Текст книги "Сомерсет Моэм"
Автор книги: Александр Ливергант
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Но все это будет в 1897–1898 годах, пока же, в 1892-м, до кабальеро в широкополой шляпе, танцующего на карнавалах, и свободы Моэму еще далеко; это зажатый, молчаливый, очень добросовестный, погруженный в себя и не уверенный в себе заикающийся юноша.
Строго говоря, Моэм, конечно, не жалел, что бросил медицину, однако спустя много лет, уже став известным писателем, признавался, что из больницы ушел слишком рано. «Это был идиотский поступок, – признался он однажды. – Совершенно идиотский. Ведь я мог бы с тем же успехом писать по ночам и не испытывать чудовищных материальных затруднений. И вот еще, отчего я жалею, что так быстро забросил медицинскую профессию. Дело в том, что шанс написать что-то стоящее до тридцати лет, в принципе, очень невелик. Изо всех сил стараешься заработать литературой на жизнь и упускаешь серьезные темы». Тут важно, однако, не противопоставлять медицину и литературу. «Работа врачом, – писал уже в солидном возрасте в книге „Вглядываясь в прошлое“ Моэм, – научила меня всему, что я знаю о человеке. Именно в больнице Святого Фомы я понял, – и это самый главный урок в моей жизни, – что боль и страдание не облагораживают человеческий дух… Боль и страдание порождают мелочность, обидчивость, эгоизм, жестокость. Облагораживает только счастье». Об этом, собственно, и будет первый роман Моэма, а потом, спустя еще лет двадцать, рассказ «Санаторий», – но до них еще довольно далеко…
Как бы то ни было, медицина была лишь ширмой; профессией врача Моэм, как, собственно, и собирался, овладел лишь в качестве своеобразной страховки: пусть, дескать, будет ремесло в запасе. А вдруг издатели не проявят интереса к моей литературной продукции или интерес проявят сдержанный и недолговечный? И то сказать, среднему литератору жить сочинительством в конце XIX века было ничуть не легче, чем в начале XXI: престиж профессии был близок к нулю.
И Моэм раздвоился, превратился в доктора Джекиля и мистера Хайда из знаменитой повести-притчи Роберта Луиса Стивенсона.
Днем «доктор Джекиль» вместе с еще двумя сотнями студентов-медиков прилежно овладевал азами акушерской профессии. Слушал лекции по анатомии в анатомическом театре больницы и лекции по гинекологии (одну из них, вспоминает Моэм в «Записных книжках», остроумец-профессор начал так: «Господа, женщина есть животное, которое мочится раз в день, испражняется раз в неделю, менструирует раз в месяц, дает приплод раз в год и совокупляется при любой возможности» [25]25
Перевод И. Стам.
[Закрыть]. Моэм препарировал трупы – и однажды заразился даже септическим тонзиллитом. Присутствовал в качестве ассистента на операциях, перевязывал раны, извлекал швы. Штудировал «Кости» Уорда и «Азы анатомии» Эллиса. Смотрел больных в поликлиническом отделении и во время ночных дежурств в приемном покое. Ходил по кривым улочкам Южного Лондона, неподалеку от больницы Святого Фомы, помахивая черным врачебным саквояжем, который «служил ему пропуском в самых зловещих переулках и вонючих тупиках, куда в одиночку боялись заглядывать даже полицейские». Принимал роды («Я стал квалифицированной повивальной бабкой», – шутил он впоследствии) у живущих в трущобах Ламбета многодетных рожениц, извлекая на свет божий, порой по трое в день, не нужных своим родителям младенцев. На счету юного акушера было в общей сложности шестьдесят три новорожденных. «Он принял у одной женщины двойню, – читаем в „Бремени страстей человеческих“, – и, когда ей об этом сказали, она разразилась истошным, надрывным плачем. „Бог милостив, может и приберет их к себе“, – успокоила ее сердобольная акушерка» [26]26
Перевод Е. Голышевой, Б. Изакова.
[Закрыть].
