Текст книги "Зимние вечера (сборник)"

Автор книги: Александра Анненская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Федотова, займитесь, пожалуйста, с этой несносной плаксой; вы можете не списывать с книги, вы и без того очень хорошо пишете.

Время шло. Маша пробыла в школе уже два года; ей исполнилось четырнадцать лет, и Ирина Матвеевна все чаще и чаще поговаривала о том, что пора ей поступать в магазин.

– Лето уж куда ни шло, побегай в свою школу, – объявила она ей: – все равно время глухое, работы мало, a с августа отведу тебя к той мадам, y которой училась Грушенька; я уже припасла пятьдесят рублей ей заплатить, даст Бог, и еще заработаю; она берется в два года тебя всему обучить.

Маша с ужасом думала об этом августе месяце, о двухлетней жизни в магазине и из всех сил старалась воспользоваться последними оставшимися неделями школьных уроков. Она давно уже догнала девочек, начавших учиться гораздо раньше ее, и считалась лучшей ученицей в школе. Учительница, со всеми обращавшаяся довольно сухо и не любившая лишних разговоров, к ней одной выказывала участие, подробно расспрашивала ее об ее семейной обстановке, жалела, что она не в состоянии продолжать учиться, доставала ей книги для чтения, выражала готовность всегда помочь ей заниматься.

Один раз, в последних числах июля месяца, когда Маша уже с грустью высчитывала, что до поступления в магазин ей осталось ровно шесть дней, Настенька пришла в школу сильно опечаленная, с опухшими от слез глазами. На расспросы подруг она с новыми слезами сообщила им грустную весть, что пришла в школу в последний раз, что будет несколько дней отдыхать дома, a потом злой отец отведет ее в гимназию.

– Экая глупенькая! Чего же ты плачешь? – вскричала Маша: – ведь в гимназии хорошо учиться, еще лучше, чем здесь!

– Да, как же! – хныкала избалованная девочка: – там, говорят, так строго? Много разных учителей и учительниц и тебя не будет, кто же мне поможет!

Девочки засмеялись.

– Ничего, Негорева, – дразнили они плаксу, – накажут тебя разок-другой, так научишься сама готовить уроки!

– Нет, не научусь, я так и маме сказала, – плакала Настенька.

В этот же день, перед самым концом классов учительницу вызвали зачем-то в ее комнату. Она пробыла там с четверть часа, потом распустила учениц, только Настеньке велела подождать, a Машу позвала к себе. Входя в комнату учительницы, Маша с удивлением увидела на диване толстую, богато, но безвкусно одетую барыню, которая тотчас же заговорила с ней ласково-покровительственным голосом:

– Вы – Машенька Федотова? Мне об вас моя Настенька много рассказывала. Мы вам очень благодарны, что вы были добры к ней, помогали ей. Она ребенок малый, слабый; ей бы по-настоящему и совсем учиться не следовало, ну, да отец хочет сделать из нее образованную, конечно, его воля! Вот теперь отдает ее в гимназию. A вы как? Вот мадам (она показала на учительницу) очень вас хвалит, говорит, y вас к ученью большая способность; что же бы и вам в гимназию поступить?

– У моей матери нет средств отдать меня в гимназию, – краснея, отвечала Маша, – я поступлю в ученье в модный магазин.

– Что же, это дело хорошее! – вздохнула купчиха. – Только мы вот думали, что как нашей Настеньке быть в гимназии одной, без знакомого человека, пропадет она там совсем! Если вы не поступаете в гимназию только из-за того, что вашей маменьке платить нечем, мы бы это на себя взяли. У нас, слава Богу, средства есть! Мы бы за вас и в гимназию деньги внесли, и книги бы вам купили, какие нужно, a вы бы в гимназии за Настенькой присмотрели, не дали бы ее в обиду, домой бы привели, – на прислугу-то я не очень полагаюсь, a самой мне некогда, – пообедали бы y нас, еда y нас хорошая, всего вдоволь, a после обеда помогли бы Настичке приготовить уроки, какие там зададут. Говорят, в гимназии насчет этих уроков страх как строго! Ну, что, согласитесь вы на это?

