Текст книги "«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева"

Автор книги: Александра Косарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Глава пятая
Допрос

Когда Косарева привели в кабинет, перед ним сидели двое: Леонид Шварцман, в то время помощник начальника 5-го отделения 4-го отдела 1-го управления НКВД СССР, и его коллега из того же отделения Борис Родос. Оба имели репутацию редких садистов.

После нудных и пустых вопросов: фамилия, где проживает, кем работал, причем по нескольку раз, чтобы сбить с толку заключенного и он стал нервничать, – последовал не вопрос, а скорее, предложение.

– Значит так, сука, – молвил Родос, – нам известно, что тебя завербовала польская разведка в варшавском зоологическом саду! Будешь отрицать? Признавайся! Подписывай протокол, и мы отправим тебя назад в камеру! Не подпишешь – пожалеешь!

Косарев невольно усмехнулся, поскольку реплика Родоса больше напоминала анекдот. Да, он бывал в Польше, в Варшаве, но не посещал зоосад, просто не успел, о чем сожалеет. И никакая разведка его не пыталась вербовать.

– А я тебе говорю, контра, выкладывай, как было дело! – вступил майор Шварцман, круглолицый брюнет с глазами хорька.

– Да нечего мне рассказывать! – ответил Косарев. И в ту же минуту тяжелое пресс-папье обрушилось ему на голову.

Саша потерял сознание и очнулся от воды, которую из графина лили на его голову. И оттуда, с пола, Косарев прохрипел:

– Сволочи! Разве это допрос? Разве вы Косарева губите? Вы советскую власть губите!

После этого его принялись бить ногами.

Как ни странно, Косареву это напомнило историю во Франкфурте-на-Майне, куда девять лет назад он отпросился у Сталина на антиимпериалистический конгресс. И ему разрешили эту командировку, но под чужой фамилией. Хорошо, что он тогда еще не был так широко известен, иначе немецкая полиция могла вычислить его и арестовать. А так Косарев вместе с друзьями, немецкими коммунистами, беспрепятственно гулял по городу. Франкфурт уже тогда, в июле 1929-го, был наполнен молодчиками в рубашках цвета детского поноса со свастикой. Они хамили всем подряд, грабили еврейские лавки и обычных прохожих.

Это были отряды Эрнста Рэма.

И вдруг они увидели сцену у пивной: у какого-то рабочего паренька в кепке штурмовики попросили огня, прикурить папиросы. А когда тот вынул спички, его ударили по лицу, сбили и стали избивать ногами до тех пор, пока тот, окровавленный, только едва ворочался на булыжнике.

«Камрады, – вспыхнул тогда Косарев, – что мы стоим? Пошли, покажем этим фашистам кузькину мать!» Но немецкие парни схватили его за рукав: «Александр, не надо! Их больше! И кроме того, их прикрывает полиция, разве не видишь?» И действительно, у входа в пивную за всем происходящим равнодушно наблюдали два полисмена.

А теперь в кабинете у чекистов Сашу могла озарить догадка, от которой по телу у любого поползут мурашки. Эта догадка могла напугать Косарева больше, чем кованые каблуки Шварцмана и Родоса. Неужели мы отдали столько сил, столько крови, чтобы построить социализм, завещанный Лениным, а построили государство ненависти людей друг к другу, тотального страха, насилия?

И это государство сродни Третьему рейху. Общество, где жизнь любого человека – не только генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, не только полководцев или литературных талантов, как Бабель, Мандельштам, Мейерхольд, – не стоила ни гроша. Или оказалась обесценена вовсе.

Однако же – по опыту общения с моей «железной» бабушкой, Марией Викторовной Нанейшвили, – могу предположить, что и Косарев, окажись он жив, спустя даже годы, обвинял бы кого угодно и все что угодно: «культ личности», «перегибы», параноидальную, непредсказуемую натуру Сталина, чертов НКВД, которому якобы партия представила чрезмерную власть… Но только не дьявольскую, не гибельную идею насчет «разрушения старого мира». Только не мечту о том, что «кто был никем», на самом деле, может стать всем, включая прачек, управляющих одной шестой частью света! Только не черное, бесовское, бессовестное, кровавое воплощение идей коммунизма! И не только он один!

На первом допросе следователи очень сильно избили Косарева.

Его крики слышали в соседних кабинетах и даже в камерах Внутренней тюрьмы.