А вечера «мистер Хайд», если только он не ходил на галерку театра Шафтсбери на «Красотку из Нью-Йорка», коротал в двух снятых за фунт стерлингов в неделю комнатках на первом этаже дома по адресу Винсент-сквер, 11, Вестминстер. Обстановка спальни, где он обыкновенно работал, была более чем скромной, чтобы не сказать убогой: узкая железная кровать, комод, умывальник, на стене цветные репродукции картин Перуджино, Ван Дейка, Хоббемы, вырезанные из «Иллюстрейтед Лондон ньюс». В гостиной бросались в глаза разве что когда-то висевший на стене в родительской квартире мавританский ковер над каминной полкой да саржевые занавески ядовито-зеленого цвета. Вернувшись из больницы в начале седьмого, «мистер Хайд» просматривал газету «Стар», которую покупал на углу у Ламбетского моста, и, наскоро пообедав, немедля принимался за работу. До поздней ночи что-то записывал в блокноте и листал свои записные книжки, которых с каждым днем становилось все больше от заносимых в них заметок, зарисовок, очерков, наблюдений, диалогов (из них потом рождались его первые одноактные пьесы), речевых характеристик коллег, знакомых, жителей Ламбета.
Занимался в эти годы Моэм и «копированием» – и об этом тоже свидетельствуют его записные книжки. Подобно начинающим художникам, копирующим картины старых мастеров, юный Моэм копировал классиков английской литературы, переписывал в свои блокноты целые страницы из Филдинга, Диккенса, Хэзлитта, Дефо, Ньюмена, Троллопа; занимался этой скучной, но чрезвычайно полезной работой регулярно и потом, когда стал известен, не уставал повторять, что это унылое переписывание дало ему очень много.
Записные книжки Моэма тех лет полнятся примерами яркой, сочной, малограмотной речи обитателей ламбетских трущоб. В том числе и искрометными репликами не больно-то образованной, но очень неглупой и наблюдательной миссис Формен, его квартирной хозяйки. Когда кто-то употреблял длинное, непонятное слово, она говорила: «Экое благородное словцо! Того и гляди челюсть сломаешь, пока вымолвишь» [27]27
Здесь и далее перевод И. Стам.
[Закрыть]. Чтобы подбодрить хандрившего постояльца, она могла сказать: «Ничего, в конце концов, все обойдется. Как рак на горе свистнет, так все и наладится». При виде пьяного она изрекала: «Вот ведь назюзюкался, смотреть страшно; теперь, пожалуй, и домой отползет…» Всякий раз, когда камин «не хотел» разгораться, она учила Моэма: «Как уйду, проси огонь гореть шибче, понял? Только не смотри на него. Вот увидишь, он славно разгорится, если на него не смотреть».
К миссис Формен Моэм очень привязался. «За двенадцать шиллингов в неделю, – читаем в „Записных книжках“, – моя хозяйка утром кормила меня сытным завтраком, а в половине седьмого, когда я возвращался домой, – еще и ужином» [28]28
Перевод М. Зинде.
[Закрыть]. И не только кормила, но и развлекала разговорами, при этом была ненавязчива, знала, что называется, свое место. Привязался Моэм к ней настолько, что впоследствии не раз ее вспоминал и «воспел» в образе миссис Хадсон в «Пирогах и пиве». «Миссис Хадсон была живая, суетливая женщина маленького роста, с худым лицом, крупным орлиным носом и самыми яркими, самыми жизнерадостными черными глазами, какие я видел в жизни» [29]29
Перевод А. Иорданского.
[Закрыть]. Спустя много лет Моэм как-то зашел к ней на Винсент-сквер выпить чаю, и не охочая на комплименты, как всегда, проницательная миссис Формен, которая «за словом в карман не лезла, выражалась живо… была наделена великолепным лондонским народным юмором», задала ему риторический вопрос на привычном кокни: «Ты ведь еще тогда литературой баловался, скажешь, нет?»
Что греха таить – баловался. В дело, то бишь в пьесы, рассказы и романы, шло все. Из этого «сора» и «росли, не ведая стыда», первые произведения начинающего литератора. Зоркого и дотошного наблюдателя, с поистине медицинской тщательностью и без особых эмоций фиксирующего перипетии больничной, трущобной и уличной жизни с ее горестями, неизлечимыми болезнями, утехами, самоубийствами, свадьбами, драками, скандалами, смертями под колесами омнибусов или на операционном столе. Вслед за многими начинающими авторами тех лет Моэм начинал как натуралист, исходивший из того, что человек не венец творения, а продукт среды. Как автор «трущобных» романов и рассказов, как «разгребатель грязи» – даром что грязи в бедных кварталах Южного Лондона хватало – и в прямом и в переносном смысле. Преподанные в Гейдельберге эстетские уроки Джона Эллингема Брукса в прок не пошли. Как учитель жизни он перестал существовать еще на Капри, теперь же обесценился и как «учитель изящной словесности». «Он вознамерился заняться сочинительством, не обладая необходимыми для того энергией, воображением и волей. Отличаясь примитивным усердием, он интеллектуально ленив» [30]30
Перевод И. Стам.
