Текст книги "Зимние вечера (сборник)"

Автор книги: Александра Анненская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Папаша, – говорила она, – вы верно не ласкали бы так Митю, если бы знали, какой он был дурной мальчик, – и сейчас же начинала рассказывать обо всех моих преступлениях. В этих рассказах она не лгала, но она как-то умела объяснить с дурной стороны всякий мой поступок, всякое мое слово так, что я выходил гораздо более виноватым, чем был на самом деле. Я пробовал оправдываться, но при этом горячился, путался в словах, и в конце концов меня же еще обвиняли во лжи, в запирательстве. Отец хмурился, называл меня дурным мальчиком, говорил, что не станет любить меня и уже в целый вечер я не слышал от него ласкового слова; я не мог обратиться к нему с моей детской болтовней: приятный вечер был потерян и для него, и для меня! Не знаю, жалел ли он о таких потерях, но я всякий раз обливался горячими слезами, и долго рыдал в постельке, после того как все в доме уже спали.

Еще хуже выходило, если Лида жаловалась на меня, когда отец возвращался домой не в духе, озабоченный, рассерженный.

– У вас, верно, какое-нибудь горе, папа? – говорила Лида нежным, печальным голоском: – мне так неприятно огорчить вас, но я, право, не знаю, что мне делать с Митей…

– Опять этот дрянной мальчик что-нибудь нашалил? – раздраженным голосом спрашивал отец, – и часто, не разузнав хорошенько в чем дело, не дослушав даже до конца рассказ Лидии, он принимался кричать на меня, бранить меня, грозить мне самыми страшными наказаниями. Я ужасно пугался этих вспышек отца, и в то же время они оскорбляли меня. Мне было и страшно, и больно, и обидно; я чувствовал, что не заслуживал всех тех бранных слов, какие говорил мне отец, и возмущался ими. Часа два-три сидел я после всякой такой сцены в углу, не говоря ни с кем ни слова, с такой злобой на сердце, что готов был прибить всякого, кто дотронулся бы до меня.

Отец был человек хотя вспыльчивый, но добрый; ему жалко становилось меня.

– Ну, полно дуться, Митя, – говорил он обыкновенно, – иди сюда, помиримся; скажи, что ты в другой раз не будешь делать глупостей!

Но я шел не сразу. Всякому другому я скоро прощал обиды, но отцу не мог простить, вероятно, потому, что слишком любил его, слишком дорожил каждым его словом. Мать поняла бы мои чувства и сумела бы одной лаской опять привлечь меня к себе, но отцу казалось, что я упрямлюсь, и он сердился.

– Чего же ты сидишь волчонком, – говорил он строгим голосом, – ведь ты слышишь, что я тебя зову!

И я подходил, но уже не с любовью, не с радостью, а со страхом, по принуждению.

– Буду с ним сидеть и делать, что он велит, – вертелось в моей маленькой головке, – а то опять станет кричать, как давеча.

И я беспрекословно исполнял приказания отца, но он ясно видел, что я злюсь, а это раздражало его. Кончалось тем, что он прогонял меня от себя, и после того я несколько дней держался в стороне от него.

Случилось как-то одно время, что эти сцены повторялись у нас очень часто. Наконец отец вышел из терпения и сказал мне раз:

– Ты не хочешь слушать моих слов, ты не хочешь исправляться и вести себя как следует, дрянной мальчишка; так слушай же, что я тебе скажу: сегодня вторник, если до воскресенья сестра хоть раз пожалуется на тебя, я тебя высеку, даю тебе честное слово!

Я испугался не на шутку. До сих пор я никогда не видел даже розги. Мне казалось, что ничего на свете не может быть стыднее и ужаснее, как быть высеченным. А между тем, я догадался по голосу отца, что он говорит серьезно и непременно сдержит свое обещание. Я стал стараться всеми силами вести себя хорошенько, стал даже угождать Лидии, только бы она не пожаловалась на меня. Среду, четверг все шло хорошо. В пятницу я встал как-то в особенно хорошем расположении духа. Пришла учительница, дававшая уроки Лиде и мне. Я учился в этот день очень хорошо, она похвалила меня, и это еще увеличило мою веселость. Я уж представлял себе, как я похвастаюсь своими успехами перед папашей, как он будет хвалить меня, как он, может быть, станет по-прежнему ласкать меня, играть со мной, и я заранее скакал и прыгал при этой мысли. Мне ужасно хотелось на радостях как-нибудь особенно порезвиться; погода была дурная, гулять мы не пошли; я взял мячик и начал играть им в гостиной.

– Митя, – закричала на меня Лидия, – не играй мячиком в гостиной, ты что-нибудь разобьешь!

– Не разобью, я только немножко! – отвечал я, продолжая играть.

– Митя, будь послушен, иди сейчас сюда! – еще строже приказала сестра.

– Я только разок!

Я заторопился, мячик как-то выскользнул у меня из рук, попал в окно и прошиб стекло. На звон разбившегося стекла вошла Лида.

– Прекрасно! – вскричала она: – ты помнишь, что обещал тебе папаша!

Я вспомнил все и побледнел от страху.

– Лида, милая, – бросился я к сестре, – пожалуйста, не говори папаше!

– Разве я могу не сказать ему? – холодно отвечала она. – Он спросит, кто разбил стекло, что же я ему отвечу?

– Голубушка, душенька, не говори, что я не слушался, не жалуйся на меня; ведь ты знаешь, что он хотел высечь меня!

– Ну, что ж, и отлично, ты меня не слушаешься, ты мои наказания считаешь ни во что, – пускай папаша хоть раз проучить тебя хорошенько; может быть, ты тогда исправишься, – неумолимо возражала на мои просьбы Лидия.

– Я и так исправлюсь, Лиденька, милая, обещаю тебе; я всегда буду слушаться тебя, только не жалуйся папаше сегодня!

Лидия молчала, но по тому суровому виду, с каким она сжимала свои тоненькие губки, я понимал, что мне надеяться не на что. Однако, я не переставал просить и плакать перед ней, даже ласкаться к ней, чего прежде никогда не делал. Она тихонько отталкивала меня и продолжала заниматься своим делом, как будто я был не более докучливой мухи, несколько мешавшей ей.

Время шло, настал час обеда, в передней раздался звонок. Я не выбежал по обыкновению на встречу отца; напротив, я забился в самый задний угол детской; Лида взяла за руку Лизу и пошла вместе с ней в столовую. Я чувствовал, как сильно билось мое сердце. Неужели она скажет? – Нет, не может быть: она не такая злая, – думалось мне. Вон, отец что-то закричал; не на меня ли? Нет, это на кухарку!

Ну, значит, он и без того сердитый. Боже мой, неужели Лида пожалуется!

Я не слышал, что именно говорила сестра; до меня долетели только звуки её тихого голоска, затем вдруг раздался строгий голос отца:

– Дмитрий, поди сюда!

Я не шевелился: я стоял ни жив, ни мертв.

– Иди же сюда, мерзкий мальчишка, коли я зову! – опять закричал отец, и я слышал, как он ударил кулаком по столу так, что вся посуда зазвенела.

– Пойти, может, лучше будет, – подумал я и тихими, неровными шагами направился в столовую.

– Ты помнишь, что я тебе обещал, дрянной мальчишка! – закричал на меня отец. – Я это сделаю непременно; – эй, дайте мне розгу!

Должно быть, Лидия заранее распорядилась приготовить орудие казни, потому что кухарка в ту же минуту подала отцу тонкий длинный прут.

– Папа, простите меня, я не буду, право, не буду! – вскричал я, хватая отца за руку.

– Ты уж сколько раз обещал папаше исправиться, и все не исправляешься! – вмешалась Лидия.

Я почти уверен, что без неё отец простил бы меня, но теперь он оказался неумолим.

– Нет, надо проучить тебя, уж очень ты избаловался, – отвечал он, отталкивая меня и взяв в руки розгу.

Видя, что просьбы не помогают, я думал спастись бегством. Лидия заметила это и остановила меня за руки. Моя попытка, принятая отцом за дерзость, окончательно рассердила его. Он сильной рукой схватил меня, положил на диван и хлестнул розгой. Этот первый удар привел меня в совершенное бешенство: я стал кричать диким голосом, рваться, кусаться; отец, сам страшно рассерженный, ударил меня несколько раз, вероятно, гораздо сильнее, чем хотел. Мне казалось, что я умираю от боли.

