Текст книги "Воля за пределами воли ! (Ушу)"

Автор книги: Алексей Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Самым известным кодексом удэ явилось традиционное шаолиньское уложение, разработанное в XIV-XV веках.

Этот уникальный документ, дошедший практически полностью до нашего времени, представляет собой удачное сочетание доктрины ахимсы (непричинения вреда живому) и боевых традиций ушу.

Со временем это уложение стало прообразом сотен кодексов ушу в других школах. Приведем здесь краткие выдержки из него.

"ШАОЛИНЬСКИЕ ЗАПОВЕДИ"

1. Основная цель того, кто изучает нашу технику, заключается в том, чтобы укреплять тело и дух. Он должен заниматься с рассвета до заката и не может прекращать занятия, когда ему вздумается.

2. Совершенствующий боевую технику делает это лишь ради самозащиты, укрепляя собственную кровь и циркуляцию ци, воспитывая в себе смелость и отвагу в бою. Тот, кто нарушает это, совершает то же преступление, что и нарушающий буддийские предписания.

3. Ежедневно общаясь с наставником, необходимо быть предельно уважительным к нему и нельзя совершать поступки, в которых сквозит заносчивость или пренебрежение.

4. В отношении собратий следует вести себя мягко и обходительно, быть искренним и не допускать обмана. Нельзя, бравируя силой, обижать слабого.

5. Если же во время странствия встретишь мирянина, главное при этом необходимо, терпеливо удостаивая низшего, спасти его и нельзя необдуманно демонстрировать свою технику.

9. Нельзя необдуманно обучать технике последователей-мирян, дабы избежать вреда, который может принести это обучение в мир в нарушение основных принципов буддизма. Если же ты точно уверен, что природа и характер человека чисты и беспорочны, а в учении он не дерзок и бесчеловечен, то можно начинать передавать ему патру и рясу (то есть учение. – А.М.). Но если он впадет в грех увлечения вином и развратными желаниями, то надо взять клятву с этого человека, дабы впредь он соблюдал правила приличия. Нельзя, однажды добившись от него энтузиазма в обучении, сразу же уверовать в это на всю жизнь. Это первый и наиважнейший принцип нашей школы, и ни в коем случае им нельзя пренебрегать.

10. Остерегайся духа соперничества, избегай также привычки алчного самовосхваления. Этим ты убиваешь себя, к тому же отравляешь и других людей, даже не известно скольких. Жизненным принципом таких людей, практикующих боевые искусства, является либо хвастовство своей техникой, либо жажда обогащения, поэтому все это – лишь брызги, выходящие за ключевые принципы ушу.

Такие люди являются отбросами чаньской школы. Принесшему позор в этот мир через короткое время воздается смертью. Разве в этом смысл искусства, созданного первоучителями?! Все последователи должны накрепко запомнить это".

Шаолиньские правила удэ, ставшие классическими практически для всех северных школ ушу, носили несомненное влияние буддийского миропереживания. Задумаемся над парадоксальным фактом – в сущности, монахи-бойцы должны были столкнуться с неразрешимой проблемой.

С одной стороны, они посвящали долгие часы, совершенствуясь далеко не в самой безобидной и безвредной боевой технике.

Но с другой стороны, один из постулатов буддизма провозглашал принцип "ахимсы" (кит. "бу шашэн") – "не причинения вреда живому", ставший наипервейшим из пяти базовых буддийских запретов. Не случайно жесткие правила винаи – монашеского поведения, разработанные досконально еще в индийских школах, даже запрещали обрабатывать землю, ибо это могло причинить вред всякой мелкой живности. Но вот парадокс – китайский буддизм, в частности секта чань-буддизма, изящно и безболезненно обошел этот запрет.

На местной почве исконный китайский практицизм взял верх. Никто не отрицал важности принципа ахимсы. О нем просто никто в контексте боевых искусств не вспоминал. И тем не менее этот принцип – ограничение вреда (разумеется, до разумных пределов, определяемых чисто интуитивно) подспудно присутствовал в правилах монахов-бойцов. За требованиями "безустанно заниматься ушу" шли мягкие оговорки "использовать искусство лишь ради самозащиты", "главное – поддерживать справедливость", "ради помощи попавшим в беду". Принцип "не причинения вреда живому" приобрел некую высшую добродетельную разумность: если нападают – надо защищаться, иначе всякое свершение добрых дел на этом может закончиться.

