Текст книги "Maxximum Exxtremum"

Автор книги: Алексей Шепелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Они увидели многое не очень потребное на филологическом… гм… в том числе и очень крупные, но совсем неразнообразные надписи «ХУЙ» на доске, на стенах, на столе и даже на офроловской куртке… «Мальчики», – начала она…

16.

Надо сказать, что за присущую ей не понять чем обусловленную жизнерадостность и мягкость – «мишутковость» – мы так и прозывали её Мишуткой; меня она считала серьёзным насосом, а О’Фролова – ахуительным насосом – поскольку на 1–2 курсах он активно участвовал во всех-всех факультетских мероприятиях: был звездой в КВНе, играл в группе «Большие Надежды», на театре, занимался, стыдно сказать, латино-американскими танцами…

– Щас всё уберём! – развязно, безо всякого намёка на извинения и убедительность сделанного заявления брякнул ОФ – как будто перед ним был не замдекана, а наш родной Дядюшка дед. Да и что с него взять – пьяный, полуголый, красный, с безумным взглядом… Показалось, что я услышал слово «наркотики»… Мы похватали одежду и, кое-как протиснувшись через вошедших, ринулись наутёк и врассыпную.

Встретились у ди-джеев их дискотеки, встретили, наконец, «своих». Нам налили вина, а потом Репа втеребила в эфир сборничек «Мразь» – «Песни три нам хватит, – сказала она чуваку в наушниках, – только не обрубайте! Можете с Prodigy начать – для разминки». Хе-хе! Подскочили два никаких курсанта и тоже потребовали Prodigy – на третьем альбоме (если не считать “Android”) оно стало популярно даже здесь! – «Ну, Саша, погнали, – говорю я ОФ, вытягивая этого мегаандроида за рукав в гущу народа, завидев направляющихся к нам Мишуточку и уборщицу (интересно: а где Уть-уть? кажется, я видел её в этом психохороводике…), – как говорят у нас в дерёвне – танцуем как можем!!»

Полилось осторожное начало «Smack My Bitch Up» – народ вроде несколько задвигался, а мы уже невзирая на пиполь ходили гоголем по всему периметру филфаковского коридора, предвкушая и остроумно удирая от Мишуточки… И тут – понеслась! – мы как выскочили, как выпрыгнули, полетели клочки по закоулочкам, полезли зрачки по лбам, поскакали козлом по чужим ботинкам, полетела одежда в толпу зрителей, порвались штаны от широчайшей походки, не понадобились больше припасённые на вечер планы…

Мы забарахтывали во весь свой дурачий брутальный большой мешочек – как будто у себя дома – на филфаке мы ещё себе такого не позволяли – даже не планировали! К концу композиции с нами осталось лишь несколько особо дурачих курсантов – остальные сторонились, с различными эмоциями глядя на бесноватых. Что, интересно, подумали Ирина Борисовна и уборщица? Видела ли Уть-уть? Впрочем, нам было не до них – началась ещё более «оптимистичная» музыка – мы всячески прыгали, то подпрыгивая, то приседая, судорожно извиваясь, дёргаясь, бросаясь куда попало, терзая друг друга, ударяя в колонны рукой, ногой, головой, пытаясь взбежать по ним вверх…

На лестнице была кровь, и никто нас не преследовал – оказалось, что пока мы забарахтывали, произошли ещё более важные инциденты, затмившие наши маленькие шалости: во-первых, дурачило О. Седых, играя в сортире с филфаковской братвой в набирающий популярность «сортирбол» (несколько дебилов отбивают руками и пинают по кругу бумажный комок, стараясь удержать его в воздухе), уебал пинком по раковине, она, выскочив, отбила ему ползуба, из коего почему-то вытекло немыслимое количество крови, а сама, конечно, разбилась, что, конечно, не понравилось двум вышедшим из очка курсачам, конечно же, пьянищим в дюпель, и призванным как бы в отсутствие прочей мужской руки поддерживать порядок – тогда, во-вторых, товарищи (наши, изучавшие др. греческий и латынь!) Бешеный и Фельетон взяли их и запустили мордой по бетонной лестнице, на которой (включая и подошедшего Седыха) образовалось довольно много крови, и, в-третьих, когда они спустились вниз, покидая здание, их (по второй лестнице) настигли человек восемь зелёных, лицами четверых из которых тов. Фельетон, Бешеный, Седых и Валера Синяк выбили все четыре стеклянных двери с названиями двух «дамских» факультетов, что опять же дало несколько крови… Да, такого давно не было! Мы выходили по стёклам и по крови, внизу стояли Мишуточка с уборщицей, Фельетоном и подполом – они равнодушно провожали нас озабоченными взглядами…

