Текст книги "Maxximum Exxtremum"

Автор книги: Алексей Шепелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ну ладно, сказал я себе, с трудом поднялся, вяло отряхиваясь, ловя непонятные взгляды окружающих… Побрёл, шатаясь, домой, в берлагу…

Еле волоча ноги, я пришёл в свою каморку, где было душно, но холодно, пахло туалетом и гнилью, и не было ничего, даже воды в ведре…

40.

Философию я сдавал всё же с будунища, нажравшись у неё, с ней, после ночи с ней… Агрегатное состояние моё было очень аморфным. Я купил в ларьке литровую бутылку «Фанты» и уже не смог не отхлёбывать каждую минуту, пока она не кончилась. Экзамен шёл уже минут сорок, я завалился в аудиторию – мутный взгляд, опухшее лицо, лысина-щетина, штаны хаки, гриндера, бутылка. Меня не узнали и попытались прогнать… Я сказал, что хочецца пятёрочки, потому как накануне оченно хорошо подготовился.

…Мы изрядно обкурились – ей как всегда было мало и мало, а у меня, как и у большинства этих тварей, наделённых светлым разумом и свободной волей, плохая машина противодействия – каждый только и горазд, что затуманить разум да поослабить поводья воли – возможно даже, что, как говорит ОФ, каждый индивид в каждый момент жизни только к этому и стремится, а остальное – только ширма. Я не люблю курить – да куда уж мне не курить… Я не люблю курить – может сказывался первый неудачный каннабинольно-молочный опыт, а может потому, что я всегда обкуривался как собачатина копчёная да ещё и параллельно с этим обжирался?..

Я уже не мог сидеть. Она как раз кстати проходила мимо, и я вцепился в неё, волочась по полу на карачках или коленях, держась за её юбку и ляжки.

– Лёша-а, Лёшечка, мне надо в туалет, – выкручивалась она, а я уже мог лишь распевать нечто невразумительное, типа:

– Ху ноуз вот из хуй в ноуз!..

На четвереньках (довольно резво получается в таком состоянии – наверное и вправду деградируешь до уровня далёких предков!) я добрался впотьмах до дивана, поскидывал своё шмотьё и влез на ложе, извиваясь и стоная. Было вообще никак – две минуты одиночества (пока она шла, шла ко мне) панически ужасали. Она пришла, поставила в центр «Sceleton Sceletron», разделась и нырнула ко мне. Каким нектаром она мне показалась – настоящая, живая, горячая, пьяная, пахнущая потом и коноплёй! Я вцепился в неё что ни на есть буквально – поскольку всё вокруг, весь мир (не очень-то уж большой и разнообразный), стремительно кружась в вялом ритме «Тиамата», проваливался в тартарары. Всё летело и падало, кружилось и опадало – не то вверх, не то вниз – как листик мы, как в водоворот… причём она была не личность, а какой-то плот, на котором я… плод, с которым я, в который я…

Я кусал её рот, губы, шею, заставляя кусаться в ответ. Я хватал её щеки, обнимал лоб, голову, и казалось, что вся её аккуратная головка у меня в руках, в кулаке. Обнимал, гладил её шею, душил. Тискал её груди – бесцеремонно и грубо, и они казались милыми и упругими. Тискал её всю и начал бить. Слегка ударил под ребро, она дёрнулась, закрываясь, а я ее саданул в бедро. Она пыталась отбиваться и закрываться, но моя реакция опережала её. Я наносил удары несильно, вскользь или хлопал ладонью – по ляжкам, по заднице, по лицу. Она повизгивала, но без раздражения и паники – ей было весело.

– Нравится, дрянь? – сказал я, чувствуя, что язык меня не слушается, словно после новокаина – что ещё раз подтвердило общее ощущение того, что все наши баталии происходят как бы понарошку в каком-то тягучем зелёноватом эфире, в мутном водовороте приключенческого сна.

– Да… – смеялась и скулила она, извиваясь, однако от боязни ударов.

