Текст книги "Револьвер для Сержанта Пеппера"

Автор книги: Алексей Парло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

4. ПРОТИВОЗАВИТОК.

– Хорошо! – сказал Ярик и аккуратно сделал большой глоток кофе. Он всегда пил кофе большими глотками и аккуратно. Смотрелось очень аппетитно.

– Хорошо, когда хорошо! – подтвердил я, отпивая из своей чашки.

Это, действительно, было просто замечательно – промозглым, дождливым осенним днём сидеть в светлой тёплой комнате и пить кофе. Ярик нежно откусывал от ещё тёплого слоеного язычка, – мы купили их по дороге. Я покуривал трубку. Было уютно и спокойно.

– Вы всё-таки её закончили… – помолчав, сказал Яр.

– Да, Ярик, – победно улыбнулся я. – Как сложится дальше, не знаю, но повод для гордости уже есть. Я её закончил.

– Я бы, наверное, даже не решился начать, – ответно улыбнулся он.

– Ну, тебе и не нужно писать книгу, – сказал я, чиркая зажигалкой. – Ты, слава Богу, пишешь другие вещи, и, надо сказать, достаточно успешно. Здесь у каждого своя стезя.

– Да нет. Я хотел сказать, это же сложно – держать в голове замысел чего-то большого, массивного.

Глава 17

THE DEEPER YOU GO THE HIGHER YOU FLY – III

В пустыне было жарко. Понимаем, это неоригинально, зато ни слова вымысла. Так оно и было. Жарко. Тяжёлое от жара и красное от стыда небо (Ну каково ему под потенциальными взглядами возможных туристов!) над спрессованным зноем песком, покрытым глубокими трещинами. Кисельно-густой воздух, пропитанный пылью, как бабушкин чай – сахаром. Туристов, кстати, не наблюдалось. Вообще никого не было.

Был Шура. Один. Причём, стоило ему обеспокоиться сохранностью дивного бёртоновского костюма, как сразу же обнаружилось, что костюма-то и нет! То есть, находился Шура в пустыне в первозданном виде. Но сейчас его это нисколько не стесняло, даже наоборот. Чувствовал он себя легко и свободно, и было ему не жарко, а как-то по-уютному тепло и радостно, как с мамой. Только некое чувство пустоты слегка, исподволь, подспудно, тревожило его и сообщало неуверенность и желание двигаться куда-нибудь. Если бы не это, соляным столпом замер бы Шурочка на месте, и в этом, только в этом несказанном покое заключалась бы отныне его жизнь.

Но – жизнь, она ведь всегда далека от идеала! «Жизнь – жизнь!» – говаривал, бывало, Шуре сосед по подъезду Пётр Иваныч, прапорщик спецназа в отставке, ушедший на покой по причине двух контузий, полученных в горячих точках, и приобретший вследствие этого неистребимый философский взгляд и некоторые способности к исцелению методом наложения рук. Способности эти, как ни странно, усиливались пропорционально количеству принятого на грудь портвейна «Анапа», непревзойденного по своей убойной силе шедевра советского винпрома.

Но нет сейчас рядом с Шурой даже Петра Иваныча с торчащими из карманов заношенного камуфляжа плоскогубцами и флягой «Анапы». Нет никого, нет ничего, лишь спрессованный, растрескавшийся песок под палящим солнцем. Нет даже тени от ломкой, худой фигуры женского врача. И Розового Фламинго тоже нет... И нужно идти куда-то вперёд, гнаться за Уходящим... Стоп, за каким Уходящим? Зачем гнаться? Не знал этого Шура, не знал.

Но всё же пошёл. Идти было неожиданно легко. Не обжигал гортань раскалённый воздух, не тяжелели от усталости ноги, не сбивалось дыхание, не щекотал пот. Идти было даже приятно. «Времени нет» – вспомнил Шура свою фразу в разговоре с Ленноном. Вспомнил и его слова о том, что он, Шура, сам не понял, что сказал. «Конечно, не понял! А ведь всё так просто! Времени – нет!» – подумал Шурочка и сразу увидел Дверь.

Грубая дощатая Дверь стояла посреди пустыни, опираясь на три деревянных ступени. Дверь была открыта настежь, а за ней, под бирюзовым небом, ласково плескались волны океана. «Туда! Туда!» – всей душой возжелал Шура и устремился к двери. Он шёл и шёл, но Дверь не приближалась. Шура не мог сказать, сколько времени он провёл в своём бесплодном стремлении к Двери, ведь времени не было. И тут раздался Голос:

– Ещё не время!