Но мы не ушли! Мерзкое чувство обиды и презрения, которое множество раз испытывал я лично-единолично, а также несколько раз вместе с ОФ и Репой, когда мы возвращались домой, преждевременно покидая дискотеку, – ощущение, что этот праздник жизни и факультета не для нас – здесь крутят отборнейшее говно и все им довольны – и эти пидорские мальчики нам не товарищи, скорее, враги, эти холёные девочки танцуют прелюдию не для нас – а мы ведь тоже в некотором смысле люди и по молодости тянемся душою и телом к хоть сколько-нибудь себе подобным – которых нет… «Праздников ваших ненавидит душа моя» – остаётся только подпольненькое «С празничком!» – ужираться и убарахтываться дома, в тесном кругу – так, чтобы было, как и положено изгоям, «каждый-миг-передозировка-в-себе» и «падаю-ниже-нуля-в-себе», но никак не на людях…

Мы взяли бутылочку, и пока пили её, все разошлись. Тогда мы в припадке растёкшейся в воздухе деструкции обстреляли кирпичами окна и фасад (уже пострадавший) родного альма-матера. Было разбито три окна на втором этаже (там учится Уть-уть) и огромное верхнее стекло над разбитыми уже дверями – на нём, кстати, более крупными буквами было продублировано название факультетов. Выбежала в освещённый коридор та самая уборщица. Обещала милицию. Ещё были какие-то прохожие, явно заинтересованные, какие-то быки или курсанты, но мы, послав их на хуй в особо изощрённой форме, смылись дворами и закоулками – тропами, кои ведомы только Реповиннету.

Окончание 29.

– Жаль, – вздохнул я, подымая бокал, – что я в школе вёл себя прилично и всё учил – не то чтобы я был «оботанелая рука», но как-то боялся, не мог себя противопоставить всем и вся…

Думаю, она не совсем понимала, о чём я. Мы выпили, она подкурила новый косяк.

– Однако в десятом классе я стал изрядно выпивать, и несмотря на то, что был отличником (у меня в аттестате одни пятёрки – она удивлённо вздохнула: «Н-да-а?!»), мне постоянно делали какие-то «строгие выговоры», вытаскивали «на позор» перед линейкой…

Она опять картинно удивилась. Я был доволен. Но к чему вся эта исповедь? Обычно я молчалив и сумрачен, но когда я распалюсь чужим вниманием и спиртным, меня трудно остановить – всяческие автобиографические-анекдотические истории так и льются из меня как из рога изобилия. Кстати, из рога… Я потянулся к бокалу. Мне протянули косяк – третий. Что ж… Запить… Подношу фужер, начинаю пить – глаза смотрят в сам бокал – на громадную массу красной жидкости, которая хочет меня затопить! Я отшатнулся, расплескав вино.

– Ты что? – встрепенулась Зельцер.

– Блин, проглючило, что можно захлебнулся в стакане!..

Она сказала не думать об этом, но когда я опять начинал пить, мне мерещилось то же самое, становилось страшно и я не мог. Как же быть?! Она мне долила ещё – сейчас бы эту лошадиную дозу хлобыстнуть!

Тогда она (!) предложила гениальное решение!

Просто закрыть глаза рукой!

Она опять забивает косячину!

Может хватит, говорю я.

Ещё немножечко.

Я говорю: не могу – меня крутит и мутит.

Ну, Лёшечка.

Глотку так и сушит. Вливаю последнее – тоже две лошадиных дозы.

За тебя.

Всё мутнеет невероятно. Нервы все возбуждены, но голова и тело убиты.

Надо спать наверно, вяло говорит она, зевая и шатаясь, идёт в комнату.

