимаешь "данность". Так есть, и, следовательно, это правильно – такая логика получается.

– Ну, это и есть, патриотизм…Как же вы хотели? Национальная и религиозная идентичность. Все связано. В противном случае что? Отсутствие религий? Космополитизм…?

– Ну, для начала, я бы не противопоставлял друг другу эти понятия. Кстати, насчет космополитизма… очень долго относился к нему с какой-то брезгливостью, хотя сам себе никогда не мог толком внятно объяснить почему…, наверное, считал его каким-то межнациональным конформизмом, если так можно выразиться.… А теперь вот думаю по-другому. Что если, это какое-то врожденное или, там, приобретенное, не знаю, свойство человека смотреть шире определенного диапазона? Слушай, сравнение, может быть, неправильное, но это как атеизм или религия без бога. То есть, я это вижу, как способность, пусть только и кажущуюся, выйти за рамки своей, как ты говоришь, идентичности и сказать, что бога либо нет совсем, либо бог – это абсолют, что в принципе одно и тоже. Другими словами, я хочу сказать, что, если бога нет, то его нет для всех народов одинаково, и для всех также одинаково нет спасения. Или есть, но опять-таки для всех, а не только для тех, кто верит или не верит в определенного бога. Тогда и сами национальности становятся лишь условностями, завернутыми в свои религиозные верования.

– Получается такой духовный глобализм.

– Духовный глобализм сейчас – iPhone, не знаю какая там у него последняя модель, – нравится нам это или нет. А я о другом. Я говорю, о том, что человечество поделено на сегменты и касты, в каждой из которых есть свои правила, табу и ценности, а главное – стремление действовать в интересах своей касты…

У Вадика мелькнуло в голове, что их тихий разговор, еще немного и начнет перерастать в дискуссию. Он как бы увидел это мимолетно со стороны и откуда-то сверху, будто через движущуюся операторскую камеру под определенным углом. Ему показалось, что он уже чувствует на себе взгляд Лизы, к которому совсем скоро присоединятся взгляды и всех остальных. Вадик посмотрел по сторонам: нет – каждый, похоже, занят чем-то своим, едой или разговором. Но все равно надо не ввязываться в полемику – потом будет очень стыдно, что вел себя так, словно на обычном застолье. Дядя Витя налил еще водки и предложил выпить. Вадик выпил половину и поставил свою рюмку на стол. Его собеседник продолжал.

– Любая религия с единым богом предлагает спасительный путь строго на своих условиях. И все мы должны считать эти условия единственно верными. Но мне кажется, что сам факт существования разных религий с богами, претендующими на мировое господство, уже говорит о том, что скорее они все ошибаются, чем кто-то из них прав. С делением на нации все, возможно, примерно так же. Ошибочная, изначально не запланированная фрагментация.

– Но, – вставил Вадик. – Он чувствовал, что алкоголь взвинчивает его изнутри, раскручивая в голове какой-то механизм, и пытаясь контролировать себя, максимально понизил голос. – Согласитесь, трудно ведь представить другой сценарий для человечества. Невозможно иметь универсальную картину мира для всех миллиардов, живущих на Земле: люди и общества – не параллельные линии. Их интересы и убеждения конфликтуют друг с другом. Тем не менее, есть же и общечеловеческие ценности, которые объединяют нас всех. Кроме того, вот это деление на нации, государства, религии, или как вы говорите "ошибочная фрагментация", именно оно привело нас к тому, где мы сейчас есть. Это же все следствие естественного отбора, а в группе выжить легче, чем одному. И группа должна себя защищать – в этом ее развитие и эволюция. В противном случае мы бы до сих пор сидели бы на пальмах, простите, с голым задом.

