355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Южный » Зэками не рождаются » Текст книги (страница 1)
Зэками не рождаются
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 16:07

Текст книги "Зэками не рождаются"


Автор книги: Александр Южный


Жанр:

   

Боевики


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

А. Южный
Зэками не рождаются

Глава первая

Банда Людоеда вновь собралась на сходку на новой подмосковной блатхате лишь через долгих пятнадцать лет, но уже в обновленном составе.

Не было на ней Судака, знатного картежника Леньки Самойлова, которого несколько раз саданул по «чердаку» топором Виктор Осинин по кличке Ураган, защищая свою жизнь, когда тот, сговорившись со своими кентами[1]1
  Кент – лагерный, тюремный друг, который по воровским понятиям должен быть преданным и падежным, как брат.


[Закрыть]
, решил замочить[2]2
  Замочить – убить.


[Закрыть]
своего подельника[3]3
  Подельник – содельник, лицо, проходящее по одному делу.


[Закрыть]
.

Ленька, конечно, загнулся, хотя и не сразу. Больше месяца провалялся он под капельницей – врачи выходили Судака, но «крыша» у него «потекла» основательно. Он начал сильно заговариваться, плести всякую галиматью, и его определили в зэковский дом «хи-хи».

Лагерный дурдом, конечно, не лафа, там блинчиками не кормят и медом не намазано, да и по шее схлопотать запросто можно, а то и по горбу накостылять могут. Санитары там не подарок. Зэки, одним словом… По ночам Судак громко разговаривал сам с собой, нарушая покой дурдомовских блатных, и почти каждую ночь его сильно колошматили как сами больные, так и санитары. В оконцовке бедолага сыграл в ящик.

Поднялся сильный хипиш[4]4
  Хипиш – шум, скандал.


[Закрыть]
, из первопрестольной прискакала какая-то особая комиссия. Ну и конечно, не без этого, факты подтасовали, словно стиры[5]5
  С т и р ы – карты.


[Закрыть]
, и получилось все в ажуре, как этого и хотела главврач психбольницы Клара Иосифовна, пожилая еврейка, с седыми растрепанными волосами, в звании подполковника, измученная и издерганная изрядно, с двумя зубами во рту, чем-то напоминавшая сказочный персонаж, но душа-человек, спасшая от раскрутки[6]6
  Раскрутка – новая мера наказания в ИТУ, исправительно-трудовом учреждении, при совершении заключенным какого-либо уголовно наказуемого преступления, в особенности убийства, поножовщины, хулиганства, организации массовых беспорядков и т. д.


[Закрыть]
не одного зэка. Из чисто бабьей жалости она фальсифицировала диагноз заболевания вновь совершившему преступление зэку, признавая оного невменяемым в момент преступления. Ей верили, ей доверяли, и пользовалась она очень большим авторитетом как среди больных, так и среди высокопоставленного гулаговского начальства. Но спасала она не только из жалости. Мудрейшая Клара Иосифовна отлично понимала к тому же, что многие преступления совершались от безысходности, от несовершенства и убожества системы, попав в которую человек буквально зверел или сходил с ума. В таком случае ставился диагноз «лагерный психоз».

Про нее рассказывали множество небылиц, сдобренных симпатией и некоторой долей зэковского юмора.

Если до ее ушей доходило, что какой-то зэк называет ее стибанутой, штруней[7]7
  Ш т р у н я – старуха.


[Закрыть]
или бабой-ягой за торчащие впереди клыки и растрепанные волосы, она могла продержать такого больного в своем дурачьем царстве сколько угодно, вплоть до окончания срока провинившегося, а сидеть в дурдоме было не сладко.

И когда такой больной во время обхода просился на выписку (как правило, большая часть контингента в психбольнице была в здравом уме, так как многие симулировали), она взвинченно кричала:

– И ты меня называешь Кларой Иосифовной?! Нет, я тебе не Клара Иосифовна, я для тебя баба-яга! Вот и сиди в моей избушке до конца!