Поэтому у китайских буддистов-бойцов святость (реальная святость!) вполне сочеталась с блестящим боевым мастерством. Приведем хотя бы один пример.

Одним из самых великолепных бойцов за всю историю Шаолиня стал Мяосин (мирское имя – Се Мэнвэнь), прозванный "Золотой архат", который исполнял обязанности старшего наставника по ушу в 20-х годах нашего века. Он был "благочестив, соблюдал все буддийские правила, был искусен в ушу и литературе".

Тем не менее этот миролюбивый и добродетельный человек, выступая вместе с отрядом монахов на стороне одного из местных лидеров-милитаристов, с успехом использовал в бою даже огнестрельное оружие, разя противников с коня. Интересно, что именно Мяосину принадлежит последняя редакция правил шаолиньского удэ. Они были обобщены под названием "Пять запретов и семь вредоносных факторов".,

Монах писал: "Первое – сторонись нерадивости и лени, второе – сторонись гордыни и похвальбы, третье – сторонись вспыльчивости и суетливости, четвертое – избегай перескакивать через установленные ступени, пятое избегай чрезмерного увлечения вином и женщинами". Семь вредоносных факторов заключались в следующем: "Первый – сексуальные связи вредят семени, второй – вспышки гнева вредят ци, третье – мучительные раздумья угнетают дух, четвертый – зависть вредит сердцу, пятый – излишества в напитках и еде вредят крови, шестой – ленивый образ жизни вредит мышцам, седьмое – суетливость вредит костям".

ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ К ЛЮДЯМ

Доброжелательность к людям – вот основа, на которой строится обучение в ушу и общение бойцов между собой. Им нечего делить – ведь гунфу универсальное и в то же время абсолютно внутреннее, его нельзя украсть или "выведать".

По этому поводу приведем одну характерную историю из канонов ушу.

Мусульманин Май Чжуанту (XIX век) считался известным мастером по стилю синьицюань и шэньюань ("Священный кулак"). Уже будучи седовласым, но попрежнему крепким старцем, он познакомился с другим известным мастером по стилю обезьяны Тан Ваньи. Тан, обрадованный встречей со знаменитым учителем, пригласил его к себе в гости, желая обсудить некоторые тонкости ушу. Во дворе дома его сын Тан Цзючжоу, считавшийся одним из лучших мастеров во всей округе, упражнялся с копьем.

Юноша решил воспользоваться случаем и завоевать похвалу самого Май Чжуанту. Мальчик-слуга бросил в Та Цзючжоу медные монетки с отверстием посередине, а тот, подхватывая их на лету, нанизывал на наконечник копья. Тан Ваньи, ожидая восхищения гостя, спросил Май Чжуанту, как ему понравилось искусство копья. Май ответил, что плохо разбирается в этом искусстве, к тому же сам с копьем не занимается. Тан Ваньи, зная, что в то время даже средний ушуист владел копьем, подумал, что слава Май Чжуанту дутая, и решил проверить, насколько хорошо он владеет кулачным искусством, и вызвал его на поединок.

Поединок начался, и хотя Тан использовал хитроумную технику обезьяны, Май Чжуанту, несмотря на свой преклонный возраст, без труда уходил от ударов, уворачивался, подпрыгивал, приседал, но сам ни разу не нанес удара. Вдруг Тану показалось, что его противник принял неудачную позицию. Он моментально сделал "обезьяний" захват, наложив свои ладони на предплечья Май Чжуанту, и попытался подсечь его. Но Май, уступив давящему усилию, вдруг подался немного назад-в сторону и со звуком "чу!" сделал резкий выброс ци, повернул предплечья вовнутрь и отбросил Тана так, что тот взлетел в воздух. Тан даже не успел ничего понять, как Май Чжуанту обогнал его, оказавшись за спиной, и поймал, не дав упасть. При этом он сокрушенно приговаривал: "Простите, обидел вас! Очень, очень виноват!". Отец и сын Таны принесли извинения за свое поведение.

Характерная ситуация – поединка нельзя было избежать, но он закончился полным примирениеим соперников и носил характер не столько жестокой схватки, сколько тонкого дидактического наставления. Повторимся, правила боевой добродетели служили своеобразным критерием меры человеческого в человеке-бойце.