Я иду ссать. Потом к ней, то есть в комнату. Она разобрала мне второй диванчик, работает телевизор, а она, укрывшись и отвернувшись, лежит на своём. Торчит рука с пультом. Я сбросил штаны и рубашку на пол, забрался под одеяло, корчась от леденящего озноба. Меня всего скручивало и трясло радикально. Зубы стучали, сердце колотилось. В глазах был «вертолёт», а если закрыть – потихоньку нарождалась всякая дрянь. Было страшно. Лечь и уснуть, лечь-заснуть-замёрзнуть-умереть. Сердце – невозможно слышать его стуки. Оно леденеет, оно как бы замедляется! Тьфу, тфу! – трясу я головой и бью себя по щекам. Чуть приподнимаюсь, смотрю на неё: спит, сопит, телевизор работает. Кое-как встаю, осторожно беру пульт, выключаю. Она зашевелилась, бормоча сонным голосом:

– Лёшь, ты выключил?..

– Да я, я.

– А…

Ложусь и опять сводит и колотит. Вспоминаю, что надо бы заняться мастурбацией – как же на неё, теперь такую знакомую, не подрочить? Но что, думаю досадливо, она лежит чуть более чем в метре от меня, а я буду дрочить! а вдруг она не спит?! Экран загорелся – она включила! Весь сжавшись и поледенев, лежу, жду… Она засыпает. Жду… встаю, беру пульт, выключаю. Она шевельнулась, отвернувшаяся, вся в одеяле. Темнота абсолютная. Я застыл на мгновенье стоя. Потом упал на колени на пол. Поднялся, держась за диван, сел на край, колотясь и вздыхая несколько долгих секунд, и скользнул к ней под одеяло. Она сразу подвинулась.

Несколько долгих мгновений я лежал не решаясь прикоснуться к ней. Как это дико для меня, думал я, взять вот и протянуть руку, дотронуться до другого существа, абсолютно автономного, иного и чуждого, потребовав любви и ласки, плоти и наслаждения, предлагая себя со своими физическими и духовными внутренностями, принимая всю эту мучительную субстанцию личности другого… Оказывается – чудится мне репосмешок – надо просто привычку иметь! И я прикоснулся к ней – осторожно, мягко, а самого трясло. «Ты спишь?» – прошептал я. Она мурлыкнула что-то невнятное и пошевелилась. Она была горячая и мягкая, тяжёлая, устойчивая. Я прильнул к ней всем телом, гася свои конвульсии об её инерцию. «Ты весь трясёшься, Лёшь» – «Да» – только и смог сказать я. – «И сердце так бьётся» – «Да!» – Сердце моё колотилось и от волнения. Я обвил её руками и ногами, сжимая, целуя и кусая шею, рука залезла в трусики.

Может быть, кружились шальные мыслишки, господь бог наш, прежде чем создать мир сей, тоже долго мялся, волнуясь, как он прикоснётся к абсолютно чуждому пустому небытию, а также что подумают другие – те, что уже были, и те, что ещё не были… (конечно, можно и с больших букв)…

Я ощупал её лобок, потеребил волосики, опускаясь всё ниже, оттягивая трусы. Наконец нащупал складки и стал притираться пальчиком к её щели. Медленно вошёл, изгибая внутри палец, растягивая им её по всей длине. Потом двумя. Одновременно большим водил по анусу… Отнял руку, послюнявил пальцы и принялся совать их V одновременно и туда и сюда, работая сзади потихоньку, а впереди очень активно. Она что-то хмыкнула, выражая неудовольствие. Я резко всунул оба пальца, делая быстрые движения туда-сюда, но не успела она выразить своё негодование, как я тут же поменял: сзади впихнул большой, а впереди все остальные, продирая её, начавшую извиваться – как будто только меня заметила! Она начала какое-то движение, наверно пытаясь освободиться. Она была сильная, но я делал всё-это левой рукой, а забытой правой схватил теперь её за кисти рук, схватил крепко, так что она, как ни старалась, не смогла вырваться. Я, в припадке воодушевления, смело и хаотично – так что она не могла уловить последовательность, ритм – то очень нежно-вкрадчиво, а то совсем грубо – совал ей пальцы то туда, то сюда, то одновременно… Она, казалось, крепилась, но уже не могла сдержаться и тихо начала постанывать…