Маша была в полном недоумении. Предложение было так ново, так неожиданно, что совершенно ошеломило ее.

– Я, право, не знаю, мне надобно поговорить с маменькой, – в смущении пробормотала она.

– Известное дело, без позволения матери нельзя, – согласилась Негорева. – Поговорите с ней, да и дайте нам ответ, мы будем ждать. Живем мы тут недалеко.

Она дала свой адрес, распрощалась с учительницей, кивнула головой Маше и ушла, уводя с собой Настеньку.

Можно себе представить, как страшно волновалась Маша! То, о чем она не смела мечтать, готово было осуществиться! Ей открывается возможность поступить в гимназию, получить хорошее образование. Правда, условия, на которых это предлагалось, были не очень приятны. Девочка предвидела, как тяжела будет обязанность заниматься с плаксивой Настенькой, как неприятна зависимость от Негоревой, тон и манеры которой с первого взгляда не понравились ей. Но все это пустяки. Главное, что она будет учиться, учиться y хороших учителей, что по окончании курса она в состоянии будет выбрать занятие себе по вкусу, и никто не станет принуждать ее просиживать целые дни за швейной машинкой. Что-то скажет мать? Как-то посмотрит она на это дело? Маша волновалась до того, что входя в мастерскую, была бледна, как полотно, и едва могла говорить. У Ирины Матвеевны сидела в это время Груша, принесшая в гости к матери свою годовалую дочку. Обе они забавлялись ребенком и удивились, что Маша не поздоровалась с сестрой, не приласкала свою маленькую племянницу, a молча опустилась на стул около самых дверей.

– Здравствуй, Машенька, что это с тобой? На тебе лица нет! – встревоженным голосом спросила Груша.

– Что ты? Нездорова? – с беспокойством обратилась к дочери Ирина Матвеевна.

– Нет, я ничего… Я здорова… – проговорила с усилием Маша, – но со мной случилось… Я вам расскажу… Я рада, что и Груша услышит…

Она прерывающимся голосом передала свой разговор с Негоревой.

Ирина Матвеевна и Груша молча слушали ее и по окончании ее рассказа продолжали молчать. Маша не смела обратиться к матери с вопросом, с просьбой, не смела даже взглянуть на нее, чтобы не прочесть на лице ее решительный отказ, она закрыла лицо руками и ждала приговора.

Первая заговорила Груша.

– Какой странный случай, – задумчиво сказала она, – что, маменька, видно уж судьба нашей Маше быть образованной девушкой! Негоревы очень богатые люди, муж знает их. Видите ли, берутся и платить за нее, и кормить ее.

– Не нравится мне это, – с своей обыкновенной резкостью проговорила Ирина Матвеевна. – Маша ребенком пожила y господ, да и то стала нос задирать, гнушаться нашей работы, a как теперь еще потрется между богатыми людьми, и совсем от рук отобьется. Она не маленькая, что ей за надобность получать подачку из милости – она уже может работать и кормиться своим трудом!

– Да ведь я и y Негоревых буду трудиться, маменька, – робким голосом заметила Маша, – я буду учить их Настеньку!

– Ну, какой это труд, – так одно баловство!

– Нет, маменька, право не баловство, – со слезами на глазах уверяла Маша, – позвольте мне поступить в гимназию, умоляю вас! Я не избалуюсь, не изменюсь; вы увидите, я буду работать, буду заниматься, если не шитьем, так чем-нибудь другим! Ведь и образованные люди трудятся; я буду прилежно учиться, a потом, когда кончу курс, стану зарабатывать деньги и для себя, и для вас. Маменька, не лишайте меня счастья! Согласитесь!

Ирина Матвеевна с удивлением глядела на волнение девочки.

– Постой, – нерешительным голосом заметила она, – это дело важное, надо обсудить, обдумать; ужо я сама схожу к Негоревым, поговорю с ними, узнаю хорошенько в чем дело.