При этом она бешено топала ногой, брызжа слюной.

Несмотря на свой преклонный возраст она тем не менее завела себе любовника из среды заключенных, находившихся в пересыльной больнице в пос. Лесной. Звали его Григорий. Гриша был тубиком, то есть туберкулезным больным. Клара Иосифовна в нем души не чаяла. Она ухаживала за ним, как за малым ребенком, кормила его на убой, выполняла каждую его просьбу, каждый каприз, – и Гриша поправился. Когда победной песней прозвучал гонг его освобождения, он никуда не поехал, тем более что Гриша был одинок, как бобик, и остался жить со своей опекуншей.

Как то Гриша прилично вмазал[8]8
  Вмазал – выпил.


[Закрыть]
и начал в зоне мочить капканы[9]9
  М о ч и т ь капканы – бузотерить.


[Закрыть]
. Солдаты, молодые лухнари[10]10
  П у х н а р ь – салага, молодой солдат, у которого еще пух рос на щеках.


[Закрыть]
, постарались урезонить бравого Гришку, но он куролесил по территории пересылки и всем, пытавшимся урезонить его – и ментам и солдатам, – небрежно бросал: «Кыш! Кыш!», – и махал рукой, словно прогоняя кур.

Вот это «кыш» сильно не понравилось одному молодому самолюбивому солдату с Кавказа.

– Слушай, ты кому говоришь кыш, а? Я тебе что, петух, что ли? За свои слова отвечаешь, а? – И с силой дернул Гришу за рукав.

Гриша и так еле держался на ногах, а когда его дернули, то он завалился, словно спиленное дерево, на землю.

Когда Кларе Иосифовне доложили об этом, ее обуял всепожирающий гнев.

Не помня себя от бешенства, с растрепанными волосами и раскрытым ртом, в котором торчало всего два зуба, она схватила деревянный кол и, словно Жанна Д'Арк с мечом, со всей прытью, какой позавидовал бы любой спринтер, бросилась на солдат, на которых указал ей доброжелатель, хотя Гришу давно уже отвели и уложили спать.

Солдаты и вертухаи[11]11
  Вертухай – надзиратель.


[Закрыть]
, увидев разъяренную психиатершу, в испуге помчались кто куда. Да не тут-то было! Она настигала их и начинала наносить сокрушительные удары по головам и спинам несчастных.

– Клара Иосифовна, мы не виноваты… Послушайте, умоляем вас, – пытались они убедить ее, но это еще больше распаляло психиатершу, и она догоняла убегающих, которые в панике перелезали через забор. Когда у нее поломался кол, она схватила две его половинки и замолотила ими с еще большей яростью по спинам обидчиков ее милого Гришеньки. Больше всех досталось низкорослому солдатику, который никак не мог «взять» забор, и, когда он в отчаянии с трудом ухватился за верхнюю часть забора, она с упоением отколошматила его по заднице. Брюки бедолаги спустились, и на обнаженной молодой попке появились багровые узоры от ударов неистовой Клары Иосифовны. Лишь подбежавшим офицерам с трудом удалось успокоить разбушевавшуюся Клару Иосифовну и спасти незадачливого, насмерть перепуганного солдатика, который в недоумении хлопал глазами и жалобно скулил.

– За что вы меня так, Клара Иосифовна?! Я ничего не знаю! Честное комсомольское!

– В следующий раз я вас, гадов, всех перестреляю, если тронете моего Гришеньку, – немного успокоившись, с расстановкой проговорила она и заковыляла в свою «избушку».

Как специалист Клара Иосифовна была просто профессором. Она с первого взгляда определяла, кто перед ней сидит – симулянт или действительно несчастный больной. И горе тому зэку, кто пытался надуть психиатершу. Она сразу же отправляла его обратно в зону. Но если зэк честно и откровенно признавался ей, что он вынужден был симулировать в зоне, чтобы избежать каких-либо неприятностей или нового срока, и слезно просил ее, как мать, помочь ему, Клара Иосифовна великодушно разрешала бедолаге «отдохнуть» в ее заведении.