Голос горным громом пророкотал где-то высоко и стих. Наступила тишина. Шура ещё раз взглянул на такой желанный океан и, закрыв глаза, громко, по-детски, заплакал навзрыд...

Пол сидел на стуле прямо напротив Шуры и, с подчеркнутым дружелюбием, но очень пристально глядя ему в глаза, убедительным тоном говорил:

– Конечно, ты прав, я не мать Тереза, не Алан Чумак, и уж тем более, не профессор Зеленчук. И не в моих интересах закабалить вас всех. Я понимаю, что рабский труд не производителен. Но, пойми, я не могу сидеть и ждать, пока вы пропьёте все деньги в моём кейсе.

– В моём кейсе! – уточнил Шура.

– В моём, Шурочка, в моём! Ты же знаешь.

– Да, ты прав. – согласился Шура. Закрепитель ещё продолжал на него действовать.

– Ну вот! Не хватало нам сейчас начать собачиться друг с другом. Согласись, что ссоры – это ещё менее увлекательно, чем водка и репетиции. А ты не только сам нервничаешь, но и друзей своих провоцируешь.

Он дружески потрепал Шуру по плечу и встал со стула.

– За работу, дорогие мои! Предлагаю начать с моей новой темы. Рабочее название «Auricle».

– Это что? – спросил Алик.

– Ушная раковина. – автоматически перевёл Шура.

– Именно! – жизнерадостно подтвердил Пол.

– Почему именно ушная раковина? – продолжал недоумевать Алик.

– Потому что он её так назвал! – Михе надоело слушать всё это, в нём снова проснулся Музыкант. – Давай уже начинать, руки чешутся!

И вновь началась музыка. Удивительно, но «Одинокие сердца» как будто стали единым организмом, они чувствовали друг друга, верно понимая каждый жест, каждый взгляд, поддерживая друг друга, не давая упасть, показывая путь и споря, доказывая каждый своё, но всё равно оставаясь вместе. Тамарка вышла из кухни и стала в дверях, прислонившись к косяку. В глазах у неё стояли слёзы (и мы её понимаем: это действительно было прекрасно…)

Волшебство продолжалось до тех пор, пока Миха не отвернулся от клавиш и не закричал на Пола:

– Слэпами играй, слэпами^[23]!

– Что, джаз покоя не даёт? – на этот раз Маккартни изменила его обычная выдержка. Слишком близко к сердцу принял он, видимо, свою новую мелодию. Или обычная творческая жадность обуяла. Я, мол, творец, а ты – не лезь!

– При чём здесь джаз? Оно же само сюда просится! Ты послушай только! – он рывком обернулся к фортепиано и быстро сыграл тему. – Вот! Здесь дальше... – ещё несколько резких басовых нот, – и дальше... – последовал красивый, цветистый аккорд.

– А зачем си-бемоль в конце, да ещё и с септимой? – придрался Пол. – Опять джаз?

– Да что ты заладил? Джаз, джаз! Ну не лезет сюда простое трезвучие! Ну, что это? – Миха сыграл простой строгий аккорд.

– А ты поучи меня, поучи! Дожил, блин! Играй, как я сказал!

– А вот не буду! Не стану лажать!

– Ты у себя в кабаках командуй! А здесь – не надо!

– А ты вообще у меня в доме! Отправляйся к себе в Пепперлэнд и там командуй!

– Пепперлэнд?! – Шура и Пол одновременно выплюнули это слово. Пол удивлённо обернулся к Шуре, но решил повременить. Миха сейчас был важнее.

– Ну да, в Пепперлэнд из мультика. Из Yellow Submarine. Мне недавно один чувак давал на видеокассете, – Миха не обратил внимания на смятение коллег.

– А давай, Миша, мы туда письмо отошлём, – Маккартни достал из бумажника почтовую марку, на которой была изображена какая-то детская дребедень. – На вот, лизни.

– А клеить куда? – спросил Миха.

– А клеить не надо, – Пол усмехнулся. – Оно и так улетит!

– Не понял...

– Да это кислота! LSD! – воскликнул Шура. – Нам на токсикологии про это рассказывали.

– И что, лизнул – и всё? – Миха не сводил глаз с марки.

– И всё, Миша! Лизнул – и всё знаешь, всё понимаешь, всё увидел, всё испытал!