Я, конечно, решил испортить идиллию – пощёчина, хоть и очень лёгкая, ей не понравилась, после чего я перекантовал её на живот и со всей силы залепил пятернёй по жопе; она сильно заорала и попыталась вскочить, но я вовремя налёг на неё, ногами прижимая её ноги, одной рукой держа её руки, а второй, насколько хватило духу, задал ей хороших плюх по тому же месту. Она сильно вырывалась, но моя хватка была как железная. Я целовал её в щёку, в ухо в шею – она в знак протеста мотала головой, вся трепыхалась. Я тёрся бородой об её широкую жирную спину – казалось, что если она вырвется, то убьёт меня. Я снизился насколько мог – хотел наверно поцеловать то место, которому сделал «бо-бо» – но понял, что так мне не дотянуться, да и она наверняка не захочет – она явно хочет другого!.. Я смачно поцеловал её мокрую поясницу и внезапно отпустил совсем, и скатился сам…

Она даже не знала, что делать, и вроде хотела уйти. Тогда я лёгким тычком достал её живот, а потом довольно сильно хлестанул по ляжке. Она что есть мочи приложилась мне по плечу, по спине, набросилась, осыпая градом хаотичных женских ударов, с сексуальными подкрикиваниями как на корте. Удары по печени и по лицу были что надо. Но я наслаждался тем, что всё же я заведомо сильнее её, этого крупного брутального Зельцера – просто потому, что я мужчина, – поймав её запястья, держа их вместе (смешной всё же жест), я поразил её почки с двух сторон и дал ещё под дых, она вырвала кисти, но я уже сидел на ней, прижимая руками ей руки, а член мой тыкался аккурат ей в рот. Она попыталась отплёвываться, тогда я, выждав момент, набрал слюны и плюнул прямо ей в рот. Это её привело в бешенство. Я отпустил её, перевалившись на бок и обхватив руками голову. Очень много сильных ударов в голову, больно в живот, невыносимо в пах. Я хохотал. Она кое-как опрокинула меня, подражательно взобралась – даже руки мои держала сверху одной своей! – щипая и царапая ногтями плечи и лицо, звучно пытаясь набрать слюны… Когда она приблизила свой ротик и чуть его приоткрыла, чтобы… я с силой харкнул ей в рот снизу! – за что получил кулаком в зубы, а потом она, удушая меня за шею и чуть не разрывая мне губы и царапая дёсны, долго тьфукала в мой раскрытый от хохота рот…

Я долго и терпеливо ждал, когда наконец она сделает это нормально и удовлетворится. Я растёр мерзкие холодные слюни об её плечо, об своё, и стал её целовать. Она сопротивлялась сначала.

– Ну что ты, обиделась, дочка? – выдохнул я дрожащим голоском. – Тебе не понравилось?..

– Нет! – вскрикнула она, ударив меня в живот, а потом накинулась и больно впилась зубами в плечо.

Я её втянул на себя, стал целовать и гладить.

– Я же тебя несильно бил, и тебе явно нравилось…

– Да, – вдруг блеснула её блядоватенькая ухмылочка, – но страшно всё равно – неожиданно…

– В этом весь и фокус. Зато какой экшен – даже протрезвели! А теперь просто ляг на спинку и раздвинь ножки…

– Мне в туалет надо…

– Потерпи уж две палочки – всё равно не отпущу – или ты хочешь дубль два? – Я осторожно взял её руки, сложил их, кончиками пальцев придерживая за запястья.

– Какой ты всё-таки… наглец! Извращенец!

– Только никому не говори.

Утром она, одеваясь перед зеркалом, недовольно завопила: что ты сделал, что теперь делать и т. п. На ней было коричневое платье – на шее засос, на лодыжках синяки. Она послала меня за пластырем в аптеку, потом расцарапала иглой от шприца это тёмное место – большим крестиком – и заклеила. Все, и особенно Санич, всё допытывались – что это за странная царапина и где она так наспотыкалась. Она смотрела на меня как на виновника – типа неловкого любовника – с презрением. Больше такого у нас не было – всё забылось, как пьяный кошмар. Да и вообще стало не до откровений.

41.

Воды опять никакой, вообще ничего – только те же запахи да те же соседи за перегородкой, вместо холода нестерпимая духота. Нет, я больше не могу! Я бросился в темноте на диван, корчась и всхлипывая. Потом искал верёвку, но не нашёл (да хоть бы и нашёл – наверняка не смог бы). Сидел, сидел, думал, думал, курил. В голову так и лезла всякая дрянь – чтобы не свихнуться, открыл свою тетрадку и карандашным огрызком накорябал:

 
без воды меня выворачивает
я пить пить Господи ПИТЬ
но незачем…
 

Надо всё же купить пистолет и пристрелить её.