Ну, я не уверен, если честно, что это было бы хуже, чем то, что происходит сейчас. К тому же, тебе не кажется, что сам по себе естественный отбор как-то противоречит общечеловеческим представлениям о справедливости и морали? Мы же, вроде как, несколько отличаемся от животных. Вот посуди сам: при, как мне видится, правильном мироустройстве, когда сильный не жрет слабого в рамках закона пищевой цепи и, безусловно, при наличии того, кто это все сотворил, между интересами обществ не должно быть таких конфликтов, чтобы они были неразрешимыми и гибельными. Но, по твоим словам, выходит, что именно они и двигают нас вперед. И, получается, нам только и остается, что говорить о каких-то общечеловеческих ценностях. Но где они? Я тебе скажу: в теории, словах политиков и религиозных деятелей, благословляющих пушечное мясо на угодные им войны… А на практике же существуют только определённые выгоды обособленных групп и временные союзы на их основе. Вот нам и говорят, что армия – гордость, защита и опора государства, однако, если посмотреть на этот вопрос глобально и широко, то любая армия какой угодно страны – стыд и позор всего человечества, додумавшегося уничтожать себя изнутри. Не хотелось бы приводить такой пример, но все-таки приведу, только, потому что это рядом и наглядно: возьми сейчас среднестатистического киевлянина, да или любого украинца, и спроси, кто его враг. Понятно, что он назовет Россию – для него это самоочевидная вещь, данность, не требующая рассуждений. Гражданская война ведь – не существующее для них понятие. Но ладно… А вот потом возьми и спроси, кто его друг. И он тебе ответит: Америка. А то, что она применила ядерное оружие против мирного населения, напала на Вьетнам, вторглась в Ирак, Ливию и Сирию, бомбила Белград, и почти вся прогрессивная Европа на это молча смотрела и смотрит, сейчас не важно, потому что речь идет только о его конкретно взятой стране. То есть выходит, что любой назовет другом убийцу, если этот убийца режет не его семью, а другую. И мне жалко любого человека, погибшего или искалеченного на любой из войн, но не жаль общества как единицу. Потому что весь общественный патриотизм и самосознание – это шкурный интерес и трусость. Вот тебе и твой принцип выживания группы. Чтобы колокол не звонил по тебе, твоя хата должна быть с краю. Еще раз прошу прощения, что привел такой пример, я никого не хочу обидеть, мало ли… да и мы тут не Украину, конечно, обсуждаем. Этот принцип вообще применим ко всем – он и есть пресловутая общечеловеческая ценность.

В эту минуту подумалось, что они на самом деле и не философствовать пришли сюда. Честное слово, бред какой-то. Ему, видите ли, жалко любого абстрактного человека, а, свою родную сестру, похоже, не очень – сидит тут и устраивает демагогию. А я же, взрослый, вроде, человек, еще и ведусь на него. Однако сейчас мысль эта прошла вскользь, по касательной. Она вновь вызвала неприятное, но уже, правда, угасающее чувство стыда.

– Хорошо, допустим. Но вы уходите в сторону. И, с другой стороны, в том, что вы говорите про разрозненность тоже нет ничего нового, и это не более, чем ветхозаветный сюжет. Все в Библии есть, все там объясняется.

– Ты про Вавилон?

– Да хотя бы.

– И что? Вавилон – это все лишь миф о том, как произошло разделение на народы и языки…

– Я думаю, это гораздо больше. И ваши, и мои тоже умозаключения, вполне возможно, не более чем результат непонимания и незнания Христианства. Я не могу сказать, что я религиозен, но я верю в то, что Бог справедлив, и это – данность, на которую ваше к ней отношение никак не влияет.

– Ну, равно, как не влияет и твое, если это все-таки не так. Мне кажется, Вадим, мы все можем проиграть или уступить в любой дискуссии, если только она не касается нашего бога. В этом случае разговор всегда заканчивается софизмами или поножовщиной.

– Смотря, что понимать под софизмами. Кстати, где вы у меня их увидели? Ладно, как говорится: Бог всех рассудит.

– Если, конечно, есть, кому судить…

– А вы думаете, что нет? – Вадик бросил взгляд на Веру Петровну. Ему очень не хотелось, чтобы она их слышала.

– Я не знаю! И ты не знаешь, и никто не знает на самом деле.

– Но вы отрицаете?

