Текст книги "Склирена"

Автор книги: Алексей Смирнов

Алексей Смирнов
Склирена

Историческая повесть

I

 
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой…
 

А. С. Пушкин

Склирене не спится… Распустив свои длинные черные волосы, она неподвижно сидит у окна. Прохладный ночной воздух веет с моря; сияние месяца выделяет ее лицо на темной обивке кресла и играет на позолоте двуглавого орла, венчающего его высокую спинку.

В глубине спальной, на столе у ложа, горит светильник; неверным светом озаряет он причудливую мозаику в полукуполе над ложем, тигровые шкуры на полу из пестрых мраморов и небрежно брошенные пурпурные ткани. Далее обширная спальня погружена в полумрак; видны лишь колонны, поддерживающие своды потолка; лунный свет широкими пятнами ложится на полу.

Все спит под покровом безмолвной апрельской ночи, в блеске и переливах лунного света, в мерцании бесчисленных звезд. Ароматом роз и жасминов дышит дворцовый сад; за узорною листвой его чинар, за темными стрелами его кипарисов видна неопределенно-серая морская гладь, тонут в голубой дали берег Азии, Халкедон и неясные очертания далеких гор.

В Халкедоне давно уже погасли огни, во дворце также все погрузилось в сон – потемнели окна в покоях императора и на половине императрицы Зои. Только стражи порой перекликаются вдали, только бессонная струя воды журчит и лепечет где-то в саду, да соловьи заливаются в темных аллеях.

Но не спится любимице императора – августейшей Склирене[1]1
  Склирена, происходившая из знаменитого рода Склиров, лицо вполне историческое. О ней, ее красоте и неслыханном положении, занимаемом ею при дворе Константина IX Мономаха, упоминают все хроники того времени, главным образом Зонара, Пселл и Кедрин. (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть]. Она приказала потушить огни, отпустила придворных и прислугу; среди ночного безмолвия она осталась одна со своими думами. Ей невыносимо тяжело… она думает о том, что произошло вечером, и случившееся за последнее время снова воскресает перед нею со всеми подробностями.

После вечерни, при выходе из церкви, императрица Зоя прислала сказать, что ей надо было видеть Склирену. Императора в церкви не было; он уехал на несколько дней в заповедные леса над водопроводами, на соколиную охоту. Ничего доброго не предвещало свидание с императрицей: затаенное чувство взаимного нерасположения часто прорывалось в отношениях двух женщин. Зоя сама допустила переселение любимицы мужа во дворец, позволила венчать ее августейшим титулом «Севасты» и создать ей невероятное и невиданное положение фаворитки, сидящей на престоле рядом с нею, законною супругой и императрицей. Зоя обменялась даже, по требованию мужа, клятвами дружбы со Склиреной и, в силу всего этого, ненавидела ее. Несмотря на свои шестьдесят лет, императрица еще жаждала радостей жизни, и ей невыносимо было встречать соперницу, молодую и прекрасную, окруженную тем же почетом и блеском, как она сама.

В сопровождении двух служанок, неторопливо шла Склирена по бесконечным переходам дворца, слабо освещенным редкими светильниками. Порой, как темное пятно, показывалась сбоку дверь, открытая на террасы сада, и свежий ночной воздух дышал в лицо; порой, сквозь узорную решетку входа, виднелся озаренный мерцающею лампадой иконостас церкви. Шаги гулко раздавались по мраморному полу. Изредка попадавшиеся навстречу телохранители в латах и шлемах почтительно уступали дорогу.

Зоя не тотчас приняла Склирену, и ей пришлось ждать в той комнате, которая предшествовала опочивальне императрицы и за искусный подбор мозаик на полу, стенах и потолке получила название Гармонии.

«Она нарочно заставляет меня дожидаться»… – думала Склирена, рассеянно глядя на пестрый мраморный пол.

В Гармонии царила тишина; несколько придворных разговаривали между собою потихоньку в противоположном конце комнаты, и шепот их неуловимо жужжал.

Наконец, дверь в опочивальню распахнулась, и дежурный евнух с поклоном пригласил Склирену войти. Зоя, без повязки, в одной тунике, сидела в кресле с высокою спинкой. Крашеные волосы и нарумяненное лицо придавали ей сходство с мумией и, благодаря этим ухищрениям, еще сильнее выступали морщины на утомленном лице императрицы, ее безжизненные, холодные черты. Только небольшие карие глаза, быстрые, как мыши, показывали, что она еще живой человек.

Зоя не пошевелилась и только окинула вошедшую быстрым взглядом.

– Подойди, августейшая, – сказала она и прибавила, указывая на стул около себя: – Садись.

Склирена села. Взгляд старухи еще раз скользнул по ее лицу.

– Я хотела тебя видеть, – начала Зоя. – Скажи мне: правда ли, что ты обещала Алексею Вурце послать его стратигом Иверии на место Михаила Ясита?

– Да, – смело ответила Склирена, – я обещала его жене попросить за него императора.

Царица нетерпеливо махнула рукой.

– Знай же, что царевна Евпрепия хлопочет об этом назначении для Льва Торника[2]2
  Лев Торник – управлявший Иверией после Михаила Ясита, был племянник Мономаха и пользовался особым покровительством сестры императора, царевны Евпрепии. В 1047 году он поднял восстание против дяди, провозгласил себя императором, но в конце концов был взят в плен и ослеплен. (Lebeau. Histoire du Bas Empire. Tome XIV).


[Закрыть], и, вероятно, он и будет назначен. Я думаю, – помолчав прибавила Зоя, – что прежде, чем обещать, ты могла спросить меня, не имею ли я кого-нибудь в виду на это место.

Она впилась глазами в лицо своей собеседницы, но та молчала, и это молчание, кажется, еще более раздражало старуху.

– Что же ты молчишь? – спросила она наконец.

– Ты знаешь сама, – ответила Склирена, – когда могла я спросить тебя? Мы встречаемся лишь в церкви, да на торжественных приемах. Ты не часто делаешь мне честь говорить со мною.

Зоя перебила ее с раздражением:

– Оттого-то ты и решила, что верховные права принадлежат августейшей Склирене? Не пожелает ли Севаста сменить всех высших сановников? Не прикажет ли и мне переехать в монастырь на острове Принкипо, чтобы оттуда издали смотреть на Константинополь, где она будет распоряжаться?

Яркий румянец разлился по смуглому лицу Склирены; очевидно, ее призвали лишь затем, чтобы оскорбить… Однако, она овладела собой и спокойно заметила:

– Быть может, император найдет Вурцу достойным…

– Оставайся красивою игрушкой, – резко перебила ее царица, – и предоставь нам решать, кто на что способен.

Склирена снова вспыхнула.

– Я знаю, – колко заметила она, – достойным окажется тот, кто даст тебе тысячу червонцев за свое назначение.

– А если бы и так! – возразила Зоя – и голос ее возвысился до крика. – Мономаху нужны деньги, чтобы дарить направо и налево самоцветные камни или полные червонцев кувшины[3]3
  Мономах осыпал Склирену подарками. Однажды, увидя во Дворце красивый медный кувшин, он приказал наполнить его золотою монетою и отнести Склирене. (Скабаланович, «Византийская церковь и государство в XI в.», стр. 298).


[Закрыть]. Когда в казну всасываются голодною пиявкой…

– Я уйду, – твердо сказала Склирена, поднимаясь с места, – ты призвала меня лишь затем, чтобы оскорбить. Ты жалишь, пользуясь отсутствием императора, но я не боюсь тебя: ты ничего не можешь мне сделать.

– Как ты смеешь так говорить со мною? – также поднимаясь с места, закричала Зоя. – Думаешь ли ты, что я не сумею заставить тебя молчать?! Знай, что все вооружены против тебя: мы – императрицы, царевны; патриарх… он не сегодня-завтра отлучит тебя от церкви… Помни, что ты держишься лишь благодаря моей доброте, ничтожное создание!..

Кровь бросилась в голову Склирены.

– Августейшая, я стану слушать тебя, когда ты будешь говорить, как подобает императрице…

Гордо повернувшись, она пошла к дверям. Гневным взглядом провожала ее взбешенная старуха.

– Смотри, августейшая! – крикнула Зоя, когда она выходила уже в соседнюю комнату.

Все бывшие в Гармонии поднялись при появлении любимицы императора и невольно слышали резкий, раздраженный голос старухи.

– Смотри, августейшая, не опоздай завтра к обедне, как сегодня опоздала к вечерне.

Прикусив губу, быстро прошла Склирена в свои покои.

«Не увидишь ты меня завтра у обедни, – вся дрожа от волнения, думала она, снимая повязку, дорогие запястья и перстни. – Пусть ждет меня в церкви и злится, старая ханжа».

– Евфимия! – обратилась она к одной из служанок, безмолвно помогавших ей раздеваться. – Чтобы на рассвете была подана лодка к дворцовой пристани. Ты и Херимон поедете со мною на Принкипо. Приготовь все нужное.

Глубокое изумление, даже страх, отразились на лице Евфимии.

– На рассвете?! Но, ведь, двери Священного дворца еще заперты… – пробормотала она, – и ключи хранятся у папии (главного ключаря)…

– Херимон с вечера сходит к папии и скажет ему, что я на рассвете хочу выехать на прогулку. Если папия попробует помешать мне – он ответит перед самим царем. Ведь не в тюрьме же я, наконец…

– Но, – попробовала еще возразить Евфимия, – ты забыла, Севаста, – завтра воскресение… выход августейших к обедне.

– Пускай Зоя и Евпрепия молятся, сколько хотят. Я буду отсутствовать.

– О, Господи, что скажут!.. – растерянно произнесла Евфимия.

Лицо Склирены вспыхнуло гневом.

– Слушай, что приказано! – строго крикнула она.

Отпустив служанок, она села у окна. Тишина стояла вокруг, все объято было мирным сном, но не было тишины в сердце красавицы.

Мысли ее невольно обратились назад – к длинному ряду прожитых годов. Вся жизнь ее вспоминалась ей с мелкими подробностями, точно в далеком прошлом хотела она найти ответ на вопрос что ей делать?

Она видит себя девочкой, после смерти родителей привезенною к брату Василию Склиру. Он был почти на двадцать лет старше сестры; женатый на племяннице царствовавшего в то время императора Романа III Аргира (первого мужа Зои), он занимал высокую придворную должность протостратора. Василий Склир был слеп; еще царь Константин VIII (отец Зои) велел выколоть ему глаза за попытку убежать из заключения, куда он попал за поединок. Девочка помнит, какое впечатление произвели на нее огромные залы и галереи дворца, его тенистые сады, как ее удивляла слепота брата… Красивого ребенка скоро все узнали и полюбили во дворце; сам император – высокий, худощавый старик – не раз ласкал малютку и гладил ее шелковистые черные волосы; только императрица Зоя, тогда еще моложавая пятидесятилетняя женщина, внушала девочке невольную боязнь – она никогда не любила детей.

Склирена росла среди роскоши дворцовой обстановки; лучшие учителя занимались с нею грамматикой, риторикой и философией. На пятнадцатом году ее необыкновенная красота привлекала общее внимание. Одному из богатейших вельмож Византии удалось получить ее руку. Он увез Склирену в свои имения. Но не прошло и двух лет, как скоротечная чахотка унесла его в могилу. Потеряв супруга, семнадцатилетняя вдова вернулась к брату, под кровлю священного дворца.

Никто не мог соперничать со Склиреной: правильные черты ее лица, глубокие черные глаза, стройность и грация движений невольно останавливали взоры. Она знала, что Склиры – один из знатнейших родов Византии, что родной ее дед – знаменитый полководец Варда Склир, долго оспаривал престол у Василия II Болгаробойцы. Это сознание проглядывало во взоре ее, в сдержанной улыбке, в величавом повороте головы. Она привыкла к роскоши и почестям; ее свободный разговор дышал уверенностью и спокойствием, искрился блестками остроумия и смелостью мысли.

За два года отсутствия ее, двор совершенно изменил свои характер. Еще при ней умер император Роман III, – как говорили, отравленный своею супругой. Он скончался в ночь на Великий Четверток, и Зоя в ту же ночь обвенчалась с Михаилом Пафлогонянином, который и взошел на престол под именем Михаила IV. Молодой и красивый император годился своей супруге в сыновья; он страдал падучею болезнью, а потому все дела перешли мало-помалу к его брату, монаху Иоанну – евнуху. Для Зои настали невеселые дни; деверь держал ее как в темнице; она не могла без его позволения выйти из своих покоев, принять у себя гостя. Михаил IV показывался редко: припадки падучей болезни все чаще и чаще мучили его. Когда необходимо было появиться перед народом, то вокруг трона вешали занавес, который быстро задергивали, чуть лицо императора искажалось приближением припадка. Он проводил время с отшельниками и монахами, странниками и юродивыми, омывал им ноги, укладывал их спать на свое царское ложе, а сам проводил ночи на голых камнях. Империей полновластно распоряжался Иоанн; казни, ссылки и пытки тянулись бесконечной чередой.

У своего брата Василия Склирена снова встретила Константина Мономаха, одного из самых блестящих царедворцев того времени. Он недавно овдовел после второй жены, которая приходилась родственницей жене Василия; ему было уже пятьдесят лет, но он еще вполне сохранил свою красоту и особенный отпечаток доброты и мягкосердечия. Склирену он помнил ребенком, и теперь, вместо малютки, он увидел прекрасную молодую женщину. Все, что сохранилось в его душе способного к горячему чувству, вспыхнуло внезапной страстью к молодой вдове. Долго он хлопотал безуспешно, чтобы закон отменил для него запрещение вступать в третий брак. В это время как гром обрушилась немилость Иоанна на Мономаха, пользовавшегося когда-то особым расположением Зои. Ему велено было отправиться в ссылку на остров Мителену. К общему удивлению, Склирена объявила, что она поедет с ним. Тронуло ли ее глубокое чувство Мономаха и его безграничная привязанность? Привлекла ли ее покорность, с которою он принял упавший на него удар судьбы? Полюбила ли она его? Кто знает?.. Она последовала за ним в изгнание, она не жалела своих богатств, чтобы смягчить для него суровость ссылки и утешала его своими ласками и заботами. Кажется, самые лучшие, самые светлые годы провела она с Мономахом в его изгнании. Константин опасался, чтоб за ним опять не прислали из столицы; он полагал, что ему грозит казнь или ослепление, и не раз подумывал постричься в монахи. Все эти опасения и лишения теснее сближали их, и он становился дорог Склирене, может быть из-за тех жертв, которые она же ему приносила.

В это время умер Михаил IV, пронеслось бурное и короткое царствование Михаила V Калафата. Наконец, престол снова перешел во власть Зои и Феодоры.

Несмотря на свой шестидесятилетний возраст, Зоя в третий раз захотела выйти замуж. Для императрицы, конечно, не мог служить препятствием закон, запрещавший третий брак. После долгих колебаний, она предложила царский венец и свою руку Мономаху. Склирена первая посоветовала ему не отказываться, и Константин IX Мономах взошел на престол. Вслед за ним вернулась в Византию и его подруга. Ее поселили сперва в роскошном доме в Манганах, ближайшем ко дворцу квартале города. Потом, по желанию императора, с согласия Зои и в силу особого указа сената, она переселилась в Богом хранимый дворец, торжественно была венчана титулом «Августейшей» или «Севасты» и стала появляться в процессиях и на престоле рядом с Константином и Зоей. Мысль о необычайности такого неслыханного положения, по-видимому, не смущала ее.

Между тем, как ни испорчены были жители Византии, но смелая мысль Мономаха возвести на ступени престола свою возлюбленную – поразила даже и их. Императрица Зоя и особенно царевна Евпрепия, сестра Мономаха, не могли скрыть своих враждебных чувств к ней; недовольство росло также среди народа и среди духовенства; его поддерживал еще более образ жизни Склирены, которая, не зная забот правления, щедро рассыпала вокруг себя царские милости и блистала сказочною роскошью.

Тогда-то разыгралась страшная драма, которая внезапно открыла ей глаза, одно воспоминание о которой, как тяжелый сон, встает и теперь перед нею в тишине весенней ночи… Это случилось всего год с небольшим тому назад – 9 марта 1044 г. – в день сорока мучеников. Когда император торжественною процессией выходил из ворот священного дворца, направляясь в храм Двенадцати Апостолов, среди народа раздались голоса: «Не хотим Склирену царицей!.. Не хотим, чтобы из-за нее умерли наши матери, порфирородные Зоя и Феодора!..» Камни и стрелы полетели в придворных и телохранителей, тесно обступивших царя. Взволнованная толпа отрезала им обратный путь ко дворцу. Защищаясь от натиска, телохранители обнажили оружие, свалка закипела; крики, проклятия, стоны – смешались в один зловещий гул…[4]4
  Бунт против Склирены подробно описан у Кедрина. Возмущение улеглось лишь благодаря вмешательству Зои, обратившейся к толпе с успокоительною речью из окна священного дворца.


[Закрыть]

Бледная, как полотно, сидела Склирена у высокого окна дворца, откуда она собиралась смотреть на процессию. Она не заметила обращавшихся к ней порой, полных неприязни, взглядов Зои и Евпрепии, сидевших у соседних окон. Из-за нее теперь льется кровь на площади, из-за нее жизнь Мономаха в опасности. Она не раз видела кровь, видела изуродованных жертв пытки, которых развозили иногда по улицам города; она не боялась лицом к лицу столкнуться с опасностью, но никогда сердце ее не сжималось с такою жгучею болью и сознанием своей виновности, как в этот памятный день.

Среди гула мятежа, из окна дворца не было слышно пытавшейся говорить с народом Зои. Несколько раз начинала она; наконец, услышали ее два-три человека, они подошли ближе, и через минуту уже целая толпа теснилась под окном. Царица убеждала народ разойтись; уверяла, что ни ей, ни сестре ее, императрице Феодоре, уединившейся в монастырь, нечего опасаться. Слова Зои решили участь восстания. Свалка прекратилась, император беспрепятственно возвратился во дворец, и высокие ворота захлопнулись за ним и его стражей. Зоя с Евпрепией удалились, не взглянув на Склирену; она осталась одна со своими приближенными. Площадь пустела; лишь вокруг убитых и раненых теснились еще отдельные группы.

В тот же день Склирена просила у императора позволения покинуть дворец; она хотела уехать в свои имения. Мономах, сложивший все заботы по управлению государством на своих министров и думавший лишь об удовольствиях, более всего боялся изменять раз принятый порядок жизни. Он горячо восстал против намерения своей подруги и заявил, что он не позволит ей уехать. Она осталась во дворце, но жизнь для нее стала пыткой; она поняла и мучительно стала чувствовать свое ложное положение. Бесконечный церемониал и этикет двора казались ей тяжелыми цепями. Она невольно ловила косые взгляды Зои и Евпрепии; при каждом шуме она вздрагивала: ей чудилось, что она снова слышит гул мятежа…

Какая радость ей в том, что императорская повязка украшает ее чело, что золотые орлы вышиты на ее пурпурных туфлях, если весь этот блеск и почет куплены ценой мелких оскорблений, рабством перед неумолимым этикетом…

Среди этих мучительных дум побледнело для нее обаяние, долго окружавшее Мономаха; она стала замечать, как он постарел, как мало осталось от блестящего царедворца в бесхарактерном до слабости, разбитом подагрой старике. Только воспоминание тихих и ясных годов, проведенных на Митилене, связывало ее с ним. Не раз говорил он ей, что, в случае смерти Зои, она будет императрицей, но, если прежде Склирену и пленяли эти честолюбивые мечты, то теперь, после того, что случилось 9 марта, измученная происками и неприятностями, она охотно бросила бы все и ушла, лишь бы не видеть никого, лишь бы не иметь, как сегодня, тяжелых сцен с Зоей… В новом столкновении с царицей, молодую женщину особенно поразили вскользь брошенные старухой слова о патриархе. Она знает, что суровый Михаил Керулларий[5]5
  При этом патриархе произошел разрыв западной и восточной церквей.


[Закрыть] далеко не друг ее; она знает, что деятельная и энергичная личность патриарха имеет особое обаяние и при дворе, и в народе. Склирена с детства сохранила робость перед одним именем патриарха, и этой робости не убило в ней изучение Аристотеля и Платона.

Она должна оставить дворец… она покинет его теперь же, пока император не вернулся с охоты. Она уедет в монастырь на Принкипо; за ним признано право убежища, Мономах не решится нарушить его. Там она все обдумает и придет к окончательному решению.

Она вслушивалась в тишину весенней ночи, вглядывалась в далекие звезды, словно спрашивая их о том, что ждет ее. Ей вдруг страстно захотелось вырваться из этих стен, бесцельна и пуста показалась в них жизнь, глубоко и больно сдавило грудь сожалением о чем-то минувшем, о чем-то невозвратном…

Жила ли она до сих пор? Ей двадцать пять лет, и за всю ее жизнь только годы с Мономахом на Мителене вспоминаются ей с отрадой. Где же те огненные страницы, где то счастье, которого смело ждет, в которое горячо верит молодость? Вспоминаются ей пиры и оргии в Жемчужине – (часть дворца, занимаемая Склиреной); она старалась заглушить ими пустоту жизни, но ничего, кроме еще большей тоски и утомления, не оставляли они в ее душе…

Она встала, бросилась на ложе и в глубоком отчаянии сжала руками свою голову. Ей надо жизни – настоящей, просторной и кипучей; ее сковал бездушный этикет, ее давят золотые своды потолков, тяжелая парча одежд…

Долго сухие, горящие глаза с неизъяснимою грустью глядели в полумрак комнаты; долго высоко и неровно колыхалась грудь.

Понемногу мысли ее начали путаться; куда-то назад отступило волновавшее душу горе, сон подкрался незаметно и охватил ее своим покоем.

Ночь стояла тихая, лунная. Все спало, – только бессонная струя воды журчала где-то в саду, да соловьи заливались в темных аллеях…

II

 
Всё – горы, острова – всё утреннего пара
Покрыто дымкою… Как будто сладкий сон,
Как будто светлая, серебряная чара
На мир наведена – и счастьем грезит он…
И, с небом слитое в одном сияньи, море
Чуть плещет жемчугом отяжелевших волн.
И этой грезою упиться на просторе
С тоской зовет тебя нетерпеливый челн…
 

А. Н. Майков («У Мраморного моря»)

Заря едва занималась, когда от белой мраморной пристани отчалила лодка, осененная златотканным балдахином. Десять гребцов дружно налегали на весла; дорогой ковер покрывал сидение и свешивался до самой воды. Завернувшись в голубой, затканный золотом гиматий, сидела в лодке Склирена; в некотором отдалении помещалась Евфимия и верный евнух Херимон.

Было прохладно. Уходящая ночь сказывалась еще в странном, непривычном освещении, в сероватых тонах, уже пронизанных золотыми отблесками восхода. Заря все ярче пылала за серо-лиловыми очертаниями гор, словно огнем охватив легкие облака на небосклоне. Впереди, в утреннем тумане рисовались гористые острова Пропонтиды; сливаясь с облаками, алели снега далекого Вифинского Олимпа. Все дальше уходили назад Византия и Халкедон, с их мраморными дворцами и куполами церквей. Морской простор все шире охватывал лодку.

Солнце появилось наконец и, как брызгами золота, осыпало все своими лучами; звездой вспыхнул крест на Св. Софии, ярко загорелись золотые купола новой церкви Василия Македонского.

Все словно ожило с проснувшимся днем: быстро развеялась золотистая дымка тумана, и морская гладь затрепетала отливами перламутра. Дельфины играли на поверхности; то там, то сям внезапно поднималась из воды круглая спина таинственного чудовища и, кувыркаясь, снова пропадала в глубине. Причудливо раскинув паруса, едва подвигались при безветрии тяжело нагруженные суда, несшие из дальних стран заморские товары в столицу мира. Но чем дальше, тем менее попадалось им навстречу судов и лодок, пустыннее делалось кругом, шире развертывалась даль моря и туманнее становился отступающий назад Константинополь.

Склирена полною грудью вдыхала утренний воздух, еще пропитанный ароматом и свежестью ночного моря. Она опустила руку в прозрачную воду, и ее тешила пена, белою полосой бежавшая за длинными красивыми пальцами ее. Чайка, трепеща белоснежными крыльями, кружилась над водой, и Склирене казалось, что ровные взмахи весел, как крылья, уносят и ее в неведомую даль. Она покинула дворец, и теперь ей не хотелось думать о том, что оставалось назади; она даже позабыла, кажется, что императрица станет негодовать на ее отсутствие в церкви. Снова весело и радостно было у нее на душе; точно это сияющее, полное света и жизни раннее утро заглянуло ей в сердце и разогнало там ночной сумрак.

Они поравнялись с лодкой, в которой три рыбака собирались забрасывать в море невод.

– Брось им золота, Херимон, – сказала молодая женщина евнуху, – и вели гребцам остановиться; пусть рыбаки забросят сеть на мое счастье.

С любопытством смотрела она, как, объезжая большой круг, рыбаки спускали на дно узкую, длинную сеть, как потом они поехали вокруг захваченного ею пространства, шумно загребая веслами, а один из них, встав на носу лодки, бросал в воду камни, чтобы испугать рыбу и загнать ее в сети. Громко звучали короткие всплески падающих камней. Темные очертания ладьи необычайно красиво рисовались в косых лучах утреннего солнца на золотисто-сером море.

Дворцовая лодка приблизилась к рыбакам, когда они стали вытягивать невод. Склирена видела, как в появлявшейся из неведомой глубины сети бились и трепетали серебристые рыбы. Бросавший камни рыбак теперь вынимал рыб из невода. Взгляд Склирены скользнул по его лицу и невольно остановился на нем. Она никогда еще не видывала такой красоты.

Ему было около двадцати лет; серо-голубые задумчивые глаза его, казалось, отражали небо; белокурые кудри рассыпались золотыми кольцами из-под шляпы, золотистый пушок пробивался над губою; расстегнутый ворот рубашки обнажал стройную шею и широкую, загоревшую грудь.

– Твое счастье, госпожа, – сказал старый рыбак, помогавший ему вынимать из сетей рыбу. – Смотри, сколько попалось.

Юноша также поднял на нее свой ясный и кроткий взор.

– Да, твое счастье, – звучным молодым голосом повторил он, – много рыбы.

Выговор его был не совсем правилен и изобличал чужеземца.

Склирена приказала подъехать ближе к рыбачьей ладье и глядела на пойманную рыбу, любуясь радужными отливами ее чешуи.

– А вот морская звезда, – прозвучал над ее ухом голос молодого рыбака.

Она быстро подняла голову; он протягивал ей только что вынутую из невода морскую звезду и улыбался тихою улыбкой, обнаружившею ровные, как жемчуг, зубы. В этой улыбке было что-то открытое, детски простодушное и так странно гармонировавшее с его могучею внешностью.

Она не решилась взять морское животное своими нежными руками. Он засмеялся.

– Не бойся, она не кусается, – заметил он и положил звезду на ковер подле Склирены.

Никто не глядел на них; общее внимание было привлечено спором старого рыбака с Херимоном о названии большой рыбы, только что вынутой из невода.

– Как зовут тебя и где твоя родина? – быстро спросила Склирена. Ярким пламенем блеснули ее черные, как ночь, глаза и прикрылись длинными ресницами; румянец охватил смуглое лицо ее.

– Мое имя – Глеб, – тихо молвил он, – моя родина – далекие берега Борисфена, который мы зовем Днепром.

– Ты христианин?

– Да.

– Ты рыбак?

– Теперь рыбак… я раб.

Он опустил голову над своим неводом и нетерпеливо дернул запутавшуюся в его нитях рыбу. Безмолвно сидела Склирена: полный доверия и грусти звук последних слов его еще раздавался в ее ушах.

Через мгновение смолк разговор Херимона с рыбаками.

– Госпожа, – обратилась к своей повелительнице Евфимия, – этот рыбак говорит, что давно в его невод не попадало столько рыбы.

Склирена слабо улыбнулась.

– Дай им еще золота, – сказала она Херимону. – Дай каждому из них. И пора нам в путь. Прощайте, добрые люди.

– Прощай, госпожа; да благословит тебя Бог за твою щедрость, – говорили рыбаки.

Удары весел заглушили их пожелания. Лодка двинулась в путь, и долго, прикрывая глаза руками, глядели ей вслед рыбаки.

* * *

Недалеко от выхода из Босфора в Мраморное море раскинулся целый архипелаг небольших островов, издавна получивших название «Принцевых». Отовсюду, где в Константинополе открываются виды на море, можно разглядеть прихотливые очертания этих гористых островов, которые точно плавают на блестящей поверхности Пропонтиды, выделяясь впереди туманных азиатских гор.

Гораздо сильнее, чем на берегах Босфора, чувствуется на этих островах близость юга: синее над ними небо, голубее расстилавшееся вокруг море, даже солнце на них кажется более ярким и знойным. По крутым склонам их гор растут целые леса низкорослых южных сосен; сероватая зелень оливковых рощ мелькает порой среди темных бархатистых отливов соснового бора; виноградники стелются по холмам, кусты желтого дрока и плющ лепятся по крутым скалам, живописно свесившемся над морем. Ярко-красная, глинистая почва в бору едва прикрыта выгорающею от жара травой, но долины и прибрежье, оживленные рощами лавров и кипарисов, благоухают розами и жасмином. Виды на голубую Пропонтиду, на зубчатую линию далеких гор так ярки красками, так гармоничны в их сочетании, что, казалось бы, эти прекрасные места могут навеять лишь думы о счастье, таком же светлом и ярком, как это небо, таком же чистом, как этот воздух.

А между тем, одни тяжелые, грустные воспоминания связаны в византийской истории с Принцевыми островами. В скромных монастырях, там и сям ютящихся на вершинах гор или у берега, один за другим появлялись и сходили в могилу низверженные императоры, изуродованные самозванцы, министры-изменники, неволей постриженные царицы и царевны – жертвы политических заговоров и переворотов. Императрица Ирина, не задумавшаяся выколоть глаза собственному сыну; св. Мефодий, который во время иконоборческих гонений восемь лет просидел в ужасной темнице на острове Антигоне – множество других грустных воспоминаний и образов возникают в памяти при имени Принцевых островов.

К этим мрачным воспоминаниям истории невольно возвращались думы Склирены, когда она бродила по Принкипо.

В женском монастыре, где она поселилась, свобода ее ничем не была стесняема: она гуляла одна, выходя и возвращаясь, когда ей было угодно. Игуменья, лишь с немногими сестрами, знавшая имя своей высокой гостьи, щадя ее, не спрашивала, надолго ли она пожаловала к ним. Склирена жила день за днем, наслаждаясь тишиной и спокойствием.

На другой же день после приезда ее на Принкипо, императрица прислала двух своих приближенных с поручением уговорить Склирену вернуться. Зоя готова была, по-видимому, извиниться за свои резкие слова, лишь бы беглянка до возвращения императора снова была во дворце. Склирена холодно приняла посланных и ответила им, что она не помнит резких слов царицы, и что отнюдь не они заставили ее уехать, но что возвращаться она пока не намерена. Посланные уехали, но Склирена знала, что лишь вернется с охоты Мономах, он также будет настаивать, чтобы она возвратилась во дворец. Правда, царь лишен возможности действовать силой; он не решится нарушить право убежища, испокон веков принадлежащего монастырю. Но как ей поступить дальше? Может ли она запереться в обители, надеть монашеское покрывало и умереть для мира?

Вот вопрос, неотступно преследовавший Склирену, когда она, уйдя из монастыря, бродила по острову. Она заставляла себя простаивать длинные монастырские службы. Она видела, как горячо молились некоторые из монахинь; ее внимание особенно часто привлекала одна из сестер, молодая болезненная женщина, приходившая в храм к каждой службе. Забывая свои немощи, монахиня эта часами оставалась в церкви, – и надо было видеть ее восторженное лицо, ее горящие глаза, когда она опускалась на холодные плиты и припадала к ним пылающим лбом. Весь мир забывала она; она молилась – и в выражении ее лица отражалась бесконечная сладость молитвы. При взгляде на эту монахиню, что-то вроде зависти шевелилось в душе Склирены. Вот кто счастлив, вот кто находит забвение в молитве, – но доступны ли Склирене эти радости?

И она старалась не пропускать ни одной службы, она и у себя занималась чтением священных книг. Но нередко непослушная мысль отрывалась от книги и требовала живой жизни, рисовала картины прошлого, роскошную обстановку Жемчужины. В ужасе вставала затворница с места, торопливо шептала молитву, начинала класть земные поклоны до изнеможения, почти до потери сознания. В такой мучительной борьбе прошло несколько дней.