– Не майтесь дурью! Ты на что его толкаешь? – Шура двинулся к Полу. – Алик, ты-то хоть вмешайся, снимись с тормоза!

– Мих, ты правда... – с готовностью запричитал Алик. – Ты не надо... это... Зачем?..

– Ребята, он уже взрослый! И я что-то не вижу среди вас его родителей! Пусть сам решит, нужно ему это или нет! – строго и напористо произнёс Пол.

– Ну да, конечно, а ломку потом ему кто снимать будет? – Шура был настроен весьма бескомпромиссно. – У нас здесь не Голландия, бесплатно не подают! А денег у него, как правило, нет. Вот и буду я потоковым методом аборты подружкам наркологов делать. Вот и звезда! Вот и аншлаги по всему миру, клипы, альбомы, фестивали, конкурсы, концерты!

– Да не волнуйся ты так! Во-первых, с одного раза ничего не будет, во-вторых, у меня запас хороший...

– Лихо ты придумал! К себе привязать хочешь, наверняка чтобы! Чтобы не сорвался! Чтобы всегда рядом был! Послушный такой и непритязательный! Ну и сволочь ты! Миха, Миха, ты что?..

Шура посмотрел на Миху как раз в тот момент, когда тот с вожделением лизнул марку. Глаза пианиста–надомника полыхнули голубым («Вот оно!» – подумалось Шуре), наполнились страхом, затем страх сменился восторгом.

– Auricula! – почему-то на латинском заорал он. – Video! Et accepit eam! Et accepit eam! Auricula vita est!^[24]

– Разве он тоже с вами учился? – спросила Тамарка у Алика.

– В том-то и дело, что нет! – грустно сказал Шура.

– А как же?.. Это, вроде, на латынь похоже. Мы на юридическом проходили. Только я ничего не помню. Или физиков тоже латыни обучают?

– А это не он. Это кислота...

Пол уютно сидел в кресле и сворачивал самокрутку.

– Ну, что, дорогие мои? Может, косячок забьём?

Теперь согласился Алик.

Шура схватил Тамарку за руку, и, не обращая внимания на её сопротивление, повлёк её в спальню.

– Что, Шурочка, детей захотел? – игриво спросила Тамарка, глядя на закрывающуюся дверь и томно расстегивая блузку.

– Нет. Процесса. – хрипло сказал Шура и грубо толкнул её на кровать.

Глава 18

I WANT YOU

I want you.

I want you so bad.

It's driving me mad,

It's driving me mad...

(She's so heavy)

ОЩУЩЕНИЕ ПРОЩАНИЯ

Падал прошлогодний снег

На ещё не остывший асфальт

Со следами ребристых подошв.

И усталая женщина, глубоко

Затягиваясь, курила у окна.

И пепел, стряхиваемый в форточку,

Казался старым, морщинистым снегом.

Ребристые подошвы на свежем

Асфальте становились белыми,

Словно рёбра на рентгенограмме.

А я?

Я пережил всё это,

Сидя в тёплой комнате,

Слушая Гайдна,

Готовясь задуть свою свечу

На последней ноте.

– Тебе хорошо? – спросила Тамарка, закрывая форточку и нацеливаясь на Шуру обнаженной грудью.

– Да. А тебе?

– Очень. Ты сегодня такой...

– Грубый?

– Нет, сильный. Знаешь, каждая женщина чувствует, когда зачинает. Я сегодня чувствую.

– Нет. Ты ошибаешься.

– Ты опять? Я, конечно, знаю, тебе не нужны дети...

– Дело не в этом.

– А в чём?

– Во мне.

– Что в тебе?

– Я не могу.

– Родить? – хмыкнула Тамарка. – Я и не прошу. Сама как-нибудь справлюсь.

– Ты не сможешь родить от меня.

– Почему?

– Не знаю. Просто знаю, что не сможешь.

– Да... Много чего слышала, но такое... В первый раз.

– Главное, чтобы не в последний. Ну, чтобы у тебя ещё много было в жизни таких разговоров. Тогда один из них обязательно закончится так, как тебе хочется.

– Ты что, со мной прощаешься, что ли?

– Не знаю, – снова задумчиво произнёс Шура. – Похоже, что да. Только я как-то странно себя при этом чувствую.

– Как?

– Никак. Совсем никак. Ни грусти, ни злости, ни радости, ни раздражения. Просто – никак. И это пугает.