– Смотри только, веди себя тихо, – предупреждала она симулянта, – иначе тут же выпишу.

Через несколько месяцев симулянта выписывали с соответствующим диагнозом: «шизофрения» или «психопатия с декомпенсацией» и т. д., и администрация его больше не трогала. Определяли таких в «дурбригаду». «Да это же дурак, он от Кларушки», – говорили про такого психбольного. «А? От Кларушки? Ясно. Не трожьте его, а то еще покусает кого-нибудь».

Клара Иосифовна сидела в своем кабинете и одну за одной шабила папиросы «Беломор-канал». Массивная, ручной работы пепельница, подарок «мамочке» одного из благодарных больных, была переполнена «сытыми» бычками, за которыми охотились психбольные, приходящие к ней на прием.

Она явно нервничала. Ведь если прояснится, что санитары забили насмерть Самойлова, то как минимум с нее слетит одна или две звездочки, да и места такого обжитого может лишиться. Клара Иосифовна один за одним вызывала больных, щедро угощала курящих папиросами, а некурящих конфетками, и все выспрашивала, выспрашивала, хитроумно раскидывая словесные тенеты, чтобы добраться до истины, найти какой-нибудь выход и отмыться таким образом от дерьма, в какое она попала из-за этих подлых санитаров.

Наконец, она нашла-таки двух-трех психопатов, согласившихся принять весь огонь на себя. Ведь если московской комиссии станет известно, что санитары насмерть забили Самойлова, у которого установлен диагноз «прободение язвы», Кларе Иосифовне придется очень худо, ведь по сути дела в лагерном дурдоме творится сущий беспредел: настоящих психических больных прессовали[12]12
  Прессовать – притеснять.


[Закрыть]
как хотели, а то и насиловали.

Однажды один заключенный строгого режима, наркоман, получил в посылке кофе и чай весом в пять килограммов и загулял на всю катушку. Накупил колес[13]13
  Колесо – таблетки наркотического свойства, к которым относятся, как правило, «сонники» (люминал – фенобарбитал, барбамил и никсерон).


[Закрыть]
, наглотался их и вырубился, а про свой святой долг «подогреть» полосатиков забыл. В состоянии наркотического дурмана он вынес на ушах раму и полностью расколошматил окно. Санитары связали и бросили его к рецидивистам на исправление, как это практиковалось у Клары Иосифовны.

Полосатики[14]14
  Полосатик – осужденный особого режима, рецидивист, которого выряживают во все полосатое, как в концлагере, даже головной убор полосатый.


[Закрыть]
встретили его ханжески любезно и спросили, не желает ли он «подмолодиться».

– А что, давайте вмажу еще, – браво заявил он.

Ему дали выпить какое-то сильнодействующее снотворное – аминазин или транквилизатор, в общем, что-то в этом духе. После проявления такой наглости Равилем даже у видевших виды полосатиков вылезли глаза из орбит.

– Что ж ты, гад, получил кофе, чай, мы тебя попросили, как человека, подогнать в нашу хату немного кофейку, а ты заявил: «Не считаю нужным», а?

– Неправда, – вяло оправдывался Равиль.

– Нет, правда, – заявил Юзеф, литовец по национальности. – Тогда получай. – И несколько раз смачно ударил его по лицу. Двое полосатиков подскочили к Равилю и нанесли ему несколько мощных ударов, после чего он потерял сознание.

А ночью, когда все уснули, его изнасиловали.

Равиль ничего не помнил, он лишь жаловался всем, что у него сильно болит задница. Никто Равилю об этом, конечно, не сказал, так как, во-первых, боялись: Равиль был здоровым и дерзким малым, а во-вторых, не хотели иметь неприятностей, так как если бы санитары и менты узнали об этом, то насильникам поотбивали бы ключами (тюремные ключи очень громоздкие и длинные) почки и поломали бы ребра.

