Текст книги "Леонардо да Винчи"

Автор книги: Алексей Гастев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

1506 год, 30 мая – уезжает в Милан.

1507 год, 5 марта – вновь во Флоренции, но в июле – Милан, тогда как в сентябре опять во Флоренции.

1508 год, сентябрь – Леонардо в Милане.

1509 год, март – снова во Флоренции.

85

Начато в доме Пьеро ди Браччо Мартелли, марта 22 дня 1509. И это будет сборник без порядка, извлеченный из многих листов, которые я переписал здесь, надеясь потом распределить их в порядке по своим местам соответственно вещам, о каких они будут трактовать. И я уверен, что, прежде чем дойду до его конца, мне придется повторять одно и то же по многу раз; а потому, читатель, не пеняй на меня, ибо предметов много и память не может их сохранить и сказать: об этом не хочу писать, ибо писано раньше; и если бы я не хотел впасть в подобную ошибку, необходимо было бы в каждом случае во избежание повторений всегда перечитывать все прошлое, и в особенности в случае долгих промежутков времени от одного раза до другого при писании.

Молодость, а отчасти и зрелость испытывают удручающее томление от неизвестности будущего, которым возможно овладеть и правильно распорядиться единственно с наступлением старости. Однако преклонный старческий возраст имеет свои недостатки, и тут прежде другого называют ослабление памяти, которое – стоит ли пояснять – не имеет малейшего отношения и сходства с благородной способностью направленного забвения, этого лекарства души. Здесь мы имеем дело с чистой порчей или убытком, распространяющимися на все области деятельности. Так, более трудно становится сохранять вершу в целости, придерживая топорщащиеся прутья, чтобы не расплелись и не разрушилось сделанное прежде. Если же некоторые старики освобождаются от излишнего груза, оставляя в котомке необходимое, – неприкрепленность к месту, хотя дает некоторое освобождение духа, приносит и неприятности, поскольку тончайшие теории не удерживаются прочно в воображении, а рукописи, оставленные иной раз без надежного присмотра, рассеиваются и пропадают. Что касается нынешнего пребывания во Флоренции, помимо упомянутого переписывания отрывков и составления сборника без определенной направленности и цели, внимание Леонардо занято тяжбою с его братьями вместе с прибавившимся обстоятельством: скончавшийся вдовым и бездетным Франческо да Винчи, испытывавший при его жизни особенное расположение к старшему племяннику, оставил ему по завещанию неравномерно с другими, чем возбудил встречный иск с их стороны.

Если Леонардо подолгу беседует с Пьеро Мартелли, наиболее образованным и сильным в математике из приютившего его семейства, но не обижает молчанием и менее сведущих, тут отчасти причиною способность сочувствия, когда владеющий ею легко приноравливается к каждому человеку, кто бы он ни был. Так, много времени Леонардо уделяет Джованфранческо Рустичи тридцати шести лет, скульптору, арендующему помещение в доме Мартелли. О нем его соотечественники отзываются как о человеке приятном и любезном, тогда как Вазари упоминает о его причудах, поясняя, что никто больше его не любил животных:

«Он так приручил дикобраза, что тот лежал под столом, точно собака, а иногда жался к ногам, отчего приходилось их подбирать. Был у него орел и был ворон, который говорил множество слов так чисто, будто человек. Занимался он чернокнижием, – продолжает Вазари, – чем, как я слышал, наводил жуткий страх на своих слуг и домашних. Он выстроил помещение вроде грота, в котором держал много змей, точнее говоря, гадов; а так как выйти оттуда они не могли, величайшее удовольствие ему доставляло смотреть, особенно летом, на дурацкие штуки, которые они там выделывали, и их ярость». Правду говоря, странной была эта любовь и странный человек Джованфранческо Рустичи.

В частных домах Флоренции находилось много глиняных коней небольшого размера с сидящими на них всадниками и поверженными ниц фигурками неприятельских воинов, и все они были сделаны Джованфранческо Рустичи и раздарены автором его друзьям, ибо, замечает Вазари, был он не в пример большинству ему подобных человеком добрейшим, не скупым и не жадным. Такие люди редко если встречают ответную щедрость со стороны тех, кого они облагодетельствовали как могли, да они на это и не рассчитывают. И все же случается, что они бывают разом сторицей вознаграждены за все их добрые дела.

Когда Леонардо в этот раз прибыл во Флоренцию из Милана, Джованфранческо преподнес ему скульптуру из обожженной глины, всем, помимо размеров и расцветки, повторяющую с большой точностью «Битву за знамя», ловко выхватывая, можно сказать, изумительное произведение у готовящихся им завладеть уничтожения и бренности. Имея возможность сравнения, нетрудно было бы вообразить, что вышеупомянутые глиняные кони, находящиеся в различных домах у обывателей, частично есть изобретение Мастера, взятое Джованфранческо, может быть, из «Волхвов», сохранившихся недоступно для постороннего глаза в гардеробной у Бенчи, поскольку этот Рустичи как человек благородного происхождения вхож был, куда другие не вхожи. А разве иные из глиняных коней, молотящих копытами над неприятелем, не созданы под впечатлением от первой восковой модели миланского Коня? Правда, здесь есть одна трудность, что, если человек не был в Милане, никакое благородство происхождения ему не поможет, когда не видел самую вещь.

Итак, консулы цеха менял заказали Джованфранческо Рустичи бронзовые фигуры для Баптистерия – проповедующего Иоанна Крестителя и слушающих фарисея и левита, – Леонардо же взялся ему помогать. Это в то время, когда Флоренция не располагает ни одним полностью законченным произведением Мастера, помимо отлитых им в юности гипсовых головок; а что есть незаконченного, разрушается, как живопись в Палаццо, или недоступно для посетителей подобно «Волхвам».

Однако по природе все так устраивается, что недостаток в одном восполняется каким-нибудь соответствующим ему избытком. Между учениками Джованфранческо Рустичи, хотя он сам был скромным учеником относительно Мастера, находился сын одного ювелира Бартоломео или, как сокращают в Тоскане, Баччо. По отцу его следовало называть Баччо ди Микеланджело, но из ненависти к знаменитому Буонарроти он этого не пожелал и был известен как Баччо Бандинелли. Между тем Леонардо, познакомившись с рисунками этого Баччо, их расхвалил, чем отчасти заслужил его бесконечную преданность.

Имея, по-видимому, как образец Леонардова «Св. Иеронима», Баччо, сообщает Вазари, вылепил из воска фигуру этого кающегося пустынника высотою в полтора локтя, совершенно иссохшую, так что на ней были видны изможденные мышцы и большая часть жил, натянутых на кости, и сухая морщинистая кожа. «Эта работа, – говорит знаменитый биограф, богатый всевозможными сведениями, – была выполнена так тщательно, что все художники, и особенно Леонардо, признали, что никогда ничего лучшего и с большим искусством выполненного в этом роде видано не было». Так вот, благодаря рвению людей, как этот Баччо или Джованфранческо Рустичи, достаточно оказывалось заботящихся о распространении и сохранении в веках славы величайшего из флорентийских художников. И даже если бы все его работы без исключения разрушились и исчезли, он был бы известен и почитаем потомками не меньше, чем какой-нибудь Фидий, от которого также не осталось достоверных работ. Остается добавить, что не переведенная в более долговечный материал восковая скульптура Баччо Бандинелли затем бесследно исчезла, тогда как ее образец, то есть «Св. Иероним» Леонардо, невредим и существует поныне; но это не наносит большого ущерба справедливости высказанных здесь соображений.

Некто говорил, что на его родине появляются на свет самые странные вещи в мире. Другой ответил: «Ты, родившийся там, подтверждаешь, что это правда, странностью безобразного твоего облика».

Старательный Баччо был вместе человеком без меры тщеславным и склочным, и многие его избегали и опасались. Однако Леонардо при его наблюдательности и знании людей, как говорится, закрывал на это глаза, а неумеренными похвалами только разжигал тщеславие и самонадеянность этого Баччо. Так что, помимо тончайшего сочувствия, Мастеру были свойственны еще и пристрастия.

Вместе с Салаино и Зороастро с его некромантией доброжелательством Леонардо пользовался известный Джованни Антонио Бацци, которого с ранней молодости называли Матаччо, то есть Безумный, или Сумасброд, а впоследствии он присвоил себе постыдное прозвище Содома, и так оно за ним осталось. Когда Леонардо, находясь в Милане, работал в трапезной делла Грацие, Матаччо появился возле монастыря на низкорослом осле; ноги всадника достигали земли, и, так как он ими нарочно двигал, со стороны представлялось, будто бы у животного шесть ног; что касается внешности самого Матаччо, то если бы он был настолько миловиден, как Салаино, этого не удалось бы проверить, поскольку его лицо находилось в беспрерывном движении, как и у обезьяны, которую он имел при себе обученной различным проделкам. Также невозможно было узнать от этого Джованни Антонио что-нибудь достоверное о других его качествах путем расспросов: для ему подобных язык является орудием лжи и напрасного бичевания воздуха, редко если они его применяют для сообщения истины. Когда Матаччо находился в помещении трапезной, отличавшейся превосходной акустикой, здесь раздавались непристойные песни и всевозможные дурацкие шутки и выкрики, хотя Мастер, случалось, с ним разговаривал. О чем, однако же, беседовать с таким человеком?

В Верчелли, откуда он был родом, Джованни Антонио Бацци обучался живописи и в Милане намерен был совершенствоваться в этом искусстве. И что удивительно – Марко д'Оджоне, с исключительным прилежанием и робостью копируя Мастера и оставаясь возле него долгое время, достигал меньшего сравнительно с этим Матаччо, или же Содомой, который, не считаясь в числе учеников, не внося платы за обучение и не отличаясь старательностью, впитывал и затем излучал посредством своих произведений довольно тонкие качества Леонардовой живописи, недоступные другим подражателям, и впоследствии прославился как наиболее даровитый. Законные дети художника, какими наравне с произведениями можно назвать его учеников и помощников, бывают иной раз менее счастливы, чем эти приблудные.

В компанию друзей Леонардо хорошо добавить еще Пьеро ди Козимо, проводившего, по удачному выражению Вазари, свою странную жизнь в странных фантазиях: «Он часто ходил наблюдать животных или растения, или другие какие-нибудь вещи, которые природа нередко создает странно и случайно. Иногда же он долго рассматривал стенку, в течение продолжительного времени заплеванную больными, и извлекал оттуда конные сражения, невиданные фантастические города и обширные пейзажи». Если сюда прибавить упоминавшуюся прежде колесницу Смерти, тайно изготовленную Пьеро ди Козимо в Папской зале Санта Мария Новелла, следовавших за ней в триумфальной процессии лошадей, отобранных между самыми худыми и изможденными, и мертвецов, их оседлавших, – всего этого перечня выдумок, возмутительных или ужасных привычек, смехотворных привязанностей и прочего будет достаточно, чтобы определить в поражающем с первого взгляда разнообразии то общее, что крепко соединяет и связывает отдельные лица в круге Леонардо да Винчи.

Кажется, вернее всего назвать это общее странностью. Прежде, хотя и по сию пору между людьми искусства таких большинство, можно сказать, подавляющее, живописцы старались из всех сил, и многим это хорошо удавалось, ничем не отличаться от остальных. Впрочем, в естественном и понятном желании быть как все ровно ничего странного, и многие, нарочно теряясь в толпе, оберегают свою безопасность. Но случается, что подавляемое меньшинство, будучи многократно осмеяно, уничтожаемо и различными жестокими средствами принуждено к соглашению, внезапно одерживает верх. Такой оборот оказывается одинаково неожиданным для победителей и побежденных, но с известного времени некоторые живописцы открыто заявляют и даже бахвалятся желанием быть не как все, чего они и добиваются каким-нибудь способом, относящимся ли к их искусству, манерам или внешности, это по-разному. Отсюда пошла распространяться ужасная лихорадка разнообразия, которая впоследствии привела к тому, что живописцы, скульпторы и музыканты из порядочных граждан превратились в каких-то изгоев между соотечественниками, в странников и странных людей.

Но если среди этих каждый старается отличиться на свой лад, и чем удивительнее, тем, они считают, успешнее, так же они любят собраться в кружки и сообщества, настолько же странные и, кажется, имеющие целью вышучивать все, что есть на свете. Понятное дело, эти кружки или сообщества присваивали себе и названия самые дурацкие. «Однажды, – рассказывает Вазари, – когда Джованфранческо Рустичи был хозяином на ужине сообщества Котелка, столом служил огромнейший котелок, сделанный из лохани, куда залезли все будто в чан с водой. Внутри кругом были расставлены блюда, и от ручки котелка, как бы подвешенного к своду помещения, исходил яркий свет. Когда же все разместились внутри котелка, из середины вдруг начало расти развесистое дерево, на ветвях которого были размещены по тарелкам кушанья. Затем оно опустилось вниз, туда, где находились подающие, и вскоре поднялось снова со вторыми блюдами, а после и с третьими. Рустичи в тот раз принес чугунок, сделанный из теста; в нем Улисс[51]51
  Улисс – другое имя Одиссея, царя Итаки, сына Лаэрта и Антиклеи, любимого героя гомеровского эпоса.


[Закрыть] купал своего отца, дабы омолодить его. Обе фигуры были сделаны из вареных каплунов, которым был придан вид людей с частями тела, искусно сделанными из различных съедобных вещей. Андреа дель Сарто принес восьмигранный храм, сделанный наподобие храма Сан Джованни, но поставленный на колонны. Пол в нем заменяло блюдо с разноцветною желатиной, расположенной в виде мозаики, колоннами были большие толстые колбасы, а базы их и капители были сделаны из Пармского сыра».

Святой храм, превратившийся в нечто съедобное, и таким образом понятое чудо пресуществления, когда пресные хлебцы обращаются в тело Христово, могут быть истолкованы в качестве символа времени, а вернее, текущего момента, которому искусствоведы присвоили имя Высокого Возрождения. Тут все перепутывается, прошлое меняется местами с будущим, а если находится какая-нибудь серьезная вещь, следи за нею внимательно, и внезапно она тебе подмигнет. Когда же что-либо придумывается ради шутки, следует от этого ожидать обратной метаморфозы от низкого к высокому и значительному или духовному. А поскольку подобные превращения случаются довольно часто и когда их не ожидают, вещи не успевают переменить имя и остаются с тем, что им присвоено первоначально. Отсюда получается, что какое-нибудь сообщество Влажных, della Umidi, мистифицирует самую солидную и не имеющую причины скрываться ученую деятельность, а знаменитая и наиболее авторитетная в филологии академия, по преимуществу занятая сохранением и улучшением языка, называется della Crusca, то есть академия Отрубей.

Что касается Леонардо да Винчи, то его круг, даже и самый широкий, включая далеких по расстоянию и по времени последователей и подражателей, вполне можно считать академией, а лабиринт, содержащийся в кольцеобразном пространстве между окружностями, – ее печатью. Также он является основателем и почетным главой многих других академий, существование которых на протяжении времени отмечено рядом чудесных и поучительных метаморфоз. Не перечисляя всех полностью, назовем как наиболее дивную преобразование странников и чудаков в свирепых преподавателей, хотя сохраняющих кое-что от артистической внешности и поведения, однако противящихся переменам и косных: через них учреждение, основанное доброжелательными людьми в целях отыскания истины, становится вполне тираническим, и что впредь от него ожидать – неизвестно.

Итак, когда видишь человека неуживчивого и с причудами, смотри, не занимается ли он искусством. Аргументируя перед магистратами злобою своих неприятелей, поставивших испорченное льняное масло, из-за чего-де разрушается грунт, Леонардо в тот раз и до этого и никогда впоследствии не дотрагивался до живописи в Палаццо, оставшейся неисполненной обязанностью перед Республикой, и его всегда могли за это упрекнуть. В ответ он с большим высокомерием ссылался на поручения короля и его сотрудников, забирающих все время, которого у него мало, и он еще его тратит на переговоры о тяжбе, ради чего остается во Флоренции, хотя мог бы с большим удобством исполнять упомянутые поручения, находясь в Милане. А это уже не так правдиво, как хотелось бы, поскольку значительную часть времени Леонардо истрачивает, помогая Джованфранческо Рустичи. Но Синьория, только перед тем в который раз отпустившая Микеланджело в Рим по настоянию папы, не желая также огорчать своего старинного суверена и защитника, французского короля, внезапно и скоро удовлетворила притязания Мастера к наследству Пьеро да Винчи и одновременно уладила дело, касающееся несправедливого якобы завещания дяди Франческо. И тут Леонардо счастливо заканчивает вместе с Рустичи отливку и окончательную отделку бронзовых фигур для баптистерия Сан Джованни. Досадно, конечно, что в свое время не удалась, вернее, не состоялась отливка Коня, а исключительное умение и изобретательность Мастер слишком охотно распространяет на работы менее важные и не принадлежащие ему одному, предпочитая учительствовать подобно Сократу, гордость которого была столь велика, что он не записал ни единого слова из своих разговоров, рассчитывая на прилежание и благодарность учеников.