Я развернул её к себе, влезая сверху, пытаясь в темноте найти губы. Я тыкался в подбородок, потом в нос, в волосы. Она мотала головой, зачем-то отчаянно препятствуя мне. «Дай рот!» – простонал я, хватая её за волосы, натягивая их для жёсткой фиксации. Но она всё равно сопротивлялась. Наконец я нашёл губами губы и попытался её поцеловать. Она по-прежнему дёргалась, теперь уже безрезультатно, я лез языком в её рот, а она воспроизводила губами и/или языком какие-то непонятные движения (как мне казалось, как-то пережимала губки, так что они становились как у рыбки на мультяшной картинке), чтобы не пустить меня. Я терзал её за волосы, ерзая на ней в поту и огне, лизал нос и лицо, из глаз моих невольно потекли слёзы… Очевидно, скупые-мужские, так что она не заметила, хотя не могли же они не быть горячими, жгучими и солёными! – наверно, слёзы разочарования, обиды! «Ну, Элечка, дай я тебя поцелую», – захлебываясь в своём дыхании, воззвал я. – «Не-а», – отозвалась она и я чуть-чуть не уебал ей в бочину. Зато я жёстко зафиксировал за волосы её голову, при этом её руки я каким-то образом сжимал и удерживал у себя между локтями, даже помогая в случае чего ногами, и жёстко стал лизать её губы и совать в рот язык. Она извивалась и брыкалась, но в конце концов устала, размякла, пустив меня в свой ротик. Я наконец поцеловал её нормально, ослабил хватку, она обвила меня руками и вяло целовала сама.

Я стягивал с неё трусы, но она не содействовала мне. «Лёшь, ты что?..» – «Ничего», – а чего ты ожидала, детка?! К чему всё это блядское лицемерие? Или это боль? Боль я чувствую… Я с трудом стащил трусы с её тяжёлых неподвижных ног, поудобнее залез на неё и вошёл резко, несмотря на то что она так и не соизволила как надо раздвинуть ноги. Она оказалась довольно просторной там, и сама всё была апатичная, как неживая, я трахал ее и терялся в подступавшей из тьмы конопляно-алкогольно-экзистенциальной мути. Что я делаю – почему-то лихорадочно думал я, и сам терялся, не зная, что же я делаю. Как же я завтра в глаза ей буду смотреть? Я целовал её как мог, обнимал, тискал и кусал, но она была так же холодна. А Саничу? Я плакал, отчаянно наращивая ритм. Ну, ему, допустим, по хую. А себе? Наконец-то кончил ей на ногу, а она была озабочена, не в неё ли. Ей наверно, тоже. Как проснусь с ней в одной постели утром, при свете дня – после такого? Как я подойду и посмотрю в зеркало?! Ну, надо же на ком-то тренироваться! От совести до цинизма один шаг – промежуток небольшой!

Ни хуя вообще не чувствует, фригидная блядь, подумал я, перекантовал на бок и почти уже вошёл в попу, как она застонала-заумммкала и перевернулась. Ну что ж… Я жёстко залез ей языком до самой глотки, невольно расслюнявившись как телок, а все пальцы запустил в неё – ещё чуть-чуть и весь кулак войдёт. «Ну хватит слюни пускать мне в рот! и весь подбородок обслюнявил!» – сказала она на первое, «Ну ты вообще что ль, Лёшь!» – на второе; я опять обиделся, глотая незримые слёзы. И ещё два раза трахнул её в первопристойной позиции. Ещё раз залез языком в рот, обойдя все зубы и не забыв даже нёбо. Её это не вдохновляло, а мне что делать?! Ну что я могу ещё от неё получить или ей дать?! Я поцеловал её нежно на сон грядущий, она отвернулась, завернув на себя почти всё одеяло.

Не сказать, что ненавижу, но определённо недолюбливаю… птиц… Вот вам, к примеру, весь май-июнь так называемые соловьиные трели заливистые, переливистые – один-в-один наборчик мерзких звуков автосигнализации! – чуть, может, потише…

Санич признался потом, что они с Михеем тоже провели ночь не очень удачно. Неужели они деликатнее меня? Я и утром не устыдился почему-то…

30.