 
Я любил тебя конечно
я убил тебя
Конечно!
даже может бесконечно —
 

Нет, её я не смогу, но всё равно… Нашёл только половинку старого лезвия «Спутник» и аптечку – наверно и этого хватит. Пришлось сходить за водой… Далее я согрёб все более-менее приличные таблетки, и принялся поглощать их, запивая противной холодной водой – таким образом, я заглотил наверно колёс под сто, зажал в кулак бритвочку, треснулся со всей силы головой об стенку, и, распахнув пинком дверь, повалился с порога в траву, где начал кататься, извиваться и пытаться повредить руку – выходили только царапины – уж совсем сильный нажим, чтобы разодрать, я сделать не мог…

Так валялся я, чувствуя под собою кирпичи и крапиву… Все размышления катились подростково-обыденные, можно даже словами Дельфина сказать: «Слеза за слезой,/ за раною рана/ моя жизнь утекает,/ как вода из-под крана/ – хорошо, если кто-то/ из друзей или близких/ подставит ладонь/ или собачью миску…» – последняя бы больше подошла, поскольку вскоре я весь облевался и обосрался…

Этот процесс был довольно длительный и мучительный… После пришлось вернуться к жизни – сбросить одежду и импровизированно искупаться. Благо были сменные шмотки.

Всю ночь меня трясло, в голове неслась всякая дребедень. В том числе даже опять зарождались растреклятые поэтические строчки: «Сквозь шлагбаумы снов не добраться / до конечной утренней станции смерти / А дальше – любовь та-та-та что-то там не одни, видишь ли, ангелы, но и черти!» – в общем неплохое проклёвывалось, и даже название появилось – как и принято у меня в последнее время, модерново-английское: «PLAYSTATION». Но тут я осознал, как это ублюдочно: всё-это, а потом стишки – нате вам! Что же, вся эта гадысть делалась заради этого стишочка – хуй вам в рот и мне тожа!

Процесс ожидания был непомерно длительным и мучительным… Как только нормально рассвело, я не выдержал и отравился к Зельцеру. Сегодня у неё в муз. колледже выпускной – меня ж приглашали, может как-нибудь… с кем же будет она?..

Я разбудил её, она меня впустила, даже не угостив своей сладковато-дебильной улыбочкой, более обычного была раздражительна-недовольна спросонья, и совсем не чаяла меня увидеть. «Что ты хотел, Лёшь?» – ещё одна её коронная фраза, обозначающая свершившийся в её сознании перевод наших отношений в плоскость какой-то отвратительной казёнщины. Я очень сбивчиво сказал, что надобно мне саму её – что мне плохо и одиноко одному, что всю ночь думал о ней и даже решился на суицид с таблетками… «Ты совсем, что ль, Лёшь, глупой?» – с обывательской, бабьей пренебрежительностью произнесла она, заваривая себе чаю с грушей, очень нехотя предложила мне, сказала: «Заваришь сам», а потом ещё: «Подожди – я погуляю с собакой», и вышла. Мне было отвратительно плохо – я понял, что всё, концовочка.

Когда она вернулась, я пытался давить на жалость – ныть и напоминать, что чуть не сдох, на обстоятельства – напоминать, что сегодня выпускной и как же она и Петя – сама же тоже приглашала, говорила, что все будут с кавалерами, а ей неудобно… пытался прикоснуться к ней… – но ничего не помогало – она очень раздражалась и вопила, что у неё нет времени на всю эту лабуду, а я сам виноват – потому что «глупой» и «надо было себя лучше вести!» – а как, золотые, как?!

Не допив чай, она пригласила меня ассистировать – гладить платье и вешать его на вешалку, упаковывать туфли в коробку и пакет, а потом и тащить всё-это.