[Закрыть]. Джон Эллингем Брукс, одним словом, был окончательно развенчан.
В чем в чем, а в интеллектуальной лености самого Моэма не обвинишь. Зато его можно обвинить в двух грехах, которым, впрочем, подвержены почти все начинающие писатели, – в поверхностности и подражательности. «Способности налицо, хотя и не слишком большие, – говорится во внутренней рецензии от 20 июля 1896 года, которую еще совсем молодое тогда лондонское издательство „Фишер Анвин“ заказало известному критику и издателю Эдварду Гарнетту на рассказ Моэма „Дурной пример“. – У мистера Моэма есть воображение, и он может недурно писать, но его сатира на общество недостаточно глубока и остроумна, чтобы на нее обратили внимание. Я бы посоветовал автору рассказа некоторое время печататься в журналах не слишком заметных; если же ему удастся написать нечто более существенное, пусть присылает нам». Отрицательную рецензию, подписанную «Э. Г.», Моэму, разумеется, из гуманных соображений не показали. Чтобы юного автора не разочаровывать, ему были переданы на словах две вещи: «Ваши рассказы слишком коротки» и «Присылайте в „Анвин“ что-нибудь подлиннее». Как мы видим, издательские вкусы за 120 лет не очень изменились: большой прозе отдавалось предпочтение тогда и отдается теперь.
Моэм же, напротив, поначалу отдает предпочтение малой прозе и «малой драматургии».
Когда стало ясно, что мрачноватые одноактные пьесы в духе Ибсена с героями, страдающими от неизлечимых болезней и неизлечимого прошлого, энтузиазма у лондонских театральных менеджеров, антрепренеров и режиссеров не вызывают, Моэм решил переключиться на прозу. «Заручусь репутацией прозаика, – примерно так, по всей видимости, рассуждал он, – а потом вернусь к драматургии». Как показало будущее, рассуждал правильно.
Первые два рассказа «из жизни» были им закончены в марте 1896 года и отправлены, как мы уже знаем, в издательство Томаса Фишера Анвина, сына типографа, высокого, бородатого, вспыльчивого человека, который держал подчиненных в черном теле (они называли его за глаза «психом») и платил гроши авторам. Любимой присказкой Анвина было: «Литература – дело очень хорошее, но она не костыль, на нее не обопрешься».
Решение печататься у Анвина было, тем не менее, разумным. Во-первых, Анвин любил «открывать» молодые таланты: он уже издал произведения Конрада, Йетса, Голсуорси, Форда Мэдокса Форда, которым только еще предстояло прославиться. Во-вторых, рассчитывать начинающему автору на приличные гонорары в любом случае не приходилось, Анвин же вошел в издательский мир с прогрессивной (как мы теперь убедились на практике) идеей серийных изданий, в том числе и серийного издания малой прозы – эта серия в «Анвине» называлась «Национальный рассказ» и пользовалась спросом. Моэм, впрочем, рассчитывал напечататься в другой, более популярной серии – «Библиотека псевдонимов», где под мягкой желтой обложкой Томас Фишер Анвин начал публиковать современных английских и американских романистов (а не новеллистов), и не под их настоящими именами, а под псевдонимами. Читатель, рассудил Анвин, будет заинтригован еще до того, как раскроет книгу.
Рассказы Моэма не подошли не только по формальным признакам («слишком коротки»). Помимо поверхностности, подражательности и отсутствия «глубокой и остроумной сатиры», и «Дурной пример», и «Дейзи» за версту отдавали навязчивой и примитивной социальной критикой, которую массовый читатель не любил никогда: большинству хочется ведь отвлечься от жизненных тягот, от «свинцовых мерзостей», а не погружаться в них. Моэм же хоть и старался писать в манере беспристрастного наблюдателя, хоть и не делал далеко идущих выводов, но с очевидностью бросал вызов «плохому», виновному во всех грехах обществу.
В «Дурном примере» клерк из Сити Джеймс Клинтон, заседая в суде присяжных, где разбираются дела о самоубийствах, вызванных «социальной эксплуатацией», решает посвятить жизнь лондонской бедноте, не расстается со Священным Писанием, после чего жена и друзья записывают его в сумасшедшие и в финале сдают в психиатрическую лечебницу.