В связи с этим в ушу вырабатываются определенные нормы применения правил удэ в различных ситуациях. Прежде всего на поединках-лэйтай, проводимых в конце XIX – начале XX века, существовало неписаное правило "не дотрагиваться до болевой точки". Удар лишь обозначался легким шлепком, что опередило принцип бесконтактного поединка в каратэ более чем на двести лет. Проводились и некоторые "редуцированные" поединки, где состязались не столько в умении нанести противнику решающий удар, сколько во внутреннем мастерстве.

Например, мастеру Сунь Лутану в 30-х годах, как-то шестеро японских дзюдоистов предложили померяться силами.

Сунь Лутану было в то время уже под семьдесят лет. Но он не только не отказался от поединка, но и предложил довольно оригинальный способ его проведения. Старый мастер лег на землю и приказал пяти дзюдоистам крепко прижать его: двое держали за руки, двое – за ноги и один поставил ногу ему на корпус. Сунь Лутан сказал: "Пусть один из вас досчитает до трех. Если на счет "три" я не сумею встать на ноги, считайте, что вы выиграли". Японец начал отсчет, и тут старик Сунь применил весьма изощренный и сложный способ подъема с земли – "прыжок скалапендры". По его телу прошла дрожь, он весь изогнулся, а затем резко напрягся, оттолкнулся руками и ногами и, сбросив японцев, вскочил на ноги.

Изумленные японцы признали свое поражение.

Такой тип "добродетельного поединка" назывался "бу чу шоу" – "не пуская рук в ход". Его использовал мастер тайцзи Ян Лучань, изматывая противника хитрыми у ходами от ударов, при этом не атакуя, инструктор императорских войск и членов тайного общества Гань Фэнчи, который, вместо того чтобы ударить мечом в голову противника, точным ударом срезал волоски у него на бровях, наставник мицзунцюань Хо Юаньцзя, несильными шлепками по уязвимым зонам противника заставлявший его выходить из себя.

В бою принцип удэ сводился приблизительно к следующему – ограничить атаку противника, не вредя ему больше нужды. В шаолиньских и эмэйских школах существовало правило "восьми ударов" и "восьми ограничений в ударах".

Система восьми ударов позволяла без труда остановить противника с помощью резкого болевого эффекта, при этом не нанося ему существенного вреда. Такими ударами соответственно считались удары в брови у переносицы, в точку над губой, в спину в районе лопаток, удары "клювом журавля" и "лапой тигра", вызывавшие резкую боль, атака в голень ударом ноги сверху вниз, удары в грудь в районе легких и в ребра и, наконец, удар снизу вверх в лобковую кость ладонью. Другие же восемь ударов разрешалось применять лишь в самых крайних случаях при непосредственной угрозе для жизни. Обычно запрещалось наносить удары в виски, в горло, ключицы, нельзя было слишком сильно атаковать в ребра, наносить одновременный удар двумя руками в почки, бить ладонями по ушам, использовать удар сверху вниз "вонзить иглу в дно моря" для атаки в пах и бить снизу вверх в район промежности и в крестец.

Вообще подход к использованию ударов по болевым точкам в ушу был весьма и весьма строг. Прежде всего эту технику запрещалось подробно описывать, и она передавалась только изустно и только небольшими "порциями" в соответствии с этапами посвящения. Полное использование техники воздействия на болевые точки (дяньсю), например схемы сочетания атак по различным зонам, что вызывало серьезные повреждения у противника, проявляющиеся через несколько часов или даже дней, вообще открывались немногим. Поэтому все рассказы о том, что кто-то в наши дни способен открыто использовать эту технику, – обыкновенные выдумки или грубоватые попытки саморекламы.

Первое, с чего начиналось обучение дяньсю, – суровое напоминание о том, что всем этим лучше никогда не пользоваться. Одним из самых известных трактатов по этому разделу ушу стал трактат "Искусство коротких ударов архатов", описывающий, кстати, не практику, а теорию. Его вступление напоминает всем:

"Мудрец обнажает свое оружие лишь тогда, когда поединка не избежать. Так можно ли научиться умеренно пользоваться искусством "коротких ударов";

Поэтому, пока тебя не вынудят – не наноси удара. Лишь демонстрируй свое нежелание нанести удар тем, что, нанося удар, на самом деле не наносишь его. Для этого используй технику "расщепления мышц и перерезания меридианов" ( один из разделов дяньсю. – А.М.). Мудрец использует это с большой осторожностью.