Проснулся, раскутал Зельцера, рассматривая её спящую. Помнится, Саша обронил как-то: ты, мол, её утром не видел, в постели, когда не накрашена, – он чуть ли не плевался. Я прислушался: дышит ровно, спокойно, почти беззвучно. Присмотрелся: выражение лица ангельское, лицо без «штукатурки» довольно красивое, черты его правильные, кожа очень хорошая, губы без помады просто оть-уть – я не удержался, стал осторожно гладить её лицо, а потом целовать в губы…

Она недовольно зашевелилась и замурчала, я перекатил её в свои объятия, сжимая и целуя – она вяло ответила. Впервые я обратил внимание на внушительные мягкие груди, какие-то рыхлые и студенистые, несколько нелепые в своём присутствии на теле, как и тут же, чуть ниже, нащупанный мною животик – довольно ощутимый и такой же рыхлый, конечно, портящий всю фигуру… Я мысленно примирился с этими недостатками, поскольку всё в жизни уже складывалось не кристально-идельно, а с примесью – главное, чтоб «хоть что-то светлое» проглядывало…

Когда я кончил и закончил и смотрел на её лицо, она улыбнулась (Oh, God! You’re saving our souls!) Было очень светло, очень хорошо, как будто весь свет заново родился на всём свете, и не было этой ужасной тёмной ночи… Я поцеловал её.

– У меня всё лицо горит, – произнесла она, вставая, подходя к зеркалу.

Я высунулся на руках из постели и увидел в самом низу зеркала свою довольную рыжебородую рожу.

– Это всё от твоей бороды – красные точки, – скорее ласково-капризно, чем недовольно произнесла она, – ты бы как-нибудь её сбрил или постриг…

В этот момент я, подкравшись по полу, хлопнул её по голому заду, схватил и поволок в постель.

– Вообще-то презервативы для этого есть, – говорила она, выкручиваясь от моих объятий и поцелуев, – вчера всё как-то спонтанно произошло, а так… Лё-ошь, ты слышишь?

– Пусть, бля, америкашки ими пользуются!

– Ну Лёшь, у меня вчера менструация была и сегодня тоже немножечко… – Она, отодвигая задницу и отпихивая меня, пыталась показать мне несколько пятен на пёстром узоре простыни.

– Ну и нехай.

– Лёшь, ну возьми вон там гондоны, протяни руку – в шкафу с краю между книжками.

Я достал пакетик и впервые надел на себя знаменитое «изделие № 2» – какая пакость! – надо же такое придумать! блять, каким надо быть плебеем и ёбырем-террористом (то есть, простите, плейбоем), чтобы чувствовать что-то через эту бляцкую жувачку! – так-то мало хорошего в этом купании в бездне зрелого влагалища!

Было хотя бы горячо – как будто вся эта жара влияла и на её внутренности. Потом я как-то ещё согласился для экзотики надеть «это» (какое хуёвое слово, ребята) – даже Зельцер рассмеялась: «У этих тайцев и китайцев не тот размерчик!» – и с тех пор стала по-русски беспечна.

Причём тут по-русски и зачем вообще мне борода?! По-моему, тут всё яснее ясного – поскольку я писатель, и русский, и, допустим, хочу быть великим – то величие это бородой и определяется – чем она длиннее, тем… До Толстого и Достославного ещё далековато, конечно, но у них в мои годы и такой-то не было! Глупо-ой!

Всё закончилось быстро. По её настоянию я отнёс в мусор отяжелевший мешочек. Вернулся – она уже натягивает новые трусики. Ну нет уж – теперь по-нашему! Я повалил её отнекивающуюся и сопротивляющуюся на диван, содрал трусы и, прижав ноги, чтобы не раздвигала вообще, втёрся в неё… Как ни странно, ей, видимо, понравилось. Она ещё раз заметила, что я её совсем исколол своей бородой и щетиной и больно дёрнул колечко в брови…

– По девочкам-то наверно бегаешь? – лукаво осведомилась она.

– А что, так видно? Нет, Элька, никак нет. Секс или Новый год – конечно Новый год! Даже целая декада!..

– Ты просто монстр какой-то… Учитывая всё-это… и то, что рассказывал Санич…

Слово «Санич» было как нельзя уместно, милая! Я думал, что восемь половых актов в сутки – это нормальная норма… Я не говорю, что я это осуществлял, но… Но оказывается, организм уже не тот, придётся остановиться на пяти-шести… наверно, импотенция не за горами… – Я искал свою одежду, а она надела новую моднявую майку и вертела в руках какие-то непонятные коричневые шорты.

– Бред какой-то! – Она, запрокинув ноги, натянула.

– Что бред? – Ага, всё валяется на полу. Надо же так обдолбиться! (А мне нравится! – ещё раз повторяю – нравится!!)

– Всё! – Она вертелась, разглядывая и показывая себя. – Посмотри, Лёшь, как шорты, нормальные?

– Не бред, а гиперсексуальность. Болезнь такая… Ненасытимость… А у меня наверно особая метафизическая гиперсексуальность… Меня преследует страх, мне постоянно нужна женщина – постоянно! – потому что я боюсь…

– Чего? – недоумевала она.

– Смерти. – Я надевал свои чёрные штаны с чёрной рубашкой.

– А при чём здесь секс?

– Ну, не только секс, а любовь. Типа Эрос противостоит Танатосу. – Я наткнулся взглядом на плакат с Бивисом и Баттхедом и невольно ощерился.

– Бред. Ну как шорты, Лёшь? Нормально, если я в них пойду – или лучше вот эти надеть? – Она держала в руках точно такие же, только тёмно-фиолетовые.

– Не знаю, – растерянно ответил я, поглощённый своими мыслями.

Оказалось, что это самый раздражающий её ответ.

В конце концов, «I am the needle in your vein» и «хотеть трахнуть всех вподряд во всём мире» – одного поля яблыки, равносильные атрибуты рядового «мистера Селф-Дистрактора» – или мисс…

Ей кто-то позвонил, и пока она болтала, я поставил чайник и изготовлял из булки, варёной колбасы и кабачковой икры её любимые (или просто обиходные) бутеры.

– Что, Лёшь, какие у тебя планы? – Спросила она, кривляясь совсем чуть-чуть – я бы и не заметил, если бы не знал её потом.

– Я бы не хотел покидать тебя. – Ответил я в той же модальности. Всё было серьёзно и пристойно. Как хорошо, когда всё только начинается – ведь как непотребно вальяжны становятся люди, когда понимают, что «повязаны одной цепью» «на короткой ноге», и уж каким говном они становятся, когда разосрутся между собой!

– Прав-нда? – Опять эта блядская девочка! Это бьёт мне в самый-центр нервных-сплетений-окончаний-дендронов-аксонов-нейронов-нейтрино-нитратов-или-как-их-там! О, я люблю её! И могу безнаказанно поцеловать!

Это я и сделал. Она несколько недоумевала.

…Мы втроём – как в старые добрые времена – теперь уже, после одного дня, вернее, ночи хочется именно так сказать – прибыли к Зельцеру и нажрались портвейном, созерцая к тому же какой-то второстепенный футбол.

Последнее, кстати, весьма было кстати как некое вспоможение, поскольку была какая-то неловкость – не то чтобы чувствует кошка, чьё мясо скушала – ведь Саше явно всё-это было по хую как той кошечке, про которую мы с ОФ писали рассказ, но всё же… Я всё думал, не заметил ли Саша, как вошёл, мой рюкзачок, уютно отдыхающий на этажерке для обуви?

Не могу понять, почему я себя так вёл – от уже въевшейся в кровь скромности, даже забитости – или тут виновен хитрый Зельцер, понимающий по чём жизнь и любящий нашего Сашу?..

Всё – дуплет, как обычно. И как мы будем спать – кто с кем? Зельцер быстро разобрала оба дивана, положив «хорошее» одеяло на маленький и улеглась на него. Саша как бы вопросительно взглянул на меня – я пожал плечами, он – тоже, и мы улеглись вдвоём на диван Зельцера – «как в старые добрые времена…»

На другой день мы невесело похмелились остатками вчерашнего, и явно надо было уёбывать. Саше надо домой, я не могу засветиться, к тому же чувствуется, что Эля не очень и хочет, чтобы я задержался. Я как ни в чём ни бывало надел рюкзачок и задержался в пороге, не зная даже что сказать – не ехать с Саничем вроде как нельзя, поехать с ним для виду, а потом сразу вернуться – а вдруг её не будет дома, да и вообще – я, конечно, может, и сноб, но не такое я уж быдло… – а вдруг – он вернётся?! или ещё кто-нибудь?! что если она поедет сама к кому-нибудь другому?! что если не захочет меня больше видеть?! когда я её увижу?! – «Эль, дай мне свой номерок», – сказал я как бы шутливо. Она назвала свой номер, состоящий из одинаковых цифр. Про мобилу речи не зашло – я знал, что это было у Саши.

31.

Начались мучения… У Саши дела, у Зельцера дела, а у меня одного одиночка… Я сделал два вынужденных дела, даже раскрыл дверь в свет божий – так было неуютно от застоявшихся мертвенных запаха и холода. Упал на колени, поднялся, потом на диван, закуривая. Рассматривал подставку лампы с надписью карандашом «VERSUS VERSES», тысячестраничную антологию по Набокову, листы – начало романа, конец статьи и прочая – по некоторым из коих даже так, на первый брошенный взгляд заметно, что исписаны они судорожно, как будто писавший захватывал и боялся как бы не забыть, особо не осознавая написанного, по другим же явно видно чудовищное напряжение и отягощение автора – известное дело: днём и вечером заставляешь себя писать – «работать», а «вдохновение» приходит как только, утомившись до умопомрачения и боли во всём теле, ложишься спать – но так всё это оказалось чуждо и абсурдно: сидеть в этой затхлой каморке выписывать и записывать не понять что. Как оно было мною прочувствовано, это название: «Вечная весна в одиночной камере»!

Я и лежал, и сидел, и курил, и чефирил, и стоял, и метался в четырёх стенах и бил по ним кулаками, пытался опять что-то написать – а что ещё делать – что я в таких условиях могу сделать? – рвал рукописи, терзал, расшибая об пол, антологию…

Ночью решил послушать Cannibal Corpse в наушниках – стало страшно – замкнутое пространство – низкий потолок, три картонных стены прямо перед носом – не сказать, что в гробу, но тоже мерзко – выскочил на улицу – ветер, россыпи звёзд, вопли, соседская собака – она орёт почти ежедневно и так слюняво-паскудно, как будто её медленно душат удавкой или всю ночь ебут в жопу бутылочным ёршиком. Ёбаный ты в насорост! Блять, хоть сам так ори! Лучше уж «Кэнибал» послушать!

На другой день я оклемался часа в два, поел какой-то гадости и отправился к ней. Подъезд был закрыт, а код двери я не знал. Я сел на лавочку и стал ждать, когда кто-нибудь пойдёт. Ждать пришлось долго. Дома её конечно не оказалось. Сел опять на лавку. Что может быть хуже ожидания? Кое-что может конечно, но это тоже очень невыносимо. Я сидел, курил, ходил кругами… Совсем чуждый элемент в жизни двора – казалось, все так и глазеют на меня, в каждом приближающейся фигурке мне чудилась Зельцер.

Так прошло часа три. Как-то совсем ослаб, так что двинуться домой было уже проблемой, а с другой стороны, уже не столь боялся очутиться дома один, поскольку нервная система была совсем уничтожена и накатывала некая благость, когда уж вынужден смириться со всеми обстоятельствами, и что ты сам по себе самый эксплицитнейший лох и лопух, но если всё равно выбираешь жизнь, то закрой на всё глаза (уши можно заткнуть наушниками с тематической музыкой – очень подходят, например, такие песни «ГО», как «Оптимизм», «Система», «Насрать на моё лицо», «Наваждение» – впрочем, тогда я ещё не знал их терапевтического воздействия, а «Одиночеством», как вы знаете, исцелиться нельзя). Короче, я с усилием поднялся и медленно побрёл прочь – домой, в берлагу, куда же ещё…

Её походка была замечательна – в ней не было женственной лёгкости и покачивания бёдрами, в ней чувствовалась самоуверенная поступь солдата-завоевателя – осанка её была прямая, взгляд чуть вверх, движения ровные, словно наполненные осознанной силой – немало способствовали такому эффекту тяжёлая высокие гриндера, скрытые правда под джинсами, сверху на ней был шот с капюшоном, распушенные волосы, в руке пакетик – она ведь с учёбы. Я остолбенел, начиная просекать эту новую эстетику. Новую, Алёша? Она чуть не прошла мимо меня. Удивилась, спросила, давно ли жду, пригласила.

Я сходил в магазин за новой порцией батона, варёной колбасы и кабачковой икры для бутеров. Гуляли с собакой, сидели на той самой одинокой лавочке напротив двери её подъезда – это даже не обычная городская скамейка, а доска между пеньком и берёзой – пили пиво. Опять рассказывал истории.