Но все втихомолку многозначительно переглядывались, сторонились его, словно прокаженного – хлеб от него не брали и вместе за одним столом не ели, в его миске пробили дырку – это означало, что владелец ее дырявый, и Равиль, впоследствии превратившийся в Раису, все понял…

Мерзостью и смрадом были насыщены и пропитаны низкопотолочные кельи бревенчатого лагерного дурдома в таежном поселке Лесной…

Когда приехала московская комиссия, психопаты, которых заранее подготовила Клара Иосифовна, в один голос заявили, что они иногда ночью, когда Самойлов мешал им спать, колотили его, а с дураков спросу мало, тем более что, как убедилась комиссия, бедолагу некуда было спрятать и негде изолированно содержать, всем он мешал, всем надоедал. Лагерные бедламы к тому же всегда были переполнены сверх всяких санитарных норм, а уж про гигиену и воздух и говорить не приходилось.

Словом, Клара Иосифовна кое-как выкарабкалась из беды, а оказавшим ей услугу психопатам она преподнесла по пачке сигарет, а некурящим – по конфетке…

… Не было, конечно, на этом сходняке Виктора Осинина, ставшего злейшим врагом банды Людоеда.

Из прежних членов клана уцелел Лютый, который откинулся почти одновременно с Котенкиным, хотя Михайлову первоначально была определена мера наказания в десять лет, но он «раскрутился» в зоне еще на целых пять лет за изнасилование одного «голубого», высокого крупного мерина со смачными полными губами и кокетничающими глазами. Блатные «спецом» подогнали Лютому этого пышного породистого «петушка», дабы иметь компромат против Михайлова и урвать его хлебное место завхоза санчасти для своего землячка, покладистого и «своего в доску» парнишки, благо тот пообещал им наркоту и колеса.

– Ну что, братцы-кролики, – спокойно и сосредоточенно обратился Людоед к своим кентам, когда все утихли. – Дела-то неважнецкие. Бабулек[15]15
  Бабульки – деньги.


[Закрыть]
нет, перспектив пока никаких, считай, что последний хрен без соли доедаем. Лучше уж в зоне на баланде сидеть, чем лапу на воле сосать. – И после многозначительной паузы спросил тяжеловесно: – Что будем делать, а?

– Хэ, – хмыкнул один из новичков, озорной, бесшабашный парень по кличке Узбек, получивший свое прозвище за азиатское выражение лица. – Штопорнуть кого-нибудь и ничтяк. Что, мало чертей сейчас на курортах? Подошлем какую-нибудь биксу к жирному «гусю», она его затащит в проходняк, и мы его дербанем[16]16
  Дербануть – ограбить.


[Закрыть]
.

– Да лучше уж хатенку какую-нибудь вымолотить[17]17
  Вымолотить – обокрасть.


[Закрыть]
. Их сейчас навалом пустует, – вставил свое слово второй новичок в банде по кличке Бегемот – здоровый неуклюжий крепыш с глазами навыкате.

– А ты как мыслишь, Лютый? – обратился Котенкин к Михайлову.

– Все это не то, я думаю, – сдвинув к переносице брови, проговорил Лютый. – Менты не такие уж и быки, чтобы не выкупить нас, когда мы начнем действовать. Они шифруют все на ходу, и у таких, как мы, плотно сидят на хвосту. Переждать надо, думаю, малость, а потом уж можно потихоньку и загулять.

– Да… – в напряжении стиснув зубы, процедил Людоед. – А я-то думал, Шурик, срок тебе на пользу пошел. Ни хрена ты не тямаешь по этой жизни, как я вижу. «Бомбить, грабить»… – это обычно люди с одной извилиной повторяются.

Котенкин встал и начал медленно бить тусовки по квартире, заложив по старой зэковской привычке руки за спину. – Менты, Шурик, определяют все по почерку, а уж нас-то они сразу вычислят, будь уверен.

– Так-то оно так, а что придумаешь? – вызывающе дернул головой Михайлов.

– Думать надо, Шурик, ду-мать. Голова для чего дана? Думать… – И он многозначительно постучал указательным пальцем по своей голове.