– Встряхнись, ангелочек, не хандри. Не люблю, когда ты такой.

– Я и сам не люблю. Но... Сейчас всё вот так. Никак. Но тебя я всё же люблю.

– Что?!

– Да. Люблю. Только сейчас это понял.

Тамарка уткнулась в Шурино плечо и заплакала.

В этот момент из стены высунулась голова Джона.

– Пошли, покурим.

– А ничего, что я с женщиной, и что мы разговариваем? – раздраженно поглядел на него Шура.

– Поговорили уже. Пошли. – Леннон нетерпеливо мотнул головой.

– Ты что, следил за нами?

– Была охота! Конечно, следил. Сам не могу – хотя бы за другими понаблюдаю. Лихо вы тут! Я прямо глаз не мог отвести! – круглые очки сверкнули.

– Нет, ну что за гадость! – возмутился Шура. – Устроили тут пип-шоу! Ммерзкие ммёртвые ммастурбаторы!

– Не ругайся. Мы же не знали, что вам полное уединение нужно. – было непонятно, что преобладает в голосе Джона, раскаяние или сарказм.

– А что, непонятно?

– Ну, некоторым, наоборот, нравится, когда за ними наблюдают.

– Мне не нравится. – набычился Шура.

– Теперь будем знать. – примирительно сказал Леннон.

– А кто это мы? – поинтересовался доктор.

– Ну, жители Пепперлэнда.

– Что, все?! – Шура вознегодовал.

– Не все. Только те, кому хочется. У нас в каждой комнате экраны, типа теликов. Вот, кому хочется, тот и смотрит.

– А ты с кем вместе смотрел?

– С Сержантом. Куда же мы с ним друг от друга? – со вздохом сказал Джон.

– Ну, а теперь что?

– Если ты не хочешь, чтобы за тобой наблюдали – отключим. – пообещал битл. – Никто не будет тебя видеть. Только ты будешь закрыт.

– В каком смысле? – не понял Шура.

– Ты не сможешь у нас бывать.

– И как я без вас?

– Ну, не знаю... – очки вновь сверкнули, на этот раз с лукавством.

– Кончай придуриваться!

– Я не придуриваюсь. Мы действительно ничего не знаем про тех, кто захотел от нас закрыться. Мы же не ЦРУ и не ФБР. У нас всё по-честному.

Шура оглянулся. Тамарка мирно спала, губы её чуть раскрылись во сне, дыхание было лёгким и мирным. Что-то промелькнуло в Шуриной груди тёплой искоркой, но тут же угасло. Стало грустно и как-то легко. По-плохому легко, если вы понимаете, о чём я. Типа, «ну и ...с ним».

– Пошли, – сказал Шура Леннону.

– Пришли, – ответил Джон и плюхнулся в своё излюбленное кресло, закуривая толстую сигару.

– Гавана? – язвительно спросил Шура.

– Ага! – мирно улыбаясь, ответил Джон.

– Кайфуешь?

– Да нет, сейчас уже нет. Поначалу нравилось, а сейчас привык. А как тебе трубка?

Шура только сейчас заметил, что в руках у него Peterson Prince и кисет с табаком McBarren.

– Нравится. Только не могу понять, как это я так легко научился её курить. Помню, мне мужик один всё рассказывал, что этому долго учатся. А я прямо взял и закурил, хотя до этого ни разу не пробовал.

– Ну-у... это тебе не бином Ньютона, – протянул Леннон. – Немного ловкости с твоей стороны, немного помощи с нашей стороны – и вот ты уже трубочник.

– Так ты мне помогал? Как?

– Чего не сделаешь для хорошего человека! – улыбнулся Джон, и в этот момент в комнате возник Пол. Странно как-то возник, как-то наполовину. Сквозь него были видны некоторые детали комнатного интерьера.

– Чего это он? – спросил Шура.

– А он здесь не совсем, – туманно ответил Джон.

– Это как?

– Пол же здесь вроде как Творец, – Леннон многозначительно затянулся, наблюдая, как Маккартни, всматриваясь, как будто стараясь что-то разглядеть, оглядывается по сторонам. Причём было заметно, что и Шуру, и Джона он не видит, а только догадывается, что они здесь.

– Не тяни, объясняй!

– Объясняю. Он создал Пепперлэнд, но сам он – вне Пепперлэнда. Он выше него. Но он ему не принадлежит. Поэтому мы все для него – мелочь. Муравьи. Насекомые.

– Ты серьёзно?

– Ну, не совсем, конечно. Сам подумай, какой я для него муравей, если мы с ним столько вместе сделали. А кое-чему я его просто научил. А теперь что, муравей? Букашка? Это я так острю.

– Так и я об этом.

– Но, с другой стороны, здесь он сильнее. Поэтому он меня здесь и держит.

– Да! Вот об этом я и хотел тебя спросить. Ты, вообще, как здесь оказался? Если я правильно тебя понял, ты ведь ко всей этой затее никакого отношения не имеешь.

– Именно! К этой затее я отношения не имею. Зато к Полу имею. И он ко мне. Как говорили в древнем Китае, мы с ним связаны одной нитью судьбы. Поэтому, ни он без меня, ни я без него обойтись не можем.

– Подожди. А как же?.. Он же ещё в шестьдесят шестом... Ну, свалил...

– Ну свалил. И что? Он же всегда рядом был.

– Рядом?

Маккартни оглянулся по сторонам, силуэт его потемнел, стал более рельефным и ярким, на лице, до этого почти прозрачном, заиграли краски.

– Не в физическом смысле. – тихо и глухо прозвучал голос Пола. – Но связь у нас была постоянная.

– Наконец-то разглядел! Трудно вам, Творцам, с нами. – усмехнулся Джон.

– Ничего страшного, справляемся.

– Да вижу я, как ты справляешься! – посерьёзнел Джон. – Зачем парням наркоту впаривал? Уже не можешь своими силами обходиться, к инферналам за помощью обращаешься?

– Да ладно! – отмахнулся Пол. – Подумаешь, великое дело – одна марка и один косячок! Отойдут и забудут!

– Раньше тебе и один косячок не нужен был.

– Так время-то идёт. Реалии меняются, модные тенденции и всё такое.

– Времени нет. Ты сам меня этому учил.

– Не цепляйся к словам.

– Эй вы там, наверху! – не выдержал Шура. – Вы про меня не забыли? А то вытащили сюда, и треплются между собой! Мне, между прочим, и с Тамаркой неплохо было! Тепло и сладко!

– Дай женщине поспать спокойно. Ей ещё столько всего предстоит... – сказал Джон.

– Ты же не на «скорой», расслабься, – поддержал его Пол. – Кури спокойно свою трубку и слушай, о чём старшие говорят.

– Не могу я спокойно! У меня вопросы!

– Ну, задавай свои вопросы. Только по порядку, а то запутаешься.

– Что значит, «всегда рядом был, но не в физическом смысле»?

– Ты что, дурак совсем? Не понимаешь? Тамарка твоя сейчас где?

– Не знаю...

– Ну, где ты её оставил?

– В спальне...

– А ты где?

– В Пепперлэнде. – До Шуры вдруг дошло, что он понятия не имеет о том, где находится Пепперлэнд, как он выглядит, как до него добраться и вообще, что это такое.

– Начинаешь соображать! – улыбнулся Джон.

– А ты её сейчас чувствуешь? Ну, там, запах её, дыхание, кожу её под пальцами? – продолжал Пол.

– Да... Помню.

– Чувствуешь, чувствуешь. Вот так и мы друг друга всегда чувствовали. Если люди по-настоящему близки, они всегда рядом.

– А где же ты был все эти годы? В физическом смысле?

– Здесь. В смысле, в СССР. В качестве Павла Макарова. Просто, когда пришло время сваливать, я долго даже не раздумывал. Нужно было найти такое место, в котором меня уж точно никто бы искать не стал. А у нас всех такой идефикс был – в Союзе выступить, так сказать, «империю зла» завоевать. Мы же пытались сюда с гастролями приехать, но не срослось там что-то у властей. Обиделись, песню убойную написали в память о том, чего не было. – Маккартни вздохнул и взлохматил голову, сразу став похожим на того парнишку, что давным-давно пел «Eight days a week».

– Back in the USSR? – уточнил Шура.

– Да... Так вот, я и решил, что хоть и не с гастролями, но в Союз всё же приеду.

– Сдался он тебе! Сидел бы сейчас где-нибудь на Канарах – и в ус не дул. – усмехнулся Шура.