В троллейбусе она посмотрела на мою руку, которой я держался – «Ты где это, Лёшечка, так исцарапался?!» – и стала хохотать. Вылезли на рынке и долго таскались – она покупала одноразовые стаканчики и салфетки. Моя помощь была незаменима, и в глубине души я начинал надеяться на лучшее – что сейчас поплетусь с ней, буду весь день помогать и ассистировать, потом поздравления и танцы, нажрусь и поеду её трахать – насосня! – но она всю дорогу на меня кричала: то не так, это не эдак, и наконец попросила отдать ей вещи и идти своей дорогой. Я явно опешил и сильно замялся – даже она заметила и чуть сжалившись осведомилась, куда я пойду и чем намерен заниматься. Я сказал, что вообще-то очень хочу пойти с ней и к тому же очень хочу есть. Она поколебалась и сказала, что можно пойти поесть в столовую мэрии, потом спросила, есть ли у меня деньги на это и «на так далее» – если б я и был приглашён «на бал», есть ли у меня приличная одежда. Я сказал, что не это главное – ответ её необычайно раздражил, и я тут же добавил, что, конечно, всё имеется, даже в избытке. Я хотел задушить её, пристрелить тут, на площади, в руках с этими дурацким платьем и туфлями, стаканчиками и салфетками – всё-это залить кровью, растоптать грязными подошвами!

В этой столовой всё хорошо и дёшево – решили взять фаршированный сладкий перец, салат из помидоров и компот из чернослива. Она заказала, я всё повторил себе, хотя это всё же было дороговато; за себя она заплатила сама. Я чувствовал себя неуютно – в своей тарелке как в её, уже на своём развалившемся диванчике, как принцесса на горошине и на бочке с порохом, но решился на последний отчаянный шаг – сделать вид, что мы мило болтаем и загрузить её какой-нибудь весёлой историей из нашей ералашной жизти.

12.

На другой день мы проснулись довольно поздно и будто в другом мире. Вставать не хотелось вообще. Мы поочерёдно, отягощаясь, трясясь какой-то дрожью, как от холода, хотя было тепло, встали помочиться и попить воды, а потом слегли опять, и вроде снова накатило.

– Саша, я этого не вынесу, – простонал я, замечая, что голос мой звучит как-то по-протезному, – я ж ночью чуть не сдох.

– Да я-то, – отвечал он без иронии, трясясь и говоря также дискретно, – щас музыку послушаем.

– А бабка?

– Наша музыка, Олёша, не очень оптимистична.

– Ты уж меня извини, – начал я, собираясь с мыслями, вспоминая нечто нехорошее, – я что-то совсем…

– Зверь ты, Олёша, – вздохнул он, – весь чайник изогнул, лужа крови… Как ни странно, ничего особо не болит – как будто всё во сне было… Особо – я подчёркиваю…

Он включил «мыльницу» потихонечку, и мы впервые прослушали «Dark Side Of The Spoon» Ministry, «Nova Akropola», «Macbeth» и «Kapital» Laibach. В финальной композиции последнего на фоне ломаного электронного ритма и рэпа вдруг откуда ни возьмись возникает русское церковное песнопение: басовитое «Гос-по-ди!..» – мы были потрясены этим, но ещё более тем, что «мыльница» передавала сие с каким-то невероятным стереоэффектом. Когда композиция закончилась, мы услышали своеобразное её продолжение из комнаты с бабушкой – там, оказывается, батюшка читал над усопшей…

Вынесли, конечно же, без нас – народу аврал, а пьяненький дедушка всё равно несколько раз входил к нам и приглашал не понять куда. Мы сказали, что нам надо в институт, вернее, на практику в школу, вынуждены были подняться и пойти прочь из дома.

Конечно, мы шли не в школу, а в ближайшую рыгаловку – на автовокзале. Состояние было отвратное. Даже и пить, даже и пива не хотелось – да и опасно – мало ли что… Всё вокруг было если уж не совсем страшным, как вчера, то неустойчивым, подозрительным…

– Вот у Шопенгауэра, – пытался разглагольствовать я, судорожно, но долго подыскивая слова и забегая собеседнику наперёд, – наглядная (в буквальном смысле наглядная!) картинка мира как представления: если все сдохнут, останется только одна какая-то одноглазая калека-букажка, то мир будет существовать, поскольку ею воспринимается, а уж если выколоть, то всё. По мне, реальность – она как абстрактные узоры на обоях – чтобы увидеть в них смысл (например, зловещий) нужен человек, да в определённом состоянии – например, с похмелья.

Он равнодушно хмыкнул.

– У меня так доходило до того, – продолжал неизвестно для кого говоривший оратор, – что я, отливая с будунища в тесном санузле, узрел через клеёнку на стене – посредством не понять откуда возникшего эффекта так называемой 3D-медитации – трёхмерное пространство – ясное, прозрачное и просторное…

– А как лик-то возник! – внезапно оживился ОФ.

Один раз – как водится во время похмельной бессонницы – мы смотрели дедов ящичек (у него ещё не было звука), и вдруг на не очень динамичной картинке какого-то фильма я увидел лик – типичный древнерусский Спас – он, естественно, не был явлен по ТВ как таковой, а как бы смутно проступал, как будто выключили телевизор – старый советский рыдван, – и на погасшем экране горят рудиментарные цветные пятна. Я хотел сказать О’Фролову, но не стал его пугать – и так было страшновато. «Видишь?» – сказал он. – «С прямым тонким носом, почти как у тебя», – сказал я, пытаясь даже пошутить, чтобы не помешаться в этот миг рассудком – взгляд был невыносим. – «Да» – сказал он, и вскоре лик растворился.

«Да…» – повторил я теперешний и поклялся себе и товарищу, что никогда больше не притронусь к этой мерзкой зелёной маслянистой слащавой жидкости. С тех пор мне неприятен даже самый запах и привкус конопли, а молоко, тем более, кипячёное, я не люблю с детства.

Однако главное, как оказалось, не в воздержании-невоздержании, а в том, что тогда в нас проник сам вирус измены, вселился (или просто проснулся, активизировался внутри) этот метафизический страх, и теперь уже нельзя беззаботно наслаждаться ничем, даже вином, нельзя быть уверенным ни в чём, даже в таких обиходно-бытовых вещах, как трёхмерное пространство и линейно текущее время и, соответственно, даже в собственном существовании в них. Всё какое-то непрочное, неоднозначное, странное и страшное – как для Кастанеды-воина, увидевшего и понявшего другое, откуда уже возврата нет… Впрочем, тогда мы его не читали ещё…

Надо отметить, что в отличие от ОФ, тоже зарёкшегося вслед за мною, я этот обет сдержал.

Полчаса переходили дорогу, взявшись за руки, как пидоры, пропуская машины, которые ещё метров за сто. Некий горбатый москвич как назло-назло ехал крайне медленно.

«Ну ты едешь или хуй сосёшь?!» – не выдержал я, заорав на деда, восседавшего в своём авто с осанкой маршала на параде. Окно было открыто, а сам он был в шапке-ушанке, величественно обернулся – наш Дядюшка дед!

13.

Дед запоздало затормозил (мы всё дохли, и сразу что-то опять щёлкнуло в черепе и появилась мысль – как прекратить? а если не удастся затормозить?!), сдал назад:

– Э, ребята! поедем со мной, помочь надо.

Мы переглядывались, притормаживая.

– Да не ходите вы уж один день в свою школу – и так не ходите ни хера – что я не знаю, что ль?

Кое-как залезли, сев на железный грубо сваренный крест, занимающий весь салон и даже торчащий сзади из багажника; едем, молчим, жмёмся.

– Что, ребята, молчите-то как убитые? – казарменным тоном осведомился дед.

– Да хреново как-то, дядь Володь, – еле выдавил из себя ответ за двоих О’Фролов.

– Ничего, щас опохмелимся… Щас схороним, закопаете… закопаем… и нормально… – бурчал дед, протирая запотевшие изнутри стёкла. Мы и дышать боялись.

– А ты, Столовский! – чрезвычайно жёстко вдруг забасил дед, – с ума сойдёшь: так пить нельзя – как ни приду, он вразмандец сидит с дружками – длинный у вас там такой есть – тоже, видно, алкаш… Не с того вы, ребята, жизнь начали – не тем и продолжите… Не дай-то бог!..

– На себя, блять, посмотри – как будто ты с того! – тихо высказал О’Фролов мне, а потом громко деду его же текст: – Да, дядь Володь, жизнь-то её не обманешь! Не тем продолжим, и не тем и закончим! Знать судьба наш такой!.. – Я даже удыхать не смог – в таком состоянии звучало как настоящий «реквием по мечте». Приехали!

Единственное, что мы осуществили, это вытащили крест из багажника, а потом погрузили туда два табурета. Ещё О. Фролов, который всегда (то есть иногда и не совсем к месту) утверждает, что у него «тонкий художественный вкус» (что тоже весьма спорно), нанялся обкладывать могилу напоминающими саманы пластами, вырезанными из верхнего слоя земли и скреплённые вросшей в неё травой. Я просто сидел на лавочке у соседней могилы и наблюдал.

Почему у нас на каждом кладбище, думал я, понаделаны эти железные оградки – тяжелые, громоздкие, грязные и ржавые, то есть практически и эстетически несуразные – будто каждый хочет отгородиться от других, застолбить навечно свой персональный клочок земли – а как же русская соборность и всё прочее? Скорее всего, эта традиция повелась с советских времён, но каковы её психологические причины и значение? – как бессознательное противодействие всеобщему коллективизму-коммунальщине? Хе-хе, как говорит в таких случаях ОФ.

Его, кстати, несколько раз пытались поучать мужики: мол, не так надо класть, и он психанул и всё бросил.

– Что, Столовский, не можешь? – подтрунивал дед.

– Сами не можете, дубы-колдуны! – отмахнулся непризнанный маэстро, подходя ко мне.

– Да, Саша, традиции и новаторство в их единстве и противоречии… – философски заключил я. Дед даже расслышал и заключил весомо: «Умный, блядь, не то что энтот».

Мы смотрели на мусор, наваленный тут и там – это навевало элегическое настроение, и хотелось мурлыкать: «Дворник, милый дворник, подмети меня с мостовой…»

– Подобно тому, яко жизни их были помойками, весьма многие человеци здесь обретаются аще на помойке, – изрёк Великий, кое-как стилизуя.

– И зело многие, как и при жизни, – из-за ближняго, близлежащаго свояго, – дополнил я, кривляясь.

– Поди-ка, Олёша, Цезарь, сюда, – ОФ подзывал меня к заросшей могиле, судя по «благородному» обращению, с неким умыслом, – видишь цветочки такие, колокольчики – просунь руку и дотронься до цветка.

– Зачем?

– Всё у тебя «зачем»! До абсурда доходит: «О.Шепелёв, дай закурить» – «Зачем?» – спародировал он меня, – не хочешь, как хочешь.

Я боязливо потянулся к бутончику и только его коснулся – отдёрнул руку как током поражённый, сердце чуть не разорвалось! – он всего-то резко и со щелчком раскрылся! Довольный О’Фролов вовсю укатывался. После попробовал сам и тоже весь передёрнулся. «Детектор, – сказал он, – Отпустила Ли Вас ИЗмена?»

Поехали почему-то обратно. Разгрузили табуреты – на них стоял гроб – хорошо хоть не наши – а то как-то… А потом Дядюшка дед и говорит: «Пойдёмте, ребята, выпьем. Вы только не обижайтесь». Мы (якобы с похмелья, конечно же) зашли в его нежилую половину – по стакану самогону. Саша выпил, поперхнулся, пропищал: «Спасибо-ох…» и выскочил побыстрей на порог. Я спросил запить, и дядюшка Володя решился выдать мне какой-то маслянистый кувшин с компотом – я тоже поперхнулся, «Всё», говорю, и тоже ушёл.

Мы сели у себя, поставив чай и решив спокойно послушать что-нибудь «чуть-чуть пооптимистичней», и тут подействовал змий. Стали мытиться, где бы раздобыть выпить – единственный вариант – дед, «поминки» – но ведь стыдно: за кого он нас сочтёт?

Напряжение возрастало – мы нервно ходили туда-сюда, ломая и почему-то потирая руки. Не прошло и десяти минут – хоп! – заваливается дед: «Давайте, ребята, выпивать», – говорит он мягко, выставляя на стол бутылку водки и банку бражки. Тут-то мы и осознали, кто из нас алкаш.

Окончание 41.

Удалось её рассмешить. Всё было как раньше – я был необходим (в том числе и опять нёс её вещички), но как только мы дошли до перекрёстка, она сказала прощай.

И что делать?! Наелся, как дурак на поминках – есть такое выражение. Живот болит, тошно, ещё жарища. Только начало дня. Один в берлаге, всё то же. Стихов не напишешь, таблеток уже нету. Выпить – но время ещё рано, Санич только выехал в институт. Одному не хочется, да и вдвоём… – сколько можно жрать? – уже невмоготу становится… Так я сидел на той самой лавочке около «Чижика» и в очередной раз не знал как быть. На кафедру что ль сходить? Да какая сейчас мне кафедра! Как можно так жить, чтобы весь мир вокруг какого-то никчёмного Зельцера вращался? Мало ли что ль людей вокруг, кроме неё и Санича? Я почему-то никого не знаю и никого и в мыслях нет – даже эти двое едва могут сосуществовать: если я уж с Зельцером, то даже забываю о Саше и особо не хочу его видеть.

Так рассуждал я и добрался до того, что «Робинзон Крузо» Дефо – не что иное, как книга подлинного солипсизма – кстати, первая, которую я прочитал – правда наполовину вслух с матерью, которая меня заставляла из-под палки – но зато книгу воинственного суперсолипсизма («Человек-невидимка») я уже читал самостоятельно… Стать бы невидимым и устремиться за ней – понаблюдать что за бал-маскарад!..

Вдруг меня осенило. Я пошёл на работу к Репинке – когда я ей недавно брякнул, что хочу, мол, купить пистолет, она сказала: приходи, Лошадиный Нос как раз продаёт – макаров старый, всего две тыщи. Я то не решался, а то пару раз приходил поздно, когда уж все разбредались из офиса. Теперь вот самое то.

Все были на месте и занимались фигнёй: сидели в чате и в порнушке, что-то писали, Репа с боссом на непонять откуда возникшем настоящем столе резались в настольный теннис, изредка, изловчившись, охаживая ракеткой по опрометчиво выставленному заду какого-нибудь рядового своего шершня. Что это за организация – не каждому дано понять: они же «Идущие вместе», они же «Гринпис», они же предвыборный штаб СПС и прочих всяких партий – кажется, если кому-нибудь из тамбовских насосов надо обделать дельце любой серо-замутнённости, он уже знает куда обратиться.

Я появился – в красной майке с Че, со звездой на бляхе.

– Э, нам такие не нужны – партизаны полной луны! до свидания! – поприветствовал меня «басёк», Лошадиный Нос, и я даже замялся в дверях.

– Ды заходи, – разлыбилась Репа, – що надыть?

Я увидел упаковку красных маек с изображением Путина.

– Можно мне маечку?

– На, – сунула Репа.

– А можно дьве? – я старался продолжить игру.

– Ну нате, – сунул недовольный Лошадиный Нос, – и уходите, не мешайте, мы работаем.

– Подрисую усики – и самое то, – пошутил я.

Внезапно басёк выхватил у меня майки, положил их к остальным и убрал всё в шкаф.

– Нечего вам давать – вы, блин, долбаные экстремисты, – посетовал он и стал опять меня выставлять.

Я вызвал их в коридор и сказал, чего хочу.

– Для суицида? – разлыбилась бессовестная Репа.

– Нет, тогда нет, – заявил Лошадиный Нос, собираясь уйти. (Иногда у него, беспринципного, появлялись странные гуманистические принципы – хотел уволить чувака и спрашивает у всех: кто, мол, его близко знает, есть ли ему на что жить – а то вдруг ещё уволишь, а он с собой покончит… – «Ды хуй с ни-им!» – разлыбилась на это тотально беспринципная Репорепатриантка.)

– Просто – для самообороны, – поспешно выправил положение я, – меня хотели избить – шёл ночью…

– Тогда ладно, приходите завтра с деньгами. Только не вздумайте потом в своих книжках про это написать! А то вы, писатели, такие… Кстати, что вы не пиаритесь?

Я сказал, что пиариться в Тамбове мне западло, да и вообще на хуй надо. Он покрутил пальцем у виска, а Репа меня вытолкала.

На другой день я, поскольку не спал, заявился в это же время. Залетела какая-то девчушка, с какими-то бумазейками, вертится, смотрит на меня, улыбается: извините, говорит, мне что-то лицо Ваше знакомо…

– Я писатель, – невнятно отозвался я.

– Да вы что – это же известный тамбовский певец Николай Кулябка! – громко пояснила Репопрофанка, и я не удержался от почти истеричного удыхания.

Через десять минут я уже шёл по Советской с приятно отяжелевшим карманом. «Простейшая конструкция, повсеместно распространенная вещь» – «Номера сбиты, недавно смазан – приятной тухлятинкой пасёт» – вот и всё. Обойма с восемью патронами, пачка с ещё пятью. Показали, как передёргивается – заедает немного, отдача неплохая. Поезжай, говорят, за город, в овраг, постреляйся (ага, суффикс-оговорка – только не по Фройду, а «просто чисто такая бойда»!), держи руку прямо, поддерживая второй, нажимай сначала чуть плавно, а потом, как почувствуешь, сразу рывком, бери чуть выше цели, а вблизи не промажешь – только есть тут злая шутка – как бы задержка – направляешь в рот, нажимаешь, вроде как бы щелчок – фу, думаешь, осечка, думаешь, пронесло, теперь бы только и жить, а он как раз через полсекунды тебе мозг и выбьет – сюрпрайз! (И ещё «от фирмы» всучили какую-то брошюрку без обложки!) Их шуточки меня расстроили, но вскоре я воспрянул духом, наслаждаясь осознанием того, что теперь запросто могу заявиться к Зельцеру и вышибить ей мозги! Если собака не помешает – хотя вот уж кому вышибить!

Я взял пива, поехал, пока не столь жарко, в карьер и расстрелял четыре пули – мало ли что, может ещё пригодятся…

«Коловой» – одно слово… как неаристократично! Вся жизнь, блять – нет чтоб был дворечик небольшой, с нормальной температурой и вентиляцией, нет чтоб уть-утевая была, маленькая, умненькая, а не «Алко-Зельцеры мои, тупые, блять, как глухари! (Я их люблю и ненавижу их!)» и, блять, даже кончить нельзя эффектно… Всё – грешно… Но… НО!

О, мэн, оружие в руке – клинок, ментовская дубинка или пистолет – сама его тяжесть, потенциальная энергия так и просится перетечь в движенье мышц – удар, спуск, выстрел – в энергию разрушения, которая кажется созиданием и гармонией. Замахнулся – бей! И будет облегчение. Иначе – худо – как прерванный половой акт. Попробовав раз – бью и сейчас! – игнорируя разум! – кажется, многие становятся доблестными солдатами и палачами-садистами лишь из-за этой приятной инерции…

Дома теперь у меня нашлось занятие – я поигрывал пистолетом, обнюхивал и протирал его, потом рассмотрел брошюрку и научился по картинкам выхватывать пистолет из-за пояса, одновременно снимая с предохранителя и еще кое-каким штучкам. Всё-это, включив Ministry, я многократно отрепетировал перед зеркалом. Но главное – я сделал из своих широчайших подтяжек подобие кобуры – чтоб таскать его под мышкой.

Вечером, как немного спала жара, накинул сверху рубаху, застегнув её на одну среднюю пуговицу – и на улицу. Какой насос! Ходить с волыной – мечта поэта! Уж если когда надеваешь подтяжки, просто идёшь и чувствуешь себя как-то несколько более уверенно, как положено по-мужски и воинственно – а тут уж совсем! – будто шагаешь ты себе не такой, как был вчера – нет! – а почти Генри Роллинз, Маяковский, Пётр Великий или Бенито Муссолини! – ведь каждому, кто что-нибудь не то, я смогу расшибить нос, а то и продырявить башку!

Потом я так и приходил к Зельцеру, но как только входил, сразу перекладывал всю систему в рюкзак, заворачивая там специально заведённой тряпкой. Пару раз в пьяном виде нас с Федей тормозили менты – чудом обошлось, поскольку, ища свои «колюще-режущие», они обшмонали по телу и заглядывали в рюкзачок – один раз я просто прижал его рукой, а они почему-то не заставили поднять руки (!), второй он был завёрнут в кофту в рюкзаке. Просто не ожидают.

42.

Я не мог выдержать. Кое-как скоротав время до обеда – дабы не разбудить её звонком – отправился на кафедру, чтобы звякнуть оттуда. Там никого не было, сидела только секретутка, которая меня и не знала. Я представился и попросился позвонить. Её не было дома!