– А где сейчас, интересно, Осинин? – спросил Лютый. – Что-то я его не вижу в нашем городе. Ведь он давно уже откинулся, может быть, даже условнодосрочно за хорошее поведение, а? – И он ехидно ухмыльнулся. – Я послал ксиву в зону, где он чалился перед выходом на волю. Ответили, что якобы он поженился на одной врачихе, которая спасла ему жизнь. Прямо в зоне зарегистрировался, змей, и она забрала его к себе домой, а потом они куда-то вообще сдернули.

– Где же искать его теперь?

– Никуда он от нас не денется, псина. Это точняком.

Глава вторая

Зеленый экспресс, в котором находились Виктор и Тоня, подошел к небольшому южному городу, когда город только-только начал просыпаться. Осинина поразили великолепные пальмы с веерообразными листьями, словно аккуратно вырезанными умелым мастером, и бесподобные экзотические растения и деревья.

После скудного, полного лишений севера, юг показался раем. Виктору все не верилось, что он на воле. Это было так необычно, так ново, что он не в состоянии был сразу осознать себя свободным. Ощущение простора, свободы действий и движения было каким-то непривычным, торжественным, песенным…

Долго еще Осинин не мог привыкнуть к воле, так же как он не мог тогда, много лет назад, оказавшись за колючим железным забором, понять, почему не имеет права дышать чистым воздухом, как Человек?! Ведь кислород необходим для вентиляции легких. Об этом все гуманное человечество трубит, а на деле все дышат угарным газом. И какое же это ужасное, унизительное наказание – сидеть в клетке, подобно животному? Да ведь что интересно! К животному в клетке люди относятся намного лучше, гуманнее, чем к подобным себе особям. Разве само по себе одно лишь пребывание нормального человека за железным занавесом не достаточное для него наказание?! Да как ни корми узника, как ни одевай его, все равно воля – есть ноля. Что еще парадоксально? Если нормального обычного человека, без явных отклонений, слишком хорошо кормить и содержать в клетке без работы или духовной пищи, то он просто на стенку полезет от переизбытка эмоциональной и психической энергии и желания куда-нибудь ее приложить. В этом случае тюремный чулан будет казаться для человека, если он, конечно, без отклонений, сущим адом и жестоким наказанием!

А что практикуется в тюремной среде? Человека стараются к тому же еще прессовать всевозможными способами, при случае унизить и на корню растоптать его, ему природой данное человеческое достоинство. Конечно, не всегда и не везде. Даже в аду, говорят, среди чертей есть люди.

По-моему, правильнее приклеить к ним ярлык «Гомо зверюгес».

Каждое утро, когда Виктор просыпался, ему не верилось, что он свободен, что не слышит грубых всепоглощающих, всепопирающих криков завхозов: «По-д-ъем! Подъем!»

Ему было приятно осознавать, что он тоже принадлежит самому себе, что не надо отправляться на ненавистную, опостылевшую однообразную работу под аккомпанемент лая овчарок и тяжелого топота сапог конвоиров с автоматами. Ему часто вспоминалась по этому случаю лагерная присказка, рассказываемая с вологодским акцентом, про вологодский конвой, отличавшийся особым изуверским педантизмом и кретинской исполнительностью: «Вологодский конвой шутить не любит. Шаг влево, шаг вправо считается побег. Стреляем без предупреждения».

Ощущение вымученной долгожданной свободы – это какое-то особое чувство, не поддающееся описанию, это своеобразная эйфория человека, просидевшего в заточении много лет.

Каждая частица его тела, каждая клеточка, казалось, кричала и ликовала: «Я сво-бо-ден! Я на во-ле!»

Человек, который не был лишен свободы, просто не в состоянии понять восторга узника, когда его выпускают из острога на волю. Для того, чтобы это понять, надо самому все испытать.