А когда через много лет потребуют ответа от исполнителей из этого иезуитского ордена со щитом и мечом… Они, потупив глаза, то ли от страха, то ли от запоздалого стыда, расскажут, как в ноябре 1938 года страшный мужской крик заставил их прекратить работу и выбежать в коридор.

Потом все смолкло. И они увидели, как из кабинета Шварцмана два дюжих надзирателя выносят на носилках окровавленного Косарева…

Как мечтательные еврейские мальчики попадали в комсомольские секретари, мы уже знаем. И цену, которую им потом приходится за это заплатить, поверив большевикам, тоже. И я уже говорила: почти никто из них не дожил до сорока.

А как мечтательные еврейские мальчики попадали в инквизиторы? Да почти одинаковым путем!

Главному мучителю Косарева, Льву Ароновичу Шварцману в 1938 году был 31 год, не намного младше генсека ЦК ВЛКСМ. Считай, палач и жертва – ровесники, ребята одного поколения. У Косарева чистая биография, где ему нечего скрывать. В отличие от Шварцмана.

Кадровики думали, будто Шварцман не хочет, чтобы начальство знало, что он родом «из семьи банковского служащего» – таких в 1918 году его предшественники, чекисты первого призыва, вроде Агранова, без разговоров вели в подвал. И он трусливо писал в анкетах: отца не знаю.

Вранье. Прекрасно он знал отца. И мог бы гордиться им: рядовой Арон Шварцман воевал в Добровольческой армии и в 1919 году сложил голову в бою. Но сын был Львом Шварцманом, костоломом из НКВД, и поэтому не гордился Ароном, а предал его забвению.

Через тринадцать лет – и вовсе не в 1954 году, когда шли повальные разоблачения и реабилитации! – в 1951-м Сталин вдруг начнет выуживать евреев отовсюду, в том числе из МГБ, прикажет найти самых старых слуг, самых преданных сторонников своего стиля. Тогда Шварцмана и его друга Райхмана, а также еще очень многих евреев из желтого дома на Лубянке обвинят… в чем бы вы думали? «В превышении полномочий». То есть в применении изуверских пыток на допросах, когда на большевиков мочились, а потом тыркали в гениталии оголенными проводами, заставляли есть фекалии, втыкали иголки под ногти?

Отнюдь! Это все уже давно признано было нормой. Этому ребятишек учили в Академии НКВД. Их обвинили в «сионистском заговоре» против Министерства государственной безопасности СССР!

Один из них в 1954 году прямо в зале суда встанет на колени и станет просить прощения у Валентины Пикиной, комсомольского секретаря, друга Косарева, о которой еще пойдет речь.

На допросах Шварцман тоже станет ползать на коленях перед следователями МГБ, жаловаться на возраст, на болезни, на подагру и несварение желудка, умолять о пощаде, хотя его никто не бил. А когда его приговорят к вышке, попросит ручку с бумагой, напишет ходатайство о помиловании. Но не о том, чтобы заменили расстрел хоть на пожизненное. А о том, чтобы, когда будут расстреливать, не жалели пуль.

«От одной я не умру, товарищи, – убежденно начертает еще не старый садист, – точно не умру! Поэтому у меня просьба к комендантскому взводу – выпустить в меня не менее пяти пуль!»

Его пристрелят одной – и наповал, точно в лысеющий затылок, в 1954 году.

Но лучше по порядку…

29 ноября 1938 года, вечером, уже ближе к ночи, когда Косарев очнулся в камере от боли, ему принесли ужин. Он не мог не только есть, но и говорить распухшими и потрескавшимися губами. Снова впал в забытье и очнулся от того, что кто-то приподнимает его голову и касается губ чем-то холодным. Это было дно жестяной кружки с водой.

Косарев открыл глаза и увидел перед собой молоденького надзирателя, наверное, деревенского парня с окающим волжским выговором.

– Стонали вы сильно, – сказал он Косареву, – вот я и подумал, дай зайду.

И торопливо, оглядываясь на двери камеры, поил Косарева водой.

Человек.

Повсюду есть добрые люди.

– Там еще били кого-нибудь? – спросил Косарев, еле шевеля губами.

Надзиратель кивнул.

– Били одну. Красивую такую…

Косарев так и не узнал, что «красивую такую» – это как раз секретаря ЦК комсомола, его лучшую боевую подругу Валентину Пикину.