– Конечно, узнайте, маменька, – подтвердила Груша, – может, и вправду это ее счастье, – указала она на сестру. – Пусть y нас в семье будет одна образованная, a вместо нее вот вам ученица в мастерскую!

Она, смеясь, посадила свою маленькую дочку на колени матери.

– Нет, уж если мне удастся окончить курс в гимназии, ты должна позволить мне учить Шурочку! – вскричала Маша. – Ведь ты сама знаешь, что швеей быть не очень-то весело!

– Кто этого не знает! – вздохнула Ирина Матвеевна. – Кажется, немало я тружусь, с утра до ночи покою не знаю, a какая моя жизнь! Пока не подарил мне Павел Васильевич, дай Бог ему здоровья, швейной машины, все впроголодь сидела, да и теперь не великая y меня роскошь, только и надежды было, что Машенька кончит учение в магазине, да станет помогать, – даст хоть немного старым костям отдохнуть!

– Подождите, маменька, если мне удастся кончить курс в гимназии, я еще больше буду помогать вам, тогда уж вам и совсем можно будет отдохнуть! – уверяла Маша.

– Ох, не верится мне что-то этому! – грустно проговорила Ирина Матвеевна.

Глава VII

Ирина Матвеевна сходила к Негоревым, посоветовалась со своими наиболее уважаемыми кумушками и, наконец, хотя с большими вздохами и жалобами, согласилась позволить Маше поступить в гимназию. На вступительном экзамене Маша отвечала так толково, что, несмотря на ее слабую подготовку из некоторых предметов, ее приняли в четвертый класс. Настенька должна была поступить в подготовительный.

– Как же это так! – с неудовольствием вскричала госпожа Негорева: значит, вы будете сидеть не в одной комнате с Настенькой! Ей все же придется оставаться в гимназии одной?

– Я все свободное время буду с ней, – спешила Маша успокоить встревоженную маменьку, – я попрошу классную даму подготовительного класса, чтобы она показывала мне, какие будет задавать ей уроки, я постараюсь устроить, чтобы девочки не обижали ее.

– То-то же! Помните, что мы за вас уж заплатили тридцать рублей в гимназию, a денег даром кидать нам не приходится!

Первое вступление Маши в гимназию было настолько неприятно, что ради него одного многие девочки, вероятно, совсем отказались бы от ученья. Негоревы требовали, чтобы она по утрам заходила за Настенькой и шла в гимназию вместе с ней. Рядом с богатым, даже слишком богатым нарядом маленькой Настеньки, резко бросался в глаза убогий костюм Маши, ее заплатанные полусапожки, ее поношенное платье, ее старая, сильно помятая шляпка, ее черная, порыжелая кофточка. Гимназистки, встретившиеся двум девочкам на лестнице, с удивлением оглядывали их, видимо стараясь догадаться, в каких отношениях между собой находятся эти две новенькие, пришедшие вместе, дружно разговаривающие и так различно одетые. В передней все сомнения рассеялись: Настенька бесцеремонно бросила шляпку, пальто и платочек своей спутнице. Маша заботливо убрала ее вещи, оправила ее платьице и за руку провела ее в комнату подготовительного класса.

– В подготовительный класс пришла новенькая с горничной, – в одну минуту пронеслось по всей гимназии, – и эта горничная также будет учиться.

Когда Маша вошла в четвертый класс, толпа девочек окружила ее.

– Правда, что вы служите в горничных? – спросила одна из них, оглядывая ее с ног до головы.

Маша с удивлением взглянула на спрашивавшую. И в ее глазах, и в глазах остальных девочек она прочла любопытство, смешанное с таким презрением и недоброжелательством, что невольно смутилась, и в то же время ей стало досадно.

– Я не служу в горничных, – проговорила она, как могла спокойно и твердо, хотя голос ее дрожал, – a если бы даже и служила, что же вам до этого? Я выдержала экзамен в этот класс и постараюсь учиться не хуже других.

– Вот прекрасно! Что нам за дело! – вскричала одна из девочек: – очень приятно учиться вместе с горничными и с кухарками.

– Меня непременно возьмут из гимназии, если папенька узнает это! – волновалась другая.

Стройная, изящная блондинка лет пятнадцати, подле которой Маша уселась было, молча отодвинулась от нее, всем своим видом выказывая величавое презрение.

Маша была огорчена и глубоко оскорблена. Уже много неприятностей пришлось ей перенести в жизни из-за своей бедности. Не говоря о всевозможных лишениях, она помнила, как строго гувернантка Светловых преследовала всякую попытку Лизы дружески сойтись с ней, с «прислугой»; как часто приходилось ей простаивать по целым часам в передних заказчиц ее матери, не смея присесть на стул, хотя ноги ее подгибались от усталости; как смиренно должна она была услуживать этим заказчицам, исполнять все их приказания. Часто все это бывало ей неприятно, даже очень неприятно, но никогда не чувствовала она такой горечи, как в эту минуту. До сих пор ей никогда не приходило в голову, что бедный костюм и то зависимое положение, в каком она находилась, лишат ее возможности стать в дружеские отношения с девушками одного с ней возраста, образования и развития. Много силы воли пришлось ей употребить над собой, чтобы заставить себя на время забыть эту неожиданную неприятность и сосредоточить все свое внимание на уроках учителей.

В каждый промежуток между уроками ей приходилось возиться с Настенькой. Избалованная девочка, не привыкшая обходиться без чужой помощи и слышавшая от матери, что за услуги Маши заплачены деньги, требовала этих услуг беспрестанно. То ей нужно было очинить карандаш или грифель, то вытереть доску, то поправить что-нибудь в туалете. В свободное время она не отпускала от себя Машу, так как конфузилась оставаться одна со своими новыми подругами. Маша безропотно исполняла все ее требования, по окончании классов привела в порядок ее вещи, помогла ей одеться и повела ее домой, неся ее сумку.

– Федотова, вы большое получаете жалованье? – спрашивали y нее гимназистки.

– Федотова, попросите y господ, чтобы они хоть купили вам новые башмаки, – говорила одна из девочек, насмешливо поглядывая на ее худые полусапожки.

Маша ни слова не отвечала на все эти колкости и насмешки, но слезы готовы были брызнуть из глаз ее, и она с тяжелым сердцем выходила из того заведения, в которое стремилась с такой радостью, с такими надеждами.

На другое утро, входя в свой класс, Маша заметила, что среди комнаты стоит группа девочек и о чем-то с жаром рассуждает. Она не обратила внимания на их разговор и, довольная тем, что никто не замечает ее, тихонько пробралась на свое место.

– Да ведь это же подло, низко! – горячилась хорошенькая девочка лет тринадцати, которая накануне почему-то не была в классе, по крайней мере Маша не видала ее.

– Конечно, – отвечала более спокойным голосом брюнетка с некрасивым, но энергичным лицом, – это было бы подло, если бы дело шло в самом деле о горничной, о человеке, который должен жить своим трудом. Но ведь ты понимаешь, что это вовсе не то! Эта Федосьева, Федотова, как ее там, не горничная, a просто какая-нибудь приживалка, которая услуживает богатым, чтобы получать от них подачки. Такого рода людей мы, надеюсь, имеем право презирать!

Приход учителя прервал разговор, Маша поняла, что дело шло о ней. Вчера она молчала на бессмысленные колкости, но сегодня, когда ее обвинили в низости, когда ее считали заслуживающей презрения, она чувствовала, что должна говорить, должна оправдаться. Она с нетерпением ждала конца классов, чтобы рассказать свою историю и своей защитнице, и обвинительнице, чтобы выяснить им свое положение и потребовать y них приговора, основанного не на одной наружности. Класс кончился, но едва только Маша встала с места и приготовилась говорить, как в дверях появилась неизбежная Настенька со своим неизбежным:

– Федотова, приди сюда поскорей, мне тебя очень нужно!

Маша должна была отложить свое намерение, должна была идти за избалованной девчонкой и терпеливо заниматься разными пустяками, между тем как руки ее дрожали, a щеки горели от незаслуженного стыда.

Так прошел весь день. После классов Маша вела Настеньку домой, грустно опустив голову, как вдруг сзади нее раздался свежий голосок:

– Федотова, куда вы так спешите? Постойте!

Маша оглянулась и увидела свою хорошенькую заступницу. Ta быстро подошла к ней.

– Мне надо поговорить с вами! – сказала она. – Бросьте вы эту девчонку! – она указала на Настеньку.

– Я не могу, – возразила Маша, – я должна отвести ее домой.

– Федотова, – кричала, между тем Настенька, – перейдем скорей на ту сторону улицы, мне хочется разглядеть ту беленькую собачку. Смотри, какая она хорошенькая, иди живей, a то она, пожалуй, убежит!

И она изо всех сил тащила за собой Машу.

– Да что вы, горничная ее, в самом деле, что ли? – спросила хорошенькая девочка, едва поспевая за ними.

– Почти, – с горечью проговорила Маша, и слезы заблистели на ее ресницах.

Девочка заметила эти слезы, заметила печальное выражение ее лица.

– Вы должны рассказать мне все, – сказала она, с состраданием глядя на нее. – Завтра за классом работы я сяду подле вас, и мы поговорим. Хотите?

– Благодарю вас! – Маша с чувством пожала протянутую ей маленькую ручку, и ей вдруг стало легко на душе.

На другой день за классом работы ей удалось передать Наденьке Коптевой, – так звали ее защитницу, – всю свою несложную историю. Наденька была тронута.

– Но я все-таки не понимаю, – вскричала она, – что вам была за охота принимать предложение этих противных Негоревых! По-моему, гораздо веселее быть швеей, жить самостоятельно в маленькой, светленькой комнатке и работать когда хочется, чем учиться в гимназии, да услуживать вашей Насте.

– Вы так говорите потому, что не знаете жизни швеи, – отвечала Маша, – и не знаете, как тяжело, когда мучат разные вопросы и некуда, и не к кому обратиться с ними!

– Да, этого я, действительно, не знаю, – согласилась Наденька, с недоумением глядя на Машу.

В тот же день весь класс знал историю Маши. Обращение с ней многих девочек изменилось. Многие перестали смеяться над ней и начали выказывать ей сочувствие; другие относились к ней с непрошенным состраданием, с покровительственным видом, действовавшим на нее еще неприятнее, чем насмешки. Томная блондинка и девочка, объявившая, что ее возьмут из гимназии, продолжали выказывать ей пренебрежение. Всех проще и лучше сошлась с ней некрасивая брюнетка, так резко нападавшая на нее.

В четвертом классе был танцкласс. Маша выпросила позволения не участвовать в нем и уселась готовить уроки к следующему дню.

– Что ты долбишь французскую грамматику? – обратилась к ней брюнетка, также не учившаяся танцам. – Оставь! Будем лучше вместе читать! Брат дал мне одну книгу, чудо, как интересно! Другим не нравится, потому что не очень понятно, a ты, кажется, умная, как я заметила. Вместе-то нам будет легче разобрать, в чем дело!

Маша, конечно, с радостью приняла это предложение. Обе девочки начали читать вместе, дожидаясь друг друга на повороте страницы, громко прочитывая выражения, казавшиеся им неясными, силясь то растолковать их друг другу, то общими силами дойти до их понимания. Час пролетел для них незаметно, и Наденьке, вернувшаяся от танцев с раскрасневшимися щечками, застала их в серьезной беседе.

– Что это, Жеребцова, ты, кажется, уже подружилась с Федотовой? – вскричала она.

– Не подружилась еще, – серьезно отвечала Жеребцова, – a познакомилась и очень этому рада, – она умный человек.

Те неприятности, которые Маше приходилось переносить от подруг, отравили бы жизнь многих девочек, но ей они казались неважными; для нее часы, проводимые в гимназии, были самыми спокойными и счастливыми часами в целом дне. Настоящее мученье для нее начиналось по приходе к Негоревым: там ей приходилось в одно и то же время играть роль и гувернантки, и горничной Настеньки. Если Настенька влезала на стол, подходила близко к затопленной печке, или делала какую-нибудь шалость, Маше говорили:

– Что же это вы не глядите за ребенком, как можно позволять ей это делать!