В «Дейзи», рассказе более живом и многоплановом, моральная инвектива, тем не менее, столь же примитивна. В этой новелле, которая основана на реальной истории и действие которой происходит не где-нибудь, а в Блэкстейбле (читай – Уитстейбле), героиня Дейзи Гриффит убегает с заезжим офицером, к тому же женатым. В отличие от нашего Самсона Вырина, отец девушки, справившись с минутной слабостью любящего отца, от дочери отворачивается, демонстрируя стойкость викторианской морали. Когда же Дейзи, опустившись на самое дно, в конечном счете «выплывает» – становится театральной звездой и выходит замуж за богатого баронета, ее мать и брат готовы вернуть блудную дочь в лоно семьи – при условии, правда, что Дейзи не откажется оказывать родственникам «посильную» материальную помощь.
И в первом, и во втором рассказе во всем виновато общество – бездуховное, черствое, ханжеское. Увы, чтобы проникнуться этой нехитрой мыслью, столь типичной для всякого «разгребателя грязи», читать «Дурной пример» и «Дейзи» было вовсе не обязательно.
Рассказ «Дейзи» покажется куда любопытнее, если посмотреть на него не с точки зрения примитивной морали, а с точки зрения биографии автора. Когда в трогательном финале мы читаем, как, побывав у родителей, Дейзи идет по городку, приходит на вокзал, садится в зале ожидания и «сердце ее преисполняется горькой печали, ужасной тоски по прошлому», – не напоминает ли это чувства самого Моэма? Чувства, которые он испытывал, приезжая навестить дядю Генри и вспоминая с высоты своего нынешнего опыта ту безотрадную жизнь, что он вел в Уитстейбле мальчиком и подростком? Впрочем, такое – автобиографическое – прочтение рассказа в 1896 году едва ли было возможно. Ни издатель, ни читатель ровным счетом ничего не знали про жизнь никому не известного автора, и «Дейзи» была отвергнута вслед за «Дурным примером»; кто-то из внутренних рецензентов пошутил даже, что Моэм своим рассказом «подает дурной пример» другим начинающим литераторам. Чтобы закончить тему, надо бы еще добавить несколько слов. Оба рассказа, про которые Моэм впоследствии говорил, что задумал их еще в восемнадцатилетнем возрасте, спустя три года будут все же напечатаны в сборнике «Ориентиры»; сборник этот никогда больше не переиздавался и был несколько необычен, о чем еще будет сказано.
Но на ошибках, как известно, учатся. Прочитав внутреннюю рецензию Гарнетта, Моэм нисколько не расстраивается, чуть ли не в тот же летний день 1896 года садится за роман и уже через несколько месяцев, меньше чем за год до выпускных экзаменов в медшколе, отсылает Анвину рукопись, к которой прикладывает «объяснительную записку». «В начале прошлого года, – говорится в письме, – я послал Вам два небольших рассказа. Вы мне их вернули на том основании, что они слишком коротки, и предложили сочинить что-то более длинное. Посылаю Вам роман, в нем 42 000 слов, поэтому думаю, что коротким Вы его не сочтете. Надеюсь, он Вам подойдет».
Глава 6
«ЛАМБЕТСКАЯ ИДИЛЛИЯ»
Роман подошел. Вот хронология его успеха.
Осень 1896 года. Роман «Ламбетская идиллия» вчерне закончен. Моэм планирует издать книгу у Анвина в серии «Библиотека псевдонимов» и подписывает рукопись «Уильям Сомерсет».
14 января 1897 года. Моэм отсылает рукопись (три исписанные от руки толстые школьные тетради) в издательство «Фишер Анвин».
21 января 1897 года.Из первой внутренней рецензии Вогана Нэша: «Автор демонстрирует неплохое знание речи и обычаев лондонской бедноты, и, умей он распорядиться своим материалом, его книга представляла бы определенную ценность. Увы, в романе нет и следа подобного умения… Некоторые подробности просто возмутительны и, на мой взгляд, непригодны для публикации… Между отдельными сценами нет никакой связи, они пригнаны как придется, любовная интрига отсутствует…» Как говорится, первый блин комом.
25 января 1897 года. Из второй внутренней рецензии Эдварда Гарнетта: «…как бы то ни было, „Ламбетская идиллия“ – весьма толковое реалистическое исследование жизни фабричных работниц и улицы… Финал беспросветен, но общий настрой книги здоровый…» Как видим, на этот раз Гарнетт более благосклонен.
2 февраля 1897 года. Из третьей внутренней рецензии Уильяма Чессона: «Интересно, правдиво, производит впечатление… Главные достоинства мистера Моэма – ясность и соразмерность… Как с моральной, так и с художественной точки зрения, мы рекомендуем опубликовать этот роман… Чувствуется, что мистер Моэм знает людей, о которых пишет».
Счет внутренних рецензий, таким образом, становится 2:1 в пользу «Ламбетской идиллии». Анвин оказался прав, «не поверив» первому, резко отрицательному отзыву.
Апрель 1897 года.Моэм подписывает контракт с издательством «Фишер Анвин» на публикацию «Ламбетской идиллии» в течение 1897 года. Поскольку внутренние рецензии, даже положительные, восторженными никак не назовешь, издатель предупреждает автора, что на его книгу, вероятнее всего, последуют резкие нападки в прессе, и Моэм решает подписать роман своим настоящим именем, а не скрываться под псевдонимом. Соответственно, «Лиза из Ламбета» (так в окончательном варианте будет называться книга) не выйдет в серии «Библиотека псевдонимов» – издание будет внесерийное.
Конец августа 1897 года. Выходит «сигнал» романа; Моэм получает вожделенные шесть экземпляров и раздает их друзьям – начало положено. Один экземпляр, как уже говорилось, посылает с теплой надписью дяде Генри Макдональду Моэму в Уитстейбл.
Сентябрь 1897 года. «Лиза из Ламбета» выходит из печати тиражом две тысячи экземпляров. В течение первых же четырех недель приличный по тем (да и по этим) временам тираж – две тысячи не так уж мало, когда речь идет о первой книге никому не известного автора – распродан.
Октябрь 1897 года.На прилавках лондонских книжных магазинов появляется второе издание романа. Анвин выплачивает Моэму гонорар в размере «целых» двадцати фунтов стерлингов. Уточним: хорошо зарабатывать Моэм, прославившийся своими баснословными гонорарами, начал далеко не сразу. «За первые десять лет литературных заработков мне ни разу не удавалось выбить из издателей больше пятисот долларов в год, – вспоминал впоследствии писатель. – Это была постоянная борьба с бедностью. Мои книги исправно выходили из печати, но при этом я с трудом сводил концы с концами». Однако пройдут упомянутые десять лет, и Моэм будет зарабатывать 500 долларов не в год, а в неделю… А то и больше.
На «первенца» Моэма критика отзывается очень охотно и очень по-разному – опытный Фишер Анвин оказался прав. Что ж, как мы прекрасно знаем, отрицательный отзыв – реклама не менее, а порой и более действенная.
«Дейли мейл», 7 сентября: «От романа несет кабаком, впечатление он вызывает на редкость гнетущее, вместе с тем написан он мощно и внятно, и следует признать, что картину жизни книга рисует верную и живую».
«Экэдеми», 11 сентября: «…намеренный и бесстыдный плагиат… То, что должно было стать трагедией, свелось к грязной истории вульгарного соблазнения».
«Атенеум», 11 сентября: «Жизнь в Ламбете описана с бескомпромиссной правдивостью и тщательностью… Читателей, которые предпочитают не соприкасаться с самыми непотребными словами и выражениями лондонского дна, следует предупредить, что книга мистера Моэма написана не для них. С другой стороны, те, кто хочет прочесть о жизни такой, какая она есть, без прикрас и преувеличений, без труда оценят достоинства этого тома».
Рецензия за подписью «Ваш постоянный читатель», 16 сентября: «Давно уже ни одна книга не вызывала у меня такого глубокого отвращения, как „Лиза из Ламбета“. Мистер Моэм сунул нос в помойку и познакомил нас с результатами своего исследования… Результат тошнотворен, грязен. Мсье Золя тоже пишет грязно, но он всегда, в большей или меньшей степени, артистичен; мистер же Моэм – никогда. Мистеру Моэму следовало бы прекратить писать такого рода сочинения; если же он сочтет возможным продолжать, то общество должно этому воспротивиться…»
«Букмен», 9 октября: «Автор не глуп, но ничего нового он нам не сообщил… Все в его книге совершенно безнадежно и беспросветно. Автор не способен на сильные чувства, при этом он проницателен, и хорошо бы о нем услышать вновь – будем надеяться, в описании совсем другой жизни».
«Спектейтор», 13 ноября: «Убогость жизни, описанная в этой небольшой книжке, тошнотворна».
«Вэнити-Фэр»: «Неприятный, нездоровый роман…»
Все отзывы – и внешние, и внутренние, и положительные, и отрицательные – наглядно свидетельствуют: рецензируется произведение натуралиста, «разгребателя грязи». Слова и выражения из этих рецензий: «уличная жизнь», «финал беспросветен», «грязная история», «все очень безнадежно и беспросветно», «гнетущее впечатление», «неприятный, нездоровый роман», «от романа несет кабаком», «убогость жизни», «сунул нос в помойку», «результат тошнотворен, грязен» – говорят сами за себя. Для очень многих, в том числе и тех, кто оценил книгу положительно, «Лиза из Ламбета» – пощечина общественному вкусу, чтение, оптимизма не внушающее.
Сам же Моэм видит свою первоочередную цель не в том, чтобы оскорбить читательский вкус, не в «разгребании» грязи в лондонских трущобах, которые он так хорошо узнал во время своих акушерских «обходов». В ответном письме в «Экэдеми», где его обвиняют в плагиате и вульгарности, Моэм 13 сентября 1897 года не без некоторой патетики пишет: «…задача этой книги – заставить филистера взглянуть на бедных с меньшим самодовольством и даже пожалеть их, ведь жизнь у них – не позавидуешь».
Задача, очень может быть, была именно такой; задача – но не результат. Слова Моэм употребляет красивые, звучные, однако рецензента «Экэдеми» они убедили вряд ли. Не убеждают, скажем сразу, и нас. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что «крыть» Моэму особенно нечем. У начинающего автора в игре с критикой всегда цугцванг. Если он сочинит роман из жизни, скажем, итальянского Средневековья (а такой роман Моэм, как мы помним, уже задумал и в скором времени напишет), критика обвинит его, что описывает он то, чего не знает, сам не переживал, и так далее. Если же в романе действие происходит в лондонских трущобах, жизнь которых писателю известна не понаслышке, критики скажут, что от книги «несет кабаком», они будут на все лады упрекать автора в «беспросветности», «тошнотворности», «убогости» и «грязи». В том, что он употребляет такие «совершенно непристойные» слова, как belly– брюхо. Сегодня, когда в книгах, в том числе и самых серьезных, встречаются слова и погрубее, этот пример покажется смехотворным, однако Моэму и его издателю было не до смеха: начался форменный скандал, и автору пришлось, когда он держал корректуру, это «сверхнеприличное» слово заменить. При этом, что забавно, зоилов, радеющих за нравственность чопорного викторианского читателя, нисколько не смутили такие слова, как «грязная сука» и «проститутка», которыми поносят героиню романа…
Иными словами, необстрелянному автору – тем более если двухтысячный тираж его книги распродан за месяц – угодить критикам нелегко. Но вот с какой стати возникли обвинения в «намеренном и бесстыдном плагиате»?
Нам неизвестно, читал ли юный дарвинист и «разгребатель грязи» классиков «трущобного жанра» Джорджа Гиссинга и Артура Моррисона, подражал ли им, знаком ли был не только с «естественным отбором», но и с позитивизмом Герберта Спенсера. А вот то, что между произведениями «Лиза из Ламбета» и «Преисподняя» Гиссинга, тем более – «Повести убогих улиц» и «Дитя Джаго» Моррисона имеются «странные сближения», – очевидно. Сам Моэм, по одним сведениям, отрицал, что он многое позаимствовал у Моррисона, по другим же – признавал это.
В отличие от Диккенса, у которого нищета и убожество всегда временны, преходящи, и читателя ждет обязательный хеппи-энд, Гиссинг, сам проживший много лет в крайней нужде в лондонских трущобах, изображает трущобную жизнь западнёй, тупиком, из которого выхода нет и быть не может.
О том, что положение обездоленных безнадежно, что Ист-Энд – это, говоря словами Гиссинга, преисподняя, свидетельствует и «Дитя Джаго» Моррисона, роман, вышедший в 1896 году, как раз когда Моэм писал свою книгу (основной довод обвинителей в плагиате), и отличающийся куда большей мрачностью и беспросветностью, чем «Лиза из Ламбета». Отец героя, Дика Перрота, отправлен на виселицу за убийство, сам Дик погибает в семнадцать лет в уличной драке, роман «перенаселен» ворами, жуликами и бандитами. Тема «ненужности» новорожденных в многодетных нищих семьях, так занимавшая молодого акушера и писателя, в книге Моррисона звучит в словах местного врача: «Все в порядке, говорите? Да в этих местах нет ни одного ребенка, которому лучше было бы жить, чем умереть, а еще лучше было бы этим детям и вовсе не родиться на свет божий… Эти места – прибежище крыс, эти крысы размножаются, как умеют только крысы, – а мы еще говорим, что все в порядке…»
Еще больше совпадений в конфликте и в фабуле между «Лизой из Ламбета» и другим произведением Моррисона, рассказом «Лизерант» из «Повестей убогих улиц», печатавшихся первоначально, прежде чем выйти сборником, в лондонском журнале «Стрэнд мэгэзин» и вызвавших якобы сочувственный отклик самой королевы Виктории. В «Лизеранте» – ранний брак и материнство молоденькой фабричной работницы, чей муж не видит иного выхода из их нищенского существования, кроме как сделать из жены уличную девку. В «Лизе из Ламбета» – не менее печальная (и типичная) судьба восемнадцатилетней Лизы Кемп. Девушка живет с матерью и тринадцатью (!) братьями и сестрами. «На нашей улице, – смеясь, говорит мать, – у всех матерей детишек больше десятка, вот только у тети Мэри их всего трое – так она ведь не замужем». Решительная, влюбчивая, всегда готовая за себя постоять, Лиза сходится с человеком, жена которого ждет десятого ребенка. Лиза беременеет, вступает на улице в драку с женой своего любовника – и умирает от родильной горячки. Как и в «Лизеранте», герои изъясняются исключительно на кокни; как и у Моррисона, постоянный фон – насилие, детская смертность, дикие нравы. Как в «Преисподней» Гиссинга – драки между женщинами, нищие похороны, супружеские измены. И вызваны измены не столько чувством, страстью, сколько, наоборот, безразличием к будущему, безысходностью. Как пишет Моэм в письме Анвину, которое прикладывает к рукописи «Лизы», «…в мире вообще мало что имеет значение, а на Вир-стрит в Ламбете ничегоне имеет значения».
Сходство между «Лизой из Ламбета» и классикой жанра, как видим, налицо. Сходство и в теме, и в мотивах, и в образах, и даже в сюжете. Но только не в пафосе. Его, пафоса, сколько угодно у Гиссинга, тем более – у Моррисона, который добился своим романом, что описанный им квартал бедноты Олд-Никол был снесен, а его жители переселены – редкий пример прямого воздействия художественной литературы на жизнь. А вот у Моэма, что бы он ни писал в «Экэдеми» в ответ на обвинения в плагиате, пафос отсутствует; отсутствует, впрочем, и ирония, та самая ироническая отстраненность, в которой будут обвинять Моэма-новеллиста. Читая «Лизу из Ламбета», мы попадаем в ту же преисподнюю, но с той существенной разницей, что Моэм, как и в рассказах, описывает беспросветную тяжкую жизнь Ист-Энда с бесстрастностью исследователя, наблюдающего за подопытным кроликом. Говоря его же словами, судьбу Лизы из Ламбета он описывает так, как ее бы описал его тогдашний кумир Мопассан, которого он прочел почти всего, когда ему еще не было и двадцати, – бесстрастно, со стороны.
Моэм несколько лет проработал акушером в больнице в бедном районе, накопил немалый опыт и стремится этим опытом с читателем поделиться, а вовсе не изменить жизнь обитателей лондонских трущоб к лучшему. Литературный же опыт «Лизы из Ламбета» Моэму пошел в прок только в том смысле, что он убедился: его давнее желание зарабатывать на жизнь сочинительством не совсем бесперспективно. Во всех же остальных отношениях этот опыт не пригодился, как не пригодился и опыт написания одноактных пьес в духе Ибсена. На долгом и многоликом творческом пути Моэма первый – натуралистический – роман явился, скорее, исключением, писатель еще не выработал свой почерк, о чем впоследствии прозорливо напишет: «Я был вынужден придерживаться истины из-за отчаянной бедности своей фантазии». Когда фантазия станет побогаче, необходимость в «низкой» истине отпадет.