– Ай, ты убил меня, ты убил меня! – кричал я, не помня сам себя.

– Папочка, голубчик, не убивай Митю! – закричала маленькая Лиза, чуть не до истерики напуганная всей этой сценой. Голос малютки заставил отца очнуться. Он бросил розгу, убежал в свой кабинет, сильно захлопнув дверь, и оставил нас одних. Я не помню, что было после. Говорят, я был точно помешанный: хотя никто не трогал меня, но я продолжал страшно кричать, я рвал на себе волосы, катался на полу. Наконец, вероятно утомившись от крику, я пошел в свою комнату и лег на постель. Не знаю, спал я или лежал в беспамятстве, но когда я очнулся, в комнате было темно и тихо. Я не сразу вспомнил, что со мной было; но когда в памяти моей ярко обрисовалась вся сцена, происходившая несколько часов тому назад в нашей столовой, когда я сказал себе ужасные слова: «я высечен», не могу изобразить, до чего тяжело мне стало. Я почувствовал стыд и злобу, злобу на отца, на Лиду, на всех людей. Я не плакал, я нисколько не раскаивался в своих поступках, я не имел ни малейшего желания от чего бы то ни было исправляться; напротив, я находил, что со мной поступили несправедливо, жестоко, и я хотел отомстить за себя.

«Лида – змея, злодейка, – думал я: – когда я выросту большой, я ее также высеку, непременно высеку, и при всех, где-нибудь на улице или в Летнем саду: пусть ей стыднее будет; а отец был прежде добрый, хороший, я его любил, а теперь я его ненавижу! Я знаю, он хочет, чтобы я его любил, а я не буду, ни за что не буду, никогда в жизни не приласкаю его, не скажу с ним слова, а как выросту побольше, уйду от него, пусть живет со своей прелестной Лиденькой».

В эту минуту дверь моей комнаты тихонько отворилась, и я услышал голос отца: – Митя, Митенька, ты спишь? Это был прежний ласковый, добрый голос отца, но я был слишком озлоблен, чтобы ответить на него. Я молчал и сделал вид будто сплю. Отец простоял несколько минут над моей постелью, прикоснулся осторожно рукой к моему лбу, верно хотел узнать, нет ли у меня жара, и потом чуть слышными шагами вышел вон.

Позже ночью, я уже начинал дремать, как маленькая ручка дотронулась до меня, и я услышал тихий шепот Лизы.

– Митенька, ты жив?

На Лизу я не был сердит; ее одну в целом мире любил я в эту минуту. Я подвинулся на кровати, дал ей место лечь подле себя и прикрыл одеялом её босые, иззябшие ножки.

– Митенька, как я боялась: я думала, он убьет тебя, – говорила она, прижимаясь ко мне.

– Знаешь, отчего нас обижают, – прибавила она минуту спустя: – оттого, что мы сиротки, у нас нет мамы; мама не дала бы бить тебя!

И мне самому представилось, что мама ни за что не позволила бы высечь меня, и мне стало вдруг так невыносимо жаль самого себя, что я залился горькими слезами. Лиза также плакала, обвив шею мою своими ручонками, и долго лежали мы с ней так обнявшись, в слезах.

– Бедные, бедные малютки! – вскричала Софья Ивановна, отирая глаза платком: – если бы в эту минуту увидел вас отец, то он, верно, сжалился бы над вами и постарался бы хоть сколько-нибудь вознаградить вас за потерю матери!

– По всей вероятности, но отец не пришел, а мы, вдоволь наплакавшись, начали разговаривать. Лиза не любила Лиду так же, как я, но она не любила и отца: она была девочка робкая, пугливая, и потому сильно боялась их обоих. Мы с ней стали вспоминать все обиды, какие когда-нибудь выносили от них; мне кажется, мы многое даже присочинили; но дело в том, что мы настраивали сами себя и друг друга к самым враждебным чувствам против них. Лиза ушла от меня уже на рассвет, и я помню, что я, прежде чем заснуть, принял такие решения: «ненавидеть Лиду до конца жизни и не ласкаться к отцу, даже не заговаривать с ним, пока он не попросит у меня прощения за вчерашнее!»

– И что же, исполнил ты эти решения?

– Да, я на другое же утро принялся приводить их в исполнение. Впрочем, если бы это были только решения, я, конечно, скоро забыл бы их, как обыкновенно забывают дети свои и благие, и не благие намерения. Но у меня дело шло не о намерении, а о настоящем чувстве. Моя нелюбовь к Лидии превратилась чуть ли не в ненависть, а к отцу я вовсе не чувствовал прежней нежности. Ему самому, должно быть, тяжело было вспоминать о том унизительном наказании, какому он подверг меня; он понимал, что сам слишком погорячился, и ему очень хотелось, чтобы я забыл розги и был с ним по-прежнему ласков и откровенен. На другой же день он попробовал шутить и заигрывать со мной, но эти заигрыванья не приводили меня в такой восторг, как прежде.

– Да, ты теперь шутишь, смеешься со мной, – думал я про себя, – а сделай я что-нибудь не по тебе, ты, пожалуй, опять крикнешь: розги! Нет, уж это плохие шутки!

И я отвечал отцу холодно, почтительно, и держался подальше от него. И так продолжалось не день, не два, а целые недели, целые месяцы. Моя холодность раздражала отца; он сам отбросил со мной ласковый тон и стал обращаться строго, сурово. Наши добрые, нежные отношения исчезли навсегда; я отвык доверять отцу, отвык любить его. Иногда мне вспоминались мои веселые игры и разговоры с ним, вспоминалось, с каким восторгом принимал я каждую ласку его, и это прошедшее казалось мне сном, давнишним сном, и я плакал, горько плакал над этим невозвратимым, прекрасным сном. Для отца наши холодные отношения были, вероятно, также неприятны, хотя я, как ребенок, не понимал этого; я не мог понять, отчего он иногда смотрит на меня такими печальными глазами, отчего он так тяжело вздыхает, выслушивая мои почтительные ответы на свои вопросы. Я понял все это гораздо позже и горько пожалел, что не было в доме никого, кто объяснил бы отцу мои чувства, а мне его.

– А Лидии нравилась перемена в твоих отношениях к отцу?

– Да, нравилась. Она находила, что отец прежде баловал меня, и радовалась, что теперь он стал строже. Она очень часто жаловалась на меня. Отец никогда больше не сек меня, но она придумывала другие наказания, и отец всегда соглашался на них. Меня заставляли обедать на кухне, не покупали мне обновок к празднику, запирали меня в темную комнату и т. п. Я переносил все эти наказания с большой твердостью, даже, можно сказать, с полным равнодушием. В душе я, конечно, и огорчался, и оскорблялся ими, но я ни за что в свете не показал бы этого Лидии. Мне представлялось, что ей хочется меня мучить, что мои слезы, мое горе доставляют ей удовольствие, и я нарочно делал вид, что наказания мне даже приятны. «Вот-то весело обедать в кухне!» – говорил я, разделив в наказание за незнание урока обед кухарки: – «Такими славными щами накормила меня Матрена, каких я в жизнь не едал!»

– Что, соскучился сидеть в темноте? – спрашивала Лида, отворяя дверь комнаты, где я весь вечер просидел под арестом.

– Соскучился? – Вот выдумала! – со смехом отвечал я ей: – да я рад был бы целый день сидеть там: я выдумал себе такую славную игру, что чудо!

Я не довольствовался такого рода поддразниваниями Лиды, я пользовался каждым случаем делать ей неприятность. Я знал, что она сама шьет и чинит нам платья и белье, что эта работа не нравится ей, и потому часто нарочно разрывал или прорезал ножиком свои панталоны и рубашки. Лидия любила держать свои книги и тетради в большом порядке; я часто нарочно обливал их чернилами, клал на мокрый стол и т. п. Если я видел, что ей нужно учить какой-нибудь трудный урок, что она затыкает уши, чтобы наш шум не мешал ей, я поднимал нарочно страшнейшую возню, пел, кричал, скакал, дразнил Лизу.

– Какой ты недобрый мальчик, Митя, – говорила мне иногда Лида; – я для тебя работаю, я забочусь, чтобы ты всегда хорошенько приготовил уроки, а ты не даешь мне заняться спокойно полчасика!

Мне становилось на минуту стыдно: «В самом деле, отчего я такой недобрый? – думалось мне; но тут же сейчас являлась другая мысль: она сама недобрая, она сделала, что папа меня не любит, она всегда хлопочет, чтобы меня наказывали: не нужно мне её забот, пусть лучше оставит меня в покое; она мне делает неприятности, и я ей буду!» – и я шумел назло Лиде и постепенно превращался из доброго, чувствительного ребенка, каким был при жизни матери, в злобного, вечно раздраженного мальчика, готового каждую минуту сделать неприятность другим.

Лидия обыкновенно рассказывала о моих дурных поступках всем родным и знакомым, навещавшим нас, и все они смотрели на меня, как на совершенного негодяя, и жалели сестру за то, что ей приходится возиться со мной. Многие старые родственницы пробовали увещевать меня, говорили мне, что сестра заменила мне мать, советовали любить и уважать ее. Ужасно досадно становилось мне выслушивать эти советы: «Совсем она мне не заменила мамы, – отвечал я сердитым голосом; – не хочу я ее любить и не буду!» Родственницы вздыхали и говорили, что я потерянный ребенок. Лида также вздыхала. Конечно, всякий, кто увидел бы нас с ней в первый раз, кто не знал всей нашей домашней жизни, должен был подумать, что я виноват, а она права. Я как теперь помню ее: стройная, невысокого роста девушка, с серьезным выражением бледного лица, всегда спокойная, приветливая ко всем посторонним, одета необыкновенно чисто, вечно занятая какой-нибудь работой, она должна была производить на всех самое приятное впечатление. Помню я и себя в то время: коренастый, довольно высокий для своих лет мальчик, одетый всегда очень небрежно, со всклоченными волосами, глядевший постоянно исподлобья, каждую минуту готовый что-нибудь напроказить, я действительно мог казаться маленьким разбойником.

– А что же ты ничего не рассказываешь про Лизу, и ей жилось так же худо, как тебе?

– Да, может быть, даже хуже. Лиза была нисколько не похожа на меня характером. Я был резвый, живой мальчик, а она тихая, кроткая девочка; бывало, копошится целый день со своими тряпочками, и голоса её не услышишь. Между тем, Лида обращалась с ней точно так же сурово, как со мной. Эта суровость сразу запугала бедную малютку. Ей и в голову не приходило сопротивляться Лидии: она сразу подчинилась ей и стала исполнять все её приказания. Лидии это очень нравилось, и она с утра до вечера командовала над малюткой и не давала ей ступить шагу свободно. Лиза должна была вставать и ложиться спать именно в ту минуту, как ей приказывали, есть ровно столько, сколько ей накладывали на тарелку, играть теми игрушками и столько времени, сколько хотела старшая сестра. Лидия беспрестанно что-нибудь приказывала ей, в чем-нибудь останавливала ее.

– Лиза, для чего ты раздела свою куклу? Это глупая игра: одень ее скорей в новое платье! – говорила Лидия, и малютка спешила исполнить это приказание, хотя личико её становилось печально, и видно было, что её игра расстроилась. «Лиза, иди ко мне, смотри картинки!» Лиза шла и смотрела; но картинки нисколько не занимали ее. Меня маленькая сестренка очень любила; я всегда придумывал для неё разные забавы и ей не было большого удовольствия, как оставаться со мной, но ей редко это позволялось.

– Митя дурной мальчик, – обыкновенно говорила ей Лидия: – оставь его, пусть он играет один, а ты сиди подле меня.

– Да я хочу к Мите, – жалобно пищала девочка.

– Маленькие девочки не должны говорить «хочу», – внушительным голосом замечала Лидия: – они должны слушаться старших! Иди сюда и не пищи; вот тебе карандаш: рисуй!

Лиза неохотно брала в руки карандаш и все поглядывала в ту сторону, где я нарочно выделывал разные штуки, чтобы привлечь её внимание.

– Лиза, – уже строгим голосом говорила Лидия, – ведь я велела тебе рисовать, а не на Митю смотреть; если ты еще раз взглянешь на него, я тебя накажу!

Девочка не могла устоять против искушения, попачкав несколько времени бумагу, опять повернуть украдкой головку ко мне. За этим ослушанием неизбежно следовал строгий выговор и наказание. Наказывать Лизу было очень легко: малейшее лишение причиняло ей сильное горе, заставляло ее плакать и рыдать самым неутешным образом.

– Сядь на этот стул и не смей сойти с него, пока я не прикажу тебе! – говорила ей Лида. В другое время она и сама очень долго сидела, не трогаясь с места, но сидеть в виде наказания было для неё истинным мучением. Она начинала плакать и жалобно просить прощения, но Лидия, но своему обыкновению, оставалась непоколебимой.

– Перестань плакать и сиди спокойно; я сама знаю, когда простить тебя! – и бедной девочке приходилось просиживать таким образом, не шевелясь, часа два-три. Я почти всегда вступался за бедную сестренку, начинал бранить Лиду и убеждать Лизу не слушаться ее и идти играть со мной. За это мне самому приходилось иногда вытерпеть какое-нибудь наказание, а в другой раз Лидия заставляла саму Лизу сказать мне: «Пожалуйста, не заступайся за меня, а то сестрица накажет меня еще строже; ты дурной мальчик, я не хочу слушаться тебя и походить на тебя», или какую-нибудь другую фразу в таком же роде. Лиза покорно произносила эти слова; она иногда по приказанию Лиды целый день не говорила со мной и не глядела на меня, но это было ей очень тяжело. Как только мы оставались одни, она подбегала ко мне, начинала ласкаться, называла меня своим милым братцем, и я всегда охотно отвечал на её ласки, хотя меня сердило то, что она только украдкой подходила ко мне.

– Ведь ты мне такая же сестра, как и Лида, – объяснял я ей: – никто не может запретить нам любить друг друга и играть вместе; мама всегда приказывала нам быть дружными.

– А Лида не позволяет, – отвечала девочка, робко оглядываясь, не слышит ли ее старшая сестра: – надо слушаться Лиду, Митя: она строгая, она накажет!

Чтобы избежать наказаний, бедная малютка готова была делать что угодно. Она была ужасно застенчива; но когда Лида приказывала ей, она говорила басенки, пела песни и показывала свои игрушки гостям, хотя при этом она то краснела, то бледнела, и голосок её дрожал. Меня она очень любила; кроме меня, ей некого было любить, так как отец всегда обращал на нее мало внимания, но из страха наказания она готова была скорее обвинить меня, чем сама сознаться в каком-нибудь проступке. Раз, помню, мы с ней рассматривали какие-то картинки, сидя подле письменного стола Лиды. Старшая сестра вышла зачем-то из комнаты; Лиза заторопилась показать мне что-то интересовавшее ее, потянулась через стол, толкнула чернильницу и залила чернилами книгу, оставленную Лидой.

– Боже мой, что я наделала! – вскричала она, бледнея. – Митенька, голубчик, скажи, что это ты; я боюсь, я ужасно боюсь!

Она так дрожала и казалась такой жалкой, что я согласился принять вину на себя.

– Кто это сделал? – спросила Лида, увидя свою испачканную книгу.

– Это Митенька, это не я, – поспешила оправдаться Лиза.

Лидия пожаловалась отцу; он в этот день был не в духе и сильно разбранил меня, я плакал. Лиза видела, что мне очень тяжело, она и сама горько плакала, но у неё не хватило духу сказать правду. И часто, очень часто она таким образом заставляла меня отвечать за свою вину. Мне самому приятно было избавлять от беды бедную девочку и приятно было потом выслушивать её благодарность, принимать её ласки. Я не понимал, что, спасая ее от неприятностей, я в то же время делал ей вред: она привыкала лгать и обманывать. Семи лет Лиза уже умела, не краснея, сказать какую угодно неправду и притворяться так, что чудо. Она заметила, что Лидия любит, чтобы с ней обращались почтительно и ласково, чтобы ее хвалили при гостях, и исполняла это так превосходно, что я просто удивлялся. Всякий посторонний человек подумал бы, что она обожает старшую сестру; она, казалось, ждала случая чем-нибудь угодить ей, оказать ей какую-нибудь услугу. Если кто-нибудь из гостей спрашивал ее:

– Что, Лизочка, добрая у тебя сестрица, любишь ты ее? – она тотчас же отвечала, с полной, по-видимому, искренностью:

– Да-с, очень добрая, я ее очень люблю.

– И о маме не жалеешь? – продолжала спрашивать гостья.

– Что же мне жалеть: Лиденька моя мама, – говорила девочка.

Меня ужасно сердило такое притворство сестренки. Раз, оставшись с ней наедине, я начал бранить и упрекать ее.

– Если ты любишь Лиду и не жалеешь маму, так я знаться с тобой не хочу, – говорил я ей.

– Ах, Митенька, – отвечала она, – какой ты глупый; ведь я это говорила нарочно неправду, чтобы Лида не сердилась на меня, не наказывала меня. Она зато сегодня целый день была со мной добрая и ничего не сказала мне, когда я разорвала свой передничек.

– А все-таки ты лгунья; я тебя не буду любить, – настаивал я на своем.

Лиза начала плакать, целовать мои руки, просить меня не сердиться на нее: – «Тебе хорошо, Митя, – говорила она жалобным голосом: – ты мальчик, а я так боюсь Лиды!» Мне жалко стало бедную сестренку и я простил ей её ложь; мне смутно представлялось, что не она, а Лида виновата в её дурных поступках, и я от души сердился на Лиду. Когда мы оставались наедине, Лиза всегда готова была бранить вместе со мной, и чуть ли не больше меня, старшую сестру, но в глаза она не осмеливалась ничего сказать против Лиды, даже часто останавливала меня и замечала мне: – «Митя, как ты нехорошо говоришь со старшей сестрицей!» или: «Митенька, попроси прощенья у сестрицы: она добренькая, она тебя простит!» Меня такие замечания всегда выводили из терпения, и я принимался бранить Лизу самым безжалостным образом, пока не доводил ее до слез. Несмотря на эти ссоры, несмотря на то, что характер Лизы не нравился мне, я все-таки очень любил ее, и знаю, что она также любила меня, хотя иногда боялась выказать это.

Лидия сама учила Лизу читать и писать. Не знаю, учительница ли была не довольно искусна, способности ли ученицы были плохи, но только ученье очень трудно давалось бедной девочке. Может быть, если бы заниматься с ней кротко, терпеливо, не требуя от неё слишком многого, – она оказалась бы не глупее других, но Лидия взялась за дело со своей обыкновенной суровостью. Она строго взыскивала за каждую ошибку, за каждый признак невнимания, за каждый неудачный ответ, и робкая, запуганная девочка, сидя над книгой, казалась совершенной дурочкой. Зато как же и ненавидела она книги.

– Знаешь, Митя, – говорила она мне в минуты откровенности, – если бы я была царем, я велела бы сжечь все, все книги и запретила бы учить детей читать!

Для меня не было большего удовольствия, как чтение, и я пробовал уговаривать сестричку, представляя ей, как много хорошего можно узнать из книг.

– Нет, уж лучше ничего не узнавать, только бы не учиться, – решительным голосом отвечала она мне.

Чтобы избавиться от ненавистного ей ученья, Лиза прибегала ко всевозможным хитростям: то она притворялась больной и на несколько часов укладывалась в постель, то забрасывала куда-нибудь свою книгу, то упрашивала кого-нибудь из знакомых остаться у нас на целый день, зная, что при гостях классов не будет. По наружности Лиза казалась лучше меня: она была тиха, кротка, послушна, услужлива, но на самом деле она была, я думаю, гораздо хуже меня. И так росли мы несчастными, испорченными детьми: я злым, мстительным, раздражительным мальчиком, она лживой, лукавой девочкой; и все это вышло оттого, что Лидия не хотела быть для нас просто доброй, любящей сестрой, а хотела непременно играть роль строгой надзирательницы. До чего довело бы это Лизу, – не знаю; но меня чуть не довело до ужасного, до страшного дела.