Любой, кто имел несчастье сидеть в тюрьме, знает, что лучше всего не мучить себя фантазиями насчет ближайшего будущего. Не утешаться иллюзиями, что судья встанет и вместо оглашения приговора заявит: именем Союза Советских Социалистических Республик все обвинения сняты, и обвиняемый будет освобожден прямо в зале суда!

Что до моего деда, Александра Косарева, реабилитация его, конечно, состоится. Но лишь тогда, когда надо лбами зашедших в тупик ортодоксов из Кремля вместо правды расстелется саван абсурда. Когда они поймут, что перегнули палку, и наступит страх отвечать вместе с покойными вождями перед обществом за геноцид против своего же народа… Вот тогда придет прощение, как бы наступит справедливость.

Только все это случится через 15 лет после гибели Александра Косарева.

Над воротами Лубянки тоже можно было приколотить доску с цитатой из Данте, когда он писал об аде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

А те, кто все-таки вышел, кто отбыл и дожил, часто рассказывают, как среди тюремного одиночества пустяки вдруг превращаются в утешительное удовольствие. Хоть лишний кусочек сахара под подушкой, хоть солнечная полоска неба над намордником окна, хоть лишняя прогулка, пусть даже на морозе или под проливным дождем.

Утешение – и крохотная семейная фотография, которую не заметили во время обыска. А если нет фотографии, то просто воспоминания о светлых днях жизни. Когда еще население обманутой страны умиляли гигантские кумачи, буханье духового оркестра. Когда Саша, будто ребенок, со всеми вместе радовался словам на фасаде типа «Мы строим социализм!».

Никто и подумать не мог! Теоретиков называли утопистами! А ведь строим! Так горячо в это верилось!

…В те времена был еще не тридцать восьмой, а тридцатый год, декабрь. И Москву засыпало чистым снегом. Не таким, который сейчас превращается в жижу неопределенного цвета, которой тебя может облить любой грузовик. А тем снегом, который покрывал окна и крыши, улицы, скамейки в парке, скульптуры, да еще снежинки падали на лицо и щекотали нос.

Правда, не было Новогодних ёлок – их по инициативе Косарева «реабилитируют» только через пять лет! Но все же в той Москве, где ощущалось предновогоднее настроение.

У Косарева в конце года было полно работы, собрание на собрании, подготовка Пленума, частые вызовы в Кремль, да еще жена – на последнем месяце беременности.

Они все еще жили на Русаковской улице, и до работы, в центр, на Ипатьевский переулок добираться приходилось довольно долго. Если без машины – на двух автобусах. И всякий раз Косарев оставлял беременную Марию с одним-единственным наказом: милая, как только что-то почувствуешь, сразу звони. И вообще, береги себя, реже выбирайся из дому!

Ну как же! Сидеть в четырех стенах было вовсе не в характере моей бабушки, Марии Викторовны. К тому же ее беспокоил будущий новогодний стол: назвали гостей, а чем угощать-то?

В те времена в Москве с продуктами не было такой, как теперь, вольницы. Особенно перед праздниками. И если «выбрасывали» что-то, мгновенно выстраивалась очередь.

30 декабря к Маше забежала соседка, сказала, что на Серпуховке обещали «выбросить» гусей, она оделась, и они поехали.

Очередь оказалась безразмерной. В хвосте ее люди стояли спокойно, шутили и сплетничали. Но чем ближе очередь подходила к фургону, из которого торговали гусями, тем сильнее волновались люди, нервничали, толкались. И в результате шагов за пять до борта возникла давка.

Маша отступать не желала, наоборот, сама тоже толкалась, кричала, призывала «товарищей» к порядку, составляла какие-то списки и в итоге получила гуся.

Но дома почувствовала себя неважно – видно все-таки толкотня подействовала, – стали отходить воды. И тогда она срочно набрала Косарева.

Она рассказывала мне много лет спустя, что Косарев сначала не поверил, что жена рожает, потому что роды начались чуть раньше срока. А в итоге родилась моя сероглазая мама.

Ее назвали Еленой.

Косарев видел ее последний раз минувшей ночью, 28 ноября 1938 года, и так жалел, что не разбудил: надо было проститься.

Надо было сказать единственной дочери главные слова: Лена, что бы плохого ни говорили тебе о твоем отце, не верь! Отец не просто любит тебя, а видит в тебе цель жизни и свое будущее. Он служил родине, как мог, честно и на полную катушку. А то, что его назвали врагом родины, – это нечестные, подлые игры людей, которых когда-нибудь призовут к ответу. Такова жизнь.