Если галоши Настеньки были не вычищены или вещи не убраны, Маша получала строгий выговор. Заставлять избалованную девочку готовить заданные уроки было очень трудной задачей. Придя из гимназии и сытно пообедав, Настенька часа два отдыхала, болтала с матерью и с кухаркой, играла с котенком, перебирала свои игрушки, и в это время Маше нечего было думать приняться самой за книгу. Беспрестанно приходилось ей то исполнять разные мелкие поручения, то разговаривать с Настенькой, то просто стоять около нее и «не давать ей шалить». Наконец, удавалось ей усадить девочку за книгу. У Настеньки были плохие способности и ни малейшей охоты к учению. За уроками она зевала, смотрела по сторонам, под разными предлогами убегала от своей молоденькой учительницы, или уверяла, что Маша требует от нее слишком многого, чего в гимназии вовсе не спрашивают. Иногда она принималась плакать и жаловаться на головную боль; тогда ее нежная маменька упрекала Машу, что она мучит ребенка, что она не умеет облегчить для нее заданной работы; когда Маша теряла терпение и позволяла девочке лениться, и Настенька получала в гимназии дурные баллы, в дело вступался строгий отец. Он грозил дочери розгами и кричал, что Маша даром берет деньги, что она, должно быть, сама лентяйка, и оттого не может приучить девочку к прилежанию. Никогда не удавалось Маше вырваться от Негоревых раньше девяти часов вечера. Она выходила от них усталая не столько от занятий, сколько от разных неприятностей, не успев даже посмотреть тех уроков, какие самой ей нужно было готовить к следующему дню; она спешила домой, но и там ее ждало мало радостей, ей не скоро удавалось отдохнуть.

Паша закончила свое обучение y Ирины Матвеевны и поступила мастерицей в один богатый магазин, a взамен ее, на помощь себе и Анюте, Ирина Матвеевна взяла еще двух девочек. Это были девочки еще очень небольшие, лет девяти-десяти, только что привезенные из деревни, не привыкшие ни к петербургской жизни, ни к усидчивой работе. Ирина Матвеевна со своей неизменной суровостью принялась «выбивать из них деревенскую дурь» и навела на них такой страх, что они стали в самом деле походить на каких-то дурочек. Анюта, со своей стороны, радуясь, что может над кем-нибудь командовать и показывать власть, вымещала на бедных детях все, что сама переносила в детстве. Она зорче хозяйки подмечала всякий промах девочек и не упускала случая подвести их под наказание, да кроме того, еще и сама беспрестанно заставляла их исполнять свои поручения, и горе бедняжке, которая не хотела или не умела удовлетворительно исполнить ее приказаний. Улучив минуту, когда Ирины Матвеевны не было дома, Анюта безжалостно била ее, a по возвращении хозяйки жаловалась на ее леность и непослушание, так что ей приходилось выносить двойное наказание. Возвращаясь вечером домой, Маша обыкновенно заставала девочек избитых, голодных, в горючих слезах; Анюта не стеснялась ее присутствием, толкала, щипала и бранила их; Ирина Матвеевна часто при ней секла их или запирала в темный чулан, и их жалобные крики терзали ей уши. Несколько раз Маша пыталась заступиться за бедных детей, но напрасно.

– Не суйся не в свое дело! – отвечала ей Анюта: – сиди с своими книжками, да с своими барышнями; мы тебя не трогаем, так и ты к нам не мешайся!

– Ты чего это? – говорила Ирина Матвеевна, удивляясь даже ее заступничеству: – я без дела мучить ребенка не стану, a за дело всегда следует наказать! Потом сами же они поблагодарят меня, как я из них людей сделаю! Кабы я и тебя почаще секла, ты бы теперь уж умела свой хлеб заработать, не смотрела бы все из чужих рук!