10.

Последние метры ОФ буквально дотащил меня. Уже открывали воротину, а мне всё равно казалось, что дом и ворота там. Омерзительнейшее ощущение ментального дискомфорта – разные куски реальности из-за нарушения временной субординации действуют одновременно, накладываясь друг на друга. Однако была и мощнейшая радость – как у тонущего в океане, наконец-то вцепившегося в какую-то твердь – всё-таки мы видели свой дом, свою дверь, открыли её, вошли, заперли, включили свет – все эти действия необходимы человеку как воздух.

Свет казался непривычно ярким. Что-то чёрное – гроб с бабушкой, тоже одетой в чёрное. А мы уж и совсем забыли! Состояние было близким к припадку истерии или бешенства. То, на что мы только что отчаянно вскарабкались, оказалось глыбой льда, которая стремительно растаяла. Мы оба остолбенели, будто погружаясь в пучину бескрайних ледяных вод.

– Надо зайти туда и закрыть двери, а свет пусть горит, – наконец сказал О’Фролов.

Я сбросил куртку и лёг, накрывшись одеялом, ОФ закрыл двери и тоже лёг.

Я почему-то пытался сконцентрироваться на том, что надо бы подрочить, но тут пришло иное – при закрытых глазах в темноте представлялись какие-то узоры, предметы, амёбы и рожи – будто разноцветные светящиеся лазерные проекции – их было множество («как у дурака фантиков»), они роились и мельтешели, будто специально скопившись сонмом у твоей постели и не исчезали, когда глаза открывались. Стоило только едва-едва самым краешком мысли подумать о чём-нибудь, как оно – в виде фантомчика – тут же появлялось в центре этой камарильи. Тьфу, сгинь! Я различил удары своего сердца и мне подумалось, что во мне находится некое подобие барабана-бочки, и кто-то бьёт в него, непонять кто, а если он перестанет и что я должен для этого делать… Параллельно с этим я обратил внимание на то, что горло постоянно делает некое движение сглатывания, а также прислушался к звуку своего дыхания и мне тоже что-то представилось – короче, всё это привело к тому, что у меня совсем пересохло в горле, я перестал дышать, сердце, казалось, тоже остановилось… Я изо всех сил дёрнулся, заорав и треснувшись головой в стенку с железными полками, давшими хороший резонанс.

– Ты что? – сказал ОФ откуда-то издалека.

– Не могу дышать, – выдавил я.

– Думай, что грудь должна подыматься, – равнодушно сказал он.

Я был полностью поглощён этим занятием.

– Хватит сипеть, – сказал он тем же тоном, – дыши животом, надо заснуть.

Я вроде бы и стал засыпать, как слышу: кто-то говорит женским вокалом: «Зд-равс-твуй-те» – смачно, слащавенько, чуть ли не нараспев. Я дёргаюсь, открыв глаза – это она, моя маленькая Ксю, та самая Ксюха с Кольца, только абсолютно мёртвая, даже как бы призрачная. Она, застывшая, белокожая, – не то человек в бликах луны, не то голограмма в синих и зелёных тонах – улыбается – полуголая, в белых одеждах – улыбку её нельзя назвать блядской и мало чего в ней от маленькой девочки – она улыбается мёртвой улыбкой – улыбкой вампира или самой Смерти – если персонифицировать её как женщину, то, я уверен, улыбка её такая… Я приподнялся, холодея от ужаса, отодвигаясь к стенке, беспомощно заслоняясь локтем. Её губы шевелились – кажется, она бормотала «Completely drain you», на самом деле она произнесла «Зд-равс-твуй-те» и протянула мне свою руку – прикосновение мокрой рыбы, от которого повеяло таким загробным холодом, который не доступен в ощущениях смертным, но не умершим, и который, поэтому, нельзя описать – можно на миг прикоснуться к нему, почувствовать его дыхание и отдёрнуть руку как от разряда тока. Девочка из колодца Кодзи Судзуки – мерзкий мокрый ужас, Снежная Королева – леденящий ужас! «Жизнь!» – заорал я, весь передёрнувшись, и она пропала, будто выключили голограмму. В висках стучала кровь.