В этой связи вспоминается парадоксальный случай, когда один журналист, решивший описать достоверное состояние смертников, осужденных к «вышаку», уговорил начальника тюрьмы посадить его в камеру смертников. Причем он попросил, чтобы все было по-настоящему. Начальник согласился. И вот журналист сидит месяц, другой, и вдруг опасное сомнение закрадывается в его возбужденный мозг: «А вдруг про него забыли?» Тем более что его никуда не вызывали. И когда он попросил, чтобы его отпустили, надзиратели над ним жестоко и язвительно надсмеялись. Он также, как и все смертники, был в наручниках, и к нему применялись все строгости, как и к остальным обреченным. За несколько дней журналист поседел и буквально осунулся. Куда девалось его философское спокойствие и рассудительность, когда он в беседе с другими осужденными пытался успокаивать их и объяснять, что в каждой жизни есть свой закономерный финал, что человек все равно рано или поздно умирает – отмирает, словно дерево; но он оставляет наследство, а следовательно, по его теории, человек вечен, – и не надо, мол, сокрушаться. Все было тщетно. Теперь его самого надо было уговаривать и успокаивать. Ведь ничего нет в тюремной жизни ужаснее, чем неопределенность, неизвестность, страх, само ожидание, что тебя в любую минуту выведут и расстреляют, как какую-нибудь собачонку.

Еще через месяц журналист окончательно понял, что про него забыли. В голову лезли всякие мысли. Может быть, сам начальник тюрьмы умер или погиб? Иначе его не стали бы держать так долго. В отчаянии он написал даже прошение о помиловании, где все чистосердечно описал, но душевные пытки продолжались.

Журналист совсем упал духом и даже начал немного заговариваться. И вот ему зачитали приговор и объявили, что его ходатайство о помиловании отклонено. Журналист дико заорал, он понял, что его вот сейчас могут убить ни за что ни про что, и все из-за его глупости и пижонского сумасбродства пооригинальничать. Он забился в истерике, и еще немного – сошел бы, видимо, с ума, когда увидел перед собой наклонившегося к нему начальника тюрьмы, того самого начальника, которого он упросил поместить себя в камере смертника и которого он считал пропавшим.

– Это вы?! – ужаснулся журналист.

– Да, как видите, – но ваша просьба действительно отклонена. И я ничего не могу поделать, милейший.

Журналист от ужаса, сковавшего его мозг, едва смог пролепетать: «Но ведь вы же меня подставили! Помогите мне, пожалуйста, я ни в чем не виноват!» – И он горько зарыдал.

– Успокойтесь, товарищ журналист, попробуем что-нибудь придумать.

Лишь на следующий день журналист, сильно осунувшийся, с диким блуждающим взглядом, вышел на волю.

Но радоваться свободе он не мог. Журналист был сильно потрясен происшедшим и пролежал после этого «эксперимента» целый месяц в больнице.

За это время он перебрал в голове множество способов мести и решил разделаться с начальником тюрьмы. В конце концов журналист купил у одного контрабандиста «Вальтер» и пришел к нему на прием.

Начальник сидел в кресле и что-то писал. Когда он увидел журналиста, то радостно привстал и сказал:

– Кого я вижу! Ну, так расскажите, какое ощущение вы испытали в камере смертников? Вы еще не написали статью об этом?

– Послушайте, милейший, – перебил его дрожащим от гнева голосом журналист. – Я пришел убить вас.

– Меня? За что?! – удивленно и, как ни странно показалось журналисту, спокойно спросил блюститель законов.

– За те страшные душевные муки, которым вы подвергали меня несколько месяцев. Вы просто мерзавец! Душегуб!

– Да, – рассудительно и очень спокойно проговорил начальник. – Тогда бы вы не смогли по-настоящему пережить и испытать страдания и муки обреченных! Я просто вынужден был сделать это в ваших же интересах. А вы в знак благодарности еще угрожаете мне пушкой. Можете стрелять, но если вы убьете меня, вы уже не сможете поведать людям о тех чувствах и муках, которые вы испытали, оказавшись в вонючей яме и дрожа от страха, словно мышь в западне. Подумайте об этом. Ведь вы же настоящий профессионал, а искусство требует жертв.

