Текст книги "Журавлиная родина"
Автор книги: Алексей Ливеровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Мечта
Лет двадцать назад я впервые пересек озеро Тихое. Очарованный его первобытной красотой – гладью тростниковых заводей, укрытых песчаными косами, светлым сосновым бором, теснившим извилистые берега, – я возвращался обратно. Навстречу на одном кормовике не спеша продвигался Федор Васильевич. Он тащил за собой дорожку, зажав по местному обычаю шнур в зубах.
Мы съехались на каменистом мысу, сели покурить и поделиться новостями. Тишину раннего утра подчеркивали редкие вскрики гагар. Рваный парок тянулся от воды и таял в лучах солнца.
– На жарёнку есть, – заметил я, заглянув в челн Федора Васильевича.
– Разве это рыба? – рыбак досадливо поморщился. – Щуренок. В нашем озере у берегов живут травянки, так они фунтов до шести, не больше, а в ямах плёсовые, те до пуда и более. И есть одна щука, у провалучей ямы живет, сколько в ней весу – не знаю, боюсь и соврать. Я ее прошлый год тащил…
Федор Васильевич помолчал, повернулся в сторону камышей, где шумно сыграла рыба, глянул на меня, пригнулся и взволнованно продолжал:
– Перво как взяла, думал – зацеп; потянул – чую, тянет вместе с челном. А она поводила, поводила и подалась.
Подтащил близко, вижу: блесна хорошо, на два якоря пристала к губе. На морде еще две чьи-то оборванные блесенки светятся. Как раззявила она рот – что вдоль, что поперек! Вижу: тащить в челн нельзя – велика. Отпустил шнур сажени на четыре – и тихонько к берегу. Идет хорошо. Они ведь чем крупнее, тем смирнее, а такая большая и вовсе глупа. Только челн приткнулся к песочку – место нарочно выбрал, чтобы ни травинки, ни коряжинки, – соскочил в воду спиной к берегу и тяну на себя: полагал за глаза взять или так накрыть. Подвел рядом, голова подо мной, слышу, песок черкнула… Тут как ударит! Батюшки-светы! По ноге как поленом, шапка с головы, глаза водой залило… Ушла. Стою как столб, мокрый, в руке шнур порванный, рядом шапка плавает, а в ней кисет и спички. Кум Осип мимо в лодке сено вез. «Ты что, говорит, Федя, купаться вздумал? Ильин день прошел, олень в воду мочился, холодна стала…» А я и молвить не могу. Машу рукой: «Подплывай, такое дело…»
Прошло много лет, но и теперь частенько можно увидеть Федора Васильевича, объезжающего с дорожкой знакомые мысы и лахтины. За эти годы еще два раза хватала за блесну «та самая», как он думает, щука. Видел он ее оба раза «в глаза», но вытащить не мог – не терпят поводки.
Нынче летом приехал к нам в деревню моряк-рыболов – погостить у родных. За полдень пришел он на берег и просидел до заката.
Подплывали рыболовы. У каждого на уху было – в о ды наши рыбой не бедны: у одного «сковородников» – крупных окуньков – с полдесятка наужено, у другого щучка порядочная. Поглядел на уловы моряк и сказал просто, без насмешки:
– Мелкота.
Вечером он зашел ко мне. Не отказался от морошковой наливки и свежепросоленного огурца, одобрил жареные рыжики.
Подошли и наши рыбаки. Моряк рассказал, как в Ленинградском порту он ловил лещей на особую снасть; как на Зее-реке добывал зимой калугу-рыбу весом пудов до тридцати, а еще где-то на Дальнем Востоке – бешеную форель с нашего лосося, но характером круче.
За полночь шел рыбацкий разговор, облако табачного дыма поплыло в окошко.
Наши рыбаки тоже в долгу не остались, подсыпали гостю таких рассказов про озеро Тихое, что стало ясно – диковины не только в дальних краях бывают.
Пообедал он на другой день у своей тетки Марии Ивановны, больше известной под именем Долгоносихи. Обладала она, к слову сказать, носом обычного размера, но выдающимся интересом ко всему происходящему у соседей. Потом зашел ко мне, чтобы одолжить на вечер мою «шлюпку» – единственный на озере челнок, оборудованный парными веслами и настоящими уключинами.
Бережно уложив удочку с блестящей катушкой и противогазовую сумку со снастями, моряк отбыл.
Вечером, когда солнце пряталось за лес и рыбаки, поужинав, отдыхали, сидя на бревнах у берега, из-за дальнего мыса появился челнок гостя. Никто не мог скрыть своего любопытства.
– Ты спроси его, Федор Васильевич, – усмехнулся Осип, – берет ли муль на вертячую катушку? Коли так – ему осенью от рыбы не отбиться будет.
Мулем у нас называют маленьких рыбок; их ловят осенью в холодную воду особыми мулевыми сетями.
– Рыбка плавает по дну, не поймаешь ни одну, – отозвался Федор Васильевич и захлебнулся не то едким дымом крученки, не то смехом. Вдруг он притих и стал вглядываться:
– Что это у него в носу – вроде кто есть? Он с бабой поехал или один?
Челн моряка с разгона ткнулся в берег, двое подхватили, остальные подошли ближе и… остановились в почтительном молчании: всю переднюю часть занимала щука – хвост ее терялся под скамейкой гребца, голова свешивалась с носа. Рядом лежала вторая рыбина, много меньше, но тоже редкостного размера. Моряк первой вытащил ее и преподнес мне:
– Так сказать, за аренду вашего теплохода, – поймал у провалучей ямы.
Большую щуку моряк с трудом – с десяток рук помогали – взвалил на плечи и понес к Марье.
Больше всех поражен, пожалуй, даже обижен был Федор Васильевич. Лицо его посерело и сморщилось. Только когда моряк с рыбиной скрылся за колхозным амбаром, старик перевел дух, ободрился и сказал:
– Не! Это – не моя! Это, конечно, порядочная, да куды ж до моей-то! Моя – во-о-он с тот кормовик будет.
Очень приметный челн у Федора Васильевича – новый еще, беловатый. Я сразу узнал его утром, когда против окошка раздернулся озерный туман. На солнце поблескивал кормовик, и водяной угол далеко протянулся от тупого носа долбленки.
Мечта осталась жить.
А разве это не самое главное для человека?
Чужой
Не сообразив, что дужка котелка очень нагрелась, я взял ее голой рукой и, охнув, отбросил котелок в сторону. Вода мигом исчезла в песке, оставив облачко пара.
Николай Викторович без всякого осуждения взглянул на меня, не сказал ни слова, поднял котелок, пополоскал его у кромки озера, затем, зайдя поглубже, набрал свежей воды и вновь поставил на огонь.
Я лежал в тени прибрежной сосенки, выставив мокрые до колен ноги на солнце, и думал о своем спутнике. Все, что ему принадлежало – от карманных часов до перочинного ножика, от мельчайшего рыболовного крючочка до челна, – действовало безукоризненно. Все, что он делал, он делал обстоятельно и с толком.
Он никогда не подводил меня: не опаздывал на встречи, не хныкал при неудачах, не обращал внимания на капризы погоды. Иногда даже казалось, что невозмутимость этого человека граничит с каким-то безразличием.
Помню одну зарю. После ночной грозы, щедрой ливнем, полной грохота и вспышек молний, взошло солнце. Нежаркое, оно ласкало водную гладь, такую ровную, что виден был каждый всплеск рыбы.
Мне хотелось запеть, закричать, но, обернувшись к Николаю Викторовичу, я только протяжно выдохнул: «Хорошо!» Спутник мой неотрывно смотрел в озерную даль. Лицо его было внимательно и ясно, но он молчал.
Иногда это молчание становилось тягостным. Бывало, за все долгое утро он только попросит разок-другой передать червей или сачок, а когда начнет припекать солнце, вымолвит: «Ну что – пошабашим?»
…Котелок шумно заплескал на угли… После крепчайшей ухи из рыб, каждую из которых еще помнишь, как выловил, очень хотелось пить.
…Расстелив на песке плащ-палатку и положив под головы свернутые ватники, мы отдыхали. Вертлявая крачка, лениво покачиваясь в слоистом от жары воздухе, казалось, с удовольствием прерывала полет, чтобы кинуться в воду и поиграть с брызгами.
Я спросил:
– Николай Викторович! Вы не волнуетесь, когда тащите крупную рыбу? Такую, как последнего окуня?
Речь шла об утреннем случае.
Николай Викторович мудрил что-то с крючками и не заметил, как большой поплавок живцовой удочки качнулся, резво пошел в сторону и стал тонуть. Его снежно-белая маковка быстро превратилась в желтое пятнышко глубоко в толще воды.
Я тихонько свистнул. Николай Викторович схватил удилище и резко подсек. Леска, поднимая пузырчатый бурунчик, побежала вдоль борта.
Челн закачался. Два раза упругая нить проскальзывала благополучно по днищу челнока, и рыболов, встав во весь рост, протягивал удилище как можно дальше, утопив верхушку в воде. Один раз леска зацепила якорную цепь. Казалось, конца не будет бешеному натиску. Но вот удилище выпрямилось. Как от пароходного винта закрутились воронки, и вот он, горбатый, черноспинный окунь – у самого борта.
Я подвел сачок. Есть! По мокрому днищу звонко бил хвостом двухкилограммовый красавец…
– Вы не волновались? – повторил я вопрос.
– Бамбук, сатурн, сачок… – протянул мой приятель и сладко зевнул. – Все рассчитано…
Глухой, но мощный удар нарушил полуденную тишину и покатился, урча и повторяясь, в путаницу хвойных островов. За озером поднялась стая ворон. Николай Викторович вскочил и, захватив кормовик, кинулся в челн. Я сел на весла. Запела вода под тупым носом долбленки.
На середине большого плеса мы перестали грести, чтобы немного отдохнуть…
…Кузьма появился в наших краях неведомо откуда года три назад. У Анны, вдовы, купил половину дома, стоявшего над озерным обрывом. Здесь легко разместилось имущество, прибывшее в двух мешках на плечах покупателя и его жены, немолодой уже женщины с лицом, похожим на недожаренный блин.
Чем занимался Кузьма, как добывал пропитание, понять было трудно. Войти в колхоз он решительно отказался, ремесла никакого не знал.
Кузьма нашел в камышах старый челн и стал считать его своим, распив с бывшим владельцем – кузнецом пол-литра. Ремонт был несложен: большая дырка в носу, где выпала сердцевина осиновой колоды, была заткнута обрывком мешка, а щели кое-как заляпаны смолой.
С той поры черная посудина Кузьмы воровато шныряла по заливам, протокам и плесам нашего озера. Ни сетей, ни переметов у новосела не водилось, только ветхая охотничья одностволка да приблудная собачонка – хромая и злющая, как сатана. Отсутствие у новосела определенных занятий и видимых средств существования, к общему удивлению, на достатке семьи не отражалось. У приезжих постоянно пахло свежим хлебом, жареной рыбой, палеными перьями дичины.
На щекотливые вопросы соседок: где добыл? как поймал? не в чужие ли сети? – жена Кузьмы, отвернув от печи пылающее лицо, отвечала коротко и нелюбезно:
– Где добыл, там теперь нету… Сами сумейте.
С законом Кузьма не ссорился, имея, по нашим подозрениям, некоторый опыт в этом деле. Он действовал на самой границе закона, довольно расплывчатой у нас по причине известной вольности сельских нравов и отдаленности районного начальства.
Ну кто, в самом деле, остановит человека, который в камышовых зарослях давит со своей собачонкой нелетную утиную молодь, зимой ставит мережи на серых куропаток, бьет на разливах нерестящихся щук? Не трястись же районному милиционеру двадцать километров по глинистому проселку из-за несчастной куропатки или убитого на весенней озими зайца!
Впрочем, не все сходило гладко.
Однажды красногорские колхозники заметили, что кто-то при свете луны просматривал их сети. Только большая дистанция, а в дальнейшем отходчивость русского сердца избавили Кузьму от тяжелого и небезопасного разговора.
В другой раз дело дошло до районных властей.
Безухий кобель бригадира повадился ходить в овражек за домом Кузьмы. Бригадир полюбопытствовал и нашел зарытые под кустами требуху и шкуру лося. Приехал милиционер, но в домике над обрывом ничего не обнаружил.
В это же лето кто-то начал глушить рыбу на озере. На темной зорьке слышались тяжелые удары в укромных лахтинах. Чайки долго кружились над плесами, подбирая мертвую рыбу.
Подозрение пало на Кузьму, но поймать его не удавалось…
– Я встретил его на почте, предупредил, – задумчиво, словно взвешивая каждое слово, произнес Николай Викторович, – сказал: в озере искупаю и отдам под суд…
В Трубы – узкую протоку из Белого озера в Тихое – мы влетели с ходу. Дальше челнок повел один Николай Викторович, на кормовике, не вынимая его из воды: так делают охотники при подъезде к сторожкой утке.
Николай Викторович вынул из воды кормовик и кивком головы показал вперед. Слышно было каждую каплю, падающую с весла.
За травянистым мысом, совсем близко от нас, виднелись чьи-то плечи и голова. Высоко поднялась рука, и бутылка с дымящимся хвостиком, описав дугу, звучно шлепнулась в воду.
Скрываться дальше было незачем. Я налег на весла. Не огибая конец мыса, через розовый ковер водяной гречки мы проскочили в укромную бухту.
При виде нас Кузьма схватил кормовик и сел.
В ту же секунду звонкий удар, словно кто-то стукнул палкой по днищу, потряс нашу долбленку.
Там, где не разошлись еще круги от бутылки, резко, но невысоко подпрыгнули крупные капли. Через мгновение вспучился водяной бугор, бурый от придонного ила. Затем все стихло…
Белые пятнышки появились в озерной глубине. Они шевелились, становились все больше, крупнее… Шла наверх оглушенная рыба. Плоскобрюхие лещи бороздили воду, переворачивались, выправлялись и ненадолго уходили вниз. Большая щука торчком всплыла у кромки камышей и шумно забилась, разевая зубастую пасть.
Вода, как пеной, покрылась тысячами мертвых мальков.
Николай Викторович потихоньку подгребал, и наши челны сошлись. Я обернулся и оказался лицом к лицу с Кузьмой. Он сидел недвижно и молча, поставив ноги на горку рыбы, не пошевелился, когда челны стукнулись бортами.
Я много слышал о Кузьме, но видел его в первый раз. Небольшой человек, удивительно похожий на барсука или лисицу. Темные глазки стиснули длинный нос, узкие, как щель, губы косо перечеркнули редкую бороденку.
Ни сетки, ни мережи, даже удочки в челне не было. На скамейке – сачок, в носу на ватнике бутылки, залитые сургучом. У каждой хвостик – обрезок запального шнура. Я сразу отметил непомерную длину шнуров: так делают неопытные или трусливые подрывники.
Подобие улыбки скользнуло по губам Кузьмы:
– Ну, раз приехали, помогайте собирать, хватит на всех.
– Конец тебе, Кузьма, – спокойно начал Николай Викторович. – Я тебя предупреждал. Суда тебе не избежать, нас двое свидетелей.
– Рыба уйдет, – равнодушным голосом сказал Кузьма. – Она всегда так: потрепыхается и отойдет. Половины недосчитаешься. Надо сразу брать.
Николай Викторович вскочил и закричал пронзительно и гневно:
– Негодяй!
«Негодяй, дяй!» – отозвалось эхо.
– Как только терпят люди?
«Люди! Люди!» – повторил хвойный берег.
– Ты у меня поплаваешь!
«Поплаваешь!.. Поплаваешь!..» – подтвердили островки.
Признаться, я испугался за приятеля. Он вздыбился, побагровел, в ярости размахивал веслом.
Кузьма почуял недоброе, заерзал на скамейке и осторожно потянул за ручку топор, заваленный мертвыми рыбами.
Неожиданно Николай Викторович умолк и сел… Совершенно спокойно вынул из кармана портсигар, закурил, опустил руку в челн Кузьмы, достал бутылку и поджег бикфорд. Легкий шипящий дымок показал, что шнур загорелся. Николай Викторович бережно положил бутылку среди других, накрыл ватником и приказал Кузьме: «Прыгай!»
Никогда не забуду дикого ужаса в глазах Кузьмы. Он вскочил, шагнул вперед – прямо в скользкое рыбье месиво.
Николай Викторович тихонько считал:
– Двадцать два, двадцать три…
Я догадывался, что через секунду-другую мой товарищ, опытный минер-фронтовик, выбросит снаряд в воду. Но Кузьма был трус. Он закричал странным кошачьим голосом:
– Постой!
И не выпрыгнул, а вывалился боком в воду и отчаянно замахал саженками.
Николай Викторович не спеша скинул ватник, взял бутылку, выдернул из нее горящий шнур и бросил за борт.
Кузьма лежал на илистом берегу. Увидев нас, он сел. Вид у него был испуганный и жалкий. Николай Викторович притормозил челн.
– Челнок получишь у председателя. Кстати, и протокол там подпишешь…
На другой день мы заканчивали рыбную ловлю у самой деревни.
Голубые дымки над банями таяли, не шевелясь.
«У-и! У-и! У-ии!» – застонала за островом гагара. И опять все затихло в дреме.
– Ненавижу! – совершенно неожиданно сказал Николай Викторович. – Ненавижу таких, уродов! Всей жизни они чужие.
Неподалеку остановился крашенный суриком челн; начальник почты выбирал дорожку:
– Клев на уду!
– Кончили, пора к дому.
– А Кузьма? – то ушел.
– Куда ушел?
– Кто знает! Ночью собрался и ушел, с женой.
– Как попал, так и пропал, – равнодушно сказал Николай Викторович. – Нечего ему здесь и делать было.
Налим загулял
Топится печка. Рыжие блики бегают по избе. Долгая ночь миновала. Агафья Тимофеевна вошла со двора, вся белая, и стучит валенками.
– Вот и Васютка всю ночь кричал. Ребята всегда непогоду чуют, ребята и старики.
Внук Васютка словно почувствовал, что говорят о нем, заворочался в люльке и закричал сразу во весь голос.
Бабка уговаривает:
– Ну помолчи хоть упряжечку…
Лежу и думаю: упряжка – полдня, потом распрягают лошадей на отдых. Когда парень вырастет, наверное, некого будет запрягать – всё будут машины, тракторы.
– Вставай, чего валяешься! Сходи на озеро, проверь – Николай у Долгого мыса снасть поставил.
На улице метель, белые косы, завиваясь, стекают с толстых крыш и струйками бегут по дороге. Спускаюсь на лед и бреду к Долгому мысу.
Вот и зализанный ветром бугорок над лункой и предусмотрительно поставленная вешка.
Разгребаю валенком снег. «Хряк! Хряк!» – стучит пешня по настывшему за ночь льду. Бьет фонтанчик желтоватой воды. Накидываю бечевку на руку – только бы не упустить пешню. Черпаком выбрасываю на снеговой валик ледяные осколки. Гаснут снежинки в черном зеркале проруби. В подледной темноте четко виден сетчатый узор мережи. Тащу ее наверх, показывается обруч, ячея и мокрые сосновые лапы у горловины. О них любят тереться налимы. Ага, есть! Вытряхиваю из развязанной мотни три пегие рыбины. Они вьются, как змеи, на морозном снегу и, запудрившись, застывают.
Еще мережа и еще. От вешки к вешке тяжелеет сумка. В третьей попался усатый великан килограмма на четыре и чуть не ушел, выскользнув из рук. Какие они все толстые, наверное икряные! Вечером будем жарить налимью печень…
Глухая зима. Ни один ручеек не пробился с берега под ледяную одежду озера, ни одна капля не брызнула с крыш, а вот, поди же, не под ясным небом, а в холодной глубине первыми почувствовали солнцеворот налимы и заходили по отмелям. Скоро, наверное, и заяц-русак начнет «чертить» – кинется в погоню за зайчихой, оставляя длинные черточки следа на синеватых февральских надувах.
Вьюга унялась, распахнулась голубизна неожиданно высокого неба, открылся ближний берег, хвойный остров на плесе и серые кубики деревни. Вспыхнули и заиграли искрами снег а , празднуя день солнцеворота.
СОЛНЦЕВОРОТ
Начало годового круга
Уходит год…
Так утвердил человек, что конец и начало годового круга приходятся на темную пору, когда спит земля, укрытая снегом, и лютует мороз.
Наблюдатели природы – земледельцы, лесники, моряки, охотники и поэты – вспоминают лицо уходящего года.
ДЕНЬ ПОЛУКОРМА
В солнцеворот, когда зима на мороз, а солнце на лето, говорят, поворачивается в берлоге медведь, а для домашнего скота наступает день полукорма – должна быть потрачена только половина запасенного корма.
СЕЧЕНЬ
Не в полночь, не на исходе ночи, а на рассвете крепчает мороз. В годовом круге январь самая холодная пора и рассвет. За то, что смотрит январь и в новый и в старый год, назвали его римляне именем двуликого бога Януса.
У нас на Руси именовали этот месяц тоже по характеру, но проще – Сечень.
ТЕПЛО ПОД ВОДОЙ
В глубоких омутах, в черных ямах, покрытые слизью, одна к одной сонно стоят рыбы. Темно под водой, но тепло, – теплее, чем на воздухе. Может быть, поэтому, не в лесу, не в поле, не на светлых мшагах, а под толстым льдом первым почует весну пегий налим, выйдет на отмель и закрутится в весенней игре – танце просыпающегося солнца.
ПОЮЩИЕ СНЕГА
Слепящий простор, синие тени деревьев, путаница голубых лыжней. Можно пить воздух – утром понемногу, с опаской, днем в полную меру. На рассвете воздух острый, как ледяные иглы, днем, когда согреется, мягче и пахнет талым снегом. Не верьте, что снег – вода, запаха не имеет. Кто бывал в эту пору в поле, знает. Надо уйти подальше в февральские поющие снега. Да, поющие! Солнечным утром снег не по-зимнему шуршит и повизгивает под лыжами, а поет. Поет мелодично и радостно.
ГЛАЗА МАРТА
В полуденные часы среди туч показываются глаза марта. Холодные они, но веселые, с искрой. Глянут вниз, и нестерпимым блеском вспыхнут снега, разбегутся по ним бессчетные огоньки, а тени, резкие, голубые тени, спрячутся за стволами деревьев. Больно смотреть в глаза марта. Потому низко, опустив голову, бродит по насту и поет про них i краснобровый косач и про них же – про синие глаза марта – изредка спрашивает далекого соперника: «ви-диш-ш-ш-шь?»
ЗИМЕ КОНЕЦ
После звонкой от мороза ночи, после зеленой от стужи зорьки в полдень взлетела над спящими снегами синица. Взлетела на вершину самой высокой осины и сумела увидеть весну. Осмелилась спеть: «Синий день! Синий день! Синий день! Зиме конец!»
Эту песню услышали все, и никто не удивился. Осерчал только ветер-сиверик. Дохнул недовольно раз и другой и разошелся. Три дня гуляла, гундела и гремела пурга. Три дня шумела, шелестела и шипела поземка. Синица не испугалась. Оттерпелась в дупле от сиверика, и только унялась погода, вылетела, пригрелась и твердит веснянку: «Синий день! Синий день! Синий день!»
КАПЛЯ
Из снежной подушки на крыше вытекла капля. Пока капля сбегала по карнизу, она несколько раз превращалась в льдинку, но потом набрякла и брызнула на панель. Тотчас, как эхо, по всем улицам разбрызгали весеннюю канитель воробьи.