Так или иначе, Леонардо покидает Флоренцию, проведя время с пользой – ведь как понимать эту пользу! – и еще увозя с собой две «Мадонны» небольшого размера, прелестнее и нежнее которых невозможно вообразить: одну для короля Людовика, другую господину Флоримону Роберте, его секретарю и благороднейшему меценату. Утомившись частыми путешествиями, Леонардо затем остается в Милане до возвращения Сфорца, хотя бы и временного, однако поразившего итальянцев как гром.

86

Существует два вида движения животных: местное движение и движение действия. Местное движение – когда животное передвигается с места на место, а движение действия – это такое движение, которое производится животным самим по себе, без перемены места. Местное движение бывает трех видов: восхождение, нисхождение и хождение по ровному месту. К этим трем видам присоединяются два: медленность и быстрота, и еще два других: движение прямое и извилистое. Движения же действия бесконечны вместе с бесконечными видами деятельности, осуществляемой человеком часто не без вреда для самого себя.

В замке Лош на Луаре, лишенный возможности местного движения и не встречаясь с людьми помимо грубых тюремщиков, Лодовико Моро разрисовывал стены своего помещения арабесками и надписями с помощью угля, извести или мела, что удавалось добыть. Впоследствии в такие места открыли доступ ради извлечения прибыли, так что любопытные собираются толпами и, разинув рты, выслушивают рассказывающих небылицы сторожей и хранителей. Но лучше бы их внимание обращалось к вещам более поучительным и достоверным; так, стены и потолок бывшего помещения герцога Моро украшены тщательно выведенными узорами из древесных стволов, ветвей и листьев, которые сходятся наверху в виде беседки и обвязаны лентою с инициалами герцога и его жены. Орнамент, образуемый лентой, в точности повторяет такой же в Замке Сфорца в Милане, хотя наверху, где изливающуюся в прогалину между ветвями небесную лазурь должен бы прикрывать герб миланских правителей, то ли потому, что рисующий не сумел дотянуться, то ли состояние его души этого не допустило, висит грязная паутина и селятся мокрицы и пауки. Притом посетитель, имеющий острое зрение, сможет судить, что пауки другой раз плетут сети, сообразуясь с фигурой октаэдра.

Когда дряхлый старик, внешность которого ничем не напоминала важную фигуру миланского герцога, скончался, в подчинявшихся ему прежде областях Италии стали являться знамения, извещавшие о переменах. Весной 1512 года в провинции Бергамо близ реки Адды упали с неба тысячи камней, чему предшествовало громадное пламя в виде огненного бревна, а в области Караваджо случилось землетрясение. При этом когда церковные колокола звонили сами собой, некоторые проницательные люди угадывали в их звучании имя старшего сына герцога Моро, Максимилиана. Подстрекаемый папою, этот Сфорца низринулся с гор, подобный снежной лавине; поскольку же исключительным высокомерием и жестокостью французы сильно опротивели жителям Милана, они показали больше дружелюбия к переменившейся власти, чем этого можно было ожидать. Между тем магистраты и служащие канцелярии спешили в Замок с униженными извинениями, а мастера, применяя всю изобретательность, устраивали пышную и торжественную встречу.

Однако швейцарские солдаты тоже были хорошие грабители, а герцог со своими советчиками добивался мести предателям его отца. Как свидетельствуют очевидцы, наступила пора смуты и всеобщего разорения; но неверно, будто бы Леонардо бежал, опасаясь наказания за измену, – если тут применять жесткие меры, в Италии скоро не останется выдающихся мастеров: без разбору вырубая и выкорчевывая оставшуюся после его предшественника полезную растительность, новый государь надолго себя лишает ее сладкого плода. С другой стороны, за двенадцать лет, исполнившихся к тому времени подарку герцога Моро – винограднику у Верчельских ворот, – Леонардо не прочно там укоренился и его в самом деле можно было уподобить однажды упомянутой тыкве, настолько же способной питаться из воздуха, насколько в других условиях берет от земли: душа его всегда готова была сняться с места. Правда, здесь идет речь о метафорическом питании, тогда как случается, что оскудевают источники, питающие художника в прямом смысле слова, являясь для него источниками существования. А такие стали мелеть еще прежде внезапного возвращения Сфорца.

При том, что господин Флоримон Роберте, королевский секретарь, выдающийся знаток и любитель искусства, никогда не имел достаточно средств показать свою щедрость, маршал Тривульцио, этот чем старше становился, тем скареднее. Согласно духовному завещанию от 1504 года маршал предусмотрел для своего надгробия три тысячи золотых дукатов; однако в различных составленных поздней дополнениях сумма неуклонно снижалась и теперь составляла одну треть первоначальной. Примерно же за год до потрясших Ломбардию событий, не дождавшись окончания Мастером картины, изображающей св. Иоанна Крестителя в пустыне, которую частями оплачивал, наместник Карл д'Амбуаз скончался от ушибов, полученных при падении с моста. Любопытно, что названное произведение, находившееся впоследствии у французских королей в Фонтенбло, приближенная Людовика Великого госпожа Ментенон, известная ханжа, приказала переделать в древнего Вакха, настолько трактовка Леонардо ей не понравилась. Иоанну дали повитый плющом и виноградными листьями жезл и отчасти прикрыли его наготу шкурой леопарда. Однако человеку с воображением в окружающем фигуру пейзаже скорее мерещится другая старина, не настолько затертая, где больше лесного и влажного, происходящего от испарений болот, как они видны утром, когда светает. По совпадению, сам Леонардо в автопортрете красным карандашом, сохраняющемся в Турине, с подобными крыльям проносящихся ласточек или стрижей бровями и бородою, струящеюся волнами и, как паутина, прозрачной, ничего не имеет от христианского священника, ни также от римлянина, но похож на языческого друида – жреца древних галлов.

Администрация Сфорца, занятая преследованием неприятелей, не показывала скорой готовности предоставить Мастеру, остававшемуся покуда в имении Ваприо, к северу от Милана, в верхнем течении Адды, где его застали перемены, какую-нибудь должность или богатый заказ. Тогдашний владелец имения, внук знаменитого графа Мельци, доверенного советника миланских герцогов, охотно развлекался его ученой беседой, а семнадцатилетнему Франческо Мастер преподавал правила живописи. При этом он прежде другого разъяснял понятие о достоинстве его ремесла и преимуществах, которыми обладает живопись между другими занятиями, и как они еще увеличились с той поры, как малоизвестный мастер из Эмполи, нанятый настоятелем приходской церкви для исправления деревянного распятия и живописи на стенах, дал ощутить Леонардо бодрящий запах гнилого козьего творога и куриных яиц, применяемых при растирании красок, и широко раскрыл перед ним возможность как бы пересоздания мира отчасти в более совершенном виде.

Тем временем в другой области Италии, пользуясь гостеприимством урбинского герцога Гвидобальдо Монтефельтро, ожидали выхода на историческую арену еще некоторые важные лица. Из них Джулиано Медичи Великолепного можно было видеть в урбинском дворце десятилетием прежде, когда герцог Гвидобальдо скитался в горах, спасаясь от преследующих его охотников Цезаря Борджа, а тот, поселившись в гнезде, отнятом у его владельца, обсуждал e инженером Леонардо да Винчи дальнейшие грабительские предприятия. Но счастливцы, как Джулиано, путешествуя по крови и грязи, не пачкаются, а их преступления приписывают другим или относят неблагоприятному стечению обстоятельств. Ранее если кто возмущался поведением Медичи, то непременно винил старшего из братьев, наиболее наглого. Когда же Пьеро Медичи утонул при переправе после сражения под Гарильяно, проницательные люди стали присматриваться к отличавшемуся отвагой и хитростью и пользующемуся исключительным доверием папы кардиналу Джованни. Что же касается третьего и младшего Медичи, этот и в боевом седле, обвешанный оружием с головы до ног, не вызывал страха и ненависти, но все его приветствовали, чему еще помогало сочувствие слабости его здоровья – Джулиано имел больные легкие.

Не будучи женат, Джулиано утешался в обществе красивых образованных женщин. И если он дружески беседовал с герцогом, а при этом присутствовала синьора Пачифика Брандано, вдова одного испанского дворянина, находившаяся при дворе Монтефельтро, по ее замечаниям можно было судить об уме и обширных познаниях этой синьоры, а также о ее сердечной близости к Медичи. Мягкий и веселый нрав, охота, с которой она принимала участие в общих забавах, и готовность поддержать шутку, даже если прохаживались на ее счет, все это чудесным образом соответствовало имени, поскольку Пачифика означает Мирная. А так как в те времена при дворах были приняты всевозможные прозвища, синьору Пачифику Брандано другой раз называли Джоконда – Играющая.

Трудно себе представить более блестящий состав, нежели тот, что образовался вокруг урбинского герцога Гвидобальдо из беглецов и изгнанников, ожидающих перемен на их родине, как Джулиано Медичи, или поэтов, ищущих достойного покровителя, как Пьетро Бембо, или одаренных иными какими-нибудь способностями, как знаменитый впоследствии дипломат граф Лодовико Каносса. Поскольку же герцог Гвидобальдо из-за своей подагры мало показывался, его хорошо представляла приветливая и гостеприимная герцогиня Елизавета; среди ее дам были такие, как Эмилия Пиа, которую за исключительное свободомыслие называли Эмилия Импиа, то есть Нечестивая, и другие, выдающиеся умом и красотой, а среди присутствующих молодых людей одному судьба назначила стать дожем Генуи, двум другим – кардиналами, а четвертому – архиепископом Салерно. Здесь также находится Алессандро Тривульцио, кондотьер, родственник изменника маршала, предавшегося французам, и с ним вместе бежавшие при наступлении этих последних дворяне герцога Миланского, как Гаспаро Паллавичино. Но в особенности заслуживает упоминания граф Кастильоне, обессмертивший перечисленных прежде лиц в известном трактате «Иль Кортеджиано», или «Придворный», даже если они сами об этом не позаботились.

Обязанности и свойства хорошего придворного, как их представляет себе автор трактата, настолько многообразны, что поистине могут быть сравниваемы с деятельностью таких людей, как Леон Баттиста Альберти,[52]52
  Альберти, Леон Баттиста (1404–1472) – итальянский художник, архитектор и ученый, разносторонностью и характером интересов сходный с Леонардо и являющийся в этом смысле его предшественником.


[Закрыть] знаменитейший из универсалов истекшего столетия, или даже наш Мастер. Только если эти, можно сказать, вгрызаются мертвой хваткой в каждую отрасль, как бы желая ее полностью исчерпать и освоить, в хорошего или идеального придворного все богатство намерений переселяется будто в ослабленном виде, следуя удобной для хитрецов и недобросовестных лентяев рекомендации древних стоиков – «ничего слишком». Такие-то, с позволения сказать, универсалы набираются наглости попрекать своего самоотверженного протагониста за то именно, чем они теперь с легкостью пользуются, а именно – за право одаренного человека заниматься чем он захочет. Рассуждая применительно к искусству придворного о необходимом для этого умении рисовать, Кастильоне довольно некстати поминает Леонардо да Винчи и говорит о нем следующее: «Один из первых живописцев мира пренебрегает своим чудесным и редкостным искусством и погрузился в философию, где не создает ничего, помимо странных выдумок и новых химер, которые его живопись не в силах изобразить».

К счастью, люди так устроены, что, если кто в чем видит порок, другие усматривают в этом достоинство. Джулиано Медичи всему на свете предпочитал еврейскую каббалу и наиболее странные химеры; отчасти отсюда произошли дальнейшая дружба и покровительство, которое этот Медичи оказывал Мастеру.