Текст книги "Анабиоз"

Автор книги: Алексей Гравицкий

Соавторы: Сергей Палий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Выхватив откуда-то небольшой нож, Борис пытался подняться на ноги.

Почти, почти удалось…

Он бросился на Антона, но получил резкий удар, отлетел, повалился на землю.

«Они не причинят вреда. Они никому не причинят вреда», – метнулось в голове.

Антон жестоко ударил ногой упавшего Бориса. Взгляд того зацепился за валяющееся неподалеку мачете. Взгляд рванулся за клинком… только взгляд. Очередной пинок перевернул Борзого на спину. Ботинок Антона опустился ему на горло, припечатал к земле.

Треснула финальная очередь.

Всхлипнул, затихая, последний из нападавших.

Все было кончено. Вот так. Неожиданно, быстро и страшно. Борис лежал на асфальте, мачете отлетело в сторону шагов на пять. Дотянуться до него Борзый не смог бы, даже если б захотел. Над ним возвышался Антон, наступив на горло. Каблук Просветленного давил Борису на кадык.

Бородатый был спокоен и безмятежен. Лицо Бориса искажала боль.

Один из парней Антона возник рядом. В лоб Борзому уставилось дуло автомата. Просветленный вскинул руку, останавливая, посмотрел на меня.

– Он действительно твой брат? – голос его звучал все так же спокойно и невозмутимо. Почему-то это злило.

Я кивнул. Сделал шаг к Борису.

Антон убрал ногу. Борзый перекатился на бок и надсадно закашлялся. Растер ладонью горло.

Зверь. Дикий, злой. Загнанный в угол, но все еще опасный. Почему он стал таким? Что он видел там, откуда пришел? Там, куда иду я?

– Почему? – прошептал я.

Борис ощерился и расхохотался. Закашлялся. Так и дохал еще какое-то время, чередуя смех с кашлем.

– Ты там не был, брат. А я был.

– На Арбате?

– И еще дальше. Там ад кромешный. После того, что было там, мне уже все равно. Если бы ты видел, ты бы понял… Ты еще поймешь.

Он снова прокашлялся и начал медленно вставать на ноги. Парень с автоматом напрягся. Тихо щелкнул предохранитель.

– Подожди, – остановил его Антон.

Борис тяжело поднялся. Его шатало. На направленный в живот автомат он смотрел с кривой ухмылкой. Ему в самом деле было все равно. И для него не существовало больше никаких ограничений.

Я мог бы просить Антона отпустить его. Наверное, тот даже согласился бы. И Борис, возможно, смог бы уйти, не сделав глупости. Но везде, где бы он появился после, случалась бы беда. Потому что ему было все равно. Потому что больше не было ограничений для того, кто когда-то был моим братом. Не было морали, не было закона, не было заповедей. Ничего не было, кроме сиюминутных целей, для достижения которых все средства оказывались хороши. Любые средства.

Он пошел бы дальше. Наверное, когда-нибудь он нашел бы смерть, потому что искал ее и потому, что смерти он больше не боялся. Не было для него теперь страха смерти.

Сколько он еще убьет и покалечит, прежде чем найдется кто-то, кто сможет его остановить?

Я посмотрел на Антона. Тот сверлил меня взглядом и ждал. Чего? Моего решения? Разрешения? Лицензии на отстрел собственного брата?

Он ждал, когда я скажу что-то. А я не мог ничего сказать. Не мог сказать «нет», потому что это был мой брат. Не мог сказать «да», потому что…

А он смотрел на меня и ждал…

Ждал.

Ждал!

Я бессильно закрыл глаза. Мир погрузился во тьму. В ушах зазвенела тишина.

– Не здесь, – разорвал эту свистящую тишину голос Антона.

Лязгнуло. Послышались шаги. Зазвучали метрономом, стали удаляться.

Я открыл глаза.

Борис, пошатываясь, шел вдоль дома. Следом твердо вышагивал парень с автоматом. Ствол смотрел в спину Борзого. И каждый его шаг отдавался у меня в груди болью. И не было сил остановить это.

Если бы Борис обернулся. Если бы он только посмотрел на меня…

Но он не обернулся и не посмотрел.

Еще несколько шагов, и мой брат под дулом автомата скрылся за углом дома.

Навсегда.

– Авель, – проговорил спокойный вкрадчивый голос в самое ухо, в самую душу, – зачем ты убил брата Каина твоего?

Я развернулся. Антон был невозмутим, уравновешен и светел. Как всегда.

В глазах потемнело. На секунду мне показалось, что внутри вот-вот что-то взорвется, и я убью Просветленного.

На секунду.

В груди глухо ухнуло. Осечка.

– Пошел ты к ядрене матери! – прорычал я и не узнал своего голоса.

– Ты ведь мог… – начал Антон.

– Пошел ты! – рявкнул я и бросился к Садовому кольцу.

Прочь из переулка.

Прочь отсюда.

Прочь!

Не соображая, выскочил на Смоленский бульвар. Перед глазами поплыло, заволакивая все вокруг мутной пеленой. Показалось, что теряю сознание. Не сразу понял, что это всего лишь слезы.

Споткнулся. Упал на колени, размазывая горячее и влажное по лицу. Хотелось выть, орать, плакать в голос. Но голоса не было.

Меня трясло.

Сколько я сидел так на асфальте посреди Смоленского бульвара, содрогаясь в беззвучном рыдании?

Минуту? Час? Вечность?..

– Он был не прав, – снова врезался в голову спокойный, как айсберг, голос Антона. – Там нет ада. Я был, я знаю. Там то, что у тебя внутри. Если внутри кромешный…

– Заткнись, – просипел я, поднимаясь.

Снова возникло желание убить.

Там нет ада, если ада нет внутри? А откуда этому бородатому знать, что у меня внутри? Да я сам этого до конца не знаю. И это незнание пугает. Может, у меня внутри еще больший ад, чем у Бориса. И сейчас он вырвется наружу без всякого «там». Вырвется и похоронит этого недоделанного Будду.

Я стиснул кулаки.

Антон стоял рядом, спокойный, как танк.

Я почувствовал, что теперь ударю. Кулаком. В лицо. Со всей силы, которой сейчас больше, чем когда бы то ни было. Ударю, а потом буду бить. Долго. Много. В кровавый фарш. Пока хватит сил…

Кто-то мягко взял меня за руку.

Рядом стояла Марта.

– Тихо, Глебушка. Тихо. Идем. Идем отсюда.

Она потянула меня, и я пошел. Спотыкаясь и запинаясь на каждом шагу. Не соображая, куда и зачем иду.

– Идем. У тебя там женщина. Она тебя ждет. Она тебя обязательно ждет, Глебушка. Не может не ждать. Если бы я была на ее месте, я бы ждала. Идем, мой хороший.

Она говорила и говорила. И, кажется, плакала.

Мы шли. Сколько? Не знаю. Наверное, недолго. Впереди знакомо золотился воздух. За этой светлой пеленой высилась готическая громадина МИДа.

– Идем, Глебушка. Идем.

Свет приближался, становился ярче.

– Идем. Тебе надо, надо идти. Тебя ждут.

Стена наливалась силой, светила нестерпимо. Я остановился. Марта стояла рядом и плакала. Улыбалась сквозь слезы, но губы кривились, дрожали.

– Знаешь, что я думаю, Макиавелли? Ни хрена мы не сдохли, – всхлипнула она. – А может, и надо было бы. Как думаешь, что тот мужик увидел?

– Какой мужик? – не понял я.

– Идем. Тебя ждут.

И она шагнула в свет.

Да, меня ждут. Меня ждет Эля. Там, за стеной. Осталось совсем немного.

Я закрыл глаза и пошел вперед. Свет стал нестерпимым, он слепил даже сквозь сомкнутые веки, пронзал насквозь…

А потом вдруг пощадил. Сделался глуше, отступил.

Я огляделся.

Марты рядом не было.

ГЛАВА 11

Ад

Золотистая стена света разбивала площадь надвое. Высотка МИДа молчаливой пирамидой возносилась в грозовое небо. Казалось, шпиль вот-вот вспорет слишком низкую тучу, и оттуда ливанет. Но дождя все не было. В воздухе висел приторный запах умирающего лета. Легкий вихрь кружил над ярко-белой «зеброй» газету. Свежую, будто отпечатанную только вчера.

Марты не было.

Она вошла с той стороны, вместе со мной. А с этой не вышла.

У каждого своя стена.

Что ты увидела, непокорная, хрупкая девчонка, так не вовремя научившаяся жалеть и верить? Эти же новенькие машины и нетронутые здания? Этих же темных призраков, стоящих в очереди в кассу за стеклом гастронома, которых вижу сейчас я?

Вряд ли.

Ты шла к другим призракам. К своим. Шла по натянутой до бритвенной остроты струне, ведущей тебя из детства. Вон из скомканного, так толком и не прожитого детства.

Марты больше не было. Точнее, она была, конечно, но уже не рядом, а где-то далеко, за своей персональной стенкой.

Ждать не имело смысла.

Я обогнул блестящую легковушку, припаркованную на пятачке возле выезда на Садовое, и неторопливо пошел по Арбату. Не хотелось оборачиваться, не хотелось смотреть по сторонам, не хотелось думать. Ни о чем. Хотелось идти вперед и просто знать, что каждый шаг немного приближает меня к родному человеку. К Эле.

Строптивая девчонка Марта была чертовски права: меня ждут…

Дверь Макдональдса распахнулась и оттуда выскользнула парочка. Молодой парень с девушкой, под руку. Я, не сбавляя хода, повернул в их сторону, и парочка рассыпалась ворохом янтарных искр. Лишь два темных силуэта еще некоторое время двигались по инерции. Потом исчезли и они.

Четвертый слой. Непостоянный. Лживый.

По-прежнему зверски хотелось есть, но я заставил себя пройти мимо забегаловки. Почему-то не покидала уверенность, что картошка-фри или гамбургер, попробуй только к ним прикоснуться, рассеются золотистым дымом. Ерунда, скорее всего, но проверять желания не возникало.

Интересно, а я для других тут тоже кажусь призраком? А что, если Эля…

Я со злостью выгнал мысль из головы и зашагал быстрее. Главное, чтобы она не ушла далеко от дома. Ведь наверняка не все здесь иллюзорно, можно что-то есть и пить. Здания же вон стоят. Деревья растут. Машины целехонькие. Значит, и какие-то продукты должны были сохраниться.

В ушах до сих пор звучало эхо выстрела. Перед глазами все еще стоял звериный оскал Бориса. От куртки пахло пороховой гарью и сырой землей…

Я остановился. Шумно и долго выдохнул. С остервенением содрал с себя грязную куртку. Бросил на асфальт. Она вздрогнула, будто погибая, и замерла бесформенным комом возле ноги.

От памятника Окуджаве отделились три тени и двинулись в мою сторону. Я даже не пошевелился. Что могут сделать эти лишь наполовину настоящие призраки? Избить? Маловероятно. Душу вынуть? Так поздно уже. Вынули и обратно заправили. Кое-как. Наспех.

Тени делались все насыщенней, на ходу обретали форму, их движения становились похожи на человеческие. Метров с пяти можно уже было различить лица. Неформалы. Вечный контингент Арбата. Две девки и долговязый парень – лет по двадцать, а может, и меньше. По прикиду они напоминали Марту, но только внешне. Между этими балбесами и пропавшей в стене света девчонкой была бездна.

– Не нужна куртка? – спросил парень, останавливаясь.

Когда стоял рядом, он выглядел совершенно реальным, как живой. А может, долговязый и был живым – разве тут разберешь?

Возникло мимолетное желание дотронуться до плеча парня, чтобы удостовериться в его материальности. Незачем. Я посмотрел на него оценивающе, потом перевел взгляд на девок. Шпана. Безобидная и безмозглая.

Разговаривать с ними не хотелось. Абсолютно. Даже отвечать на простой вопрос.

Я развернулся и пошел дальше по мощеной улице. Сзади хмыкнули. Сухо зашуршала оттряхиваемая ткань. Наверное, уже делят куртку.

Пусть делят. Грязным – грязное.

У театра Вахтангова снова притормозил, глядя на старушку, плетущуюся вдоль колонн. Я узнал ее. Соседка с третьего этажа. Тогда, в прошлой жизни, она то и дело наведывалась к маме и доставала нудными разговорами про сталинские репрессии и разруху в современном демократическом обществе. Впрочем, четкого мнения ни по первому, ни по второму вопросу у нее не было, поэтому старушка просто поливала желчью всех и вся. Мама терпеливо выслушивала одни и те же наезды на прошлую и настоящую власть, а потом вежливо выпроваживала докучливую гостью.

Старушка тоже меня заметила. Заковыляла наперерез, обретая четкость, и махнула клюкой на манер гаишника, словно хотела остановить и штрафануть.

– Глеб, – щурясь и быстро жуя губами, пробормотала она. – Глеб, ты?

– Здрасьте, тёть Зин. Я тороплюсь.

– Туда торопишься? – Старушка повела клюкой себе за спину. – Нет там никого, ушли или сгинули. А твоя-то…

Она затихла, жуя губами.

– Что с Элей? – спросил я, чувствуя, как накатывает волна страха.

– Не ходил бы ты туда, Глеб, – покачала головой тетя Зина. – Плохо там. Не разберешь толком, что творится…

Не дослушав, я сорвался с места, побежал вдоль театральных колонн. Темный силуэт старушки остался за спиной. Слева, в переулке, мелькнули и растворились еще несколько призрачных теней. Брусчатка под ногами вдруг раскрошилась, превратилась в месиво из щебенки, песка и камня. Я едва не споткнулся, сбавил скорость.

Поперек улицы словно бульдозер проехал, забыв поднять ковш. Брусчатка была вспахана, резной фонарный столб свернут в дугу, скамейка искорежена. Возле противоположной стены серело с полдюжины крупных теней.

Не собираясь гадать, что здесь произошло, я свернул в проулок и, скользнув между невысоких домов, понесся через палисадник. За оградкам и, на газонах, возвышались заросли: какой-то колючий кустарник, бурьян, крапива. Запустение здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем на самом Арбате. А главное, люди больше не выглядели бесплотными призраками, даже издалека.

Мужчина в потрепанной форме охранника махнул мне рукой и позвал:

– Куда летишь? В том квартале нет ничего, пусто…

Ноги понесли еще быстрее.

Это у вас всех там ничего нет, а у меня там Эля!

Из-за высоченного дерева показался знакомый балкон. Светло-зеленая краска потускнела, лак на перилах облупился, но стекла в комнате были целы. На кухне и в зале, кажется, тоже.

Скорее. Марта сказала, что если бы она была моей женщиной, то ждала бы, обязательно ждала. Девчонка болтала на эмоциях, но эти слова запали в душу, вонзились, глубоко вошли занозой. А за ними звучали другие, страшные… Борзого…

«Ее там нет».

Скорее всего, он обронил их бездумно, или напротив – осознанно солгал. А вдруг – не солгал? Ведь он, в отличие от Марты, здесь был… Правда, видел что-то свое…

Я с разбега ткнулся в запертые ворота и с силой толкнул калитку. Закрыта. Нужно обойти дом с другой стороны, чтобы попасть к подъезду.

Стараясь глядеть под ноги, чтобы не навернуться, я полез сквозь кусты, буйно разросшиеся под окнами. Ржавая водосточная труба на уровне плеча была разорвана, острые фестоны жести опасно торчали во все стороны. Я обошел трубу и завернул за угол. Впереди виднелась улица. Здесь уже все было знакомо и, в то же время, пугающе чуждо: сгнившие соседские машины, растрескавшийся асфальт с разросшейся выбоиной, пробившиеся вдоль бордюра побеги и островки травы. Получается, нетронутым все было только там, на Арбате. И люди там издалека казались призрачными тенями. А тут? Не тени?

Четвертый слой преподносил свои загадки.

Но это все потом.

Сначала – найти Элю.

Я вышел к подъезду, остановился. Прислушался. Со стороны Нового Арбата доносились размеренные глухие удары, будто забивали сваи. В конце улочки тихонько брел человек: издалека было не разобрать, мужчина или женщина. Шелестела листва, где-то высоко, в кроне дерева, свиристела какая-то птица. Дверь подъезда была распахнута, кодовый замок выбит. Из глубины дома доносились странные звуки…

Музыка? Или кто-то напевает себе под нос?

Я вошел в подъезд. Тихо, никакого движения. Только эта дурацкая песенка.

Мы жили на втором этаже. Я стал подниматься по лестнице, поглядывая на обветшалые, покрывшиеся плесенью двери. За каждой из них таились свои истории, правильные и не очень судьбы.

Вот здесь живет… жил… пацан-наркоман. Выращивал травку под лампами в кашпо, прямо у себя в комнате. Небуйный, только музыку иногда по укурке врубал посреди ночи. Но по первой же просьбе выключал и извинялся. А за этим стальным монстром, которого язык не поворачивается назвать дверью, жила… живет… тетка с двумя мелкими дочерьми. Девчонки невоспитанные, а оттого наглые и беспардонные.

Двери, двери, двери…

На площадке между этажами я остановился. Не знаю почему. Словно почувствовал: сейчас что-то произойдет.

Мелодия, доносящаяся сверху, прервалась, как будто кто-то резко выключил запись. Или поставил на паузу. Стало тихо…

А потом громыхнуло.

Я дернулся, еще не понимая, что за резкое пиликанье ворвалось в этот притихший мир. Крутанулся на месте, ища источник звука, и только после этого почувствовал дрожь в кармане.

Звонок!

Но я же ставил телефон на виброрежим! Почему он так голосит? Черт подери! Как он вообще может здесь звонить? Неужели связь наладили?

Путаясь в движениях, я вытащил мобильник. Раскрыл.

И вздрогнул.

На экране высвечивалось: «Эля вызывает…»

С третьего раза палец попал по нужной кнопке…

– Алло, – осипшим голосом проговорил я.

В динамике звенела тишина. Глубокой, бездонной пустотой она дрожала где-то по ту сторону мембраны, и эта дрожь передавалась мне. Сглотнув, я ощутил, как пропадает так и не наладившаяся связь. Связь между прошлым и будущим, между жизнями, между душами.

– Алло! – заорал я. Стекла в подъезде задребезжали от истошного вопля. – Алло! Алло! Ты слышишь меня?!

Короткие гудки втекли в ухо, впились в сознание, оборвали что-то внутри. Разрезали тонкую нить, держась за которую я шел сюда через все безумие проснувшегося мира, через боль и жуть, через озверевший город, через проржавевшее насквозь время и до неузнаваемости искореженное пространство.

– Алло… – беспомощно прошептал я, глядя на опустевшие палочки антеннок в углу экрана. – Алло.

Тихо.

Мобильник выпал из ослабевших пальцев. Подпрыгнул и застыл на ступеньке.

Зачем я принес его сюда? Зачем взял с собой? Почему не выбросил еще тогда, на Киевском шоссе? Чтобы услышать, как рвется связь с реальностью?

– Ненавижу тебя, – обронил я, понимая, что вещь ни в чем не виновата. Что внезапно заработавший кусок пластика с микросхемами – тоже всего лишь жертва взбесившегося мира. Но что-то черное все равно рвалось изнутри, вымораживая артерии. – Ненавижу.

Каблук расплющил мобильник легко. Словно тот был сделан из картона. Какая-то деталь отлетела в сторону и застряла в паутине у позеленевшей от плесени батареи.

В груди полыхала страшная, холодная ярость.

Я еще не дошел.

Эля ждет.

Крепко ухватившись за перила, я двинулся вверх, отсчитывая ступени. Раз, два, три. Раз, два, три. Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…

Второй этаж. Налево.

Единственная дверь на всей площадке приоткрыта. Наша дверь. И из квартиры снова доносится эта едва различимая, бубнящая мелодия…

Я толкнул дверь с такой силой, что та чуть не слетела с петель. С хрустом шандарахнулась о вешалку с истлевшей одеждой да так и осталась там, будто приклеилась к лоскутам плаща.

Мелодия опять оборвалась. В дальней комнате звякнуло, послышались быстрые шаги через коридор, в кухню, а оттуда – в зал.

– Эля, – прошептал я, и бросился вперед, буквально снося распахнутую дверь ванной. – Эля!

Влетел в зал и… замер на пороге, придерживаясь рукой за косяк.

Щёлк.

Картинка отпечаталась на сетчатке как-то вся сразу, с мельчайшими деталями, будто на матрице фотоаппарата.

Щёлк, и кадр в семейный альбом готов…

Оборванные куски штор. Диван с прогнившими подушками, из которых торчат ржавые пружины. Шкаф с перекошенными от влаги и зимних морозов дверцами, одна приоткрыта, внутри видны истлевшие мамины кофты на разноцветных пластиковых плечиках. Сервант с расколотыми стеклами, сдвинутым в угол сервизом. Серебряных стопок и блюдец нет – только следы от них на толстом слое пыли. Потолок со вспучившейся побелкой и грязной люстрой по центру. Изъеденный то ли молью, то ли мышами ковер. Рассыпанные вдоль плинтуса скукоженные журналы: изображений на выцветших обложках теперь уже не разобрать.

Посреди комнаты – мужик с высоким костистым лбом, крючковатым носом и бегающим взглядом. Глазки блеклые, похожие на рыбьи. В руке кухонный нож, на плече мешковатый рюкзак. Поверх какого-то рванья – моя старая, но все еще крепкая кожанка.

А рядом с ним, на полу…

Эля.

Она лежит навзничь, голова неудобно повернута в сторону, волосы разбросаны, глаза закрыты. Юбка из прочной ткани не сгнила, а вот хлипкая блузка разошлась по шву и размахрилась. На груди видна полоска лифчика.

Щёлк…

Кадр поплыл. Ушел из статики.

Мужик шмыгнул носом и прищурился, рассматривая меня. Отступил на шаг, отвел в сторону руку с ножом. Наверное, лицо у меня посерело и стало страшным, раз мародера так проняло.

– Мой дом, – сказал он. Отрывисто, как сплюнул. – Разорался тут. Алло, алло… Ну, алло. Иди своей дорогой, чел, ищи другие места.

Я не пошевелился, только пальцы сильнее стиснули рейку дверного косяка. Сознание медленно затягивала темная пелена, лишая способности трезво соображать. Взгляд соскользнул с рыбьего мурла подонка, уперся в лежащую Элю. Неподвижную.

Бездыханную.

– Чего встал? – нахмурился мародер. Неумело взмахнул ножом. – Сказано же, занято. Давай, вали отсюда. Кручу, кручу, кручу педали, кручу… Вали, вали.

«Вот кто напевал дурацкую мелодию», – пронеслось в голове. Перед глазами продолжала густеть мутная пелена бешенства. Пальцы на косяке побелели.

– Что ты с ней сделал?

Я услышал свой голос со стороны. Хриплый – почти, как у Борзого.

– Чего? – Мужик, кажется, не ожидал такой реакции. Он машинально глянул на Элю, потом снова уставился на меня рыбьими глазками. Ухмыльнулся. – А, с этой… Тебе-то что? Сказано же, дом мой. И всё, что в доме – тоже мое.

Где-то глубоко внутри клацнуло. Коротко. Будто рубильник переключили.

Я отпустил косяк и пошел вперед. Не выставляя рук, не защищаясь, не выгадывая лучшую позицию для атаки. Я просто пошел вперед, видя перед собой только костистый череп и рыбьи глаза, в которых мелькнул испуг.

Перед лицом пронеслось лезвие. Щеку обожгло, но я даже не вздрогнул. Не сбавил шага.

Ударил его ногой в живот. Спокойно и сильно. Будто не человека бил, а высаживал дверь. Никто же не злится на дверь, когда ее надо выбить. Ее просто выбивают.

Мародер с утробным охом сложился пополам, потерял равновесие и завалился назад. Нож отлетел в одну сторону, рюкзак в другую. Я сделал еще шаг, схватил его за отвороты куртки и вздернул. Тело взрослого мужика показалось легким, как тряпичная кукла. Не останавливаясь, я продолжил движение, опрокинул гада на подоконник.

Раздался треск, звон, и я – словно со стороны – увидел, как костистый череп оказался среди крупных осколков вышибленного оконного стекла. Мясистое ухо моментально залило кровью.

Он завизжал.

Пронзительно и на удивление высоко, как женщина. Попытался высвободиться и оттолкнуть меня, но я с хрустом проволок его головой по подоконнику, собрал затылком стеклянное крошево. Он завизжал громче.

– Что ты с ней сделал? – чужим голосом повторил я вопрос. Пелена, застилавшая глаза, мешала сконцентрироваться.

– Я ничего не делал, ничего не делал! Слышь, ничего не делал! – верещал мародер, дергаясь, как в конвульсиях. – Сволочь, пусти! А-а-а-а! Паскуда! Пусти!

Я провез его еще немного в сторону и остановил под большим треугольным осколком, торчащим из рамы.

Рыбьи глазки наполнились откровенным безумием.

– Тихо, тихо, тихо, чел, – истерично забормотал мародер. – Тихо ты! Я нашел этот дом. Пустой. Он пустой был, понимаешь, я бабу даже не сразу заметил… Это твоя баба, что ли? Это твой дом? Так я уйду, ты только пусти… Я ж ничего… Я ж только барахло… Тут даже жратвы нет…

– Ты ее трогал?

– Да не трогал я ее! – затравленно косясь на осколок, выдохнул мужик. Уха его уже совсем не было видно, только бесформенное вишневое пятно и мерзкие розовые пузыри. – Я ж сначала и не заметил, а потом, глядь, лежит – вроде не дохлая, но и не дышит… Мысли были, конечно, дык я ж не успел… Только ты…

Не знаю, откуда у меня нашлись силы. Понятия не имею. Видно, в человеке и впрямь полно скрытых резервов.

Перехватив правой рукой мужика за ногу, я одним резким движением приподнял его и протолкнул в окно. Он даже не вскрикнул. Просто съехал вниз, и всё. Следом ссыпались осколки и гнилые щепки.

Под окном глухо тумкнуло, донесся умопомрачительный мат. Значит, живой. Второй этаж, не десятый. А если б шею сломал, так не матерился бы…

На самом деле, мне было глубоко плевать на судьбу подонка. Мысли просто проскакали и исчезли. Как не было.

Рефлекторно смахнув кровь с порезанной щеки, я развернулся и подошел к Эле. Она все так же лежала без движения.

Я опустился рядом на колени.

Осторожно, будто боялся спугнуть замершую под мраморной кожей жизнь, положил исполосованную стекляшками руку на ее плечо. Пальцы дрогнули от прикосновения.

Прохладное.

– Эля, – сорвалось с пересохших губ. – Элька ты моя…

Ярость ушла. Внутри теперь все клокотало. Воздух рвался в легкие, но я никак не мог надышаться – словно кровь вхолостую гоняла кислород, мимо клеток. Наружу рвалось что-то дикое, отчаянное, разметавшее все мыслимые барьеры.

Прохладное, неподвижное тело Эли под пальцами не отзывалось.

Не холодное, не окоченевшее.

Но и не теплое.

Стараясь унять дрожь в руках, я аккуратно повернул голову и посмотрел на бледное лицо. Родное, знакомое до последней черточки лицо самого близкого человека в этом обезумевшем мире.

Тихонько провел ладонью по лбу Эли, чтобы смахнуть грязь, но только больше испачкал. Оставил кровавые разводы на светлой, будто бы слегка подсвеченной изнутри коже. Поискал глазами, чем бы вытереть, но все вещи были пыльными, мертвыми.

– Эля, проснись, – закрывая глаза, попросил я. Сердце ухало в груди, как бешеное. Левая щека пульсировала болью, кожу на скуле стянуло от свернувшейся крови. – Элька, проснись. Пожалуйста…

Я же пришел.

Эля спала.

Я поморгал. Слабо соображая, что делаю, взял Элю на руки и поднялся. Обвел невидящим взглядом комнату и сделал шаг к двери. И еще один. И еще.

В ногу стреляло болью, по щеке и губам текло горячее и соленое, сердце ухало за двоих.

Еще шаг.

Еще.

Я вынесу тебя отсюда. Прочь. Куда угодно. Я же пришел за тобой, именно за тобой. Сквозь бессмыслицу и страх, сквозь боль и смерть, сквозь переломанный мир. Вернулся. За тобой. И мне плевать на все вокруг. Главное, проснись…

Эля не могла ответить на мои сбивчивые мысли.

Она спала.

ГЛАВА 12

Там, за стеной

В груди гулко ухало. Вокруг было тихо, оттого удары сердца грохотали набатом. А в груди у Эли стояла жуткая, звенящая тишина. Тишина, от которой можно было оглохнуть.

Я шел по Арбату. Шел на свет. Летел, как мотылек, не боясь обжечься, потому что и так уже был опален. То, что осталось за спиной, то, что происходило здесь и сейчас, было страшнее любой неизвестности.

Наверное, так мог бы чувствовать себя человек, попавший в чистилище. Или встретивший конец света. Да, наверное, конец света даже ближе. Такой библейский апокалипсис. Мертвые уже восстали и ждут распределения: кому в рай, кому в ад. Но вокруг при этом творится такое, что ад уже не пугает. И возможность пролететь мимо рая – тоже. Ничего уже не страшно. Почти ничего…

Может быть, это и впрямь конец света? И не важно, кто его устроил: господь бог, или какие-то ученые с коллайдером. Важно, к чему все это. Может быть, нам, на самом деле, дали еще один шанс? Обнулили наше никчемное существование, позволили начать все заново, исправиться, стать лучше. А мы?

Кто-то стал озлобленнее, кто-то хитрее, кто-то жестче. Но стал ли хоть кто-то лучше?

Ответов не было. Только вопросы.

Гудели ноги, ныли руки. Я старался не обращать внимания на усталость. Плевать на нее. Мне нужно было дойти. Пройти сквозь свет, через все эти чертовы стены. И выбраться наружу. Туда, где все еще действуют законы природы. Туда, где люди проснулись.

Я спешил. Торопился скорее прорваться сквозь слои и одновременно боялся этого. Кто знает, что произойдет там, за стеной. Быть может, Эля проснется… Я хотел верить в это. Ведь проснулся же я, проснулись другие. Но внутри мерзким червяком ворочалась пугающая мысль: а что, если она растает, как сон? Превратится в прах, в золотую пыль, лишь только пересечет границу слоя.

«Ее там нет», – обронил Борис.

«Там сложно. Там ничему нельзя верить. Там не всё так, как кажется. То, что ты видишь, или слышишь, не всегда существует здесь и сейчас. Иногда не существует вовсе. Верить можно только себе. Слушай себя. И не ходи в червоточину», – сказал просветленный Антон.

Нет, гнать эти мысли. Гнать.

Верить себе.

Я верю себе, своим глазам, которые видят Элю. Своим рукам, которые ощущают тяжесть спящей женщины. Спящей?

Не думать об этом.

Я нес на руках единственного человека, который связывал меня с прошлым. Единственного человека, ради которого стоило жить в этом будущем. Единственного дорогого мне человека во всем мире, да во всех мирах: и в том, которого не стало, и в том, который есть здесь и сейчас.

Единственную.

И моя Эля не могла оказаться сном. Это было бы слишком жестоко.

У-ух! У-ух!

В груди заухало чаще. Нервы.

Я глубоко вдохнул, выдохнул. Прислушался, стараясь поймать ритм другого сердца, почувствовать ее дыхание. Но пульса не было, и дыхание отсутствовало. Анабиоз.

Мне казалось, что из него выходят все, кто выжил. Казалось…

Я ничего не знал об этом новом мире. Никто не знал. Разве что Антон, да и тот, скорее, догадывался.

Свет впереди сделался ярче. Он снова набирал силу, стараясь скрыть от меня что-то по ту сторону.

Что ты скрываешь? Что ты знаешь?

Стена молчала, лишь наливалась мощью.

Почему молчишь? Ты ведь моя. У каждого есть своя стена.

– Почему молчишь? – спросил я вслух и облизал губы. – Что скрываешь?

«Слушай себя. И не ходи в червоточину», – говорил Антон.

Откуда взялся этот совет? Опасался ли он за меня, или на самом деле боялся, что кто-то станет вторым просветленным? Что он там увидел? Господа бога?

Борис видел там ад. И мы с Борисом были одной крови.

Нет, кровь здесь ни при чем.

У каждого своя стена.

«Не ходи в червоточину, – звучал в голове голос Просветленного. – Не ходи… Не ходи. Не ходи!»

Свет был уже совсем близко. Надо идти. Не возвращаться же…

Я подумал о том, что ждет меня сзади.

Стена, в которой застряла Марта. Бедная девчонка столкнулась с реальностью, и эта реальность ее раздавила.

Убийца моего брата с отвратительно благостной рожей. Он никого никогда не обидит. Он просто убил шесть человек и моего брата. Пусть это были плохие люди, но разве благость разрешает отнимать жизнь?

Набережная с оголодавшими, злыми и сходящими с ума от страха мужиками. Нет, не мужиками. Будь они мужчинами, не побоялись бы пройти сквозь стену. А это… просто люди. Маленькие, злые, несчастные. Они были такими всегда. И в прошлой жизни тоже. Сидели по офисам и боялись начальства днем. Боялись хулиганов во дворе ночью. Большие, крепкие, взрослые люди, а боялись. А теперь этот страх просто вылез наружу. Они могли бы хорошо себя чувствовать под яростной властью Бориса. Или под спокойным присмотром Антона. Они, наверное, прекрасно устроились бы и в Донском монастыре, безропотно ворочая могильные плиты за гарантированную кормежку. Там им было бы не страшно.

Что дальше? Мост, Крымский вал. Сплетение ниток, лабиринт дорог.

Монастырь. Иван. Помнится, он велел мне не возвращаться.

Не возвращаться. За спиной нет никого и ничего.

Вперед.

Свет налился, стал нестерпимо ярким.

– Ну, что ты мне там приготовил?

Я закрыл глаза и сделал шаг.

У-ух.

Гулко.

В груди.