Мне было десять лет, когда Лидия вдруг заболела. Позвали доктора, он осмотрел больную и затем вошел в ту комнату, где сидели мы с Лизой: «Ваша сестра очень больна, – сказал он нам серьезным голосом: – я посоветовал папеньке вашему взять сиделку для ухода за ней; ей нужен самый полный покой, малейшее волнение может быть очень для неё опасно; вы должны играть смирно и избегать всякого шума».

Серьезный тон, каким доктор произнес эти слова, произвел на нас впечатление: мы присмирели и целый день соблюдали полную тишину. Но к вечеру я не выдержал и немножко развозился. В это время у сестры опять был доктор. Он услышал шум в детской и вошел туда. Я только что запряг пару лошадей в тележку и бегал с ней по комнате. Доктор подозвал меня к себе.

– Послушай-ка, дружок, – сказал он мне, – ты знаешь, что у тебя была мать, и что она умерла; приятно это тебе?

– Конечно, нет, – отвечал я, удивляясь этому странному вопросу.

– Так зачем же ты хочешь, чтобы и сестрица твоя также умерла? Ведь я тебе сказал, что всякий шум для неё вреден, мало того, он убьет ее. Подумай, как тебе тяжело будет лишиться второй матери!

Доктор ушел, а я сильно задумался.

– Лиза, – спросил я у сестры, – как ты думаешь, хорошо нам было бы жить, если бы вместо мамы умерла Лидия?

– Я думаю, хорошо, – отвечала Лиза: – мама, говорят, была добрая, уж она наверно не заставила бы меня так много учиться и тебя не наказывала бы так часто.

– Да, без Лиды и папаша любил бы нас больше: некому было бы жаловаться ему на нас.

И вот мы вдвоем с сестрой пустились придумывать, как хорошо нам было бы без Лидии. Лиза заснула среди этих разговоров, я также лег в постель, но мне не спалось. Перебирая все неприятности, какие мне делала Лида, и придумывая все подробности хорошей жизни без неё, я дошел до того, что стал желать смерти сестры. «Всякий шум может убить ее, сказал доктор, – думал я, – мало ли отчего может сделаться шум: вдруг кто-нибудь уронит стул или стол, вдруг папаша, забывшись, закричит на кухарку, вдруг прибежит какая-нибудь чужая собака и громко залает у дверей её, – и вот, она умрет, ее похоронят, как похоронили маму, и некому будет обижать нас с Лизой, и я пойду к папаше и скажу ему: «Тебе на меня наговаривала все гадкая Лида; теперь ее нет, я у тебя старший сын, люби меня, как ты любил прежде, и я тебя также буду любить». И вот в уме моем рисовались одна за другой самые светлые картины. Мы с Лизой живем дружно, я помогаю ей учиться, она никого не боится и отучается лгать; отец, видя, что мы всегда веселы, что мы не делаем ничего дурного, любит и ласкает нас… Не слышно в нашей квартире ни ссор, ни слез, всем весело, всем хорошо…

Мои мечты были прерваны голосом отца, справившего в соседней комнате у сиделки, которая только что вышла от больной: «Ну, что, каково ей?»

– Кажется, как будто немного полегче, – отвечала сиделка, – даст Бог, поправится!

– Поправится! Значит, не будет той хорошей жизни, о которой я только что думал! Значит, опять пойдут ссоры, слезы, жалобы отцу! Боже мой, неужели никто не зашумит! – Я вертелся на постели и все прислушивался авось где-нибудь послышится шум, какой-нибудь страшный шум…

– Который убьет сестру твою, Боже мой, как это ужасно, – вскричала Софья Ивановна.

– Подожди, этого еще мало. Все было тихо кругом; я перестал надеяться на какое-нибудь необыкновенное происшествие. «А что, если я сам зашумлю?» мелькнуло у меня в голове. Я сначала попробовал отогнать эту недобрую мысль, но она неотвязчиво возвращалась ко мне. «Никто не узнает, что я сделал это нарочно, убеждал я себя; одна Лиза слышала, что я хотел сделать это нарочно, одна Лиза слышала, что говорил мне доктор, а она не выдаст меня».