Он понял, что не удержался, что уже окончательно, и, по сути, так легко соскользнул в этот треп, какой-то совершенно бессмысленный, пошлый и неуместный. Не здесь бы и не сейчас. Чья-то невидимая мягкая, но очень сильная рука тянула его все глубже, погружая во что-то вязкое и серое, где пространство вокруг, то сужается и давит, то теряет свои очертания. Оно плывет и растворяется в рассеянном свете глобальных идей.

– Нет, Вадик! Я всего лишь не утверждаю. И для меня это принципиально. Потому что неутверждение оставляет и мне, и тебе, и кому угодно другому право на свободу убеждений, а религия мне такого права не дает.

– На самом деле дает. Это лишь ваша интерпретация.

– Но свобода чреватая наказанием – не свобода, в общем-то… Разве не так?

– Я не знаю, что вам ответить. – Он с интересом и одновременно с какой-то легкой неприязнью смотрел на дядю Витю. – Каждый вправе думать, как он хочет…

– Знаешь, все это жутко интересно, но надо сказать, совершенно бесцельно… Очень жаль, что у нас сегодня такой повод для встречи.

Вадим почувствовал, что его обманули – это должна была быть его фраза. Не он затеял разговор и прыгает с темы на тему. Нужно было самому прекращать его раньше. Ему хотелось что-то возразить, исправить ситуацию, чтобы не казаться сейчас себе таким глупым, но дядя Витя продолжил.

– Был, кстати, такой писатель Марсель Пруст, от имени которого частенько любит говорить один небезызвестный Владимир Владимирович… убежденный атеист, между прочим.

– Простите, я вас перебью: вам он, нравится?

– Кто, Пруст или Владимир Владимирович?

– Владимир Владимирович.

– Да, нравится.

– Потому что атеист?

– Нет, это не критерий для меня, да и вообще совсем ни при чем.

– Тогда почему? Потому что он умный?

– Ну, а где ты видел глупых евреев? Еврея-дурака может определить только другой еврей. Для остальных национальностей все евреи умны без исключения. Мне он нравится тем, что корректен, честен, не ханжа и не трус

– Ладно, я понял. Так что конкретно он говорит от имени Пруста?

– Он спрашивает своих гостей, что бы они сказали богу, если бы вдруг предстали перед ним.

– Да-да, знаю. А что бы вы, например, сказали ему?

– Я бы сам ему задал вопрос.

– Какой?

– Господи, зачем это все?

– И как вы думаете, что бы он вам ответил?

– Ничего… Я боюсь, его просто не существует.

– Ну, ведь и вы б тогда ничего у него не спросили

– Так, а я тебе о чем

Дядя Витя развел руками, как бы показывая, что больше тут добавить нечего. Он взял бутылку водки, налил себе и Вадику, поставил бутылку обратно на стол и приподнял рюмку.

– Не чокаясь, – сказал он. И не дожидаясь какой-либо реакции от своего собеседника, быстро выпил.

Вадик последовал его примеру. Он чувствовал, как алкоголь обволакивает его мысли или как будто погружает их в легкий туман, в котором растворяется нервное напряжение последних дней. Кажется, что все в нем может утонуть, стереться, потерять свое значение, и тогда останутся только абстрактные вещи высшего порядка, тонкие материи духовного поиска. Он повернулся к жене и попросил ее передать салат с курицей.

VIII

Лиза посмотрела на Вадика. Ей было неприятно, что он уже заметно опьянел. Так происходило, каждый раз, когда он сидел за столом рядом с дядей Витей. Какой бы повод ни был, постоянно одна и та же история, и хмелеет всегда почему-то только Вадик. Дядя Витя, понятно, тоже, но выглядит при этом нормально. По нему трудно сказать, пьяный он или нет – можно только предполагать. Он, вообще, как правило, много говорит. Ему нравится быть в центре внимания и что-то рассказывать. Такое иногда утомляет и раздражает, особенно тех, кто плохо его знает, но Дима в нем это любил. Он всегда ждал с ним встречи, и она знает, даже готовил для себя какие-то вопросы, чтобы с ним обсудить. Ей в данный момент самой сильнее, чем когда-либо прежде хочется только одного – что бы он говорил и говорил, даже не думая прекращать. В его немного сумбурном потоке речи есть какая-то незыблемость, неизменность жизни. Если сейчас наблюдать за ним, то кажется, что все, как и прежде, продолжается и повторяется: он сидит за столом, как всегда чуть более громкий, чем нужно, ест, пьет, разговаривает. Он выглядит бессмертным и вечным, вовлеченным во все проблемы человечества и одновременно свободным от каких бы то ни было. Он словно причастен ко всему, и при этом его ничего не касается. Он снаружи и внутри одновременно. Буквально на секунду Лиза ощутила, даже не поняла, а вот именно ощутила плавную текучесть всего. Не хватает только одного человека… но и это ведь когда-то сгладится в постоянном движении жизни. Она смотрела на дядю Витю и уже переставала его слышать. Ей как будто становилось не важно, о чем именно он рассуждает: на дне рождении мамы это была достоевщина – великий русский народ и его единение, православие, духовные скрепы и жертвенность. Сегодня это уже что-то другое, завтра и послезавтра все может полностью поменяться. При этом каждый раз он есть и будет абсолютно искренен. Его поток сознания, часто увлекательный, определяется множеством различных факторов: погодой, настроением, количеством выпитого, книгой, которую он сейчас читает, и так далее. Иногда он делается почти джойсовским, путаным, не рассчитанным на собеседника, точнее полностью не зависящим от него, а направленным скорее вовнутрь, на самого себя. Одна бесконечная автоаллюзия, странствие между полярными полюсами идей и мировоззрений, как блуждающая точка в системе координат человеческих ценностей. Этот непрекращающийся поиск – его единственный способ жить и осознавать себя как маленькую часть чего-то несоизмеримо большего. По-другому, он, наверное, не умеет. Кроме того, конечно, его увлекает и сам процесс публичной демагогии – такое безобидное потакание своему «я», немного детское самолюбование совершенно непрактичного человека. Всей практической стороной его жизни всегда управлял кто-то другой: вначале мама, потом первая жена, потом вторая. В перерывах между женами, возможно, это снова была мама. Так или иначе, у него все время был и есть надежный менеджер, человек готовый к управленческой работе на альтруистических началах. Его же участие ограничивается выполнением хозяйственных поручений (в них он безотказен и исполнителен), а также в том, чтобы исправно приносить домой свою маленькую зарплату, превратившуюся теперь уже в пенсию. Он кажется всегда беззаботным, точнее неомраченным заботами, словно ему ничего не надо, чтобы чувствовать себя счастливым. Наверное, поэтому и выглядит лет на десять моложе своего настоящего возраста.

Сколько Лиза себя помнила, дядя Витя всегда им помогал, когда было нужно. Но при этом ее не покидало смутное ощущение, что он делал это только, потому что его об этом просили, говорили или ставили перед фактом. Ей казалось, что сам он мог бы одинаково помочь и не помочь, при этом не почувствовав внутри себя никакой разницы. Она однажды поделилась этой мыслью с мамой, но та обиделась, сказала, что она совсем не права и не может делать такие заключения. Только позже Лиза поняла, что действительно ошибалась – никогда у них не было и не будет человека роднее, и то, что она иногда принимала в нем за безразличие, на самом деле мудрость и любовь к жизни. Он был единственным человеком из всех, кого она знает, кто, если отбросить всю демагогию, никогда никого не судил.

– Дорогая, – Лиза чуть вздрогнула от неожиданности – передай, пожалуйста, вон тот салат с курицей.

Вадик смотрел на нее уже чуть расслабленным, но еще не плавающим взглядом немного выпившего человека. Когда только сели за стол, было видно, что он напряжен – ничего не ел, смотрел как-то рассеянно по сторонам и, как будто даже не знал, куда деть руки. Теперь это все почти прошло – на поминках ее брата он был полностью вовлечен в абстрактный бессмысленный разговор, как посторонний человек, как Юрьевна из второго подъезда, готовая в любой ситуации и сейчас поделиться новыми рецептами своих пирожков и соленых помидор. Лиза молча передала ему салатницу и повернулась к маме.

IX

Миша подошел к двери винного подвала, потянул за ручку и зашел вовнутрь. Он снял с себя шапку и оттряхнул ее, хотя снега на ней не было. Затем спустившись вниз по лестнице, оказался в первом зале. Обведя взглядом столики, расположенные с правой стороны, он не увидел Игоря, и тогда прошел во второй. Людей здесь сидело намного больше, поэтому сразу трудно сориентироваться, куда смотреть.

Игорь первым заметил Мишу, но пока еще не поднял руки, чтобы его позвать. Вместо этого он несколько секунд с интересом разглядывал его и чуть улыбался. На небольшом расстоянии казалось, что Миша совсем не изменился: такой же худощавый, немного сутулый несмотря на то, что много лет занимался спортом, коротко стриженный, в очках и с усами. На нем была довольно легкая, явно не зимняя куртка, чуть потертые синие джинсы и черные ботинки с острым носком – все самое обычное, но при этом, странно не сочетающееся, ни друг с другом, ни с тем, как одеваются вокруг. В нем чувствовалась какая-то несовременность типажа, даже скорее его несвоевременность, которая никуда бы не делась, где бы и когда он ни жил.

Когда Миша, наконец, заметил Игоря, тот приветственно махнул ему и начал вставать со стула, сразу протягивая руку.

– Здорово, дружище! Очень рад тебя видеть.

– И я тебя, Миша. Давно не виделись.

– Давно. Уже черт знает, сколько времени. А ты, блин, не меняешься – все такой же.

Игорь успел заметить, что ему приятно это слышать и почувствовал легкое, но не уверен, что вполне искреннее, смущение.

– Да ладно тебе. Еще как меняюсь. Садись. Портвейн будешь?

– С удовольствием! Сто лет его не пил, кстати. Помнишь, как там у Высоцкого: "проводник в преддверье пьянки извертелся на пупе…"

Миша широко улыбнулся и стал потирать руки, словно показывая свое предвкушение. В нем явно чувствовалось веселое, чуть суетливое нетерпение начать все сразу, от чего в его голове творился небольшой сумбур. Было не вооруженным глазом видно, как он не притворно радовался встрече, и Игорю показалось, что в том, как у него не получается держать это в себе, есть что-то смешное и детское.

Он улыбнулся ему в ответ и попросил Мишу подождать пару минут, а сам пока пошел к барной стойке.

– Ну, что рассказывай, – начал сразу тот, когда Игорь вернулся. – Как ты вообще?

– Нормально. Хорошо вроде все. Давай выпьем за встречу. Правда, очень рад тебя видеть.

– Я тебя тоже, дружище. Давай.

Они чокнулись и выпили. Игорь поставил бокал, а Миша повертел свой в руке и сделал еще один глоток. Потом вытер пальцами уголки рта и зачем-то поправил очки.

– Ты, когда вообще приехал? И чего заранее не предупредил-то?

– Я приехал только сегодня утром. По правде говоря, все получилось довольно быстро, и я до последнего не знал, буду ли вообще здесь. Поэтому не стал морочить голову раньше, и позвонил уже отсюда.

– Ясно! Ну, правильно сделал, что позвонил. Хоть увидеться получилось, а то даже голоса твоего уже давно не слышал…

Игорь чуть опустил глаза. Ему стало приятно от того, что Миша рад его видеть, да и он сам был тоже, если честно. Теперь ему казалось даже немного странным, что он изначально не собирался никому звонить и сообщать о своем приезде.

– В общем, еще раз говорю: молодец, что позвонил.

– Да ну, брось, Миша. Как бы я мог приехать и не сказать тебе об этом?

– Ну, давай еще раз тогда за встречу. Портвейн отличный, по-моему.

По-моему, тоже.

Игорь успел отметить про себя, что разговор начался легко и, видимо, так пойдет и дальше. Очень хорошо, что не нужно будет думать над тем, как его поддержать и что бы такое спросить. Никакого стеснения или ощущения неудобства, как часто бывает, когда встречаешься с человеком, которого очень долго не видел, и чего, он, собственно говоря, боялся.

– Ты, вообще, как добрался, поездом или самолетом? – спросил Миша.

– Ни тем, ни другим. Я ж по работе, поэтому на машине. Я ее, кстати, оставил тут на платной парковке, но сегодня уже, видимо, не получится забрать.

Миша хихикнул. Он не знал, чем сейчас занимается Игорь, но почему-то постеснялся спросить или, может, просто решил сделать это позже.

– Да, забрать сегодня – это уже вряд ли. Главное, что б и завтра ее еще там не оставить, а то я наши с тобой встречи знаю.

– Та ладно тебе. Это раньше так у нас бывало. Теперь мы уже старые и благоразумные

– Это да… хотя пока еще, слава Богу, не почтенные.

Игорь засмеялся и приподнял свой бокал, в котором вина уже оставалось совсем не много.

– Ладно, давай выпьем, и я еще пойду возьму нам.

– Давай. Сегодня пятница – я совсем не против.

На этот раз за стойкой, где наливали вино, ждать пришлось несколько дольше – число желающих выпить или выпить еще неумолимо росло. Дождавшись своей очереди, Игорь, как и в прошлый раз, заказал два по двести портвейна. Он чувствовал легкое опьянение, пока еще не путающее его мысли, но расслабляющее и уже начинающее словно обесцвечивать все вокруг. Мир на глазах становился более податливым и гибким, органично вплетая свои волокна в его собственное плавно текущее сознание.

Когда он вернулся за столик, Миша говорил по телефону. Судя по всему, с кем-то с работы. Игорь поставил бокалы на стол и, не зная, чем заполнить паузу, тоже достал свой. У него было два пропущенных вызова: один с неизвестного номера, второй – от Андрея. Он ощутил легкое, чуть неприятное шевеление внутри, но перезванивать сейчас ему было не совсем удобно и, наверное, даже неуместно. Лучше сделать это чуть позже. Миша как раз закончил свой разговор.

– Извини, что отвлекся. Это мне коллега с кафедры звонил – уточнил мое расписание на понедельник.

– Ясно, да ничего страшного. Как там наш универ?

– Стоит универ! Что с ним будет? Скоро сессия, студенты ничего не учат, нас преподов напрягают, все как обычно, в общем.

– Ясно, – Игорь улыбнулся. – Ну, а в целом ты работой сейчас доволен. Меняется что-то за последнее время?

– Ты знаешь, лучше стало. Мне теперь интересней выполнять свою непосредственную работу, чем за халтурки хвататься: рефераты, курсовые и прочее. В этом плане нас стимулируют. Можно не разрываться на все подряд. Есть в системе и свои минусы, понятное дело, не без этого. Страна большая, и бюрократия ей под стать. Но, в общем и целом, полегче стало.

– Ну, хорошо, конечно. Я вообще у всех своих знакомых, не говоря уже о друзьях, разумеется, стараюсь узнать, как и что меняется в их жизни после того, как мы Россией стали. Для меня этот вопрос важен…

Игорь вдруг осекся, поймав себя на мысли о том, что с Мишей-то они как раз на эту тему вообще не разговорили. Это показалось ему не столько странным, сколько он почувствовал себя виноватым. Почему ни разу за все время и, тем более, когда только начались известные события, он ни разу не позвонил старому товарищу узнать, как дела, и как тут у них все происходит?

– Ну, лично вы Россией давно стали. Сколько уже, девять, десять лет? – Андрей дружелюбно усмехнулся. – А мы вот всем полуостровом сравнительно недавно только подтянулись. Но, если честно, я тебя понимаю – сам такой же. Хотя для меня ни тогда, ни сейчас никакой нравственной дилеммы или проблемы выбора стороны, как не было, так и нет.

– Та для меня тоже. Тут просто речь о переменах, есть ли они к лучшему. Этого ж каждый хочет, как ни как.