Текст книги "Путешествие в Персию"

Автор книги: Алексей Салтыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Близ Султании стоит великолепная развалина мечети, построенной за 600 лет некоим Шахом Худавэнда, большею частью из голубого и белого муравленого кирпича. Осмотрев это огромное здание, мы продолжали путь свой. В одной деревне, нам показали гробницу какого-то Имама, что-то вроде Имам-Ризы, также из голубо-зеленого кирпича; здесь мне страх как было досадно на нашего михмандара: он отвел нам всем для помещения самые скверные деревенские избы, где не было ни света, ни воздуха, а сам поселился в хорошем дом у муллы, который приставлен к гробнице.

Несколько дней после, т. е. вчера, мы провели почти сутки среди остатков Сулеймании, – дворец с садом покойного Фет-Али-Шаха, где я также видел много портретов в рост, написанных на двух стенах большой приемной залы, то есть, диван-хана; между прочим портрет Шаха-Евнуха, Ага-Магомет-Хана на трон, в присутствии всего Двора. А с противной стороны Фет-Али-Шах с своими детьми. Двъже другие противоположные стены были сделаны из разноцветных стекол. Потолок был из зеркал, перемешанных с позолотой и живописью. Две лестницы, ведущие в эту залу, сделаны из зеленого муравленого кирпича. Баня, на другой сторон двора, против этой залы, очень красива. Высокая башня стоит возле залы диван-хана, с которой можно обозревать всю окружность; но смотреть нечего: в Персии везде и всегда одно и то же серое однообразие.

8—30-го Ноября 1838 года. Рано поутру мы выехали из Кента, той прекрасной деревни, о которой уже говорил я'; она просто называется Кент, что значит деревня. Тегеран виднелся в туманной дали; как вдруг толпа народа окружила нас. Среди её несколько конюхов с трудом держали двух прекрасных рыжих жеребцов, блестящих золотом, одетых в шали, с хвостами и гривами, выкрашенными огненным цветом. Еще мы не успели спросить, что это значило, как уже меня за ноги и за руки стащили с моей лошади, чтоб посадить на одного из этих борзых коней, а на другом посажен был Полковник Дюгамель. Тогда только объяснили, что Шах прислал нам этих лошадей. Среди поздравлений и восклицаний: мубарек! которые шумно повторяла толпа окружающих нас Персиян, Арабский жеребец нес меня в Тегеран (средоточие мира), куда мы м въехали при громе барабанов и звуке труб, между рядами Персидских солдат. Лошади наши бросались во все стороны и давили народ.

Тегеран. 22-го ноября 1858 года

Недавно еще я в Тегеране, а признаюсь – уже тошно, хотелось бы уехать; но надо выдержать до весны, до половины Марта, по крайней мере. Оно жестоко – правду сказать; но дороги портятся, начинаются дожди, и надо же извлечь какие-нибудь выгоды из того места, куда уже один раз приехал. Шах присылал мне сказать, что он желает, чтобы я сделал эскиз с него, и что он даст мне сеанс. Это приглашение было мне очень лестно, и я просил доложить Шаху, что готов исполнить его желание, по его назначению, в какой день и в какой час ему угодно.

Между тем я не знал, что мне делать, как убить время; однообразие было нестерпимо, и к тому же, я почти не имею квартиры, живу покуда в посольстве, в одной из комнат принадлежащих доктору посольства. Наконец пришли ко мне сказать, что нашли для меня хорошую квартиру за семь туманов в месяц, но ее отдают не иначе, как на шесть месяцев и платить надо вперед. Иду смотреть эту квартиру. Между тем Франц, мой камердинер, уговаривает меня продолжать путь до Испагани; он говорит, что это все равно, что быть в России и не видать Москвы. Однако же, когда я подумаю, что надо провести еще 16 дней в дороге туда и потом 15 дней назад, – страшно.

Вчера вечером, 25-го Ноября, я решился на счет квартиры мне ее отдали за 6 туманов в месяц и на в месяцев – нечего делать. Впрочем, в Европе также почти нельзя иметь квартиру иначе, как на 6 месяцев, а цены вообще гораздо значительнее. Нанимаю на полгода, хотя и не останусь более 5 месяцев. Комнаты хороши. Я также решился отпустить Персиянина, которого нанял в Тавриз за весьма недорогую цену, как здесь водится, то есть, за три Голландских червонца в месяц. Эту цену однако же находили дорогою; обыкновенная цена два тумана в месяц; туман – золотая монета, почти то же, что наш червонец. Кроме этой посредственной платы, здесь в обычае давать слугам одежду, – при вступлении их в должность, в новый год и при отправлении в дорогу.

Чтобы понять, каким образом Персияне могут довольствоваться двумя туманами в месяц, надо взять в соображение, что они питаются почти одним табаком. Кроме кальяна, который в Персии столь же необходим, как у нас в некотором классе людей, самовар, простой народ довольствуется одним хлебом с халвой – род патоки.

Хлеб в Персии, как с виду, так и добротою своею, похож на тот отличный сорт бумаги, на которой у нас в Петербурге печатают театральные афишки. Величина, толщина, цвет, дух, и я думаю, даже вкус Тегеранского хлеба разительно схожи с нашими Петербургскими афишками. Сметливые люди завертывают в него на дорогу сыр, пилав, масло, и смело кладут в карман; даже разные припасы, как например ветчину и всякое жаркое, можно без опасения таким же образом брать в дорогу. Но что хлеб, то есть чурек, здесь так плох, об этом нечего жалеть, ибо пилав, или лучше сказать челов (вареный просто в воде рис) отлично заменяет его.

Что сказать мне о красоте женщин Тегерана? До сих пор я видел только жалких тварей, которые как тени скитаются здесь в темных саванах. Покрывала, в которых он бродят по улицам, почти не видя под собой дороги и подвергаясь толчкам посреди грубой Тегеранской толпы [11]11
  На улицах Тегерана, а особливо под узким, темным бесконечным сводом базара, толпу составляют верблюды, лошади, ослы, лошаки, Персияне, Афганцы, Туркмены Армяне.


[Закрыть], называются по-Персидски чадрами. Все женские прелести их точно также скрыты чадрами, как стеной. Самая цветущая дева в чадре представляется взору, как страшное привидение, как тень нонны, восставшей в Роберте из могилы; и кроме того, в Персиянке под чадрой есть что-то похожее на сову; но под этим покровом кроется роскошный костюм, какой только можно себе вообразить, и красота, перед которой меркнут светила; но все это я догадываюсь, потому что не видал еще красавиц-женщин в Персии. Относительно Фераша Абдула должно заметить, что он был чужд всех домашних забот и ни чем не занимался, кроме приготовления кальяна, до которого сам был страстный охотник.

Странно, как вообще все Персияне любят всеми средствами расслаблять себя; в Европе, напротив того, все помешались на крепительных средствах, и тем еще несравненно скорее разрушают свой организм. В Персии фрукты, кислое молоко, прохладительные шербеты, свежий и приятно утомляющий дым кальяна, заменяют ростбиф, ветчину, портер, водку, вино и сигары, не говоря уже о перце, горчице, сельдях и сыре. Зато в Европе несравненно более гнилых зубов, испорченных желудков, истощения и немощи, и вообще разнородных болезней. Персияне же, не смотря на кальян, которым сушат грудь и от которого вероятно худеют, не смотря на многоженство, которым почти с младенчества себя истощают, все-таки здоровье большей части Европейцев, исключая, может быть, Англичан, которые довольно хорошо себя сохраняют умеренностью и наблюдением диеты и моциона.

Избавившись от одного Фераша лгуна, надо однако же искать другого, но уже без кондиций; а то при Европейских наших привычках – держаться за слово и ставить на своем, привелось бы всякий день менять людей. Здесь вообще обман в ходу; без него жить нельзя; здесь все и всех обманывают. Персияне и не думают затрагиваться обманом; им казалось бы даже странно видеть человека, который все говорит правду, стоит на слове, и исполняет его. Персияне никак не могут понять, каким образом мы не пользуемся языком: язык для того и создан, чтоб скрывать свои мысли, говорят они, также как руки созданы для того, чтоб брать. Шахские приказания, например, никто и не думает исполнять; каждый клянется только головой. И за это никто не в претензии, все достигают своих целей какими-нибудь ухищрениями, или насилием. Все, что говорится и слушается, ничего не значит, это всякий знает, и все стараются только проникать друг друга. Разговоры в Персии ничто иное, как переливание из пустого в порожнее; не смотря на то, Персияне находят в этом удовольствие, им нравятся ласкательства и похвалы, которые адресуются к ним; им нравятся какие-нибудь ловкие выдумки, и они изощряют ум на ответах.

Кроме Фераша, мне нужно было нанять повара, и сверх того купить ковры, – потому что хозяин вынес из дому все свои ковры, а без этой меблировки надо сидеть на голом полу. Здесь без ковров живут только одни нищие, и то самые несчастные, у которых нет даже кальяна; а «даже нет кальяна!» здесь означает крайнюю нищету. Меня это удивляло. Я понимаю, что утонченный сластолюбец, в дополнение ко всей роскоши жизни, может любить и кальян; но не понимаю, как простой народ в Персии, поселяне, предпочитают всему на свете тянуть дым и находить в этом какое-то своего рода упоение. Повсюду простой рабочий народ любит всего более сытную пищу, крепительные напитки и отдых, – изящных же наслаждений не понимает. Но в Персии даже женщины страстные охотницы курить, и курят с младенчества.

Среди хлопот и забот моих о недостатках, я несколько утешен был по крайней мер прекрасным здешним климатом. Погода почти постоянно хороша, и я чувствую себя совершенно здоровым.

Мне предлагали еще другую квартиру, которую я и ходил смотреть; хозяин её, один из бесчисленных внуков Фет-Али-Шаха, человек молодой, и несколько кокетничает, как женщина. Дом его посреди прекрасного сада, но комнаты такие уже развалины, что в них невозможно жить, и в дополнение, я был бы там окружен множеством Персиян, и в соседстве с гаремом его матери. Это значит, что все мои движения были бы предметом постоянного любопытства и толков.

24-го Ноября. Вчера пришли меня звать от Графа Симонича (который скоро отправляется в Тифлис). Он был во дворце, где только что простился с Шахом, и послал за мной, чтоб при этом случае показать мне царские сокровища (хазмэ): тот известный бриллиант, который Шах в торжественные дни носит на руке, и который называется блестящим морем; его одежды унизанные жемчугом; огромные куски изумруда и яхонта, и проч.; а также парадный мундир ныне царствующего Магомет-Шаха, вроде казацкого полукафтанья, синий, с воротником и обшлагами, вышитыми бриллиантами, с изумрудными пуговицами и эполетами, вроде генеральских, также из огромных изумрудов с привешенными к ним нитками крупного жемчуга.

Мирза Масуд, министр иностранных дел, показывал нам всю эту большую казну, подобную Московской древней Царской казне.

При этом случае, Граф Симонич показал мне саблю, которую Шах ему только что подарил. На ней было несколько бриллиантов и изумрудов. Сыну же его, 14 лет, пажу, который также прощался с Шахом, Его Величество пожаловал маленькую звезду, довольно плохо сделанную, с небольшим количеством камней. Не буду описывать всех сокровищ шахских: это было бы скучно; но я еще не видал парадного кальяна и короны, которые, как мне сказали, сохраняются в гареме; а также и знаменитого Трона-павлина (Тахты-Тоус), который, помнится, отнят Шах-Надиром у Великого Могола, в Дели.

Пересмотрев и свесив в руках все огромные каменья, грубо обработанные, или в натуральном вид, кое-как оправленные, которые перед нами навалены были кучами из сундуков, я проводил Графа Симонича к меньшому сыну Магомет-Шаха (старший в Тавризе), которому не более четырех или пяти лет. Он, бедный, что-то хворает. Граф Симонич шел к нему с прощальным визитом.

На дворе, возле комнат маленького Мирзы, стояла оседланная для него лошадь, для катанья по двору. Мы вошли я сели с Графом в приемной горнице; но Мирза Масуд, министр иностранных дел, нс садился, равно как и еще два или три Персиянина, тут же находившиеся.

Маленький Шахзадэ сидел на полу, но сверх ковров под ним разостлана была кашемирская шаль, а за спиной у него были две огромные круглые подушки из розовой кисеи. На черной его шапке был прицеплен алмазный знак отличия царской породы. Волосы у него длинные и крашеные темно-рыжим цветом, лице бледное, черты незначительные, еще не сформировавшиеся. На нем был род кацавейки из шали на меху (то есть шубейки). Он приложил правую руку к шапке. Граф Симонич спросил его чрез переводчика о здоровье, но он ничего не отвечал. Тогда Граф Симонич спросил его, чем он занимается; он отвечал, что не знает. Видя, что Шахзадэ неразговорчив, мы попросили у него позволения удалиться. Вдруг он начал довольно живо что-то говорить, прикладывая руку к шапке; потом спросил нас, поедем ли мы верхом. Мы отвечали, что поедем. И я также поеду, – сказал он. Мы удалились.

Когда по-Персидски спрашивают о здоровье, то говорят: демаги гиума чог есть? Это обыкновенный вопрос учтивости и приветствия, по точному словесному переводу, значит: нос ваш толст ли? – как будто средоточие здоровья находится в носу. Сколько однако же я ни расспрашивал, но не мот добиться, почему здесь так выражаются.

На днях я ходил к Гаджи-Мирзе-Агасси, первому министру Шаха. Надо сказать, что оп страстный охотник до пушек; теперь под его надзором льют несколько пушек огромного размера, которыми, по его словам, если поможет Бот, намерен на будущий год взять Герат. Впрочем, он говорит, что и теперь бы ничего не было легче взять Герат, что это ничего бы не стоило, – чистые пустяки; да так – не хотели. (Шах и он только что на днях возвратились из несчастной экспедиции.) Гаджи-Мирза-Агасси хочет, чтоб и похоронили его в той самой яме, где льют его огромные пушки. Не смотря на этот воинственнный дух, он дервиш секты Суфи. Говорят, что главное правило этой секты состоит в том, что всякое деяние позволено, как бы оно ни было сделано, потому что всему можно найдти оправдания. Я забыл сказать, что когда я спросил его, толст ли у него нос, к удивлению моему, он сказал, что нет, что нос у него высох и перегорел от грусти (чего я однако ж не заметил), что одним словом, он уже стар и хвор.

Он Татарского происхождения, родина его Эривань. Сперва он был, как ученый дервиш, учителем Магомет-Мирзы, ныне царствующего Магомет-Шаха. Говорят, что Его Величество имеет к нему неограниченную доверенность, и что все дела государства в его руках. Но общие отзывы об нем не лестны; вероятно, он и стоит этого, если в самом деле принадлежит к секте, которая поставляет за правило не иметь правил. Он, по-видимому, терпеть не может Англичан, или по крайней мере считает приличным, Бог знает зачем, всегда бранить их при нас самыми непристойными словами, без сомнения, думая тем угодить Русским. Я несколько раз имел удовольствие быть у него, и всегда он заводил речь об Англичанах, совсем не кстати осыпал их проклятиями, и повторял, что Персияне их нисколько не боятся, и что он считает их менее, нежели ничем, что если однако они возьмут Персию, так что ж? – он тогда поедет в Россию, хоть например в Кизляр (он других Русских городов, сколько я мог заметить, не знает, кроме Тифлиса, Кизляра и Петербурга); Москов-Падишах даст ему там уголок, и верно уж положит тысяч двенадцать рублей в год (1,000 туманов); ему этого довольно и он будет благословлять Государя. В этом роде он мелет без остановки пронзительным, резким голосом, то вздымая брови, то сморщив нос, то пожимая плечами и постукивая клюкой; слушая его, трудно воздержаться от смеха. Иногда оп заносит страшную дичь об артиллерии и о подвигах в Герате, или пускается в рассуждение о географии, рассказывает, что Персия состоит из семи царств, соединенных под один скипетр, в числе которых считает Армению и Грузию; что теперь такая дружба между Ираном и Московиею или Россиею, что уж это составляет одно, и Шахчи и Урус Падиша ни что иное, как родные братья; а он одинаково служит обоим, и предан всей душой, и готов положить голову за обоих Падишахов.

В комнате, которую я покуда занимаю в доме посольства, есть клавикорды, совершенно испорченные, принадлежавшие Г. Симоничу, и которые он оставил нашему доктору Капгеру. Дезертир, Поляк, поправляет их, но мало надежды; однако можно извлекать из них хотя несколько звуков. Доктор играет уже один минорный вальс несмотря на страшные диссонансы, знакомые звуки проникают в сердце и пробуждают желание возвратиться в Европу.

Во время вечера, 60 дезертиров, собранных здесь старанием храброго Капитана Альбранта, и которому поручено вывести их из Персии, собираются обыкновенно на крыше или террасе с фонарями, и поют хором Русские песни с бубнами и рожком. Добрый и отличный Капитан Альбрант взойдет к ним, заговорит о России, о возврате на родину, прослезится вместе с ними, и я не могу не плакать, прислушиваясь к заунывному дружному хору родных песен, столь знакомых душ. Меня томят мысли, что близкие мои, может быть, грустят, может быть, нездоровы; ни бы успокаивать, развлекать их своим участием; а я здесь вдали живу для одного рассеяния самого себя.

На днях, может быть завтра, будет сюда консул в Ряште, Г. Ходзько, говорят, очень умный человек. Он едет сюда по делам, для свидания с Полковником Дюгамелем.

Я встретил недавно на улице едущего верхом Мирзу Абул-Гассан-Хана, бывшего в 1816 году послом в С.-Петербурге. За ним шли пешком два Негра и много Персиян. Эта встреча припомнила мне самую давнюю старину. Мы остановились и обменяли несколько комплиментов по-Английски. Он мастер на комплименты: на днях он сказал Шаху, что регулярная Персидская гвардия (похожая на толпу оборванных нищих) несравненно превосходнее и красивее Русской гвардии, и поклялся, что Лондонский арсенал не может сравниться с Тегеранским, где, между нами будь сказано, только три пушки и несколько сломанных ружей.

Я описывал меньшого сына Магомет-Шаха, но о старшем, Валиат, то есть наследнике престола, Насер-Эддин-Мирз, кажется, еще не упоминал. Я представлялся ему в Тавриз. Валиат сидел на Европейских креслах, в халате слишком длинном для него, из желтой шали, с отличным рисунком. На его шапке блистало бриллиантовое перо, грудь его украшена была орденом Св. Андрея Первозванного на богатой бриллиантовой цепи, пожалованным ему недавно, вместе с означенным бриллиантовым пером, Государем Императором, при встрече в Эривани с Его Императорским Величеством. Он гордо кивнул нам головой и громко сказал по-Татарски: добро пожаловать! – Я был с Полковником Дюгамелем и переводчиком нашего Тавризского консульства Мирзой-Али-Экберан. Когда мы вошли, Его Высочество сидел к нам боком на другом конце залы, у окна огромного размера. При нем стояло несколько царедворцев. Против него сидел, также на креслах, его наставник, с довольно невзрачною наружностью, однако же, говорят, ученый человек. Он, кажется, играл роль суфлера, тихонько подсказывая Балиату приветы и ответы. По левую сторону двери стоял маленький сын Агалар-Хана, почетного Армянина, ровесник и приятель Балиата, которому не более 9 или 10 лет; впрочем в Персии не заботятся считать года. Наследник довольно хорош собой, умная наружность и нежный цвет лица, хотя довольно смуглый, глаза большие в черные, нос орлиный, и вообще в чертах его заметно более Армянского, нежели Персидского или Татарского. Свет не ярко обрисовывал его, в мы сидели слишком далеко, чтоб удостовериться, были ли насурмлены его ресницы и брови, необыкновенно черные. Он живет еще в гареме, где сестры и тетки, вероятно, раскрашивают его на свой вкус. Длинные волосы его были красны, как огонь.

27-го Ноября. По поручению моего брата, я искал в городе железного щита. Комиссионер мой Персиянин, из служителей нашего посольства, сказал мне, что ему известен такой щит, но что трудно его достать. Прошло несколько дней в тщетных поисках, и я уже терял надежду, как вдруг в одно утро приносят мне прекрасный булатный щит с золотыми надписями и узорами, превосходной работы, в подарок от Шахзадэ-Кейхабад-Мирзы (сына Фет-Али-Шаха), которого я вовсе не знал. Подарив несколько червонцев посланному ко мне от царевича, я поспешил на другое утро идти благодарить Его Высочество за лестное внимание и прекрасный предупредительный его подарок. Шахзадэ Кейхабад живет бедно в отдаленной части Тегерана. Он ожидал меня, и потому приготовил различных фруктов и конфет, которые на большом подносе стояли посреди, можно сказать, убогой комнаты, где он сидел на стуле, в мундире и с тростью в руке. Он громко приветствовал меня, встал, протянул руку, крепко сжал мою, и старался изъявить радость, но, кажется, был несколько смущен; потом приказал подать кальян, чай и кофе. У него благородное в важное лицо, черты правильные и тонкие, глаза большие и черные, но на одном зрачке бельмо, брови широкие и густые, цвет бледный, борода необыкновенной красоты. Вообще он показался мне удивительно похож на отца своего, Фет-Али-Шаха, судя по портретам. Единственным украшением пустой горницы, в которой меня посадили против Кейхабада, было несколько фамильных портретов, и между прочим его собственный, в парадном платье, украшенном драгоценными каменьями, со щитом в руке. Мой переводчик объяснил вше, что Шахзадэ был щитоносцем при покойном отце, что подаренный мне щит принадлежал Фет-Али-Шаху, и что этот самый щит изображен и на картине в руках Кейхабада. Не смотря на убеждения переводчика, я нс хотел соображаться с общим обычаем Персиян оказывать презрение к полученному подарку, чтоб доказать тем, что достоин был получить более, и поддержать или возвысить мнение о своей важности. Напротив того, хотя провожатый мой то мигал мне, то со стыдом за меня опускал глаза и краснел, я расхвалил щит, как только мог, сказал, что никогда не видал такого прекрасного щита, что совещусь и не знаю как возблагодарить за такое внимание и удивительный подарок, что я тронут, и проч.; словом, я пустился в такие тонкости изъяснений чувств благодарности, которые вряд ли в состоянии был перевести смущенный переводчик мой Рагим, вряд ли понимал, а если и понимал, то для моей же и своей чести не захотел бы переводить, и сверх того, вряд ли нашел бы выражений на Персидском языке. Рагим, может быть в самом деле, благодарность мою считал постыдной; а Шахзадэ находил ее неприличной и принял меня за неблаговоспитанного – не знаю; но я хотел и по своему мнению считал нужным изъявить мою благодарность, и прибавить, что считаю за честь быть у Шахзадэ, в доказательство, что и в России умеют чтить память Фет-Али Шаха, отца его, как славного государя, и уважать его благородных и достойных потомков. Я тем более старался польстить ему, что он показался мне жалким. Я никогда еще не видал принца царской крови в таком бедном положении. Эги Шахзадэ, несчастные дети гордого Фет-Али, как будто скрываются здесь; при малейшем подозрении с ними поступают жестоко, а первый министр Гаджи-Мирза-Агасси презирает их и ведет себя перед ними надменно. Кейхабад казался мне неспокоен; он говорил громким, но не твердым голосом, сценическими выражениями, что подарок его сущая безделица, что он извиняется, что такую малость прислал мне, что у него еще много вещей, оставшихся после отца, которые он будет просить меня, принять; что ему их не нужно, что ему приятно угодить мне; но вместе с этими изъявлениями приязни он пристально устремлял на меня смутный взор, и несколько раз повторил, что он теперь не в таком положении, как при отце, что прежде он жил в полном довольствии и уважении, а теперь в совершенной бедности, что Шах ему не помогает и не любит его.

Как понять эти жалобы? Возвратясь домой, я просил совета у товарищей, что мне в подобном случае делать, Оценить щит и послать деньги Кейхабаду – Я так и сделал; велел привести с базара двух оружейников, из которых один оценил щит в 20, а другой в 50 туманов. Запечатав в пакет 40 червонцев, я послал моего камердинера Франца отнести их к Шахзадэ; но посланный возвратился с деньгами. Кейхабад, распечатав пакет, с презрением возвратил деньги, и сказал, что подарил щит из одного желания подружиться со мной, что денег ему не надо; а что он открыл пакет, в одном предположении что в нем духи (атр).

Но надо же было отдарить за такой дружеский подарок. На другой день я обошел весь Тегеранский базар; но в бедных Армянских лавках ничего не нашел приличнее для подарка, кроме золотых часов и чайного сервиза, которые и послал немедленно. Но Шахзадэ и это с презрением отправил назад, и без церемоний уже прислал своего назира или камердинера потребовать от меня триста червонцев, или взять щит назад. Разумеется, что я удивился требованию и возвратил щит; однако же мой переводчик Рагим, чтоб возбудить во мне желание продолжать сношения с Кейхабадом, рассказал мне, что у Шахзадэ есть тьма редкостей, и между прочим, древняя Оулава, с таким шаром на конце, что как ни руби его, хоть пополам, он в туже минуту сам собою срастается. Воображая, что я поверил этой сказке, Рагим прибавил, что у Кейхабада есть и щит такого же рода; что этому щиту нет цены, и сделан он из черной кожи какого-то древнего зверя, которого уже не существует на свете. Подобные басни о заколдованных оружиях не в первый уже раз слышал я от Персиян.

Я вполне устроился на новой своей квартир, и доволен ею, хотя ветер ходит у меня в комнатах почти так же свободно, как и на улиц; но лучше этого дома трудно найти в Тегеране. Персияне никогда не думают укрываться от вольного воздуха, что конечно много способствует к сохранению их здоровья. У меня небольшой, но целый двухэтажный дом, в нем всего комнат с пять, из коих одна только может назваться комнатой в Европейском смысле, т. е. с окошками и камином; кухня, две террасы одна выше другой, с которых можно любоваться серым видом Тегерана, свой мощеный двор, обнесенный стеной, а посреди двора небольшой четвероугольный пруд. Одна из моих комнат довольно велика и красива, с двумя рядами окон, из которых верхние из разноцветных стекол, а нижние с одними только деревянными ставнями. К несчастию, камин в ней фальшивый, хотя и весьма красивой формы. Белая штукатурка и арабески вообще во всех Персидских домах необыкновенно хороши.

Всеми теперь описанными удобствами я имею удовольствие владеть, и могу, уходя со двора, все это запирать на ключ, взяв с собой всю свою дворню, как это водится в Персии. Воровство в домах здесь очень редко, да и трудно попасть в дом, который укреплен как крепость, а чтоб подделать ключ, от Персиян нельзя ожидать довольно смелости, искусства и ловкости, – это бывает в Европе, а в Азии не бывает.

Я получил из С.-Петербурга литографии нашей гвардии и портрет нашего Государя со свитой, который и отнес к Шаху в подарок. Он долго смотрел на портрет, велел мне подойти ближе, расспросил про все лица, сопровождающие Его Величество, приказал своему министру иностранных дел (который был тут же моим переводчиком), поставить под стекло картину, и потом спросил, что у меня в портфеле. Я отвечал, что в нем белая бумага, но что я надеюсь на ней представить Центр мира (Шаха не называют иначе), если он сделает мне милость, посидит несколько минут неподвижно передо мной. Он сказал, что готов, сколько я хочу, и спросил, не желаю ли я сесть на стул; но я отклонил эту честь, сел на пол вынул из кармана карандаш и начал чертить, признаться, дрожащею рукой, мне очень совестно было беспокоить столь снисходительного и столь вежливого владыку. Шах сидел также на полу; сверх мягкого войлока под ним была богатая кашемирская шаль, и сидел очень смирно. В продолжение нескольких минут я имел счастье уловить сходство Магомет-Щаха, разумеется, очерком. Когда я встал с своего места и благодарил Его Величество, министр иностранных дел Мирза Масуд положил перед ним несколько эскизов моего рисованья, как с натуры, так и на память, и между прочим очерки Гаджи-Мирзы-Агасси, его любимца и первого министра. Щах узнал всех и похвалил мое искусство. Собрав все свои вещи, и не показывая последнего моего рисунка, а сказал, что осмелюсь представить его только тогда, когда окончу дома, Добрый Шах, видя мое замешательство, изъявил готовность свою на столько сеансов, сколько я пожелаю, но я не имел намерения еще беспокоить его, а хотел с эскиза (для меня столь драгоценного) сделать по возможности оконченный портрет.

Мы удалились с Мирзой Масудом, кланяясь несколько раз и как можно менее оборачиваясь задом к Центру мира.

Я забыл сказать, что когда шах смотрел на портрет нашего Императора, я упомянул, что выписал из России также рисунки нашей гвардии, но не принес их, зная, что Его Величество их уже имеет. «Я имел их, сказал Шах, но отдал брату Кахраман-Мирзе.» Мирза Масуд шепнул мне, что надо их представить Шаху. На другой же день я их послал.

Выходя из царского покоя на двор, мы еще раз повернулись, чтоб отдать последний поклон Шаху, который еще виден был в огромное окно. Он в то время разговаривал с своим доктором Мирзою Баба, который во время моего визита стоял на другом конце залы в углу, сложа руки; но когда я выходил, Шах сделал ему знак приблизиться. Никто никогда не садится перед Шахом, кроме иностранных министров, присвоивших себе это право, как представители своих государей. Первая встреча после счастливого моего успеха была с Хоэрев-Ханом, евнухом… Он нашел эскиз Шаха очень похожим, равно как и многие другие из придворных, которые все меня поздравляли. С радостью принимал я их поздравления и был в восхищении; но трудно будет сделать что-нибудь интересное из этого эскиза, ибо наружность Магомет-Шаха не живописна. Он толст, без выражения, хотя очень любезен, учтив, приятен и благороден в обращении в манерах.

Кстати, дядя его Кейхабад-Мирза (теперь начинается другая история) на сих днях явился вдруг ко мне. Я был в постели. После странного его поступка со мной, я не хотел принять его, и велел сказать, что я в постели в нездоров, но мне воротились сказать, что он уже гуляет по двору и говорит, что непременно хочет меня видеть, тем более, что я нездоров» Нечего было делать, я набросил халат и сошел к нему с видом как можно менее приветливым. Я нашел его уже сидящего в моей холодной зале. Он приветствовал меня громким изъявлением радости, дружескими жестами и беспокойством на счет моего здоровья, обратив внимание на мой утренний костюм, сказал людям своим, стоящим, по обыкновению, тут же в комнате: – мы старались одеваться по-Европейски, а Европейцы принимают наш старый костюм. – Где вы купили этот халат? – спросил он меня, с видом знатока рассматривая ткань; – а щит, зачем же вы мне возвратили его? – Вот этот человек, сказал я, указывая на его назира (управляющего), который тут стоял, – приходил ко мне взять его от вашего имени. Хлан! закричал Кейхабад, т. е. ложь, и также указывая на улыбающегося назира, еще повторил: он солгал вам, он лгун, как вы могли ему поверить?