«Пожалуй, этот кретин все же прав», – подумал про себя служитель пера.

– К тому же, если вы добровольно положите эту штуковину мне на стол, я гарантирую вам свободу. Я, в свою очередь, приношу вам глубочайшие извинения за все те страдания и муки, каким вы были подвергнуты. Но ведь я это сделал ради вас, ради искусства.

Теперь журналист окончательно понял, что перед ним сидит настоящий идиот, а в этом случае казнь бессмысленна.

Он зло выругался, кинул пистолет на стол и, резко повернувшись, вышел из кабинета.

Шеф тюрьмы спокойно взял оружие, в котором не оказалось ни одного патрона, усмехнулся и положил его в стол. Потом снова как ни в чем не бывало продолжал писать рапорт об уходе в отставку.

Целых три года понадобилось Виктору, чтобы он, наконец, поверил, что действительно волен идти и ехать куда захочет, и есть, что захочет, любить того, кого захочет.

На железнодорожном вокзале Виктор и Тоня, крепко, почти страстно взявшись за руки, медленно протискивались сквозь толпу пассажиров, среди которых было много разного рода коробейников и коммерсантов с тяжелыми поклажами и тележками, которые настырно и нагло пробивались к вагонам, решив во что бы то ни стало первыми урвать себе удобное местечко, их не интересовало, что они при этом могли кого-нибудь раздавить или придавить – это было в порядке вещей.

На привокзальной площади к ним беспардонно начали приставать таксисты и шофера-частники, им хотелось подзаработать, ведь приезжих курортников с богатого Севера, обладающих заветными «длинными» рублями, так легко облапошить. Такое назойливое приставание водителей было неприятно Осинину, и ему было за них стыдно.

– Эй, землячок, поехали, недорого возьму.

– Куда едем, земляк, слушай?

– Вам куда ехать? У меня хорошая машина, – со всех сторон раздавались голоса.

– Сколько будет до «Турчанки»? – поинтересовалась Тоня, и когда водитель заломил несусветную цену, вежливо, но твердо ответила: – Спасибо, нас встречают, мы местные.

Эти слова охладили предприимчивых представителей автосервиса, и Тоня с Виктором благополучно добрались до автобусной остановки.

Тоня жила в маленьком домике из трех комнатушек-клетушек вместе с матерью и забавной и очень милой трехлетней дочкой Мариной.

Слегка обветшалый дом буквально утопал в зелени деревьев и ярких цветов, а на грядках виднелись заманчивые круглые томаты и соблазнительные огурчики.

– Вот мы и приехали, Витек, это моя усадьба, – торжественно улыбаясь, проговорила Тоня. – Живи здесь, как у себя дома, а вот моя мама. Познакомься, – представила она сухонькую, с глубоко посаженными глазами шуструю старушку.

– Евдокия Петровна, – почти пропела приятным голоском старушка. – Из тюрьмы, значит, бедный мальчик?

– Не из тюрьмы, а из «дома отдыха», – рассмеялся Виктор. – Разве не видите? Много веса сбросил. Это очень полезно, а тучность предрасполагает к ишемии.

– Ой, неужели? – растерялась старушка. Его серьезный тон ввел ее в заблуждение. Но, поняв, что он шутит, продолжала щебетать. – Ничего себе дом отдыха, небось с решетками? – ехидно спросила старушка. – Вас там, наверное, голодом морили? Я враз счас что-нибудь приготовлю.

– Не суетись, мамуля, мы перекусили в поезде. Ты лучше постели Виктору, он очень устал с дороги.

Как только старушка осталась наедине с Тоней, она поделилась первым впечатлением, в котором переплелись ирония и страх:

– Чтой-то он на бандюгу малость смахивает?

– Да успокойся, мамочка, он художник, а они все худые. Кстати, он стихи еще пишет красивые.