Он помнил, что чекисты взяли только Марию, Лену не тронули. И это оставляло ему надежду, что его дочь минует чаша сия и она сможет жить долго и счастливо.

Елена Александровна Косарева – родная дочь комсомольского вождя всей страны не только сможет выжить, но когда-нибудь и расскажет людям правду о том, что произошло. Если бы Косарев верил в Бога, он бы помолился Богу за ее благополучие. Потому что Лена женщина и, как женщина, она продолжит наследную линию Косаревых в будущее, каким бы оно ни оказалось.

И в этом будущем – уже в семидесятых, восьмидесятых годах, все еще партийного управления страной, – Мария Викторовна и Елена Александровна, вспоминая мерзлый путь, на который их обрекло родное правительство, скажут друг другу страшную, но справедливую вещь. Может быть, и хорошо, что муж и отец так и не узнал, на какие муки была обречена его семья…

Глава шестая
То, что дозволено Юпитеру…

1931 год, Косарев становится на крыло и обретает голос как лидер всего комсомола – самой массовой молодежной организации в истории России. Но вот его слова на открытии IX съезда ВЛКСМ – наверное, не столько дань уважения партийным боссам, которые предложили ему пост. Это слова верующего человека. Верующего не в Христа, а в революцию.

«Ленинский комсомол, – сказал «младший генсек», – никогда не имел, не имеет и в будущем не будет иметь отличной линии от той, которую проводит наша партия. Именно это дает нам силу, именно это дает нам мощь».

Это не декларация и не пожелание. Это условие выживания его организации.

Окажись моя правнучка на этом съезде комсомола, она бы решила, что это рок-концерт, перед которым выступают аниматоры «разогрева публики».

Кто-то орал: «Да здравствует товарищ Сталин!» – и сотни людей вскакивали и аплодировали так долго, что Сталину уже самому надоедало, а оратор не мог их остановить.

Косарев всматривался в лица так хорошо знакомых и понятных ему парней в вельветовых куртках и шевиотовых пиджачках, девчонок в простых кофточках с комсомольскими значками. А они всматривались в него с восторгом – многие раньше только слышали о Косареве, а увидели его впервые. И он совсем пока не чувствовал себя заложником ЦК ВКП(б).

Тем не менее, и он сам – как бы самостоятельно ни пытался себя вести, говоря, что комсомол не подменяет партию, – мог бы помочь делами и в промышленности, и в армии, и на селе. Но он понимал, что в этом случае придется делить с партией ответственность за ее политику.

Между тем на пятнадцатом году власти большевиков нарастал кризис, подобный катастрофе.

На Урале – у горы Магнитной – воздвигался крупнейший металлургический комбинат. И я читаю в биографии серии «ЖЗЛ» о Косареве: «В 1930 году комсомол решил направить свои усилия на ликвидацию прорывов и узких мест пятилетки. Косарев горячо докладывал об этом на заседании бюро ЦК комсомола». И прибавлял: «Построить завод – мало, надо на новом заводе наладить большевистские темпы производства. А новая техника требует особого обучения кадров. Нелегко установить американский станок, еще труднее регулярно и без брака работать на нем».

Вот именно!

Но Косарев знал и весьма секретные цифры о качестве товаров, которые не смел публично оглашать.

В этой «стране мечтателей, стране ученых» от трети до половины выпущенных в 1933 году на Калатинском и Нижнетагильском заводах топоров и ухватов пошли в брак. Лишь 20 процентов из изготовленных в Нижнем Тагиле подков были признаны годными.

Что касалось рукомойников, то тагильчане ни одного высокотехнологичного бытового приспособления без брака выпустить так и не сумели.

Выход из строя оборудования, брак и аварии на пущенных в эксплуатацию предприятиях были типичной «теневой стороной» уральской индустрии, но еще не худшим вариантом. Строительство многих других предприятий, включая такие крупные заводы, как Уральский завод химического машиностроения в Свердловске, Новотагильский металлургический в Нижнем Тагиле, медеплавильный в Ревде, алюминиевый в Каменске-Уральском, из-за безграмотного руководства, распыления ресурсов, расхлябанности и бесхозяйственности было заморожено.

Экономика страны терпела колоссальные убытки.

Иногда Косарев вынужден был поддерживать и вполне безумные инициативы родной партии.

Уральский обком партии вдруг предлагает приучать коров к сельхозработам. И комсомольские организации области послушно подхватывают почин – пахать и бороновать землю на коровах, докладывают Косареву. В итоге был нанесен серьезный урон животноводству. Огромное количество коров пало или перестало давать молоко, их отправили на скотобойню.

Или: глава Уральского обкома партии Кабаков (как оказалось, мошенник, позже расстрелян за дело) заявил, что у него в амбарах миллион пудов зерна. Проверили: 207 тысяч. И такие приписки стали правилом по всей стране.

Мне это представляется сегодня так. Низы, чтобы уцелеть, лгали о выработке начальству, а те – более высокому начальству, и так до самого Сталина. Поэтому и вменяемые ребята в комсомоле, и Косарев либо убеждали себя, что говорят правду своим организациям, либо говорили с пониманием, что необходимо и выбор невелик: либо делать то, что требует партия, либо расстрел.

Этот так называемый подъем – вплоть до сталинского «Жить стало лучше, жить стало веселей!» – вся страна сочла бы катастрофой, если бы не цензура, не полный контроль над прессой, даже пионерской и комсомольской. А Интернета тогда не было.

Но в газеты все равно шли потоком письма без подписи. А оттуда в виде распечаток под грифом «Совершенно секретно!» попадали в НКВД, на стол к Сталину, партийным функционерам, в том числе и Косареву.

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ», ИЮЛЬ 1932 ГОДА.

«Вашим статьям никто не верит, что у нас нет голода. У нас страшный, отчаянный голод, люди пухнут и умирают с голода. Как собак десятками хоронят без гробов. И это в стране, откуда до войны вывозили за границу хлеб, мясо и другие сельскохозяйственные продукты. (Это правда, с 1931 года зерно продавали Эстонии! – А.К.) На полях Украины ничего нет, все заросло сорняками и бурьяном. Больше половины земли осталось незасеянной. Свекла вся пропала. Раздетые, разутые и голодные колхозники не выходят на работу и уезжают, кто куда».

«В чем наши успехи пятилетки? Не в том ли, что мы, как египетские фараоны, понастроили пирамид – фабрики и заводы, которые за отсутствием сырья стоят. После целого дня тяжелого труда приходится ночевать на улице или под забором. Кругом люди раздетые, босые, с жуткими опухшими ногами».

А девять человек из тех самых делегатов съезда комсомола анонимно писали – и каково это Косареву было читать:

«Для чего нас, рабочих, от станков сюда созвали? Не для того ли, чтобы поднакачать на усиленную работу, поднять энтузиазм. Тов. Косарев много говорил, агитировал, и всё на ветер. Пословица говорит: «Голодный сытому не товарищ, или сытый голодного не разумеет». Мы приехали сюда с фабрик и заводов, а наши семьи там голодают.

Наши зеленые политики довели страну до наивысшего обнищания.

«Рабочий материально улучшает свое положение», говорите вы. Да, улучшает на сухом хлебе с водой да иногда на капусте! Паразиты все вы, хуже царских чиновников и рвачей. До чего вы довели рабочего? Мы голодаем, работать не можем и заявляем, что не будем работать до тех пор, пока не дадут хлеба, мяса, жилища, одежду!

На нашем заводе прорыв, план выполнен только на 55 процентов. Мы заявляем, что в следующем месяце и этого не будет, работать мы не станем, мы не можем голодные и холодные стоять у станка».

Эта грозная симптоматика тревожила Косарева, но он, как многие в окружении Сталина, полагал, – скорее, был вынужден полагать! – что партии лучше знать, как справляться с голодом и даже как заткнуть голоса тех, кто распускает слухи, паникует или явно преувеличивает.

Постепенно это стало ясно даже для людей, хорошо знавших, что делается в стране. Вся эта ситуация на фоне хвалебной трескотни, маршей по радио, бодрых кинокомедий, когда всем должно быть «легко от песни веселой».

Безусловно, всех утро должно было встречать прохладой с «песней гудка» и все обязаны были привыкнуть к многометровым кумачам с изображением Сталина. Другой страны как бы не существовало. Виделась только одна – «страна мечтателей, страна ученых».

И арестованный в 1938 году Косарев, бесспорно, когда его везли в тюрьму, мог видеть из воронка в числе других портретов на стенах домой и свой. Они были не только в Москве, а по всей стране.

