Текст книги "Маэстро, точите лопату!"

Автор книги: Александр Моралевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Надо, товарищи, критиковать как теории, так и Столярского!

А время, конечно, шло. И настал час, когда педагогика вылезла из горнила, прошла. Вычеркнули из меню Корнея Чуковского, раздался вполне трезвый голос:

– Открывать одаренных детей!

И поступили сведения, что не только в перспективной Одессе, но также в Селец-Завоне, Култуке, Торжке, Гуляй-Поле, Ельце живут дети с необычайно извилистыми мозгами.

Поступили сведения, что качественно изменился сам тип вундеркинда. Вместо бледного существа с пергаментной кожей и синими жилками на виске, склонного к обморокам и уединению, открыли подвижную личность, с тягой в коллективизм и общение.

Теперь одаренных детей разыскивают. Не везде, правда, с достаточным рвением, не везде озаботясь как делом большой государственной важности. Но РСФСР глазами назначенных министерств вперивается в свои населенные пункты. Вперивается Украина.

Это фантастично – отношение Украины к одаренности в детях. Университет, Академия художеств, Союз писателей. Союз композиторов, консерватория, спортивные общества связаны нитями оповещения уже чуть ли не с детскими садами и родовспомогательными учреждениями.

Украинский родитель не опасается. Он знает: если маленький Михась с завязанными глазами, помня все ходы на двадцати шахматных досках, разделывает под ноль двадцать взрослых чоловiков да еще уличает колхозного счетовода в мухлежке с ладьей на F2,– быть мальчику в Киеве.

Если девочка в далеком селе удивляет всех пластикой – быть ей в Киеве, в школе одаренных спортсменов или в школе хореографически одаренных детей.

Если Галя Бондаренко из Гуляй-Поля в третьем классе спасает двоечников-восьмиклассников от краха по математике – быть ей замеченной и быть в Киеве, в республиканской спецшколе при университете.

А эти киевские спецшколы! Талантливые и наверняка многодетные строители возводили тут здания. И республика, надо думать, любила детей, если не позволила алчным влиятельным организациям захватить эти здания.

Мы шли на последнее интервью галереями и холлами специальной музыкальной школы имени Лысенко при консерватории'. В кабинете Виктора Владимировича Ермакова стояло фортепиано и висели афиши знаменитостей, лауреатов – нынешних учеников школы. Потом пришел очень серьезный мальчик Леня Пятаков в белоснежной рубашке, заштопанной, но аккуратной курточке и коротковатых брюках.

Прежде Леня Пятаков жил в поселке Бучи. В спецшколу был принят по рекомендации профессуры консерватории – разведали, нашли мальчика. На него возлагаются большие надежды, и каждый месяц Леня Пятаков должен сдавать профессорам отчет в письменной форме: как проводил время, что успел сделать.

Отложим юмористические причиндалы, поговорим о человечестве.

Есть дети, которым сам бог велел стать вундеркиндами. Ну, положим, папа, мама, баба и деда в семье – математики. В силу наследственности и окружения ребенку трудно стать, нематематиком.

Скажем, мама – аккомпаниатор, папа – профундо-бас. Дочка в этой семье без потуг войдет в компонистику.

В генетике известны наследственность и изменчивость. Наследственность – отнесемся к ней уважительно. Но славьте изменчивость, наше главное благо и достояние. Изменчивостью прирастает прогресс человечества. Изменчивость – это Михаил Ломоносов, Леонид Пятаков, феноменальный Юрий Никулин.

У Пятакова чудесная мама. Она воспитатель детсада, но к музыке непричастна. Папа от музыки далек, далек от семьи и вообще морально некрасивый товарищ. Но Леонид Пятаков родился композитором, сразу композитором, неизвестно в кого.

Он внимательно глянул на нас, поддернул рукава старенькой курточки и сел к инструменту. Он играл фрагменты из последней своей композиции «Времена года». Потом он – неполных четырнадцать лет – рассказал о своих сюитах, импровизах, прелюдах, о своей первой учительнице Валерии Леонидовне Вязовской. Мы пожали ему руку и пожелали успеха. Он сказал «до свидания» и пошел работать над оперой («Осталось много доделок. Летом у меня достаточно времени, я читал сочинения Шиллера. Мне больше всего нравится Шекспир, только Шекспир не во всем доступен для меня. Должно пройти еще несколько лет, чтобы я смог разбираться в переживаниях его героев, а без этого разве есть право писать музыку к его трагедиям? Я выбрал «Мессинскую невесту» Шиллера. Либретто мне тоже пришлось написать самому. Ведь театральные либреттисты не стали бы писать для меня из-за моего возраста. Я проиграл, конечно, от этого, но опера уже готова».)

– Скажите, – спросили мы завуча Виктора Владимировича Ермакова. – Только так, положа руку на сердце: а могли бы не открыть, проглядеть Пятакова?

– Нет, – сказал завуч. – Будь мальчик одарен даже в три раза меньше, он все равно попал бы сюда.

И тут просится, лезет в текст отступление. Антик Софокл, классик Гашек и другие словесники сожалительно писали о затертых, затерянных, не проявленных в мирской суете талантах. И давали проекцию небесного рая, где всяк в отличие от земли сидит на истинном месте, в меру природных способностей. И там, в раю, адмирал Нельсон, Михаил Кутузов и Наполеон Бонапарт сидели отнюдь не над всеми военачальниками, а сидел на главной ступеньке стекольщик из Гдыни, в котором люди затерли при жизни наивысшего полководца.

Так как же теперь с прижизненным выявлением дарований?

Вот объективное свидетельство: если есть рай и в раю украинский сектор, сектор можно вполне упразднить. УССР руками сотен новых Столярских поворачивав! каждого ребенка лицом к свету и заглядывает в глаза:

– Ну, малэсенький, в тебе кто сидит?

На Украине есть девушка Оля Шевченко. Она побеждала на самых высоких астрономических и филологических олимпиадах. Она окончила школу с золотой медалью. Она была человеком, очень желанным науке. Но произошел тот нечастый на Украине случай, как с Шаляпиным в Нижнем Новгороде: ее не приняли в институт. Потому что она знала тьму сложнейших вещей, но не знала двух прописных истин, тогда как студенты из породы усидчивых знают все эти истины.

Оля Шевченко уехала. Но Киев не рассудил так, что, мол, пускай, что не она будет другая, много разных Оль.

Но ее, Олю, персонально шукают. Ищут профессора Всехсвятский и Горделадзе, ищут газеты.

И, конечно, найдут, чтобы она заняла свое место.

У писателя Бабеля (три вундеркинда жили в этом человеке, и Горький был его профессором Столярским) есть рассказа «Карл-Янкель», и рассказ кончается такими словами:

«Я вырос на этих улицах, теперь наступил черед Карла-Янкеля, но за меня не дрались так, как дерутся за него, мало кому было дела до меня».

Есть очень хорошая драка на свете. Есть очень хорошая драка, в которой нам всем нелишне участвовать.

МАЭСТРО, ТОЧИТЕ ЛОПАТУ!

Это не подлежит сомнению: жизнь проходит. Время мчится мимо нас на такси, и изменения в жизни так часто сменяют друг друга, что не всякое успеваешь понять. Что ни день другие возникают приметы.

И лишь иногда, в жаркие августы, ты замечаешь, что не все изменилось, что целы кой-какие мосты, по которым из детства ты подвинулся в зрелость. Не обветшали, служат, связуют.

Ах, как давно это было! Еще цел был Арбат и Собачья площадка. Четырнадцать лет назад, совсем еще молодым человеком, я пришел туда наниматься в Музфонд СССР, переписывать ноты.

– Поете с листа? – строго спросил кадровик, бестелесный и длинный.

С листа я не пел. Когда-то ребенка поспешили выгнать из школы, не научив даже этому.

– Шансы слабые, – сказал бестелесный и длинный. – Партитуры вам не осилить. Вам у нас места нет. Вот тут рядом Собачья площадка, идите туда. Нынче люди с собаками не поспевают гулять, все подались в совместители, на полторы ставки. На Собачьей и формируют как раз сводную группу пуделей. Будете их прогуливать по утрам и в обед, пока нету хозяев. Плата хорошая.

И я уже было пошел, как вдруг набежал некто маленький, толстенький и животом погнал бестелесного в угол. Они там стояли, как бильярдные шар и кий, и маленький, толстый шептал про меня:

– Но ведь он молодой! А уже на носу месяц юль. Ну, скажи мне, юль или не юль?

По этой странной причине, что я молодой, а на носу месяц юль, мне дали место.

– Инструктаж вам сделают наверху, – сказал кадровик. – Мы приложим усилия, чтобы вам здесь понравилось.

Наверху меня взял за талию пожилой человек.

– Юноша! – сказал он. – Спасибо вам от коллектива, or семей и иждивенцев сотрудников. Мы у вас в неоплатном долгу.

– Я… – сказал я.

– Нет-нет-нет! Мы и еще раз мы должны благодарить вас. Нам дают разнарядку: один человек должен ехать от Музфонда в колхоз. Помогать в виде шефа. Но кому из нас ехать? Я страдаю блуждающей грыжей, сложите всех остальных, и вам не собрать одного здорового человека. И тут приходите вы… Вы рыцарь, молодой человек! Мы сделаем все насчет вашей высокой оплаты.

Очень приветливо со мной обошлись. А в сентябре я поехал в колхоз.

– Привет, ребята! – сказал я работникам, сидевшим в избе. – Я от Музфонда. а вы все откуда?

– Садись! – приказал нетрезвый гигант с прилипшей ко лбу головой кильки. – Паша Черный Лебедь меня зовут. От мелких организаций мы все. Ты тоже, видать, подставной, на время уборки взят?

– Тоже, – сказал я и, уважая обычай, через колено отломил себе хлеба.

– И я, – сказал нетрезвый гигант. – Шестой год подряжают. И по лекторскому окладу ездил и вроде как врач санэпида, в прошлом году инженером был взят на два месяца а нынче парфюмеры меня подрядили. Начальнику ихнему я говорю: «Змей ты, Аристарх Николаич, змей, не человек! Проведи меня по окладу главного технолога, а то не наймусь, не выручу! Картошку копать – это каторга при другом-то окладе». Ну, он обещал. А сердцем я чую, обжулит.

До октябрьских дней мы тогда копали картошку.

– Ну вот, – сказал в октябре Паша Черный Лебедь. – Откопались. Зарплату как получу за технолога – в городе гульбу открою. Аристарх Николаич, змей, теперь от меня не отвертится. Будет платить. КЗОТом его замучаю. Шантаж произведу. Ты гляди, на будущий год приезжай. Своей компашкой теплее.

Так сказал Паша Черный Лебедь, прошедший полную школу нетрудового растления психики.

Но жизнь повернула по-своему, в компашку мы больше не слились. Тысячи положительных перемен произошли с той поры. Четырнадцать лет – срок преизрядный. И отрыжкой прошлого вспоминался П. Черный Лебедь, копщик картошки с зарплатой технолога, как вдруг…

– Эй, – сказал мне в новокузнецкой закусочной нетрезвый гигант. – Не узнаешь? Павел я, Черный Лебедь! Завтра отбываю в поля. Часовая артель подрядила, оклад мастера дали. А ты от кого?

– От «Крокодила».

– Хоть сорвал с них чего?

– Да не особо: сто сорок. А ты каждый год все ездишь, не отпала потребность в тебе? Гляди, сколько лет…

– Какое! – приосанился Паша. – Я кругом нарасхват. Я аж и водки больше не пью – коньяки! А что? Дельного работягу с города кто отпустит в колхоз? Его не отпустят, он план да качество давит. Значит, только и есть поклону, что мне. Фигура я. Ценный. Пойду лопату точить. Нынче уж со своей лопатой ездить положено, колхоз не дает.

И мы поехали вместе, слились.

Чудная осень баюкала картофельные равнины Урала. Неблесткая луна освещала пути. Белый палаточный городок маячил вдали. У костра сидел пожилой человек с напильником и печально смотрел на груду лопат.

И как был неправ безобразный Паша! Он плел что-то плохое про город, но город посылал на уборочную кампанию тысячи лучших людей. Это их палатки белели окрест. А печальный человек с напильником был машинистом. Не подставным каким-либо лицом с зарплатою машиниста, а настоящим локомотивщиком, орденоносцем.

– Двести человек нас тут из депо, – сказал он. – А в депо перевозки к чертям летят.

– А там кто, там, дальше?

– «Металлург» в той стороне, совхоз. У них всегда копают литейщики с Кузнецкого комбината, вот и совхозу название – «Металлург». Литейщики да сталеплавильщики. А в той стороне – Ильинский совхоз, копает научный институт ВостНИГРИ. Уж второй день, как приехали, а все по вечерам песни поют. Несгибаемые, видимо, люди.

– А что же техника, комбайны, копалки?

– По телевизору это, товарищ. В практику не вошло. Тут ходил к ученым солью одалживаться, так один кандидат наук пояснил. Говорит, есть для картошки машина, изобрел человек. А как стал ее оформлять, ему говорят: нет. Мол, не сможет работать такая машина. Тогда изобретатель нацелился хоть приоритет получить, а ему все равно говорят: нет, и приоритета вы не получите, потому что такие машины давно уж работают в Англии.

Луна катилась к рассвету. Оттуда, где разбили свой стан несгибаемые ученые, слышалась песня.

– Хорошо поют, – сказал я у дальних костров, набиваясь на разговор. – Что значит наука!

– Запоешь! – с ненавистью сказал товарищ руководящего вида. – Тут запоешь!

И вдруг запевала в момент как-то охнул, зажался, будто простреленный, выбежал из освещенного костром круга и с шумом канул в кустах. Хор рассыпался и тоже помчался.

– Животами страдаем, – угрюмо сказал товарищ руководящего вида. – Совхоз вот не кормит и воды в этом году не дает. А с налаженного питания как сползли, нажевались из кулака сухомятки, всех и скрутило. Старичок еще, гад, пришел, местный ведун. «Знаю, – говорит, – что у вас животами страдают. Так вот, травки целебной не купите ли? Хорошая травка, слабит, не пробуждая!» Мы той самой травки и приняли. А она и вправду: «не пробуждая». Теперь ночь напролет поем, боимся заснуть. Поем да лопаты точим. Заикнулись про технику, так ихний бригадир говорит: «Много вы понимаете, городские, с носу да в рот. Лопатой копайте, а то справок не дам!»

– Справки, значит, остались?

– Остались. Ты приехал как шеф, доброволец, а попал головой в силки. И пугает тебя совхоз: ну, только попробуй, шеф, нам не угодить, не потрафить – о проделанной работе справок не выдадим. И что? Помыкают. На завод ведь без справок не сунешься, сразу выговорами обвешают. Ну, пора выходить, вон и Шишкин, ответорганизатор бежит.

И они вышли в попе, сотни рабочих высшей квалификации, технологи, инженеры, неподставные маэстро. Батальное сверкание вспыхивало на кромках лопат.

– Вот, – сказал ответорганизатор Шишкин. – На заводе я начальник отдела труда и зарплаты. Мы долго воспитывались в духе: «Что мы, жадные, что ли?» А пора нам учиться быть жадными. Позвольте я скалькулирую. Сначала нас, добровольцев, запугивают: «Копай лучше, а то справок не будет!» Потом идут дальше: «Эй, горожане, где ваши машины? Гоните машины, не то справок не будет!» Приходится нанимать машины, по уши садиться в расход. И тут же: «А грузить машины кто будет? Ну-ка, грузить, а то справок не будет!» Грузим. И заметьте, при этом совхоз обязательно принимает позу кормильца.

Но если по справедливости? Убираем мы картошку в совхозе, так ты, совхоз, накорми людей! Не кормит. Дай молока парного заводскому детсаду! Не дает. Дай свежих продуктов в заводской санаторий! Нет.

Все здравые связи нарушены. А поскольку известно, что на будущий год шефы снова приедут, сделают все руками, то и техника полей не растет. Техника – хлопоты, пусть горожанин ковыряет лопатой.

А лопата – это сотни тысяч человеко-часов, потерянных для производства. Нанимать бы, конечно, Пашу Черного Лебедя, так нету в нужном количестве. И что должен делать в этих условиях начцеха наш Иванов? 410 человек работает в цехе. 310 из них вывозит Иванов на уборку. Ясно, техники не дают, идет копка ручная. Люди стараются, а в срок не осилить. Что Иванову? Выговор. Резко. В приказе.

А там уж ему зреет выговор за перебои с цеховой квартальной программой: работали плохо, в полях находились.

И директору зреет взбучка от главка: невыполнение заводом того да сего Уборка уборкой, а продукция пусть не хромает!

Тяжела доля заводского директора! Зря он будет в главке ерзать на стульях и стучать манжетами, доказывая, что вот же, посудите: мы делаем буровые машины, но было бы странным, начни мы требовать, чтобы эти машины приезжали собирать к нам шахтеры.

Не поможет директору убедительный довод. Директору всадят выговор.

Главку же выговор даст министерство.

И министерству даст нахлобучку Госплан: за лихорадки, убытки, авралы, топтание на месте.

И все пойдет дальше по кругу.

Хотя самое время рассмотреть Госплану один непрофильный вопрос – про любовь. Какой в наших новых условиях должна быть любовь между городом и деревней и как им оформить свои отношения

КОМБИНАТ БЕЗ ВЫВЕСКИ

Растеряв трудовой стаж на обширных европейских равнинах, Грязный Яня (в миру Яков Андреич Авраменко) прибыл на склоне лет в город Инчу.

В милиции он запустил руку в карман, вынул бутерброд, обернутый бумагой, бутерброд съел, а бумагу отдал на прописку. Это было метрическое свидетельство.

Прописку ему разрешили, но при этом строго осведомились:

– Ты зачем, брат, в округе всех скворцов поедаешь? Больше не делай!

– Да ладно, – сказал Грязный Яня. – Я уж помнить забыл.

Два дня человек без стажа ходил по городу и присматривал дело.

В третий день его тяжко побили за кражу собаки. Но Грязный Яня даже не ойкнул. В жизни его били так часто, что при этом он испытывал разве лишь скуку.

Так и ходил Грязный Яня мимо бань и других очагов культуры, стучал палкой по заборам и, услышав лай, загибал пальцы для счета.

– Скворцов-то пожрал! – кричали ему. – Душегуб!

– Еще кур пожру ваших! – грозил населению Яня. – С перьями ликвидирую!

Эти угрозы довели Яню до райисполкома.

– Вы чего всем грозите? – сказали ему. – Полагаете встать на работу? Тунеядцев мы не потерпим. Сапожный киоск, чистить ботинки – ну, соглашайтесь!

– Не, – сказал Яня. – Мне чего проще. Я душегуб, давим собачков.

– Посидите в приемной, – сказали ему. – Мы решим насчет вас.

У нас есть проблема собак.

Все ложись!

Страна преодолевала пятидесятые годы. На дворе санэпидстанции летали пчелы. Дежурный врач с правом сна поливал флоксы. На лавочке, ожидая прививок, сидели два почтальона, покусанные собаками. Главврач по телефону беседовал с исполкомом.

– Станция? – кричал исполком. – Предпринимаете что? Человекопокусанность прет из всех сводок!

– Мы вакцинируем! – рапортовала станция.

– Кой черт! Надо вам взять отлов в свои руки. Ваше прямое дело!

– Товарищи! – возмутилась станция. – Почему мы да мы? У нас на шее микробы. Эпидемии. Крысы. Тараканы. Общественное питание. Клопы, наконец, двадцать две тысячи видов одних клопов: клоп австрийский, клоп дворянский, черный клоп маврский… Куда же еще собак? Нам нельзя распылять силы.

– Ладно, – ответил райисполком. – Тогда передадим дело частнику. Тут просится один человек.

В этот день Грязный Яня получил мандат на уничтожение собак в районе и городе. А поскольку районным и городским властям всегда было некогда производить регистрацию верных друзей человека, все районные и городские собаки попадали в списки бродячих.

И частник Яня был рад. Белым днем, при большом стечении народа, он вышел из дому с тяжелой одноствольной фузеей и сделал почин. Он вынул из уха осаленный пыж и забил его в дуло.

– Все ложись! – сказал Грязный Яня и вскинул фузею. Грянул выстрел. Базар заволокло вонючим дымом. Яня взял трупик за задние ноги и с досадой сказал: – Эка влепил – и шкуру не сымешь!

У зубного врача Крячко больше не было белой болонки. В центре города, на Коммунистической улице, стала работать смрадная живодерня. И душегуб, покончив временно с городом, взяв с госконюшни коня порезвее, пустился объезжать засобаченные сельские местности.

Схватка в степи

Солнце висело над умытой равниной. Коротко падали тени. На озими ковырялись грачи.

Жуткий поезд двигался по сельской дороге. На возу, запряженном буланым конем горкомхоза, сидел человек с дубленым лицом. На нем были флотские штаны третьего срока годности и рубаха без одного рукава. Грязный Яня достал из сумы помидор и обтер о штаны. Помидор перестал блестеть.

– Н-но, квелая! – приструнил лошадь злодей.

За телегой, понурив хвосты и головы, на длинной веревке плелось с полсотни собак.

В поле стоял одинокий каштан. Душегуб любил снимать шкуры с сельских собак в шатровой тени каштана.

– Повесим собачков, а шкуры посымем, а мясом откормим свиней! – запел душегуб и кузнечными клещами поволок к петле первую жертву. – Мы шкурки загоним и свинков загоним, а дом будет жестию крыт!

И тут в степи показался всадник.

– Погоня! – пробурчал душегуб. – Второго рукава едут рвать.

Погоня разворачивалась в окропленной солнцем степи – всадники и велосипедисты. Один маломощный велосипедист летел по равнине, ухватившись рукою за хвост коня.

– Настигают! – злобился душегуб. – Крови хотят. Ну-кось, ближе подпустим. Ближе идить, добродии. Вот я вас, тараканов! – победно закричал Грязный Яня и перерезал веревку.

Собаки, узнавши хозяев, радостно летели навстречу погоне. Погоня вильнула в сторону. Но собаки, связанные одним вервием, опередили, подкатились под ноги.

Первыми рухнули всадники. На них повалились велосипедисты. К небу летели проклятья. Грязный Яня, лениво махая кнутом, катил по дороге в город.

Страшная бойня

Афоризмы весьма украшают жизнь.

На свете есть миллион афоризмов. «Плутархов нет, но архиплуты есть», – сказал в свое время Я. Осипович.

«К прекрасному можно привыкнуть, – гласит индийская мудрость, – к безобразному ж – никогда».

Есть, бесспорно, твердые афоризмы. Никто не оспорит Я. Осиповича. Я. Осипович стоит скалой.

Но индийская мудрость порушилась. Город Инча опроверг индийскую мудрость: он привык к безобразному.

Так бывает. Каждодневно бросаясь в глаза, безобразность становится, скажем, терпимой. С нею не борются, к ней попривыкли Проходит еще десять лет – и она уже норма жизни. И надо приехать издалека, может быть, из Москвы, чтобы всплеснуть руками и разозлиться.

В Инчу отпускник приехал из Москвы. В дырчатой летней шляпе шел он на почту, но вдруг легкое дуновение ветра покачнуло его.

Нет, не индустриальная Москва, не одиннадцать месяцев напряженной работы довели человека до шатаний под ветром. Отпускника пошатнул не ветер, а запах, навеянный им.

На земле насчитывают семь тысяч запахов, включая подводные. Но тут был, наверное, 7001-й.

– Боже! – воззвал отпускник, держась за забор. – Что это пахнет?

В этот миг над забором поднялся мужчина с граблями. Нос его от вони был зажат бельевой прищепкой.

– Эт, миляга! – прогнусавил человек с граблями. – Ты, знать, приезжий! Наши-то с прищепкой привычны ходить. На вот, зажмись. За детсадом трупильня, цыган топит на сало собак. Эвон в том доме, под жестью. Полтораста собак в месяц давит.

Возле страшного дома в пыли копошились щеночки. Кровавое зрелище представало глазам. Свежезарезанный кот висел на стенке сарая. Полумертвые псы задыхались на ржавых цепях. Еще двадцать штук рыли землю, вращая глазами.

– А коза! – закричал отпускник. – Посмотрите, вся в мухах!

– Гниет животная, – пояснил местный житель. – Гля, и вымя отпало. Он больную скотину со всей округи везет, в корм собакам да свиньям. Падло тоже привозит, лошадь либо телка. Он сразу собаку убьет, копи шкура хорошая. А ейным мясом других собак кормит, покуда шкура у них не взлучшеет. За хорошую шкуру два рубли берет выручки. Сучья вымя выносит в продажу на рынок, сало собачье от кашля.

– Невозможно! – сказал отпускник. – Это тут, в самом центре? И люди не жалуются?

– Жалились! – вспомнил прохожий. – Первые три года как жалились. В Киев, в Чернигов. А оттуда инчанским властям на усмотрение шлют. А нашим властям Яня полезный, В автомобиль казенный под ноги чьи шкуры кладут? Соображать надо! Опять же прохоря да унты для охоты пошивают с чего?

Воля высшей инстанции

– Десять лет! – волновался отпускник, перебегая от стола к столу в раймилиции. – Десять лет он мешает людям жить в городе. Почему вы не пресечете его?

– Товарищ! – разводили руками сотрудники. – Ну что мы поделаем? Весной собаки его одну женщину порвали, с пекарни. Хорошо, лицом успела упасть, а то бы лицо скусили. Старшина Синица А. А., у нас работамши, на него сто протоколов составил. Следователь Марухно при этом деле замучился. Никак Яню не ущемить по собачьей линии – есть приказ высшей инстанции.

– Да, – Горевал начальник милиции. – Невмочно нам против исполкома идти, мы орган при нем.

В высшей инстанции

– Друг животных, – представился отпускник. – Проживаю в Москве.

– Щирый-Куксо, – привстал секретарь исполкома. – Как там столица?

– Столица в порядке. Я к вам по вопросу трупильни.

– А предисполкома в городе нету.

– А заместитель?

– Его тоже нету. А трупильня, там теперь уже лучше. Уж и в жаркие дни запах меньше шибает.

…Город спал. Теплая украинская ночь лежала над аграрно-промышленным городом Инчей. Ветер баюкал облака. Спали заводы, мастерские и комбинаты. Плановое хозяйство черпало силы для дневного броска. Толстые лучи торчали из звезд, как ростки картошки в подвале. А на земле было повсюду темно, и лишь в одном месте что-то светилось ровным гнилушечным светом.

Но, убегая ночью на поезд, напрасно отпускник полагал, что антиобщественный цех при свечах варит собачье сало и ночью. Просто в сарае лежали котлеты. Частник Яня взял их с помойки столовой. Котлеты были такие несвежие, что даже светились в ночной темноте.

Шел десятый год прецедента.

СКВОЗЬ ПРИЗМУ ТРАВМАТИЗМА

Начнем с показа жизни в пропорции один к одному.

Слесарь металлургического завода Владимир Лычканов возвращался домой, в общежитие.

Был вечер, а работал он в ночь.

В преддверии смены, как ни странно это и порочно, слесарь не обдумывал конструкции облегченного гайковерта, а как раз витал мыслями в непроизводственной сфере. Спиши он потом все случившееся на задумчивость по поводу гайковерта, возможно, участь его была бы полегче.

Выйдя к дороге, он увидел за поворотом всплески света автомобильных фар, увидел автобус, пропустил его и шагнул на мостовую. Потом его нашла в кювете проходившая мимо женщина.

Ослепленный светом автобусных фар, слесарь не увидел шедшей сбоку машины.

Машину впоследствии не разыскали.

Его доставили в больницу строителей на «Скорой помощи». Слесарь на ногах не стоял. И кто-то из медсестер, изнуренных дежурством на полторы ставки и криками: «Утку!», сказал:

– Пьянь сопливая!

Но он не был пьян, и пресловутое пьяное счастье не коснулось его: у слесаря Лычканова были разорваны связки правой стопы и сломаны клиновидная и пяточная кости. Потому он и не стоял на ногах.

Его выписали через две недели, в гипсе, неоперированного, для прохождения курса лечения в больнице родного завода.

Выписали по-скотски: не дав костылей, не дав «Скорой помощи», чтобы добраться до общежития, не вызвав даже такси.

Его увел домой парень-послеаппендицитник. Стоит поразмыслить, сколько и как добирались до общежития эти двое ребят.

А затем он проходил курс лечения в больнице родного завода. Одновременно он стал выправлять бюллетень, ибо возникала нужда как-то кормиться, ибо помогать ему было некому, ибо с детства он был сиротой.

И тут оказалось, что без экспертизы, без всяких там приборов и актов он в ту ночь признан пьяным. Понюхала одна сестра, и ей показалось. Курносым, античным, картошкой, гулей и прочим носам медсестер в больнице строителей было колоссальное доверие – абсолют.

Скорописью, фиолетовым чернильцем ему вписали в голубой листок бюллетеня: «Травма в состоянии опьянения». То есть все на том самом уровне достоверности, когда немой говорил, как глухой слышал, что слепой видел, как хромой бежал.

И всего этого хватило заводу, чтобы наотрез отказаться оплачивать бюллетень.

А надо было покупать еду и надо было лечиться. Несколько месяцев в дни получек рабочие собирали Лычканову доброхотные средства. Они же собрали ему деньги на проезд в Ленинград– оперироваться. (Ни завод-гигант, ни горздрав никаких денег не дали.)

Его оперировали удачно, снабдили костылями и привезли на машине к поезду:

– Через месяц приедешь снова. Кости придут в норму – возьмемся за связки.

И он снова прибыл в Мартеновск. Тут его навестил представитель администрации цеха, борющегося за звание цеха коммунистического труда, вожак молодежи, комсорг.

– Дай-ка билет твой, – сказал вожак. – Погляжу на него.

Через неделю вожак снова зашел. Так, проходил мимо да и вспомнил. Обхватил турниковую спинку кровати руками, опробовал, потряс и сказал голосом ученого скворушки:

– Лычканов? Помню, помню, Отчистили мы тебя, старик.

– Как отчистили? – спросил он.

– А из комсомола отчистили. За тобою, гляди, неуплаты.

Так из-за одной безответственной записи («у нас медсестры сплошь пьяного чуют, у них на это дело нос собакой натерт») жестоко, несправедливо пострадал человек.

Завод, на котором он проработал пять лет, не заплатил ему ни добром, ни деньгами, завод с первой неявкой на смену забыл о нем. Администрация цеха отшила рабочих, пришедших хлопотать за Лычканова, а комсомольский секретарь заочно выбросил человека из комсомола.

Оставался профсоюз, в котором слесарь состоял одиннадцать лет и исправно платил.

– Лычканов… – задумался предзавкома. – О Лычканове известно нам что-нибудь?

– Известно, известно! – счастливыми голосами закричали люди из цехкома прокатного цеха. – Еще как известно! Помнится, украл он что-то три не то пять лет назад! Вот мы завтра еще копнем документы, что он за птица!

– Вот видите, товарищ, – сказал мне с укоризной председатель завкома. И из этого следовало, что какая тут к черту помощь, посещение больного профсоюзными активистами, когда он вон что: украл три года назад!

Так что после данного чрезвычайного довода было просто бессовестно обвинять профсоюз в заледенелом свинстве. И опять же стальной предзавкома раскрыл мне бездны статьи 54 «Положения о порядке назначения и выплаты пособий»:

– Говорите, он сирота? Сирота – это значит, что одинокий. Про одиноких тут сказано так: если пострадал по нетрезвости, бюллетень не платить. А семейным платить по истечении декады. Конечно, есть тут, в статье, недодумка. Лишить помощи, так с чего одинокому человеку жить? Но она все же статья, надлежит руководствоваться.

Тем не менее на многие явления не было статей, а явления были. Вообще вокруг синего листка бюллетеня шла большая возня.

– Тогда скажите, – спросил я предзавкома Стучевского. – На заводе у вас тридцать тысяч рабочих. Известно в завкоме, что многие мастера вынуждают рабочих утаивать травмы, полученные на производстве? Не велят брать бюллетени. Или требуют от рабочего оформить производственную травму как бытовую, чтобы не иметь неприятностей?

– Нет, – сказал предзавкома, – о таких случаях нет, не известно.

– Но их много на других предприятиях города. Из-за скрытия травм люди запускают болезни, ушиб, порез, заражение, ожог развиваются в тяжелый недуг, иногда в инвалидность. Завком занимается этим вопросом?