Так называемое "перерезание меридианов" не только перекрывает ток крови по каналам, но и полностью сбивает дыхание, в результате чего дух приходит в хаос и угнетение, руки и ноги теряют способность двигаться. Человек как бы умирает, но затем снова оживает, поэтому боец не наносит вреда сопернику. Именно в этом действии утонченное начало "коротких ударов" доходит до предела.

Обладающий силой воли будет с превеликим тщанием учиться этому".

Столь же осторожно советовали учителя обращаться и с различными разделами "внутреннего" шаолиньского искусства, где использовался выброс внутреннего усилия через ладонь, приводящий к серьезному повреждению соперника. В основном эти методики объединялись в разделе "72 упражнения Шаолиня", например, "алмазный палец" (укрепление пальцев и нанесение ими ударов по болевым точкам), "ладонь красного песка" (набивание ладони о раскаленный песок и золу), "ладонь бессмертного небожителя" (набивание ребра ладони о деревяшку и использование различных укрепляющих бальзамов). Эти удары были столь опасны, что "лишь прикоснешься к сопернику – и он уже мертв, без яда можно лишить жизни – увы, все это противоречит пути гуманности". Дабы сохранить бойцовскую добродетель и избежать столь плачевных последствий в поединке, предписания советовали: "Лучше всего пользоваться левой рукой и избегать использования более умелой правой руки, чтобы ненароком не травмировать человека".

Конечно, во многом эти предписания, ограничения и обращения к внутренней добродетели были лишь идеальными, но в реальности не применимыми вещами.

Слишком велик был соблазн ловким приемом свалить соперника, зрелищно ^ эффектно взять верх над драчливым, но неумелым нападающим. Но не случайно обучение ушу было столь длительно, не случайно существовали в некоторых школах этапы посвящения. Каждому этапу соответствовала новая, более комплексная ступень морально-этического воспитания и психоподготовки, направленная на постепенное высвечивание "глубины сердца" в бойце.

Практически во всех школах наставники учили строить поединок от защиты, что позволяло соразмерить свою контратаку с силами и тренированностью нападающего. Гуманность воина и здесь тесно соприкасалась с прагматикой боя – "сначала изучи противника, затем атакуй". Это соответствовало учению древних стратегов, советовавших дождаться, пока противник проявит себя, обнаружит свои сильные и слабые стороны – "полные и пустые", а затем следовало "как вода, проникнуть в трещины и разрушить скалу".

Ключевой принцип "внутренних стилей", в частности тайцзицюань, учил "господствовать мягкостью над силой и начинать свою атаку от защиты". Вот эта потенциальная "защитность" и как логическое завершение – неявленность боевого аспекта ушу близки к даосскому пониманию "добродетели" – столь же неявленной, невыразимой, проступающей лишь как благая, животворящая мощь внутри человека. Таким образом, понятие удэ приобретало два оттенка, в общем-то взаимосвязанных, хотя и не очень близких. На поверхности это соблюдение определенных морально-этических норм и предписаний, касающихся повседневного поведения бойца, правил ведения поединка и т.д. В глубине же все это оборачивается особым свойством истинного бойца, являясь исконным смыслом ушу, как бы обратным по своему знаку видимому проявлению боевого искусства как искусства поединка. Если, например, публика ценила силу бойца, ловкость приема, восхищалась могучим ударом, то мастер много выше ставил способность не проявлять эту силу, не использовать техническую сторону ушу вообще.

Этого уже нельзя было добиться лишь запретами и писаными правилами, так как полностью зависело от внутренних свойств самого человека.

Шаолиньский монах Мяосинь как-то заметил: "Тот, кто следует по пути боевых искусств, превыше всего ставит добродетель, а не силу, придает большее значение защите, а не нападению. Когда пробуждаешь в себе добродетель – то встречаешь признательность, а когда используешь силу – то наталкиваешься на противодействие. Защита – это предвестник жизни, а нападение – предвестник смерти. Когда меня атакуют, я защищаюсь. В этот момент у меня на сердце спокойно, мое ци концентрируется, дух просветляется и пробуждается отвага... Все это приводит к полному внутреннему умиротворению, благодаря чему мое ци оживает. Кто бы меня ни атаковал – ничто не обеспокоит меня. А вот у атакующего гневливое ци поднимается вверх, дух перевозбуждается и не способен сдерживаться внутри. Из-за этого состояние его духа поверхностно, ци рассеивается, и он никак не может собрать свои силы.

Мне же, который противостоит ему своим покоем, нет нужды травмировать соперника, ибо через короткое время он сам повредит себя".

Итак, внутренний характер ушу, ясно просматривающийся в понимании правил поведения бойца как мистического ритуала особого рода, безболезненно сочетался с прагматикой боя и обыденностью жизни. Здесь проявлялся особый тип, особая стилистика жизни, выработанная всем развитием китайской культуры. Надо не просто поступать хорошо или гуманно, надо знать точное время, когда следует действовать, и сам характер этого действия. Это – подготовка к ситуации таким образом, чтобы стать неуязвимым.

Это – абсолютный универсализм жизни, умение следовать природной естественности бытия, постоянно "перетекая" из формы в форму, из состояния в состояние.

УШУ КАК РИТУАЛ

И ПЕРЕЖИВАНИЕ

ПРАЗДНИК ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ

Что-то стоит за всеми этими удивительными рассуждениями о таинствах превращения духа, сочетаемых с досконально продуманными, столетиями проверенными тренировками ушу... Что-то неуловимо тонкое, уходящее в необъятные глубины человеческого сознания.

А может быть, мы все усложняем, и за ушу не стоит столь сложных духовных переживаний и ощущений? Ведь существуют же в мире системы боевых искусств, обходящиеся без каких-либо внутренних тонкостей и при этом воспитывающие отличных бойцов. Но в том и заключается характерная особенность ушу, что китайские боевые искусства требуют от человека особого переживания, как говорили, "просветления духа", некого внутреннего озарения. Так попробуем раз.обраться в этом, пожалуй, самом сложном вопросе боевых искусств Китая.

Во многих "семьях" боевых искусств существовали свои праздники школы.

Адепты школы собирались у священного места – алтаря, у кумирни, на могиле учителя и совершали ритуалы, разыгрывали сцены, воспроизводящие эпизоды из реальной или легендарной жизни их мастера. До сих пор последователи школы багуачжан собираются в Пекине на могиле основателя стиля Дун Хайчуаня, огромные празднества устраиваются на могиле знаменитого генерала XVI века Ци Цзигуана в Чжэцзяне. Этот особый тип празднества, позволяющий человеку забыть о своей личной жизни и пережить жизнь своего первоучителя, еще больше единил школу внутри единого символического тела их мастера. Долгое время в Шанхае проводились ритуальные празднества в честь известного мастера Хо Юаньцзя, где разыгрывались сценки из его жизни, например поединки с известными бойцами, похождения "желтолицего тигра Хо" в Китае. В этих представлениях участвовали многие ученики Ассоциации "Чистых боевых искусств"

Цзиньу, которую создал Хо Юаньцзя.

Кстати, и сегодня традиция этих праздников продолжается в виде огромных турниров, устраиваемых в Шанхае обычно в сентябре – в месяц трагической гибели Хо Юаньцзя.

Задумаемся, почему празднику в школе ушу придается столь большое значение? Почему в центре многих праздников незримо присутствует фигура легендарного мастера?

Чтобы ответ на этот вопрос стал более очевиден, расскажем об одном интересном факте. Речь пойдет о части сложнейшего ритуала инициации в одном из самых знаменитых китайских тайных обществ Триада или "Обществе Неба и Земли", которое долгое время являлось центром распространения ушу на юге Китая.

Ритуал посвящения сводился практически к тому, что вступающий должен пережить собственную смерть, осознать себя воистину мертвым, ушедшим из этого "предметно-сущностного" мира. Но его душа должна пережить все то, что уже когда-то первопредки этого общества сами пережили. Вдумаемся осознать себя мертвым, но при этом действующим...

Обрести внетелесный опыт, представленный лишь духовной сущностью человека, воспринимаемый не органами чувств, даже не сознанием, но тонкой сущностью человека. Полный ритуал посвящения, естественно, хранится в тайне и до сих пор передается в форме устных наставлений, но тем не менее общий его вид сводится приблизительно к следующему.

Неофит начинает свое мистическое путешествие по знаменитым местам Китая, начиная с запада – с мест, где встает рассвет и где иллюзии ночи смешиваются с реалиями света, а призрачное соприкасается с материальным. Он находится на пороге чуда, в преддверии рассвета – символического преддверия самого мира, в неком предсостоянии, подобно даосскому "еще не родившемуся младенцу". Человек дан как собственное предчувствие самого себя. Он рожден, но при этом еще не появился на свет, задуман, но не реализован. Он как бы отсутствует в этом мире и соприкасается с миром духовных сущностей, дан не "вовне", а "внутри".

Когда неофит входит в такое состояние, специальный наставник начинает задавать ему вопросы, касающиеся мифилогической истории Китая, например спрашивает его о житиях восьми даосских бессмертных, истории самой Триады, о житиях всего широкого пантеона китайских "боевых" героев. Испытуемый должен не просто ответить – он должен пережить состояние своих героев, прочувствовать самого себя, как их.

Таким образом, он "пронзает" собой всю китайскую культуру, суть которой в данном случае – миф. Но этот миф не пересказываем, а исключительно переживаем. Ответы на вопросы, уже известные неофиту, он выучил в период двухнедельной предварительной подготовки у особых учителей "ответственных за посвящение в ритуалы". Поэтому суть такого экзамена заключается не в том, чтобы проверить знания испытуемого, но в том, чтобы понять, способен ли он на сверхчувственное, внетелесное понимание мира, способен ли он вместить Вечность в себя. А это и требуется от любого человека, решившего войти в ворота китайской мистической традиции.

Итак, от ученика требуется, чтобы он осознал себя вместилищем всей судьбы школы, всех ее героев и учителей. Не важно, правдива или легендарна эта история, важно, что весь этот мифологический декор помогает человеку войти в необходимое состояние, ощутить себя телесно и духовно сопричастным "истинной" традиции ушу.

Становится ясным и другое – почему сами носители ушу называли то состояние, которое достигали в результате тренировок во "внутреннем искусстве", Великим чувствованием, Великим просветлением, Великим озарением. Действительно, такое состояние принципиально отличается от обычных ощущений человека. На краткий миг он ощущает то же, что и просветленный или "истинный человек". И хотя этот момент мимолетен и непостоянен, и хотя он исчезает, как только завершается ритуал, тем не менее он дается человеку как аванс, как точка устремлении.

Итак, мы приблизились к середине, к центральной оси не только боевых искусств Китая, но и вообще всякого мистического Искусства. Прежде всего для людей существует такой момент жизни (он может быть и очень скоротечным, сводимым лишь к всполоху сознания), когда реальными становятся те образы, которые возникают лишь в духовной жизни.

И другое – в мистическом переживании этой реальности, возникшей, а потом устойчиво сохраняющейся в сознании, и заключается истинное состояние последователя ушу.

Пока ограничимся этим обобщением и пойдем дальше. Нам сейчас предстоит увидеть, как возникает это ощущение у участников другого типа боевого ритуала, ставшего важнейшей частью ушу, – массовых народных праздников.

Праздник есть всегда момент приобщения к тому, что отсутствует в обыденной жизни, это выход за привычную нам реальность, будто мы ненадолго меняем и сферу своего обитания, и собственный лик, хотя внешне все остается прежним.

И здесь мы сталкиваемся с чисто личностным переживанием иной реальности, но в этом случае такое переживание достигается за счет толпы и вместе с толпой. В ритуале архаического праздника, который в трансформированных формах дошел и до наших дней, человек становится способным видеть вторую, истинную реальность жизни, более важную, чем первую, внешнюю и доступную всем.

В серость профанного, обыденного существования входит что-то необычное, явственно священное для человека, то, что сбивает ритм неспешного протекания жизни, в результате чего все как бы меняется местами. По древним легендам в дни праздников боги и духи спускались на землю, и люди могли непосредственно соприкасаться с ними, а это значит, что Небо приходило на землю. Происходила инверсия – земля в этот миг становилась Небом.

Все это имеет прямое отношение к особому характеру ритуализации в ушу.

Прежде всего обратим внимание, что практически на протяжении всей своей истории ушу было связано с народными или дворцовыми праздниками, ни одно такое событие не обходилось без массо вых выступлений бойцов, причем зачастую эти демонстрации, в которых принимали участие даже зрители, становились кульминационным моментом всякого деревенского праздника. Ранний боевой ритуал в Китае носил особый священный смысл, воздействуя на психику участников. Разумеется, со временем его вид значительно изменился, но сама суть временного изменения сознания ("просветления") сохранилась и до сих пор.

Проследим, как это происходило на практике.

Одним из самых ранних праздничноритуальных действий такого рода был боевой танец, участники которого надевали на себя маски или шлемы с рогами быка и нападали друг на друга. Этот танец в честь одного из рогатых божеств назывался "игры Чию". В таком виде празднично-ритуальные единоборства существовали еще в VI-111 веках до нашей эры и были в немалой степени связаны с охотничьей магией.

Интересно, что из этого ритуала выросла целая система борьбы, называемая "цзюэди" – "столкновение рогами" или "цзюэдиси" – "празднество цзюэди", однако уже с начала нашего времени никто не придавал никакого значения смысловому содержанию названия и не связывал его с реальными "рогами". Правда, сами участники завязывали волосы на голове в косички наподобие небольших рогов, как размытый отголосок какого-то древнего таинства, смысл которого давно позабыт.

Сегодня борцы японского сумо, в которое эволюционировало китайское цзюэди, заплетают иногда волосы наподобие небольших рогов.

Праздник требует полного единства всех его участников, здесь нет ни наблюдателей, ни актеров, они все становятся едиными в общем теле праздничного ритуала. В этом исток всеобщности праздничных боевых искусств: никто не мог оставаться безучастным. В сознании человека индуцировались какие-то токи, заставляющие его встать в общий круг участников, не случайно народные празднества заканчивались массовыми оргиями вне зависимости от статусов участников.

Но при обретении ощущения единства возникает и чувство взаимопроникновения, взаиморастворения, когда у толпы есть единый мозг, единый ритм, единая мысль и единый способ ее реализации.

Благодаря этому боевые искусства накладываются на танцевально-ритуальную форму своего выражения, где "рифмуются" и бой, и тренировка, и танец, и даже стихотворное скандирование. Так наступает созвучие, влекущее за собой уже эстетическое осознание праздничного действия.

Праздник объединяет людей единым порывом, здесь спадают регулирующие установки и сковывающие рамки культуры, а в силу вступает иная культура культура богов и духов, с которыми и соотносились участники ранних боевых ритуалов. Все боевые тренировки при императорском дворе еще в XII-XIII веках проходили под музыку, ритмизированную ударами барабанов, в виде танцаспектакля, где каждый участник знал свою роль и менял "статус".

Народные праздники боевых искусств и сегодня сохранили с древнейших времен эту необузданность действия и раскрепощенность мысли, нс оставляя никого вне действия. В одной из хроник списывается та удивительная обстановка, которая царила на таких праздниках, когда воины "то обеими руками вращали парные мечи, а то демонстрировали совершенство в упражнениях с двусторонним трезубцем; то бросались влево, то бежали вправо, а то вращали телом и конечностями, извиваясь, будто вьюнок вокруг дерева".

В XI-XII веках эта стихия вырывается на улицы городов, появляются городские боевые представления на площадях – "вашэ", устраиваемые ремесленниками и продавцами для привлечения покупателей. На специально устроенной огороженной площадке разыгрывались грандиозные представления с показом кулачного искусства, бои на палках, борьба цзюэди, наблюдая за бойцами, которые выступали под музыку, и хотя не все принимали буквальное участие в поединках или в показе, но каждый своей мыслью присутствовал в самом "теле" праздника, и здесь нельзя было встретить человека с отсутствующим взглядом.

Боевой праздник передавал от человека к человеку нечто большее, чем восхищение мастерством участников, это была единая пульсация человеческой толпы, в которой пробуждается что-то, пришедшее из далекой животной древности. Человек в боевом ритуале раскрепощает свои чувства и мысли, высвобождает спящие в нем потенции, и в этом, в частности, – смысл групповых тренировок в народных школах ушу. Интересно, что в представлениях "вашэ" участвовали и женщины, демонстрировавшие боевые искусства, которых называли "нючжань" – "колышущиеся" или "трясущиеся женщины". Смысл этого названия станет нам ясен, если мы вспомним тряску шамана в момент транса или участника архаического танца австралийских аборигенов, когда он входит в некий резонанс со вселенскими силами или духами. Видимо, к моменту проникновения боевых праздников в города реальные "тряски женщин" уже исчезли, но само название свидетельствует, что в начальном типе такого праздника они присутствовали.