– В ус я и здесь не дую. А на Канарах скучно, – парировал Пол. – Море, пальмы и чёрный песок. И пойло дешевое. А с колёсами туго, и дорогие они там. Алкоголь мне ещё в Гамбурге надоел... А здесь весело, необычно. Коммунизм все строили. Комсомольские путёвки, девки не на звёзд, на простых парней вешаются. Меня прямо сразу в агитбригаду определили, по стройкам ездить, строителей коммунизма веселить. «Ты, говорят, на битла чем-то смахиваешь, на гитаре только подучись – и будешь империалистическую музыку высмеивать». Представляешь, это они мне – на гитаре подучись! Ты, мол, её задом наперёд держишь!

Пол засмеялся.

– Как это задом наперёд? – не понял Шура.

– Ну, я же левша. – пояснил Маккартни. – Гриф у меня в правой руке, а не в левой, как у всех. Хорошо, в это время статья о нас, в смысле, о Битлз, в «Комсомолке» вышла, с фотографией. Она хоть и плохого качества была, но видно, что я левша. После этого отвязались.

– Нормально ты устроился! – восхитился доктор.

– Да брось! – Пол отмахнулся. – Поначалу чуть не вляпался со своим английским. Русский-то я с помощью закрепителя узнал, но английский никуда не делся. Он же родной, материнский.

– Нативный, – блеснул эрудицией Шура.

– Нативный, – согласился Пол. – Так вот, очень уж хорошо я по-английски пел, смотрю, начал вокруг меня человек какой-то крутиться, всё прислушивается, присматривается, в книжечку что-то пишет. А глазками своими гнусными прямо жжёт. Пришлось срочно отправляться в английскую спецшколу и подкладывать им в архив копию своего аттестата и кучу разных бумажек ещё. Зато потом всё отлично было. Помотался я по Сибири со своей агитбригадой, закончил заочно институт культуры, в партию вступил – и уже через пять лет стал заведующим культмассовым сектором сначала в райкоме, а потом и в горкоме.

– Вот я и говорю – нормально ты устроился.

– Разве это кому-то мешает? – в голосе Пола слышался вызов.

– Что? – не понял Шура.

– То, что я нормально устроился, – уточнил Маккартни.

– Нет. Каждый устраивается, как может. И вообще, у меня другой вопрос. Как тебе вообще удалось соскочить? Я имею в виду, исчезнуть из Англии и перебраться в СССР?

Пол задумался, потом смущённо улыбнулся.

Глава 19

Утро было ранним и зябким. Солнце вчера уснуло крепко и не собиралось пока просыпаться. Констебль Уильям Нежнюк по прозвищу «Двунога» зябко поежился и закурил сигарету. Конечно, он бы с большим удовольствием покурил сейчас свою любимую данхилловскую трубку из настоящего бриара, подаренную ему дедом. Она бы наполнила его домашним уютом и теплом, позволив забыть о пасмурном промозглом ноябре, но трубка на дежурстве была непозволительной роскошью, и, случись кому-нибудь из начальства оказаться поблизости, могла стоить констеблю места в полиции, а он своей службой гордился и очень дорожил. Хотя, конечно, кого сейчас вытащишь на улицу? Но – береженого Бог бережёт. И констебль закурил дешевую «Gitannes».

Обычный маршрут его прогулки по району патрулирования уже не согревал. Да и кого может согреть эта куцая прогулка – сто шагов в одну сторону и сто шагов в другую? А то, что это просто ночная прогулка, было понятно сразу, как только его направили на это место, – район Сент-Джон Вуд не располагал к хулиганству, пьяным дебошам и прочим гадким криминальным мелочам уже в силу своей респектабельности. Этому району больше подходили тихие, тщательно продуманные преступления в духе Агаты Кристи. Причём стоимость субъекта преступления должна была начинаться где-то с десяти-двадцати тысяч фунтов. Уличные девки сюда не заходили из-за отсутствия потенциальных клиентов. Не находилось таковых и для грабителей. И Грув Энд Роуд, и Сёркус Роуд и Кэвендиш Эвеню были пустынны сейчас. При мысли о Кэвендиш^[25] констебль вздохнул, снова вспомнив о любимой трубке. Последняя публика выгрузилась из своих (или не своих) лимузинов около трёх часов ночи, и с тех пор Билли был совсем один на перекрёстке улиц. Оно и понятно – погода сегодня, 9 ноября 1966 года, совершенно не способствовала прогулкам. Серая и туманная ночь быстро разгоняла людей по домам. Туман, конечно, был не таким, как в рассказах сэра Артура Конан-Дойла, но он всё же был, и от этого настроение было сонным. Билли в который раз посмотрел на часы – старый карманный «Брегет», ещё один подарок деда. 4:44. Ещё более трёх часов до окончания дежурства! Вот ведь! Но «Брегет» всё же согрел душу констебля – деда Билли любил. А дед любил Билли, несмотря на всю свою строгость и чопорность. Ещё бы! Ведь он был, фактически, первым стопроцентным гражданином Объединённого Королевства в их семье!

Основатель славной британской фамилии Nezhnyuck, Гаврила (впоследствии Гебриэл) Нежнюк был крепостным российским крестьянином. После смерти первой жены и ребёнка он сбежал из родной деревни под Полтавой, добрался до Одессы и нанялся матросом на английское судно, чтобы выбраться из России. Побывал в Турции, Италии, Голландии. В Лондоне был списан на берег. В порту повстречал молоденькую проститутку, женился на ней и счастливо прожил ещё сорок лет, родив семерых сыновей и дочерей. Благодаря огромному росту, внушительной комплекции и недюжинной физической силе, которые в сочетании с громовым голосом и врождённой вежливостью производили на окружающих просто неотразимое впечатление, Гаврила был принят в полицию и честно прослужил там до глубокой старости. Талант к изучению языков избавил от проблем с общением. Порядочность и неподкупность обеспечили непреходящий почёт и уважение со стороны как начальства, так и представителей преступного мира. От них он и получил прозвище «Чистый» за то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не брал взяток. Прозвище прилипло к нему намертво и приобрело статус второго имени для всех его потомков.^[26] Благодаря этому, профессия полицейского приобрела в семье Нежнюк статус династической. Все отпрыски беглого полтавского крестьянина, как по мужской, так и по женской линии, неизменно служили в полиции.

И вот сегодня, ранним утром 9 ноября 1966 года, констебль Нежнюк, младший представитель династии, широко расставив ноги (что и послужило основанием для прозвища), гордо стоял на углу Грув Энд Роуд и Сёркус Роуд, орлиным (как ему казалось) взором пронзая пелену густого лондонского тумана и глядя на запад, туда, где на соседней Эбби Роуд эти четверо сумасшедших день и ночь колдовали в студии, чтобы регулярно радовать мир своими хитами, одновременно повышая престиж Британии. Британию Нежнюк любил всем своим мощным и трепетным молодым сердцем и очень был рад тому обстоятельству, что его далекий предок сошёл на берег именно в Лондоне, а не в каком-нибудь чесночно-лягушачьем Марселе. Всё-таки, столица Империи, над которой никогда не заходит солнце! И Gitannes здесь совершенно ни при чем. The Beatles он тоже любил, но меньше, и такой, особой любовью, ну вот как, к примеру, японец любит магнитофоны Sony, а китаец – чай пуэр. То есть, он гордился отличным продуктом, который был изготовлен в его стране, и тем, что ни в какой другой стране такого продукта нет. Ему нравились их песни, больше всего – «Love me do» и «Вкус мёда», он сам пробовал подбирать их на гитаре, и, вроде бы, что-то у него получалось. Ему нравились и сами эти парни, особенно один из них, левша, Пол, на которого он был немного похож.

Но многого он не понимал, и это его раздражало. Ну, к примеру, зачем называть пластинку «Револьвер», если ни в одной песне нет ни слова об оружии, а только про одиноких стариков и сборщиков налогов? Он бы ещё понял, если бы битлы пели о том, что хотят этого сборщика налогов пристрелить из револьвера, хотя это и незаконно. Ему самому иногда хотелось это сделать. Так нет, позлобствовали, поупражнялись в остроумии – и всё. Но всё равно, он их скорее любил, чем нет. Один раз Нежнюку пришлось стоять в оцеплении на их концерте в «Одеоне». Он стоял в шеренге, чувствуя боками железные локти своих товарищей по службе, глядя на сцену, на которой, смешно тряся головами, пели «She loves you» эти парни, а по его спине непрестанно колотили маленькие, острые кулачки сходящих с ума девчонок. Они стучали кулачками так часто, а кричали так громко, что заглушали музыку.

Констебль тогда возбудился настолько сильно, что еле дождался конца своей смены, и отправился не домой, а к мамаше О'Лири, у которой за небольшую плату можно было разжиться телефонами и адресами покладистых девочек. Девочка, которая той ночью согласилась встретиться с Нежнюком, в конце концов стребовала с него двойную оплату и подарок за не оговорённую ранее дополнительную нагрузку, а уж нагрузкой Нежнюк её прямо-таки завалил. Он тогда чувствовал себя буквально переполненным энергией, и спешил во что бы то ни стало освободиться от неё. А это получалось крайне медленно. И, хотя оплата симпатичных услуг пробила существенную брешь в бюджете констебля, он всё равно был на верху блаженства.

С той поры он чувствовал к Битлз некую теплоту и сопричастность, как бывает, когда, скажем, ты учился с кем-то в одном классе, тайком курил с ним после уроков, делил по-братски бутерброд или кусок пирога, тискал одноклассниц на переменах, а потом он стал прокурором или даже министром финансов. Но для тебя-то он остался тем же самым Толстяком Джонни, и ты, хотя и понимаешь, что вы с ним не ровня, что вас разделяет социальная пропасть и так далее, всё же с удовольствием вспоминаешь, что в пятом классе именно ты выбил ему зуб, а не наоборот! Вот и здесь, констебль всё время ощущал, что они с битлами связаны навсегда...

– Констебль! Смотрите! – кто-то толкнул Нежнюка в плечо. Тот машинально обернулся. Рядом стоял тот, черненький из Beatles, левша.

– Туда, констебль, туда! – он показывал на проезжую часть. Билли повернулся и увидел несущийся по дороге серебристый Aston Martin DB5 с номерным знаком «64MAC». Навстречу ему летел голубоватый микроавтобус Volkswagen с логотипом крема Nivea на борту.

«Почему эти гансы так любят красить крыши в белый цвет?» – подумал Нежнюк и удивился. Удивился он оттого, что за рулём Aston Martin DB5 сидел тот самый левша из Beatles. Память тут же подсказала Билли, что автомобиль с этим номером зарегистрирован на одного из самых популярных жителей Лондона по имени Пол Маккартни.

Пазл сложился, но констеблю не стало от этого легче, потому что внезапно он понял, что их – два. И он одновременно видит обоих. Обоих Полов Маккартни. И в этот момент раздался страшный удар – Aston Martin всё же столкнулся с Volkswagenом. Билли бросился к машинам. Водитель микроавтобуса, пробив головой лобовое стекло, вылетел на мостовую. Крови не было, он шевелился, и Нежнюк помчался к Астон Мартину. Левша тоже был жив, он копошился на сиденье, Билли показалось, что он нежно поглаживает водительскую дверь, но, приглядевшись, он понял, что у Пола раздроблены пальцы, и он просто не может открыть дверь.

– Сейчас, парень, подожди. Сейчас помогу. – забормотал Билли, дёргая дверь, но в этот момент сзади послышался отчаянный крик.

– Ложись! Ложись! Сейчас взорвётся! – кричал ему Пол Маккартни. Второй Пол Маккартни.

Последнее, что увидел констебль Нежнюк перед тем, как рухнуть на асфальт, спасаясь от взрыва, – удивленное выражение на лице мертвой девушки, сидевшей в машине слева от Пола...

...Когда Нежнюк, шатаясь, поднялся с мостовой, оглушённый взрывом, Маккартни был мёртв. Головы у него не было – её оторвало ударной волной. Нежнюк посмотрел на часы. Пять утра. На тротуаре уже собиралась толпа.

– Там, в машине, Пол Маккартни! – крикнул констебль и полез в карман за свистком. Толпа молчала, только один скучный голос произнес:

– Ну вот, ещё один сумасшедший битломан!

Нежнюк огляделся. Второго Пола Маккартни нигде не было. Он сел на мостовую, раскинув в стороны длинные ноги, и заплакал. Он плакал до тех пор, пока какой-то баритон с голубыми интонациями не произнёс у него над ухом:

– Вставай, Пол, вставай, мальчик. Откуда у тебя эта полицейская рухлядь?

Констебль оглянулся на говорившего. Рядом с ним стоял и ласково смотрел на него хорошо одетый джентльмен с вьющимися светлыми волосами. С первого взгляда становились ясными два факта – он был еврей. И он был голубой. Нежнюк хотел обьяснить голубому джентльмену, что он обознался, и его зовут Билли «Двунога» Нежнюк, Billy Shears Nezhnyuck, но вдруг осознал себя Полом. Не ещё одним, а единственным и неповторимым Полом Маккартни. И в голове его сами собой начали возникать слова: