Текст книги "Путешествие в Персию"
Автор книги: Алексей Салтыков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Я попросил людей выйти, и сказал ему, что лучше оставить разговоры об этом щите несмотря на это, он продолжал: дайте мне за него сто червонцев, и он ваш. Но я не намерен был давать более 40 туманов. Кейхабад встал, продолжая уговаривать меня дать сто червонцев, и увидев в углу горницы мою трость, попросил меня подарить ему ее, в знак дружбы, что я с охотой сделал, и мы простились довольно дружески.
Я желал познакомиться ближе с Персидскими женщинами. На днях мне доставили случай. Четыре женщины, закутанные в синие чадры, явились ко мне в гости, и расселись на полу у камина. Из них две смело сбросили покрывала свои; одна была большого роста, несколько калмыковата, лет 20, а другая небольшая, лет 18, также очень смугла, но с правильными чертами и с приятным выражением. Густые и длинные черные локоны закрывали большую часть лица; исподняя одежда их была коротка и вырезана так, что видна была испещренная Синими знаками грудь. Узкий и короткий архалук едва держался на плечах и стягивал их назад (это мода в Персии, и довольно идет Персиянкам); на руках, сверх узких рукавов, браслеты с свернутыми бумажками, на которых начертаны были стихи из Корана. Шаровары шелковые, необыкновенной ширины, едва держались на бедрах, так что нижняя часть живота, также испещренная, и нижняя часть спины, были голы. Босые ноги окрашены были темно-оранжевой краской, сбивающейся на черную (они сказали, что это также мода). Им принесли кальян, из которого они все наперерыв страстно тянули дым. Две другие женщины продолжали сидеть в чадрах; но при появления кальяна также понемногу открылись. Одна была Арабка лет 90, а другая Персиянка, лет 40. Они попеременно говорили то по-Персидски, то по-Турецки (здесь вообще говорят на обоих этих языках). Я почти ничего не понимал, и они стали говорить громче, воображая, что от этого я лучше пойму, они старались высказать опасность, которой подвергались при свидании с христианами, и делали знаки, что им за это могут отрезать голову. Не смотря на это, угощения мои вероятно понравились им.
Через два дня, во время обеда у посланника, мне дали знать, что гостьи снова пришли ко мне. Возвратясь домой, я застал у себя целый гарем: Персиянки расхаживали по террасам с кальянами, пели и хохотали при свете ясной луны. Я изумился их беспечности и боялся, что они поднимут на ноги всех соседей, они истребили всю мою помаду, вылили на себя все мои духи.
Казалось бы, что это очень весело; но, не смотря на эти развлечения от скуки, меня тянет уже назад в Россию.
Вот выпал первый снег. Все заняты очищением террас. С моей террасы я снимаю виды Тегерана. Я воображал этот город печальным, безлюдным и безмолвным; но, напротив того, в нем довольно живости и шуму. Вчера Гаджи-Мирза-Агасси прислал мне дичи в роде рябчиков и маленького барана, которому надели ошейник, и он бегает по двору, как собачка.
Моя лошадь, убранная теперь по-Персидски, из лучших в Тегеране. Все у меня есть, чего я желал, и все мне удалось. Теперь остается воротиться в Россию. Но я не покину Персии, без желания когда-нибудь увидеть ее опять. Чтоб быть здоровым, надо жить здесь. Воздух хорош, съестные припасы свежи, движение неизбежно: нет другого способа переноситься с одного места на другое, как верхом, или пешком. О зубной боли я забыл в Персии. Я гораздо чаще бываю на воздухе, чем в комнате, и из одной комнаты в другую не иначе могу переходить, как через террасы, через двор, или по лестницам; теплых переходов и лестниц в " Персии нет. Из моей квартиры в наше посольство сперва надо с трудом пробираться по темным улицам, иногда столь узким, что не более двух человек могут идти рядом; потом выезжаешь в базар, крытый, узкий и низкий, где толпится народ, сквозь который трудно пробираться; потом вдруг выезжаешь на Мейдан, большую площадь, на которую выходят ворота шахских палат. На этой площади постоянно бывают чауши; тут же стоят пушки и множество верховых в богатых уборах лошадей, которые тут обыкновенно дожидаются имеющих приезд ко Двору.
С этой площади въезд в улицу довольно широкую, между двух стен (как всегда в Персии), и тут уже не далеко до низких ворот нашего посольства. Я обыкновенно езжу туда обедать. Мы обедаем поздно, в 7 часов, курим, разговариваем до нельзя, и потом при лунном свете или при свете Фонаря, верхом или пешком, я возвращаюсь домой по тем же улицам; но в это время улицы уже пусты, и местами часовые останавливают, спрашивая пароль, отворяют несколько ворот, чтоб пропустить меня. Какая противоположность на базаре: он так многолюден и шумен поутру, а ночью так пуст, мрачен и безмолвен, что напоминает катакомбы. Я всегда рад, когда наконец выйду из этого бесконечного лабиринта. Я называю базар лабиринтом только потому, что он узок и темен, но переходы в нем не запутаны.
18-го Декабря. Мои гостьи навещали меня несколько уже раз, и надоели мне.
Холод продолжается, вода везде замерзла, то есть, стоячая вода, а воздух пронзительно холоден. Но в теплой шинели на солнце хорошо.
В день Байрама, мы были у Шаха с поздравлением. Он сидел на полу, в шелковом халате, шитом золотом, Гератской работы, вероятно единственном трофее его неудачного похода. Приняв весьма вежливо поздравление нашего посланника, Шах завел разговор о Европе, из которого можно было заметить, что он довольно учен.
Мы скоро откланялись. Шах пошел в тронную залу, которая возвышается несколько над главным двором. Передняя часть этой залы совсем открыта, так что она похожа на сцену театра. На дворе в этот день стояли регулярные войска, военная музыка, ханы, придворные сановники, принцы крови и Афганские аманаты. Нас поместили в комнате рядом с тронною залой. Где Шах сидел на высоком троне из белого мрамора, с странными изваяниями и позолотой, и поддерживаемом кариатидами, представляющими злых и добрых духов древней Персидской мифологии. Зала расписана прекрасно, богато и с большим вкусом, мелкими арабесками и изображениями. Прекрасная архитектура и рисунки высоких сводов потолка, Глубоких нишей, составляют гармоническую общность в своем совершенно особенном восточном вкусе, а огромное окно позади трона похоже на разноцветную кружевную ткань.
Все стояло неподвижно я безмолвно; наконец Шах произнес несколько невнятных слов к некоторым из придворных, стоящих на дворе в отдалении. Нс сходя с своего места, громким криком отвечали они на его милостивые приветствия. Поэт вышел аз рядов народа на среднюю аллею, и произнес стихи во славу Магомет-Шаха. Приятно было слушать гармонические и странные звуки Персидского языка, но по временам они заглушались: с одной башни неподалеку от двора, где происходил селям (торжественный прием), раздавалась музыка особенного рода, которая, я думаю, ведется со времен Зороастра. Она составлена была из волынок и длинных труб без меры и без определенного звука: каждый из музыкантов играл на свой лад, что попало, стараясь только дуть или бить как можно громче, и останавливался только для собственного отдыха. Эта дикая музыка гремит ежедневно на том же мест, при восход солнца и при закате. По случаю же празднования Байрама, она не умолкала в продолжение всего дня. Трудно понять, каким образом Шах, который во всех отношениях похож на образованного человека, не приходит в исступление от этой напасти. мне стало досадно за него: безжалостные музыканты как будто ю зло ему дуют, мешают говорит и слушать поэта.
21-го Декабря. Холод продолжается, и я принужден, не смотря на яркое солнце, топить целый день камин. Мы ожидаем почты нынче или завтра. Дай Бот, чтоб ко мне были письма. Я сейчас ездил верхом за город и видел Шаха верхом с огромною толпою всадников. Между ними я нашел знакомых и вмешался в свиту. Шах ѵстановился и смотрел на скачку.
28-го Декабря. Уже давно я не имею никаких известий из России; день ото дня становится мне тягостнее жить так далеко от своих, и я решаюсь на сборы к обратному пути, хотя теперь самое дурное время года для путешествия в Персии; даже в самом Тегеране, и верхом и пешком, трудно прокладывать себе путь чрез глыбы снега, которым завалены улицы. Сегодня вечером, когда я возвращался в город из Тегеранской цитадели (по-Персидски арк) где живет Г. Дюганель, часовой (по-Персидски караул) ударил прикладом провожавшего меня моего слугу Армянина, и едва не задел меня самого. Вследствие этого комендант цитадели не получит от меня ни чаю, ни сахару к новому году.
5—18-го Января 1850 г. Я перемог себя и решился остаться недель на пять; по истечении этого времени непременно отправлюсь. А между тем настанет весна, и дороги, надеюсь, будут не много лучше.
10—22-го Января 1859. Слава Богу, наконец, вчера утром я получил письмо из дому; теперь я спокойно могу ожидать весны. Жизнь моя все так же утомительно однообразна. Сегодня был я в бане и выкрасил себе волосы красной краской, по совету доктора нашей миссии, который полагает, что краска эта (хэна) сохраняет и укрепляет волосы. Персияне говорят, что и черная краска (ренг) имеет те же свойства, почему я и пригласил одну женщину, по имени Ситарэ» чтоб вычернила мне голову. По сообщенным ею сведениям, эти две краски, ренг и хэна, имеют множество достоинств; а именно: укреплять, отращивать, густить, мягчить волоса, вытягивать жар, унимать головную боль, и наконец освежать ее; сверх того могут употребляться как лекарство от ревматизма. Здесь все без исключения употребляют эти краски, женщины и мужчины, старые и малые, белокурые, седые, черные и рыжие – все красят волосы.
Только сейчас с базара, где открыл Афганскую лавку, в которой вышивают шали золотом и серебром с большим вкусом. Халат из хорошей кашемирской шали, вышитый таким образом, стоит около тысячи рублей (туманов сто.)
День прошел; но из десяти человек, обещавших мне разные вещи, ни один не сдержал слова. Это вещь обыкновенная в Персии, и составляет главную причину, по которой эта сторона так ненавистна. Быть всякий день по нескольку раз обманутым в своих ожиданиях, несносно. Старуха обманула меня насчет Абиссинки, старик купец Казим, комиссионер мой, также не исполнил поручения, а пришел только сказать, что нос его перегорел от горя (обыкновенная Персидская Фраза), от того, что я назвал его вчера лгуном. Во всех лавках, где должны были сегодня быть готовы для меня разные заказы, мне сказали, что будут готовы завтра. Не достаточно ли причин, чтоб спешить отсюда уехать? Персияне народ такой лживый, долговязый и обманчивый, что я опасаюсь, не сделают ли они мне каких-нибудь вовсе неожиданных затруднений при моем отъезде. Равнодушие и беспечность людей моих также меня сердит; их ни сколько не удивляют неисправности, которые я терплю ежедневно. Они прехладнокровно докладывают, что такое-то дело, на которое я имел причину твердо надеяться, не состоится; они удивляются, что я выхожу из себя от лжи и обмана. Это у них вещь обычная, и если Персиянину случится невзначай сдержать слово, то он претендует уже на награду, и менее червонца не давай. Я все записываю, что приходит в голову, чтобы по возвращении в Россию ни слова не говорить о Персии, как будто она не существует; Персия не стоит того, чтоб об ней говорить.
Сегодня вечером мне нечего делать, кроме как сидеть дома; я и сижу в моей маленькой комнате у камина, но скучно в ней одному. Обыкновенный дневной шум на улице понемногу утихает, и время моего обеда или ужина приближается. Но я сегодня не так здоров, потому что мало ходил; улицы в таком состоянии, что ходить нельзя.
Персия опошлела в моих глазах уже тем, что Тегеран и окружающие его пустыни, и отдаленные горы, все, что видно, в продолжение нескольких недель было покрыто глубоким снегом; холод был несносен. Двор мой на три аршина был погребен в снегу. Настала оттепель, начало весны, улицы затоплены грязной водой. В моем узком переулке, куда редко заглядывает солнце, снежные глыбы еще не растаяли, и долго не растают.
Я велел Францу сбираться в дорогу. Мне необходимы будут по крайней мере 8 вьючных лошадей для поклажи и четыре для моих людей: Егора, Степана, Багара и Мурата. Для Франца и для меня есть две собственные мои лошади. Из трех вышепоименованных служителей моих Армян – Степана, Багара и Мурата, первый фераш, т. е. тот, который подает кальян, провожает на улице и при визитах, и исполняет комиссии; второй мехтер, т. е. конюх, а третий повар.
Отпраздновав здесь мой 53-й год от роду, я отправлюсь, и доеду в 20 дней до Тавриза; в Тавризе пробуду 18 дней; из Тавриза в Тифлис еще 20 дней пути, – что ж это составит? около двух месяцев – Февраль и Март. В начале Апреля я буду в Тифлисе, где останусь, я думаю, 8 дней. Дай Бог, чтоб дорога по Кавказу была тогда проходима; я в состоянии оставить карету и сесть в какой-нибудь тарантас или в пошевни. В Тифлисе сейчас же примусь за отправление большей части моих вещей и оружий, купленных для моего брата, с какой-нибудь верной оказией. Я уже говорил об этом, и еще буду говорить с Тифлисскими купцами, и надеюсь, что они мне это устроят хорошо. Потом поеду как можно скорее в Петербург, остановлюсь только в Воронеж слушать орган. Это страшное разочарование насчет Персии конечно будет последний удар для моего уже больного воображения, ибо я чувствую всякий день, что способности мои слабеют. очевидно, и в весьма скором времени я совсем впаду в прозу, и в прозу, вовсе лишенную занимательности. Что делать? Рано или поздно, нельзя не попасть в это бесцветное положение, нельзя быть вечным. Сегодня я довольно расположен видеть вещи не с худой стороны, потому что, по мер, как пишу к своим близким, я успокаиваюсь насчет разочарований и горестей жизни, развлекаюсь, воображаю, что разговариваю с теми, кого люблю, и не думаю, что т, к кому я заочно обращаюсь с речью, может быть, уже не существуют.
23-го Января. С тех пор, как я получил приятные известия из России, я помирился с Персиею, и если бы мог каждые две недели иметь письма из дому и довольно денег, я бы в состоянии был остаться здесь еще месяц или два, и более, даже съездить в Испагань и Шираз. В этом краю падшем (по-Персидски хараб), то есть, во всех отношениях пришедшем в упадок, надо много времени, чтоб найти источники занятий и развлечений. Теперь только Персияне начинают понимать меня и верить моим словам. Недавно Шах прислал мне сказать через своего доктора, говорящего по-Английски, что он желает дать мне еще сеанс. Я воспользовался этим случаем, чтоб послать ему оконченный портрет красками. Через два дня доктор снова приехал ко мне, а с ним сын министра иностранных дел, Мирза Али. Доктор сказал мне, – что Его Величество желает, чтоб я нарисовал портрет четырехлетнего его сына, но не спеша, хорошенько, и в величину, назначенную самим Шахом на бумажке.
Следующий день был назначен для начала. Мирза Али, сын Мирзы Масуда, говорящий по-Французски, сказал мне при этом, что Его Величество нашел, что портрет его не похож, и назначает мне сеанс после завтра, чтоб начать другом, но также не спеша и красками. Разумеется, я был и рад, и встревожен, и озабочен этими двумя посланиями.
На другой день рано я поехал к Мирзе Баба, чтоб вместе с ним идти к маленькому Аббас-Мирзе Наиб-Султану. При входе во двор доброго медика (давно уже мне знакомого), моих людей остановили, что мне показалось странно и неприятно. Меня впустили одного. Но каково было мое удивление, когда я увидел доктора посреди двора, окруженного своими женщинами, в неглиже, без чадр, и ни сколько не смущенных моим приходом! Добрый Баба подал мне руку, как будто ни в чем не бывало; а женщины, между которыми иные были очень молоды и хороши собой, разошлись медленно в разные стороны, и стали в дверях, показывая вид, для одного приличия, что они скрываются, но видеть и быть видными. Я не мог воздержаться, чтоб не благодарить доктора за доставленный мне случай видеть Персидских дам. Но он как будто не понял меня, и извинялся, что они по обычаю скрылись. Никого не было на дворе, кроме этих женщин, нескольких старух, детей, Арабов и двух молодых слуг, лет по 13, которые принесли завтрак, вина и, разумеется, кальян. Мы сидели, как водится, на полу, и подчивание состояло из риса, вареного в воде, соуса из тыквы (т. е. лучше сказать баданджана), из бараньего супа, и проч.
После завтрака Мирза-Баба вынул из ниши деревянную ложку, которую просил меня принять в ною коллекцию Персидских вещей. Потом вышел на двор и кого-то позвал, Премилая женщина, небольшая ростом, молодая и цветущая, подошла к нему, одетая просто в ситцевом архалуке и шароварах, Она что-то ему вручила, и он оборотился ко мне, подал шапку из синей шали, шитую белым шелком наподобие жемчуга, и сказал, что дочь его дарит ее мне.
Когда мы вышли на другой двор, чтоб садиться на лошадей, несколько бедных больных мужчин и женщин обступили доктора, и он стал раздавать им всем лекарства и советы, со вниманием и участием, которое еще более возвысило мое мнение о Мирзе Баба. Между прочими, тут была или был дервиш женского рода, дервишествующая старуха.
Мирза Баба в молодости долго жил в Англии потому в нем, кажется, нет тех предрассудков, в которых Персия закоснела.
Мы поехали во дворец.
Мой Туркменский жеребец ржал более обыкновенного, и старался бить и кусать всех встречающихся нам лошадей. Когда мы вошли к маленькому Шахзадэ, он уже был одет в парадную одежду, обвешен драгоценными камнями, и сидел на шали, привалившись к огромным двум подушкам.
Во время сеанса он также что-то чертил на бумажке, и несколько раз просил своего гувернера нарисовать ему куропатку.
На другой день рано я пришел для другого сеанса, и надел мундир, потому что мне назначено было идти после к Шаху. Дорисовывая портрет маленького Шахзадэ и куря по временам кальян с его дядькой, я ожидал шахского приказания; но оно худо, кажется, было исполнено: пришли за иной очень поздно от Шаха, и спросили, есть ли со мной краски. Я торопливо схватил мой аппарат и портрет Аббас-Мирзы, который довольно удался, и поспешил на шахский приемный двор. Там было много ожидающих царедворцев, один белый евнух, преотвратительный старик, и несколько генералов в новом костюме. Мне сказали, что Шах давно ждет меня, но теперь уже принялся за молитву, после которой поедет со двора навестить каких-то священных особ. Это известие, разумеется, подействовало на меня как громовой удар. Я решился по крайней мере ждать, и стать на такое место, чтоб Шах заметил меня, когда выйдет. Между тем один Персидский генерал, очень любезный чудак и, по отзывам, отличный человек (Гуссейн-Паша-Хан), сказал мне на ухо: «то, что – я вам обещал, будет сегодня вечером; я не лгун, я. буду у вас за час перед закатом солнца, и ужинаю у вас.» За несколько дней перед этим, он действительно обещал представить удивительный предмет для моей кисти. Но зная уже вес Персидского слова, я, разумеется, и не думал верить ему.
Шах вдруг вышел в довольно странном полуевропейском наряде. Его неловкие телодвижения, толщина, большая голова, колеблющаяся походка (он хромает от подагры, хотя ровесник мне – 55 лет), и вообще неуклюжая наружность, составляли жалкую картину.
Лице его было мрачно, и он казался недоволен, как будто смущен; но когда увидел меня, свойственная ему приветливость выразилась на лице улыбкой; он остановился и сказал по-Турецки: гедже олды, – поздно сделалось, оставим до другого дня; потом спросил, здоров ли я. Я отвечал, что по милости его здоров, и Шах пошел садиться на лошадь, но приказал вслух, чтоб мне отнесли сахару и дичи.
Между тем Мирза Али успел подбежать к Шаху с моим портретом маленького Шахзадэ; Его Величество однако же был слишком занят трудом своего шествия и трудом садиться на лошадь, чтоб обратить внимание на рисунок. Он приказал оставить его во дворце, повторил еще раз: «послать ему сейчас дичи и сахару,» и поехал тихим шагом на чалом коне, с пером между ушей, знаком царского отличия. Множество скороходов со всех сторон окружали шахскую лошадь. Они были странно одеты, с перьями на шапках и с серебряными деньгами, нашитыми на платьях на груди, на спине и на рукавах, что, вероятно, было символом шахского богатства. Чтоб придать торжественности шахскому поезду, загремела военная музыка. Я также сел на лошадь и отправился домой торжественно: передо мной шахские люди церемониально несли упомянутый сахар и дичь. Сахар состоял из множества голов желтого цвета самого низкого сорта, расставленные на огромном подносе; а дичь была джейран (род оленя), которого четверо тащили за ноги, и десятка два куропаток. Придворных людей набралась куча, в надежд сорвать с меня бакшиш за шахскую милость, однако же я им дал не более ста рублей, чем они крайне остались недовольны. В Персии впрочем в обычае всегда изъявлять неудовольствие тем, что дают, чтоб показать, что достойны получить более. Удовольствоваться наградой в Персии значило бы унизить себя.
Гуссейн-Паша-Хан пришел в назначенный час, с толпой людей своих, которых он тотчас же отправил домой, оставив при себе только одного молодого человека. Он дал ему какое-то тайное поручение, и стал ходить по верхней террасе моего дома с приметным беспокойством. Он, казалось, боялся, что если комиссия его не удастся, то он покажется в наших глазах лгуном; тем более, что мы нарочно при нем несколько раз уже высказывали презрение к лгунам; а он уверял, что в этом отношении он не похож на своих соотечественников. Гуссейн однако же не имел намерения обмануть нас; заранее расспросил он у меня, скромны ли мои люди, и какой нации, и очень был доволен, когда узнал, что они все Армяне.
В ожидании чудного предмета для моей кисти, мы смотрели, что происходило на соседних террасах, что впрочем в Персии считается нескромностью. Па ближайшей террасе сидела женщина молоденькая и хорошенькая собой, но бедно одетая. Она чинила тюфяк. Вдруг высокий и молодой Персиянин, вероятно муж её или брат, вышел на террасу из своей берлоги, с палкой в руках, и начал бить хорошенькую женщину. Это однако же была шутка, хотя и довольно чувствительная. Персиянка ловко уклонялась прыжками от ударов; а между тем мы преследовали жадными взорами гибкий, обнаженный её стан. Гуссейн-Паша-Хан советовал нам не пристально смотреть на подобные сцены, чтоб не навлечь на себя какой-нибудь неприятности.
Солнце закатилось, волынки и трубы перестали рычать, беспокойство нашего гостя более и более увеличивалось; но вдруг послышался стук в двери; мы отворили, и посланник Гуссейна ввел женщину в чадре. Когда она сбросила ее – это-то обещанный перл Тегерана? – подумал я.
Недавно купил я, за 30 червонных, у Шахзадэ Магомета-Вели-Мирзы, щит подобный тому, который так благосклонно дарил мне Кейхабад. Посредником между мною и Магометом-Вели-Мирзой был купец Персиянин; он сказал мне, получая с меня деньги, что хотя Шахзадэ и дал ему слово отдать щит за 30 червонцев, но что нельзя на это полагаться, пока не вручены деньги. Вы знаете, прибавил он, что наши Шахзадэ (т. е. царевичи) совсем пропали. Он выразился по Персидски: «тамам хараб» Хараб имеет много значений: если дорога дурна, испорчена или грязна, то говорят, что она хараб, если город опустел и развалился, он хараб; если кто болен, потерял кредит, обеднял, тот хараб; платье изорвано, или что-нибудь сломано – все это выражается словом хараб; а детей Фет-Али-Шаха называют хараб, потому что они бедны, без власти и без нравственности.
Я решился отправиться из Тегерана в самый день моего рождения. Все уже приготовляется и рассчитывается. Караван ной будет состоять не менее, как из 18 лошадей.
27-го Января 1039. Вчера мы все Русские ездили за город праздновать день рождения Генерала Дюганеля: он на днях произведен в Генерал-Майоры. Мы ездили верхом верст за 10, в сад, где посольство живет летом. По возвращении домой я был весьма огорчен. Шах присылал за мной, вероятно за тем, чтоб рисовать его. Я совершенно был расстроен этим известием, что снова потерял случай услужить Шаху.
Один из здешних вельмож, евнух Хозрев-Хан, известий своей силой и веселым характером, узнав, что я собираю оружия для моего брата, подарил мне щит из черной кожи; но он был обыкновенен, и я отдал его моему Францу. Простой кинжал, подаренный мне министром иностранных дел, Мирзой Масудом, имел ту же участь.
20-го Января. После завтра я сбираюсь ехать; взял уже прогонные деньги из посольства, нанял лошадей; паспорт мой засвидетельствован. Я писал уже к Мирзе Масуду, что желаю проститься с Шахом. Говорят, что добрый Магомет-Шах велел приготовить мне две шали, и хочет пожаловать меня орденом Льва и Солнца. Он очень милостив и добр; не знаю, как ему изъявить мою благодарность; по крайней мер из Петербурга надо будет что-нибудь послать в дар.
Сюда приехал из Константинополя, курьером, молодой Франкини, принадлежащий к нашей миссии в Константинополе, с необыкновенною скоростью: из Константинополя в Требизонде на пароходе, а из Требизонда сюда по почте верхом через Тавриз. Все это он проехал, кажется, в 22 дня. Он привез мне письмо от Г. Бутенева, посланника нашего в Турции.
30-го Января. Как благодарен я Г. Дюгамелю. Он доставил мне все возможные удобства в пути и пребывании моем в Персии; я обязан ему за расположение его ко мне и за внимание столь свойственные его благородным чувствам в отношении всех и каждого.
Персидский купец, мой комиссионер, принес продавать трости для одного моего знакомого. На замечание мое, что на одной из тростей не держится набалдашник, купец отвечал мне, что это ничего, потому что можно прибить гвоздем.
Мне иногда приносят продавать платья или материи изорванные, и уверяют весьма серьезно, что это ничего не значит, потому что можно зашить.
На днях принесли шерстяные чулки с разноцветными букетами по белому грунту. Я сказал, что не возьму их, потому что, кажется, их нельзя мыть; купец отвечал, что можно мыть их, только не надо мыть те места, где цветы. После этого я уж не знаю, какое понятие в Персии имеют о мытье, – и что они под этим разумеют. В самом деле, здесь очень трудная вещь что-нибудь вымыть, даже самого себя трудно держать в чистоте. Чистой воды не скоро добудешь в Тегеране; прачек нет, моют для нас мужчины, – и разумеется, очень плохо; Персияне же почти ничего не моют из своего платья, даже рубашек.