– Ну, да, да, – закивала головой Евдокия Петровна, – знаю, все они художники. Смотри, доченька, как бы не нахудожничал чего-нибудь.

Когда старушка постелила постель, Тоня плотно прикрыла дверь. И вот, наконец, они остались одни, истосковавшиеся друг по другу, молодые и вольные, как птицы, два существа, страстно и пылко жаждущие любви и нежности, они хотели узнать друг друга еще ближе и лучше, стать единым целым. Оба хорошо понимали это. И когда Тоня и Виктор остановились у кровати, они не в состоянии были что-либо сказать.

От охватившего волнения и в предвкушении сладострастного, мучительного сладкого томления и ощущения упругой, абрикосовой от загара кожи Виктор едва сдержался, чтобы не упасть. Тоня медленно и нежно поцеловала его сухими жаркими губами. И когда он взахлеб жадно и сдержан но-страстно ответил на ее поцелуй, Тоня вскрикнула и как подкошенная упала почти без чувств на постель, раскинув руки. Сейчас он желал лишь одного – быстрее овладеть этой женщиной с абрикосовым знойным запахом тела и упругими, бешено возбуждающими его грудями.

Тоня в забвении стонала, но это не было похоже на обычный стон, он воспринимал его, как сладостную песнь, как музыку, которая наполняла его жгучей страстью, за что он был безмерно благодарен ей.

Когда он сидел в карцерах на тюремном режиме в «крытке», то предавался воспоминаниям о своей жизни в качестве человека-камильфо, чтобы как-то скрасить свое времяпровождение. Он перебирал в уме всех девушек и женщин, в которых влюблялся или с которыми просто проводил бурные ночи. Их оказалось около 230! Были среди них и опустившиеся и даже проститутки-воровки, с которыми Осинин проводил ночь, чтобы хоть на время укротить свою физиологическую плоть, потому как она не давала ему покоя денно и нощно, из-за чего он не мог полностью отдаться науке и литературе. Доходило иногда даже до абсурда. Чтобы как-то подавлять в себе физиологическую потребность, он усиленно упражнялся с гантелями, делал приседания и прочие упражнения, но состояние возбудимости не проходило, зато из-за частого усмирения своих эмоций возникало чувство подавленности и беспокойства. Он даже к врачам обращался, но они все в один голос советовали ему побольше заниматься спортом и завести любовницу.

Дон Жуаном, а вернее ловеласом, он стал не из-за своих духовных пороков.

В институте он влюбился в простую, смазливую девушку по имени Нина, которая в нем души не чаяла, но теща очень быстро после женитьбы (ох, эти зловредные тещи!) разбила их жизнь, и им пришлось разбежаться. И так как Виктор был очень впечатлительным и ранимым человеком, он долго и болезненно переживал этот разрыв, а потом одна сердобольная женщина с двумя детьми приласкала его и доходчиво объяснила, что нельзя, мол, самцам влюбляться, словно в омут с головою бросаться, от чего заболел, от того и лечись.

Она угостила его крепкой наливкой и уложила с собой в постель. Тело у нее было мягкое и пышное, ну, прямо как теплая пуховая перина, и, о чудо! Виктор постепенно стал забывать про свою Ниночку, и тогда он решил, что будет проводить с женщинами не более одной или двух ночей, чтобы не влюбиться и потом не страдать, а привязаться к женщине он мог быстро, так как был влюбчивым.

Его жизнь распутника была еще и своеобразным актом мести прелестным созданиям.

– О чем ты задумался, милый? – прервала его размышления Тоня. – Я хочу тебя…

До самого утра Виктор и Тоня ненасытно и жадно отдавались друг другу, ведь они, наконец, были свободны, и их любовь теперь тоже была свободной, не регламентированной строгими и бесчеловечными инструкциями лагерных застенков, ее не могли прервать похабные беспардонные напоминания вертухаев о «прекращении половой деятельности».

И музыка сильной страсти и дотоле неизведанных мучительно-сладких чувств поглотила, увлекла их, затащила, закружила в буйном океане любви.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю