Текст книги "Сомерсет Моэм"

Автор книги: Александр Ливергант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 7 ПРИ ДЕЛЕ

На поиски своего почерка ушло без малого десять лет. Начинать приходилось с нуля, ведь после успеха «Лизы», вопреки рекомендациям Анвина продолжать писать «трущобные романы», Моэм решил радикально изменить манеру и тему. И при этом – попытаться жить литературным трудом. Первое решение было, пожалуй, оправданным: написать что-то новое о «свинцовых мерзостях» лондонского Ист-Энда после Гиссинга, Моррисона, да и своего собственного романа, было сложно, да и неинтересно – не было, как сказали бы сегодня, «вызова». Второе – по меньшей мере, рискованным: писателей, ухитрявшихся прожить на литературные гонорары в начале XX века (как, впрочем, и столетие спустя), можно пересчитать по пальцам одной руки.

Но Моэм – с виду робкий, осторожный, сдержанный – на риск, как мы уже знаем, шел легко, проторенных путей не искал. Вспомним: после Королевской школы ему «светил» Оксфорд, он же отправился на полтора года в Гейдельберг. После Гейдельберга Моэм мог, не слишком заботясь о хлебе насущном, поступить в университет, мог ходить в «присутствие», мог сделать, вслед за старшими братьями, юридическую карьеру – он же поступил почему-то в медицинскую школу при больнице. По окончании медицинской школы осенью 1897 года он мог бы с медицинским дипломом в кармане без особого труда получить место практикующего врача если не в Лондоне, то уж точно в провинции (как это и произошло с героем «Бремени страстей человеческих») и прожить безбедно и достойно всю оставшуюся жизнь. Моэм же ступил на шаткую стезю сочинительства, того самого, про которое Анвин говорил, что на него, в отличие от костыля, не обопрешься. Он, наконец, после нескольких неудачных опытов написал роман, тираж которого раскупили за месяц. И вот теперь решил изменить «курс».

В принципе, Моэм поступил правильно: он пробует себя в самых разных прозаических и драматических жанрах. Более того, он жанры «тасует». Из романа, от которого отказывается издатель, он нередко делает пьесу, из пьесы, если она не пришлась режиссеру по вкусу, – роман. Так, пьесу «Исследователь» Моэм переделал в роман с тем же названием, и роман этот спустя несколько лет увидел свет. Потом роман вновь был переделан в пьесу – ее черед пришел только в 1908 году. Напечатанный в «Панче» рассказ «Леди Хабарт» был переделан в пьесу «Леди Фредерик», рассказ «Купидон и викарий из Свейла» – сначала в пьесу «Хлеба и рыбы», а потом «Хлеба и рыбы» стали романом «Фартук епископа», – и таких «трансвестиций» в творчестве писателя тех лет сколько угодно.

Из Испании, куда он отправился, как мы знаем, вскоре после экзаменов, в декабре 1897-го, он привез летом следующего года путевые очерки «Земля Пресвятой Девы», о которых уже шла речь, четыре рассказа и роман воспитания, перенасыщенный автобиографическими подробностями, – «Творческий темперамент Стивена Кэри». Из этой книги со временем «вырастет» один из лучших романов Моэма «Бремя страстей человеческих», на который мы уже не раз ссылались. Но «расти» ему предстоит долго, без малого двадцать лет, версия же 1897 года оставляет желать…

Стивен Кэри ученически списан с Уилли Моэма: так же рано, как и автор, теряет любимую мать, как и автор, живет после смерти матери у дяди – правда, не священника, а коммерсанта. Точно так же учится в закрытой школе, название которой – Regis School– представляет собой латинский эквивалент Кингз-скул. Точно так же покидает постылую школу в шестнадцать лет, точно так же учится за границей – правда, не в Гейдельберге, а в Руане. «Атеистическую пропаганду» вместо гарвардского преподавателя осуществляет в романе Фрэнсис Хаус, тоже американец. Роль же эстета Эллингема Брукса в «Творческом темпераменте» берет на себя клерк в конторе, где служит герой…

И каков же результат этих испанских свершений? Почти нулевой. «Землю Пресвятой Девы» удалось пристроить лишь спустя несколько лет, в начале 1905 года, а для этого существенно переработать. Рецензии, когда путевые заметки, наконец, вышли, причем довольно скромным тиражом, были весьма сдержанными. Доброе слово произнес только один рецензент, правда, стоящий многих. «Его перо находится в надежных руках… Он искренне хочет найти нужное слово для выражения красоты, которую он искренне любит», – написала о «Земле Пресвятой Девы» в «Литературном приложении к „Таймс“» Вирджиния Стивен, она же Вирджиния Вулф.

Что же до «Творческого темперамента», то молодой писатель, отдадим ему должное, вложил в этот роман немало сил и творческого темперамента. Изобразил себя эдаким Чайльд Гарольдом, играющим Вагнера на пианино, презирающим человечество и, вследствие интрижки с официанткой из лондонской забегаловки, разуверившимся в женской любви. Чайльд Гарольд, Вагнер и пронизывающие всю книгу скепсис и безысходность, увы, не помогли: издатели, Анвин в первую очередь, не проявили к этому опусу решительно никакого интереса; книга так и не вышла. Спустя годы, когда Моэм стал знаменит, издатели порывались включить «Творческий темперамент» в собрание его сочинений, но Моэм наложил вето; теперь с романом можно ознакомиться разве что в рукописи, которая хранится в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса.

Писавшийся летом 1897 года на Капри исторический роман «Сотворение святого», тот самый, на который Моэма подвигнул Эндрю Лэнг и вдохновил своей «Историей Флоренции» Макиавелли, в отличие от «Творческого темперамента», увидел-таки свет в конце мая 1898 года, причем не только в Англии, но и в Америке. При этом в обеих странах продавалась книга неважно, хотя Эдвард Гарнетт во внутренней рецензии ее похвалил: «Очень сильно, свежо, хорошо; Моэм в очередной раз доказал, что писатель он умный». Гарнетт похвалил, а вот сам автор, как это случалось не раз, был о своем романе мнения весьма невысокого; на экземпляре «Святого», подаренном спустя годы Робину Моэму, написано: «Очень слабый роман Уильяма Сомерсета Моэма». Примерно то же написал Моэм впоследствии и на экземпляре другого своего раннего романа «Миссис Крэддок», когда вручал его Карлу Пфайфферу: «Oeuvre de jeunesse» – «творение молодости».

«Сотворение святого» – роман действительно слабый. Не помог подзаголовок «Любовный роман из жизни средневековой Италии» – это чтобы читатель, не дай бог, не подумал, что раскрывает роман религиозный. Не помогли атрибуты массового чтива – кипящие страсти, измены, предательства, несчастная любовь, леденящие кровь натуралистические описания многочисленных убийств и изощренных пыток и казней. Увы, воспоминания итальянского искателя приключений, ныне монаха Филиппо Брандолини, влюбившегося на свою беду в коварную (как и многие героини Моэма) Джулию Далл’Асте, – британского и американского читателя не увлекли. И не слишком испугали, на что, скорее всего, рассчитывал упивавшийся натуралистическими зарисовками автор. «Многих эта книга определенно разочарует, – говорилось в рецензии, напечатанной в „Букмене“. – Она рассчитана на не слишком взыскательного читателя, которого не испугаешь и который не слишком впечатлителен». А ведь Моэм не один месяц просидел в Британском музее, прилежно читая про осаду Форли в далеком XIII веке. Второго издания «Сотворения святого», в отличие от «Лизы из Ламбета», где, кстати сказать, автор тоже увлекается натуралистическими подробностями, не последовало – ни в Англии, ни в Америке.

Весьма умеренный издательско-читательский и режиссерский интерес вызвали и другие произведения Моэма тех лет. Будь то пьесы, рассказы или романы.

Пьесы либо не ставились вовсе, либо ставились в небольших «некоммерческих театрах» для немногочисленных зрителей и при отсутствии авторских гонораров и рецензий в крупных газетах и журналах. Первым пьесам безвестного Моэма в крупных театрах места не было. Новая генерация актеров-менеджеров имела свои непререкаемые предпочтения. Сэр Герберт Бирбом Три ставил в своем «Театре его величества» в основном Шекспира или французских драматургов. Джордж Александер в «Сент-Джеймсез тиэтр» – салонные пьесы Пинеро или же Оскара Уайльда – на того и на другого публика валила валом. Чарлз Уиндэм в «Крайтерионе» – тоже салонные пьесы, но не Пинеро, а Генри Артура Джонса. Такие, как теперь бы сказали, «нераскрученные» драматурги, как Моэм, могли рассчитывать разве что на основанное в 1899 году «Сценическое общество» («Stage Society»), которое снимало на один-два вечера небольшой театр в Уэст-Энде, где вместо салонных драматургов ставились Ибсен и Шоу. Таких проблемных пьес было мало. Для «Сценического общества», впрочем, первые пьесы Моэма тоже не годились: были слишком легковесными, недостаточно «идейными».

Премьера первой поставленной пьесы Моэма «Браки совершаются на небесах», напечатанной в альманахе «Рискованное предприятие», о котором еще будет сказано несколько слов, состоялась и вовсе не в Англии, а в Берлине, в экспериментальном театре «Пустой звук», и сыграно было всего восемь спектаклей. Довольно банальным сюжетом о видавшей виды женщине, сильно смахивающей на «поживших» героинь Уайльда и Пинеро, заинтересовался тогда еще совсем молодой Макс Рейнхардт – лондонские же режиссеры не удостоили пьесу вниманием.

Премьера «Человека чести», первой «полнометражной» пьесы Моэма, написанной еще в 1898 году, состоялась лишь спустя пять лет в феврале 1903-го, на сцене скромного, несмотря на название, «Импириэл-тиэтр», и продержалась всего два вечера. Автор мог утешаться лишь тем, что на премьере продавался авторитетный театральный журнал «Форнайтли ревью», где был напечатан текст пьесы, да, пожалуй, игрой актеров. Хотя главную роль ветерана бурской войны, незадачливого и благородного Бэзила Кента исполняла восходящая звезда, в дальнейшем не только известный актер, но и режиссер Гарли Грэнвилл-Баркер, рецензии были кислыми. «Тема отвратительная, тон пьесы гнетущий» («Таймс»), «Пьеса принадлежит к новой драматической школе, которая получает удовольствие оттого, что портит настроение зрителям» («Грэфик»), «Нескончаемая скандинавская ночь», – с прозрачным намеком на то, что автор – апологет Ибсена, писал «Атенеум». «…Пьеса разваливается на части, – писал, не пощадив приятеля, Макс Бирбом. – Мистер Моэм сильно озлоблен… Слабый и добропорядочный молодой человек почему-то вдруг становится у него чудовищем…» Примерно то же самое – вспомним – говорилось и про «Лизу из Ламбета». Жена Фредерика, самого успешного из братьев Моэмов, побывавшая на премьере, записала в тот вечер в дневнике: «Публика принимала спектакль с энтузиазмом, актеры играли хорошо, Уилли же сидел бледный от ужаса». Видимо, представлял – скажем от себя, – чт о напишут наутро в прессе. Для полноты картины заметим, что некоторого успеха своей дебютной пьесы Моэм все же добился. Он смягчил концовку – оставил героя жить, а не утопил в Темзе, как в первоначальном варианте, и спустя год премьера переделанного «Человека чести» состоялась уже в коммерческом «Авеню-тиэтр» и продержалась «целых» двадцать восемь вечеров.

Не «прозвучал» и уже упоминавшийся сборник рассказов «Ориентиры» (июнь 1899 года), куда, помимо известных нам «Дурного примера» и «Дейзи», вошли четыре новеллы, привезенные из Испании, в том числе и самая удачная, – «Предусмотрительный дон Себастиан», перепечатанная из «Космополиса», журнала, помешавшего рассказы и стихи не только по-английски, но и по-французски и по-испански. Что же до рассказов «Вера» и особенно «Суд Аминтаса», где описываются приключения в Кадисе английского школьного учителя, подозрительно смахивающего на автора, то они и вовсе не выдерживают никакой критики. «Плоско, тяжеловато, репутация Моэма пострадает, если этот сборник увидит свет», – писал Эдвард Гарнетт, большей частью настроенный к Моэму и его литературной продукции благожелательно. «Книга средняя; читается неплохо, но сулит читателю мало что», – куда резче высказался в июле 1899 года автор рецензии в «Букмене».

Не имели заметного успеха у читателей и несколько романов, сегодня уже подзабытых – «Герой» (1901), «Миссис Крэддок» (1902) – тот самый роман, про который Моэм написал в посвящении Пфайфферу «oeuvre de jeunesse», «Карусель» (1904), «Фартук епископа» (1906), «Исследователь» (1907). Моэм, никогда не обольщавшийся на свой счет, признался в свое время французскому критику Полю Доттену: «Я неважно написал пару первых своих книг, потому что из-за отсутствия опыта был не способен написать их лучше, но сегодня книги эти забыты, и я тоже вправе их забыть». О романе же 1908 года «Маг», где отдается дань вошедшим в моду в начале века мистике и оккультизму, Моэм отозвался еще резче: «Не верю ни одному слову в этой книге… Посредственный роман». Похвальный пример литературной самокритики, в данном случае более чем оправданной.

Верно, романы слабые – многословные, довольно безвкусные, подражательные, с надуманными сюжетами и образами, за которыми несложно угадать автобиографические мотивы и факты, и даже прототипы. Например, герой «Мага», этот дьявол во плоти, мистик, гипнотизер, специалист по оккультным наукам Оливер Хаддо, – прозрачная карикатура на посредственного поэта, такого же мистика, гипнотизера и оккультиста, вождя Восточных тамплиеров Британии Алестера Кроули, который любил рассуждать о реинкарнации, называл себя «братом тени», занимался йогой, курил гашиш. В издевательской рецензии на «Мага» Кроули зло посмеялся над автором романа, которого вдобавок обвинил в плагиате – Моэм, дескать, использовал самые интимные факты его, Алестера Кроули, частной жизни. «Кто бы мог подумать! – ерничал Кроули. – Мой старый и достойный друг Уильям Сомерсет Моэм, оказывается, сочинил книжку!» Что ж, посмеяться, Кроули прав, в «Маге» есть над чем и, прежде всего… над самим Кроули, выведенным под именем Оливер Хаддо. Вызывали смех, а чаще уныние и другие, пусть и не столь ходульные романы раннего Моэма.

Романы и в самом деле успеха у читателя не имеют, раскупаются неважно, зато пресса у них – парадокс! – в целом неплохая. Про «Миссис Крэддок», эту английскую «Мадам Бовари», критик Сент-Джон Эддок пишет в «Букмене»: «…изящный и мастеровитый анализ женского темперамента… эта книга – свидетельство заметного прогресса в творчестве Моэма». Про «Карусель», роман, состоящий из трех отдельных историй с общими героями и долгое время пылившийся на полках книжных магазинов, в «Экэдеми» говорится, что в нем «нет ни одной скучной страницы, ни одной банальной строки», а про ее автора – что он владеет «широтой и глубиной анализа». Переделанный из пьесы сатирический роман «Фартук епископа», где герой, каноник Спрэтт, метит в епископы и в придачу планирует жениться на наследнице пивного магната, «Панч» называет «лучшим антиклерикальным романом после „Барчестерских башен“ Троллопа», а «Букмен» – «превосходной смесью циничного веселья и грубого фарса». Циничного веселья и грубого фарса в романе действительно хоть отбавляй, но вот так ли уж превосходнаэта гремучая смесь? Про героя романа «Исследователь» Алека Маккензи, патриота и джингоиста, который едет в Африку, дабы добровольно взвалить на себя «бремя белого человека», «Атенеум» в январе 1908 года пишет, что он «олицетворяет собой, быть может, лучший тип человека, созданного на наших островах». Сам Моэм, однако, к себе и на этот раз строг: «Мне эта книга очень не нравится. Будь на то моя воля, я бы весь тираж пустил под нож».

Тиражами же все эти не вполне удавшиеся романы издавались приличными. По существу, Моэм пишет и издает по роману в год тиражом в среднем две-три тысячи экземпляров – по тем временам – да и по нашим тоже – не так уж мало. А ведь были еще и многочисленные рассказы. Помимо вошедших в сборник «Ориентиры», они регулярно печатались в периодике. В «Скетче», «Дейли мейл», «Наблюдателе», в «Стрэнд мэгэзин», «Панче», в женских журналах.

«Не мытьем, так катаньем; достойное лучшего применения упорство, которое не слишком одаренный автор проявляет, задавшись целью любой ценой пробиться в литературу», – скажут одни. «Целеустремленность, последовательность, самодисциплина и профессиональное отношение к делу», – возразят другие. И то и другое. Именно в эти годы создается стиль работы, которому Моэм следовал потом всю жизнь. «Лизу из Ламбета» он по необходимости писал поздними вечерами и ночами – днем была больница. Теперь, свободный от дежурств, обходов и операций, Моэм, где бы он ни находился, работает исключительно в первой половине дня, с раннего утра до обеда, в общей сложности не больше четырех часов кряду, при этом выходные и праздничные дни и даже собственные дни рождения исключением не являются. Но в час дня ставится точка. «К часу дня, – как-то заметил он, – мои мозги уже мертвы».

Моэм преувеличивает: в эти, да и в последующие годы мозги после часа дня работают у него ничуть не хуже, чем ранним утром. Вторую половину дня они, правда, настроены не на творческий, а на практическийлад: писатель – столь же последовательно и целеустремленно – трудится над своим имиджем, всеми силами стремится вписаться в столичную литературную жизнь. Внимательно читает корректуру, «под лупой» изучает контракты, особое внимание уделяет гонорарам, торгуется с издателями, при этом на изменения в тексте, которые предлагают внутренние рецензенты и издатели, как правило, соглашается легко, не упрямится. Когда осенью 1902 года Хатчинсон, у которого Моэм тогда печатался во второй раз, под нажимом внутренних рецензентов и собственных строгих моральных принципов потребовал убрать из романа «Миссис Крэддок» «неприличные» фразы, вроде на сегодняшний день совершенно невинной «ее плоть взывала к его плоти, и желание их было неукротимым», Моэм подчинился безропотно.

Вписаться в литературную жизнь столицы, безусловно, хочет, но коллег-литераторов сторонится, слишком близко с ними не сходится – ни теперь, ни в дальнейшем. «В своей жизни я перезнакомился с очень многими – пожалуй, слишком многими – писателями, – признавался он уже в 1950-е годы Гэрсону Кэнину. – Брататься с писателями мне, писателю, разумным не кажется. Это приводит к своеобразному литературному инбридингу, и мы начинаем плодить идиотов. Куда полезнее водить дружбу с рыбаками, стюардами на пароходах, с „жучками“ на скачках или же с шлюхами».

Моэм обзаводится литературным агентом Уильямом Моррисом Коллзом, выпускником Кембриджа, толстым бородатым ирландцем с хриплым, заразительным смехом, который представляет правовое агентство «Авторский синдикат». Потом, уже в 1905 году, недовольный работой не слишком распорядительного Коллза, он, по рекомендации Арнолда Беннетта, меняет его на Джеймса Брэнда Пинкера – в прошлом журнального редактора и внутреннего рецензента. Антипод Коллза, низенький, розовощекий, похожий на Пиквика человечек, Пинкер носился с авторами, точно наседка, нередко их авансировал, успешно защищал права таких авторитетных и капризных писателей, как Уэллс и Гиссинг, Генри Джеймс и Арнолд Беннетт, американец Стивен Крейн и поляк Джозеф Конрад.

Меняет Моэм и издателя. Уходит от прижимистого и неуравновешенного Анвина сначала к Хатчинсону, которого Генри Джеймс называл «самым продувным из всех издателей», потом, ненадолго, – к «Мэтьюэну», а затем – уже на всю жизнь – к более солидному, надежному и богатому Уильяму Хайнеманну. Хайнеманн стал его постоянным издателем, при этом сказать, что отношения у Хайнеманна с Моэмом всегда были безоблачными, нельзя; издатель и автор, даже если они и приятельствуют, редко бывают союзниками.

Занимается издательской деятельностью и сам. Вместе с другом Уайльда, прозаиком, поэтом, своим приятелем, а заодно и сексуальным партнером, Лоренсом Хаусменом издает ежегодный альманах «Рискованное предприятие: ежегодник искусства и литературы», где, вслед за знаменитой символистской «Желтой книгой», печатаются рассказы, стихи, эссе с иллюстрациями современных художников. Альманах и впрямь оказывается предприятием рискованным: появилось всего два выпуска – за 1903 и 1905 годы, однако Хаусмену и Моэму удалось привлечь таких завидных авторов, как Гилберт Кийт Честертон, Томас Гарди, Артур Саймонс и даже Джеймс Джойс.

Пишет рецензии, а если быть совсем точным, – рецензию: за всю свою долгую жизнь Моэм отрецензировал всего-то три книги, в том числе, между прочим, «Счастливчика Джима» Кингсли Эмиса, но на скандальный роман Эмиса Моэм откликнется лишь спустя более полувека, в 1956 году.

Большой поклонник Капри («ласковый, спокойный и приветливый остров», – сказано о Капри в рассказе «Мэйхью»), Моэм с энтузиазмом отзывается на путевые очерки о Южной Италии «У Ионического моря» уже известного нам Джорджа Гиссинга. В рецензии, напечатанной 11 августа 1901 года в столичной «Санди сан», Моэм превозносит автора «Преисподней» за «живую простоту» стиля, за «суровую правду» о нелегкой жизни итальянских крестьян. Сравнивает «нашу душеньку» (вспомним Гоголя) Италию с Англией, и не в пользу последней. Предается ностальгии: «…ночной вид светящегося Везувия и каприйские перголы вызывают у меня самые сильные чувства, когда я вспоминаю их в тусклом и унылом Лондоне… <…> Я взял эту книгу с собой на кентский берег и читал ее вечерами, прислушиваясь к глухому шуму серого моря… Как же непохожи великолепные цвета Калабрии на этот северный океан, безрадостный и холодный даже в середине июля!.. И если поначалу воспоминания о местах и людях, которых я люблю всем сердцем, меня угнетали, ведь еще год мне суждено пробыть вдали от них, – то в дальнейшем я утешал себя мыслью о том, что именно в воспоминаниях люди и места, где ты побывал, являют собой самое большое очарование». Этими же мыслями (преимущество южной Европы над северной, противопоставление непосредственности итальянцев и испанцев практической сметке, заземленности англичан, утешение воспоминаниями) полны и путевые очерки самого Моэма о Флоренции, Капри или Андалузии. «В отличие от непосредственных, небрежных (insouciant) испанцев, – пишет Моэм в „Земле Пресвятой Девы“, – англичане ходят тупой, тяжелой походкой, прихрамывая, как прихрамывают очень усталые». Лондон в путевых заметках Моэма, как и кентский берег, – сер, однообразен, это «свинцовый город, поливаемый ледяным, непрекращающимся дождем». Зато в Севилье автор «Земли Пресвятой Девы» «жадно хватает жизнь обеими руками, ведет рассеянный, радостно-безмятежный образ жизни».

В литературу Моэм пока еще толком не вошел, зато в литературной жизни нелюбимого Лондона участвует активно. Регулярно посещает наиболее известные литературные салоны – и людей посмотреть, и себя показать. Себя, правда, показывать не очень получается. Громкая слава еще впереди, да и фрак оставляет желать лучшего: ста пятидесяти фунтов годового дохода на то, чтобы вести светскую жизнь, недостаточно. Тем не менее молодого, энергичного, увлекающегося, любопытного литератора стесненные средства не останавливают. Он обаятелен, общителен, остроумен, превосходно и неустанно танцует, одинаково хорошо играет в бридж, гольф и сквош, ухаживает за женщинами, заводит полезные знакомства.

И оставляет нам в «Записных книжках» весьма любопытные воспоминания о светской жизни последних лет викторианского и первых лет эдвардианского Лондона. Любопытные потому, что они в самом скором времени займут свое место в романах, пьесах и рассказах писателя. А еще потому, что, как убедится читатель, британские хлебосолы конца века не слишком отличались от наших фамусовых, троекуровых и ростовых. Да и нравы лондонского высшего света не претерпели существенных изменений со времен Джейн Остин.

«Как известного драматурга, человека модного, меня стали приглашать на обеды, порой до чрезвычайности пышные. Мужчины надевали по такому случаю фраки и белые галстуки, женщины – богатые платья с большими шлейфами. Длинные волосы они укладывали на макушке высокой копной, не брезгуя накладками. Когда все приглашенные собирались в гостиной, каждому джентльмену сообщали, кого из дам ему следует вести к столу, и при словах „кушать подано“ он предлагал ей руку. Впереди становился хозяин дома с вдовой самого высокого ранга, остальные гости спускались за ним в столовую торжественной процессией, которую замыкала хозяйка, опираясь на руку какого-нибудь герцога или посла. Вы мне не поверите, если я скажу, какое количество еды поглощалось на подобных трапезах. Начинали с супа или с бульона, на выбор, затем ели рыбу, а перед жарким подавали еще разные закуски. После жаркого гостей обносили шербетом – замороженным соком: считалось, что он помогает открыться второму дыханию. За шербетом следовала дичь (по сезону), а за ней – широкий выбор сластей и фруктов. К супу полагался херес, к другим блюдам – всевозможные вина, включая шампанское.

Нам, привыкшим к скромным современным обедам, остается только восхищаться тем, сколько тогда ели. Вот уж действительно умели покушать. За это, само собой, приходилось расплачиваться. Люди делались невообразимо толстыми и в конце лондонского сезона уезжали в Германию на воды, чтобы привести в порядок печень и сбросить вес. Я знал человека, который каждый год брал в Карлсбад два комплекта одежды: в одном отправлялся на лечение, в другом, сбросив около десяти килограммов, приезжал назад.

После такого обеда полагалось в течение недели нанести хозяйке визит вежливости. Если ее не оказывалось дома, о чем вы горячо молились, вы оставляли две визитные карточки, одну – ей, другую – ее мужу. В противном случае, в сюртуке и в крапчатых штанах, в лакированных башмаках с серым матерчатым верхом на пуговицах и с цилиндром в руках вам приходилось подниматься за горничной в гостиную. Положив цилиндр на пол, вы забавляли хозяйку минут десять каким-нибудь разговором и затем удалялись, вздыхая с огромным облегчением, когда дверь за вами захлопывалась.

Весь сезон то тут, то там давали балы, и при достаточной популярности вы могли получить два-три приглашения на один и тот же день. Балы эти совсем не походили на заурядные современные вечера. Мужчины приезжали во фраках, белых жилетах со стоячими воротничками и белых перчатках. У девушек были с собой карточки, куда вы записывали свое имя, если тот или иной танец оказывался незанятым. И их всегда сопровождали матери или тетки, которые мирно болтали друг с другом до четырех-пяти утра, не спуская глаз со своих подопечных, чтобы те, боже упаси, не скомпрометировали себя, танцуя слишком часто с одним кавалером. Да и танцы были тогда совсем другие. Мы танцевали польку и лансье, мы чинно вальсировали по зале, причем крутиться в другую сторону считалось верхом дурного вкуса» [31]31
  Перевод М. Зинде.


[Закрыть].

По воскресеньям Моэм завтракает на Аппер-Беркли-стрит, в салоне матери известного театрального критика, карикатуриста и своего приятеля Макса Бирбома, где собираются знаменитости из мира литературы и театра. Он – непременный участник журфиксов миссис Кракенторп на Ратленд-Гейт, леди Сэвилл – на Хилл-стрит, куда захаживают поэт Роберт Грейвз, драматург Огастес Джон, прозаик Арнолд Беннетт.

Глубокомысленный комплимент Моэму сделала однажды миссис Джордж Стивенс, вдова погибшего на войне с бурами при осаде Ледисмита военного корреспондента «Дейли мейл» в Южной Африке. Филантропка, хозяйка одного из самых модных литературных салонов в Мертон-Эбби, где некогда жили адмирал Нельсон и леди Гамильтон, она устраивала спиритические сеансы, поила гостей шампанским из кувшинов, а по вторникам давала обеды для нуждающихся писателей. «Пусть вы тихий и молчаливый, – вспоминает в мемуарах „Вглядываясь в прошлое“ ее слова писатель, – но вы существенно отличаетесь от других молодых людей. В вас, вне всяких сомнений, есть какое-то поразительное, неуемное жизненное начало» [32]32
  Перевод Ю. С. и И. 3. под редакцией Э. Кузьминой.


[Закрыть].

С миссис Джордж Стивенс не поспоришь: жизненное начало, жадный интерес к жизни, к общению, к людям у Моэма, при всей его сдержанности, даже стеснительности, до самой старости и впрямь поразительны, неистощимы. Взять хотя бы круг его светских знакомств в те годы. Шире и разнообразнее не придумаешь. Судите сами.

Уже упоминавшийся театральный критик влиятельного «Субботнего обозрения» Макс Бирбом, которого на этом посту со временем сменит Джордж Бернард Шоу. К Моэму «несравненный Макс», как и его матушка, относился тепло, хотя поначалу и довольно снисходительно. «В театре легко делать деньги, – сказал он однажды Моэму, вовсе не желая его обидеть, – но не таким, как вы, мой мальчик!» Сказал – и просчитался. Моэм, впрочем, в долгу не остался. Спустя несколько десятилетий, уже после смерти Бирбома, выступая в 1956 году на открытии выставки «Писатель как художник», Моэм задастся риторическим вопросом, на который тут же сам и ответит: «Кто же все-таки Бирбом в первую очередь: писатель, который рисовал, или рисовальщик, который писал?.. Его книги несколько устарели, зато карикатуры – столь же актуальны и живы, как будто нарисованы были только вчера». Комплимент для писателя и критика, согласитесь, довольно сомнительный.

Аудитор (или, в тогдашних терминах, – общественный бухгалтер), в недалеком будущем театральный менеджер, директор компании Уолтер Пейн, с которым, если читатель не забыл, Моэм познакомился еще в Гейдельберге. С Пейном Моэм делит в эти годы квартиру возле вокзала Виктория на Карлайл-Мэншнз, 27, и регулярно играет в бридж в престижном клубе «Бат».

Эссеист, острослов, сноб, консерватор, автор необычайно популярных в те годы многотиражных путеводителей по Европе («Прогулки по Риму», «Странствия по Испании») Огастес Хэйр, с которым Моэма роднит страсть к путешествиям. Моэм – постоянный и желанный гость в роскошном имении Хэйра «Холмхерст», где даже в эдвардианскую эпоху свято блюдут викторианские обычаи. До завтрака – чай в постель. В стенах особняка непререкаемый запрет на курение – курительных, где мужчины в смокингах после обеда обычно собираются выпить и поговорить о политике, не предполагался. К обеду одеваются так же тщательно, как и в Лондоне. Перед трапезой обязательная молитва. В приглашении настоятельная просьба прихватить с собой лакея или дворецкого, которых обычно кормят в людской и рассаживают соответственно положению их хозяина или хозяйки – дворецкий юного и мало известного тогда Моэма, понятное дело, исправно занимал место в конце стола. Не случайно за Хэйром закрепилась в обществе кличка «последний викторианец».

Хозяйка салона на Портленд-Плейс и тоже «последняя викторианка» леди Сент-Хельер, с которой Моэма свел, понятное дело, Огастес Хэйр. Неизменно приносит успех «светская тактика» леди Сент-Хельер – смешивать гостей: министров и спортсменов, политиков и поэтов; бывал на Портленд-Плейс, между прочим, и поэт-лауреат Альфред Теннисон. Как и в Холмхерсте, в салоне леди Сент-Хельер вели себя строго по-викториански: мужчины по старинке носили фраки, дамы наряжались в бархат и атлас. После ужина представительницы слабого пола, согласно освященной веками традиции, поднимались в гостиную, а «мужчины без женщин» пили кофе с ликером и рассуждали о политике. Танцы устраивались в строгой очередности: сначала полька, потом кадриль, потом вальс. Это в салоне леди Сент-Хельер Моэм познакомился с «великим старцем английской литературы» Томасом Гарди. Моэм и Гарди обменялись «комплиментами»: Гарди, не разобрав по старости имени молодого писателя, переспросил, кто тот по профессии. Моэм в долгу не остался: Гарди он вывел – так во всяком случае решили критики – в романе «Пироги и пиво» в образе доброго и прекраснодушного, при этом не всегда чистого на руку классика Эдуарда Дриффилда.