Маше оставалось только молчать и внутренне возмущаться. Она не могла приняться за занятия, пока не стихали слезы девочек, и все не укладывались спать. Тогда она зажигала один из свечных огарков, которыми снабжала ее Груша, и далеко за полночь сидела, склонив над книгой свое бледное, истомленное лицо,

Глава VIII

Мало-помалу отношение гимназисток к Маше изменилось. К ее бедному костюму присмотрелись и перестали обращать на него внимание.

Те, которые первое время принимали с ней покровительственный тон, увидели, что она вовсе не нуждается в их милостях, что она скорее умнее, чем глупее их, что она всегда может постоять за себя, и стали обращаться с ней, как с равной; томная блондинка и девочка, объявившая при ее поступлении, что выйдет из гимназии, продолжали сторониться ее, но, боясь насмешек других, не смели выказывать ей явного пренебрежения; все же вообще считали ее вполне своей, охотно болтали с ней о своих делах и не стыдились называть ее подругой. Всего больше сошлась Маша с Наденькой Коптевой и с Жеребцовой. Наденька, единственная дочь богатых родителей, окружавших ее всевозможными заботами и попечениями, не имела до тех пор никакого понятия о жизни людей бедных, вынужденных тяжелым трудом зарабатывать насущный хлеб. Судьба Маши поразила и тронула ее. Она мысленно сравнивала свое беззаботное детство среди любящей семьи, среди всевозможных удобств и даже роскоши с жизнью этой девочки, вынужденной с ранних лет работать, вынужденной переносить лишения и оскорбления, чтобы иметь возможность добиться того образования, которым она, Наденька, так мало дорожила. Она смотрела на Машу с состраданием, и в то же время с уважением, она боялась оскорбить ее, предложив ей свою помощь в чем-нибудь существенном, и в то же время выказывала ей свое сочувствие в разных мелочах. Маша, со своей стороны, искренно полюбила всегда веселую, со всеми неизменно добрую Надю. Как по характерам, так и по наружности они составляли совершенную противоположность друг другу. Полненькая, краснощекая девочка, с живыми, карими глазками и пунцовыми губками, всегда открытыми для смеха и болтовни, девочка, увлекающаяся всем добрым, хорошим и быстро забывающая свои увлечения, готовая в одну минуту самым жестоким образом оскорбить человека, a в другую осыпать его самыми горячими изъяснениями любви, немного капризная и требовательная, как все избалованные дети, но в то же время чувствительная и великодушная, учившаяся отлично, благодаря своим блестящим способностям и приватным урокам, но никогда не относившаяся к учению особенно серьезно, – вот какова была Надя. Рядом с ней еще резче бросались в глаза особенности Маши, ее худоба, бледный цвет ее лица, не по летам серьезный, вдумчивый взгляд ее больших, серых глаз, выражение твердой воли на ее тонких, редко улыбавшихся губах. «Странная дружба», с усмешкой замечали классные дамы, видя, как эти две во всем несходные девочки, крепко обнявшись, прохаживаются по коридорам гимназии, как нежно целуются при встрече и прощанье.

С Жеребцовой y Маши были другого рода отношения: они никогда не целовались и очень редко разговаривали друг с другом. Но когда в голове Маши появлялся какой-нибудь из мучивших ее вопросов, она никому не сообщала его, кроме Жеребцовой. Ta всегда с участием выслушивала ее, иногда оказывалось, что она уже успела разрешить для себя те сомнения, какие мучили ее подругу, и она охотно делилась с ней своими знаниями; иногда она говорила ей: – Об этом надобно подумать, я спрошу дома, подожди, это мы узнаем.

Отец Жеребцовой занимался литературным трудом; старшие братья были студентами университета; в такой семье ей нетрудно было удовлетворять свою любознательность, добывать сведения обо всех интересовавших ее предметах. В ее сумке, рядом с учебными вещами, всегда лежала какая-нибудь книга, которой она зачитывалась в промежутках между классами, и она охотно предлагала эту книгу Маше, a по субботам она часто говорила ей: «Приходи ко мне сегодня вечером, почитаем и потолкуем вместе». Маша никогда не отказывалась от этих приглашений и от этих книг. Она отдыхала от всех своих неприятностей, сидя в уютной комнате своей подруги и рассуждая, горячо споря с ней о вещах, не имевших никакого отношения к окружавшей ее жизни; часто, не замечая времени, просиживала она целые ночи напролет за интересным чтением.

Это были единственные удовольствия, которыми она пользовалась, но и за эти удовольствия ей приходилось дорого платить. После вечера, проведенного с Жеребцовой, еще мучительнее действовало на нее все, что ей приходилось видеть и испытывать как y Негоревых, так и дома. После нескольких бессонных ночей, проведенных за чтением, она не в состоянии была дома засиживаться за приготовлением уроков. Несмотря на все ее усилия бороться со сном, глаза ее слипались, голова падала на стол, и она крепко засыпала над открытой тетрадью и просыпалась только утром от ворчанья Ирины Матвеевны, бранившей ее за сиденье по ночам. Она в испуге вскакивала с места и хваталась за книги, чтобы прочесть заданные уроки; но в мастерской начиналась обычная утренняя возня, шум, брань Анюты на девочек; ей невозможно было сосредоточить своего внимания, она едва понимала, что читает; время летело, и приходилось отправляться в гимназию с грустной мыслью, что уроки не приготовлены. Учителя удивлялись, отчего девочка, которая иногда так превосходно отвечала на все их вопросы, в другой раз не могла исполнить самой простой работы. Они не имели понятия о Машиной жизни и потому приписывали ее неудовлетворительные ответы лености. Они делали ей выговоры, читали наставления, и Маша должна была покорно выслушивать их упреки, не смея сказать ни слова в свое оправдание.

Особенно трудно стало Маше с переходом в III-й класс гимназии. Там занятия были серьезнее, чем в V-м, от воспитанниц требовалось больше домашней работы, a времени в распоряжении Маши было все так же мало. Кроме того, она cтала замечать, что и здоровье изменяет ей; часто чувствовала она сильную головную боль, иногда на нее находил какой-то столбняк, так что она переставала понимать самые обыкновенные вещи. Отметки, которые она получала в гимназии, становились с каждым месяцем все хуже и хуже, Перед началом подготовки к переходному экзамену; классная дама заметила ей:

– Смотрите, Федотова, если вы не поправитесь на экзамене, вам придется остаться в этом классе!

Остаться, да разве же это мыслимо! Мать и без того беспрестанно повторяла, что до окончания курса осталось слишком долго; Негоревы поговаривали, что Настеньке нужно бы взять настоящую гувернантку; если она не перейдет во II-й класс, они, пожалуй, и совсем откажутся за нее платить, и опять ей не останется другого выхода, кроме поступления в модный магазин. Нет, нет, это невозможно: нужно трудиться, нужно напрягать все свои силы; пусть голова трещит, точно готова развалиться на части; надо пересилить боль, победить усталость, отогнать сон; надо учиться, надо учиться во что бы то ни стало! И Маша училась, училась, чуть не до отупения. Даже Ирина Матвеевна перестала считать ее занятия пустяками и, с беспокойством поглядывая на ее осунувшееся, мертвенно бледное лицо, говорила ей уже ласково:

– Ты бы отдохнула, Машута, ведь этак заболеть можно!

– Что с тобой, Федотова? Ты больна? – спрашивали гимназистки, встречаясь с ней на экзаменах.

– Нет, я не спала сегодня ночью, все училась, – беззвучным голосом отвечала Маша.

– Я также всю ночь просидела над книгами, – говорила слегка побледневшая Жеребцова, – зато уж, кажется хорошо знаю, не собьюсь!

– Вот охота не спать из-за экзаменов! – удивлялась как всегда свежая и розовенькая Коптева. – A я так, по правде сказать, и в книгу-то мало заглядывала! Мне гувернантка все рассказала, объяснила. Я, кажется, знаю, a если и не знаю, так не беда!