Слишком долго он был любимцем Сталина – что никого не удивляло и ни от кого не скрывалось! Иногда, чтобы добраться до Сталина, действовали не только через Поскрёбышева, членов политбюро или Надежду Аллилуеву, – шли на поклон к Косареву. И еще неизвестно, экстраполировалась ли популярность Сталина на вожака комсомола, или он имел свою заслуженную славу?

Я думаю, во многом свою славу. И не только благодаря должностям – Косарев был кандидатом в члены и членом Оргбюро ЦК ВКП(б), членом ЦИК СССР 5–7 созывов, депутатом и членом Президиума Верховного Совета СССР первого созыва, депутатом Верховного Совета РСФСР, облачен другими высокими званиями, регалиями и полномочиями.

Его любили «в массах» почти как Кирова за демократичность, человеческую отзывчивость, простоту, смелость. Поэтому его имя при жизни – после смерти отменили! – носили пограничные заставы и отряды, Центральный аэроклуб Осоавиахима, нефтеналивное судно Волжского речного пароходства «Александр Косарев», поселок и ударная шахта на золотых приисках Алдана, Научно-исследовательский горноразведывательный институт Наркомата тяжелой промышленности СССР, станция на Южной дороге.

Был даже танк «Косарев» – новейшей конструкции, находившийся на вооружении Белорусского военного округа.

Но в ноябре тридцать восьмого мой дед, комсомольский вождь всего СССР, лежал на грязном линолеуме Внутренней тюрьмы Лубянки вниз головой в луже рвоты и хрипел от бессилия.

На допросе в 1954 году свидетель этих пыток бывший капитан НКВД Козлов даст следующие показания: «Макаров держал Косарева за ноги, Родос за голову, а Шварцман бил его резиновым жгутом».

А хрипел Александр Васильевич примерно о том, что, если б товарищ Сталин знал, во что Ежов превратил наркомат внутренних дел, он бы заставил снести НКВД, а Ежова с Берией подвесил бы за срамные места у Лобного места.

Но Сталин, разумеется и вне всякого сомнения, знал всё.

В 1932 году товарищ Сталин, например, отлично знал, что Косарева называют «младшим генсеком», а кое-кто прочит его к нему в преемники. Но никак не комментировал это, усмехаясь в усы.

В апреле проводили парад физкультурников, значкистов ГТО. Парад принимали с ленинской гробницы Сталин, Ворошилов, Каганович, Микоян, другие важные фигуры. А Саша Косарев вместе с главой Всесоюзного совета физкультуры и спорта Антиповым и с главным профсоюзным боссом Шверником, а также с Ягодой стояли на сквозняке в воротах Спасской башни.

Они ждали командующего парадом.

Начальство с трибуны мавзолея с интересом на них поглядывало.

Ягода стоял впереди по направлению к Кремлю, а Косарев за ним. Тем не менее, подъехавший на лошади командующий физкультурным парадом, игнорируя Ягоду и через его плечо, обратился к Косареву.

– Товарищ генеральный секретарь Центрального Комитета комсомола! – зазвенел усиленный радио его голос на всю площадь. – Участники парада физкультурников построены! Разрешите открыть парад!

– Разрешаю, – спокойно сказал Косарев, оглянувшись на наркома.

Лицо Ягоды исказила такая злобная гримаса, что Косареву стало не по себе.

Командующий процокал на площадь отдавать другие приказы.

Сталин ухмылялся.

И в тот же день перед ночным совещанием он не преминул заметить наркому внутренних дел:

– Что же это не ты парад принял, а Косарев?

Ягода промолчал. Это был риторический вопрос и насмешка. Но Ягода с Косаревым, до самого своего снятия с должности, ареста, суда и расстрела, держался холодно.

Осень 1932 года выдалась неудачной и тревожной для всей страны, не только для Косарева.

Голод на Украине принял такие масштабы, что Сталин велел прекратить любой экспорт зерна и увеличить хлебозаготовки. Добиться производительности от крестьян, силком загнанных в колхозы, также без применения насилия и репрессий не удавалось никому. Неухоженные поля не родили хлеб, засуха снижала урожай больше, чем людская лень и пьянство.

Империя была велика.

Нет хлеба на Украине, есть на Северном Кавказе, и задача встала как перед Гражданской войной: не продразверсткой или продналогом, а просто под дулом карабина опустошить амбары, заставить людей отдать всё до зернышка.

Но те, на кого была возложена задача по пополнению хлебного запаса, поняли ее по-своему, и в адрес Сталина полетела телеграмма с проектом постановления о чистке комсомольских организаций Кубани и Северного Кавказа:

«Просим санкционировать настоящее решение. Секретарь ЦК ВКП(б) Л.М. Каганович, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А.В. Косарев. 04.11.1932».

Это были еще далеко не чистки 1936–1938 годов, когда за исключением из комсомола следовал арест. Но начало было положено. И по сравнению с 1937 годом, когда

Косарев приходил в ужас от масштабов репрессий, в том числе и против комсомольского актива, чистки ограничивались собраниями с проработкой и мягкой заменой комсомольского секретаря.

У Сталина дело дошло до семейного скандала, когда его жена Надежда Аллилуева вернулась из поездки на Северный Кавказ и Украину. И в свободную минутку поделилась с мужем впечатлениями.

Когда их поезд шел через Украину, поступил вынужденный приказ не открывать двери вагонов на стоянке. Все равно поезд обступили тысячи голодных людей, они протягивали к окнам своих тощих детей, руки, умоляли дать хоть кусочек хлеба. Она видела грузовики, полные трупов, – немыслимые со времен красного террора 1918 года, – распухших старух и детей, людей, которые чуть не убивали друг друга, пытаясь завладеть убитой собакой или лошадью.

– Разве о такой стране мы с тобой мечтали, Иосиф? Разве это хотели бы видеть наши товарищи, большевики, отдавшие жизнь революции?

Разговор закончился грандиозным скандалом, оскорблениями, едва ли не рукоприкладством. Как эта баба, женщина, которой он верил, посмела вмешиваться в его политику?

7 ноября 1932 года Косарев, который во время парада и демонстрации стоял на мавзолее, обратил внимание, что Сталин хмур и раздражен больше обычного, ему приходится не без усилия натягивать на лицо улыбку.

Вечером Косаревы собрали гостей у себя, в основном коллег по ЦК ВЛКСМ, а Сталин вдруг отказался от традиции принять членов политбюро у себя, и все отправились закусывать к Ворошиловым.

После ссоры не прошло и суток.

Те, кто оставил воспоминания об этом приеме, в частности, жена Молотова, дружившая с Надеждой Аллилуевой, писали, что вождь, выпивший чуть больше, чем обычно, вел себя откровенно по-хамски. Он перебивал тостующих, говоря, что он тамада, то и дело требовал то одной, то другой закуски, говоря, что поваров надо гнать. А жену подначивал и все время что-то в нее бросал – то ломтик сыру, то шкурку от мандарина.

Ей надоело, она собралась уходить.

Сталин не только не помог ей одеться и не вышел проводить, но даже не посмотрел в ее сторону.

Жемчужина вызвалась проводить Надю, пытаясь ее успокоить. Они шли через территорию Кремля – Сталины жили в другом корпусе. Аллилуева не плакала. Лишь всхлипывала, лишь твердила, бормоча, что с Иосифом «это уже не жизнь». Что она бы развелась хоть завтра, будь уверена, что это не повредит репутации мужа. О себе она не заботилась. Она чувствовала себя в тупике, из которого нет выхода.

В ночь с 8 на 9 ноября 1932 года Надежда Сергеевна, запершись в своей комнате, выстрелила себе в сердце из пистолета «Вальтер».

Вот что пишет об этом дочь Сталина Светлана Аллилуева в первой своей тонкой книжонке, которая стала бестселлером, – «Двадцать писем другу».

«Это сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и напряжение, это недовольство и раздражение, загоняемое внутрь, сжимавшееся внутри все сильнее и сильнее как пружина, должны были, в конце концов, неминуемо кончиться взрывом; пружина должна была распрямиться со страшной силой…

Так и произошло. А повод был не так уж и значителен сам по себе и ни на кого не произвел особого впечатления, вроде «и повода-то не было». Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете в честь XV годовщины Октября. «Всего-навсего» отец сказал ей: «Эй, ты, пей!» А она «всего-навсего» вскрикнула вдруг: «Я тебе не – ЭИ!» – встала и при всех ушла вон из-за стола.

Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять: самоубийца всегда думает «наказать» кого-то – «вот, мол», «на, вот тебе», «ты будешь знать!» Это он понял, но он не мог осознать – почему? За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?

Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.

Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.

Он был потрясен этим и разгневан, и когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь.