Текст книги "Искры завтрашних огней (СИ)"

Автор книги: Александр Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Оставив в покое воротину, с топором и пистолем наизготовку я ввалился внутрь, готовый к моментальной схватке. Впрочем, драться было уже не с кем: в проходе между денниками с фыркающими лошадьми, дружинник деловито дорезал лежащего детину в окровавленной рубахе под рыжей кожаной безрукавкой, второй местный обитатель, пожилой чех, сложивший молитвенно ладони, стоял на коленях в другом конце конюшни, возле сеновала и штабеля корзин, непрестанно повторяя:

– Помилосердствуйте, вельможные паны, помилосердствуйте!..

В его сторону уже направлялся один из моих оставшихся спутников. Тело второго, чей череп был размозжён тяжёлым деревянным брусом, растянулось у входа. М-да... Случай – великое дело... Ведь на его месте вполне мог оказаться и я... Что-то меня это зрелище не вдохновляет...

– Ну, чего встал? – Командир, прикончивший защитника конюшни и уже успевший ловко срезать у того окровавленным кинжалом кошель с пояса, соблаговолил обратить внимание на меня. – Беги доложи пану Яну, что приказ выполнен! Да гляди, беги не напрямую, а вокруг, вдоль вала: наш пан должен быть по ту сторону дружинного дома. Ну, чего встал? Жив-ва!

Как будто подстёгнутый криком, я выскочил на двор и, свернув, кинулся в темноту. Похоже, сработали отцовские гены военного: сперва выполнить приказ, а потом уже думать: 'А на фига делать так, а не попроще?' Впрочем, выскакивать на освещённое пространство у входа в дружинный дом, где уже кровавили снег несколько тел и мельтешила оружием рукопашная схватка, мне особо не хотелось. Конечно, потери на войне – дело неминуемое, но пополнять их статистику своей скромной персоной мне как-то не улыбается...

Потому, когда со стороны невысокого строения, отдалённо напоминающего верхнюю часть недомаскированного дзота, мимо моего лица резко пролетел камень, я мгновенно затормозил, тут же, пригнувшись, отпрыгнул в сторону и, осознавая, что на дальнем расстоянии этот недоделанный пращник вполне может устроить мне бледный вид, кинулся вперёд, сокращая расстояние.

Впрочем, как тут же выяснилось, противник мне попался толковый: оставив в покое пращу, коренастый воин резким движением наклонился, выбрасывая вперёд руки с древком. Вновь пришлось отскакивать, чтобы избежать тычка алебардой.

Ять! Не достану!

Судорожно вскидываю руку с пистолем, выжимаю тугой спуск... Пшик! Кремень скрежетнул по металлу, сыпля искрами, но порох на правой полке лишь слегка попшикал.

Зараза! Просыпался, или влага попала, пока бежал – не важно! С перепугу швыряю в алебардиста топор, но тот также отшагивает в сторону и вновь взмахивает своим страшным оружием...

– Уйёо! – На автомате давлю пальцем второй спусковой крючок, уже безо всякой надежды на выстрел, одновременно припадая на колено в снег, чтобы убрать голову от проносящейся стали.

Искры от кремня сыплются, как в замедленном кино, на полке вспыхивает дымный шипящий огонёк... Секунда... Грохот!

Вырвавшийся из отвыкшей в этом мире от отдачи выстрелов руки, двуствольный монстр падает в снег рядом с остриём уроненной алебарды. Получивший менее чем с двух метров в лицо дюжину обрубков гвоздей враг навзничь валяется у заложенного солидным брёвнышком лаза в охраняемый погреб, а я, стоя на коленях, дрожащей рукой судорожно пытаюсь выдернуть своё последнее оружие из застёгнутых ножен...

Зима. Мороз. Весь в поту, а зубы клацают...

Дотянулся до трофейной алебарды. Скребанув голой пятернёй колючую корочку наста, ухватился за чёрное древко, опёрся, встал... Еретическая ж дивизия! Ноги как поролоном набиты, в прямом смысле поджилки трясутся. Да... Отходняк... А ведь во время схватки нервы были в пределах нормы.

Огляделся вокруг, прислушался: ого! Похоже, пока мы тут с покойничком парными танцами развлекались, наши 'партизаны' тоже времени не теряли. Шум боя возле дружинного дома уже смолк, лязг и стук раздаётся только около ворот, да и там, судя по звукам, скоро всё будет закончено. Из бывшей вражеской 'казармы' выволакивают и пихают в снег, под присмотр пары озлобленных разбойничков с топорами, нескольких пленных. В пятне света от пары факелов, неизвестно когда притащенных и воткнутых в снежный покров, они стоят на коленях, со страхом ожидая решения своей участи. Трое или четверо отрядников спешно удаляется в направлении ворот, где ещё продолжается схватка с последними защитниками замка. Ещё одна группа выгоняет во двор обитателей нищенских халуп для замковой прислуги.

Так, ладно... Понятно, что мчаться сломя голову к Жбану уже смысла нет: и так видно, что замок взят. Ну, а пока народ развлекается, надо бы и мне здесь разобраться. Ведь не зря к этому погребу часового приставили: не иначе как ценное имущество заховано. Если не взглянуть хоть краешком глаза, что же этот хмырь с алебардой так бдительно стерёг – точно от любопытства сдохну, шо та кошка. Но сперва надобно убедиться, что часовой нейтрализован надёжно: ожившие жмуры за спиной мне совершенно не нужны.

Преодолевая неприятные ощущения, проверяю раскинувшееся тело с окровавленной головой на признаки жизни... Безрезультатно: труп классический, не закоченелый пока... Сам виноват: нечего было на меня лезть. Сложись чуть иначе, и здесь кровавило бы снег уже моё бренное тело... Так что на войне, как на войне...

Так... А ведь верно: не простой ратник мне попался, совсем не простой! В одном из двух отделений кожаного кошеля на поясе покойного обнаруживается небольшая деревянная пластинка с вырезанными письменами и изображением некоего существа, более всего напоминающего скорпиона. Пайцза!

Зыркнул по сторонам: вроде, никого рядом, кто мог заметить этот 'вездеход'. Старательно запрятал за голенище: такие штуки лишний раз светить чревато, всё равно, что 'корки' НКВД в Рейхсканцелярии. Остальное содержимое кошелька – около сотни монет разного достоинства и разных стран, включая золотые и три золотых же кольца – ссыпаю обратно: пойдёт в общую кучу трофеев. Раз земан обещал разделить дуван по-честному, значит, так и будет. Ян Жбан словами не разбрасывается!

Засунув за пояс подобранную сокирку и вновь зарядив пистоль, я, наконец, приступил к осмотру погреба. Да, оборудовано основательно: похоже, целый бревенчатый сруб вертикально вкопан в землю так, что над поверхностью торчат только верхние венцы с маленьким вентиляционным оконцем, перекрытым деревянной же решёткой из толстых сучьев. Такая же бревенчатая крыша покрыта толстым слоем то ли глины, то ли основательно слежавшейся земли вперемежку со стеблями какого-то тростника или очерета. К низкой двери из толстых плах вели вырытые в земле ступени. Сама же дверь, помимо здоровенной сосновой щеколды шириной сантиметров под тридцать и поболее метра в длину, от постороннего проникновения уберегалась солидным замком в виде свернувшейся клубком собаки. Мн-да... Вряд ли подобные меры безопасности предприняты для того, чтобы надёжно сохранить какую-нибудь бочку квашеной капусты. Впрочем, кислая вонь, исходящая изнутри, не давала гарантировать это на все сто процентов.

Ну, ладно... Сейчас разберёмся, что хранится в подземелье...

Не питая особых надежд на успех поисков, всё-таки заставил себя снова обыскать покойного владельца алебарды: не имеется ли у него ключа к железной 'собаченции'. Увы и ах! Кроме завалившегося аж до пояса за пазухой пропотелой рубахи кожаного мешочка с кресалом и кусками трута и кремня алебардист ничего более полезного не имел. Следовало ожидать: нафига часовому выдавать ключи от охраняемого объекта? Чтобы уполовинить содержимое по принципу 'что охраняем, то и имеем'?

Ладненько. Не хотите по-хорошему – будем делать, как всегда... Подсунул острие алебарды под замочную дужку-'хвост', налёг всем весом на конец древка у подтока... Кр-р-рак! – и очутился на снегу. Искалеченный 'дверной пёс' остался сиротливо болтаться в проушинах, но препятствия уже не представлял. Дети, не прогуливайте физику, учите закон рычага!

Поднявшись и отряхнув снег, обушком топорика выбил стопорный клин у щеколды, сунул в кошель поломанный замок – железо нынче денег стоит, отдам в общий котёл! – и, повозившись с обмёрзлым засовом, пинком распахнул разбухшую дверь. Тут же прижался спиной к стене, сжимая наготове сокирку: так, на всякий случай. Может, у них для непрошенных гостей какой-нибудь самострел насторожён или псинка голодная у входа пудика эдак на два с половиной живого веса на цепи сидит... Мало ли, что не лает... Вдруг молчаливая просто...

Из погреба ничего не вылетело и не набросилось. Уже радует. Ладненько, посмотрим, что у нас там... Хотя какое 'посмотрим', палочки-копалочки? Не видать ни зги. На дворе хоть луна освещает, да отблески пламени факелов, а тут... Как у Обамы в важном месте. Подобрав у входа выбитый колышек, вновь вернулся к покойничку. Присев, отодрал с треском кусок подола с его рубахи и принялся сооружать подобие примитивнейшего факела.

И тут на спину мне рухнуло что-то мягкое, тяжёлое и вонючее...

От неожиданности я потерял равновесие и рухнул в снег, успев лишь немного развернуться на бок. Впрочем, уйти перекатом не удалось: неизвестный противник попросту впечатался в меня, перехватив свободную руку. В слабых отблесках факелов я успел заметить поразительно знакомое лицо, обезображенное витыми шрамами от ожогов... Тут о мою голову с треском раскололось что-то твёрдое – и кто-то выключил Вселенную.

Ойёооо... Больно! Тут не пуля в башке – тут, похоже, снаряд главного калибра 'Авроры' вместо Зимнего ко мне прилетел. Мазилы комендоры, мать иху так! Нашли, блин, Керенского!.. Да ещё и морду леденющей мочалкой кто-то натирает. Да что же ж это за еретическая дивизия!

Геройским усилием, как штангу на рывок, раскрываю глаза. Прямо над головою в небе ярко светится половинка месяца, в отдалении дырочками иголочных проколов на тёмном бархате – звёзды.

Рядышком два коленопреклонённых силуэта сутулятся надо мной.

– Ожил наш кухарь-то, слава Всевышнему! Снегом растираюцись всяк оживе, аще убит не до смерти. – И вновь перед глазами появляется, расплываясь в улыбке, изувеченное ожогами лицо. Характерные такие шрамы, остающиеся от раскалённой смолы, плеснутой защитником штурмуемой крепости...

– Иван? Верещага? Ты – здесь?

– Он самый, человече, он самый! И Повала по воле Господней такожде здесь. – Бывший воин хашара, а ныне – калика перехожий – ткнул в сторону сотоварища.

– Илейка... Как же я рад вас видеть! А где третий ваш?...

– Убили Молчана. Иштван Дёпар зарезал. Вот этот вот сын вшивой суки, цтоб ему посмертия не узрець! – Илья злобно харкнул на коченеющий труп моего недавнего противника. – Ты уж прости, кухарь, цто впопыхах тебе досталось. То Ванька, не уразумев впотьмах, корцагу для воды об тебя сокрушил: померещилось со спины, цто ты из сих татей.

– Да ладно уж! Бог простит, а я прощаю. Но как вы тут очутились-то? Вы же в православные края шли? А с весны далеко можно ушагать...

– И ушагали бы, да Господь волю явил нам претерпеть – перекрестился Верещага. – Нанял нас братиславский купчина на дальней веси новый лабаз для его товаров срубить, ан завздорил с тамошним паном. С чего промеж них пря пошла – уж и не ведаю, але ж через неё нам сплошная проруха случилась. Пан тот... Как бишь его прозвание? Вроде Берлага... Пан тот Берлага суд затеял, а судьёй стал Имрё-бек. Ну, тот и присудил с купчины виру взять товарами, лабаз со дворищем Берлаге отдать, а нашу артель, как меж двор без дозволу бродящих, за себя за караулы принял. Вот с той поры и маемся при его хозяйстве, как пригнали нас троих сюда.

Молчан же наш на Илью-Пророка, когда замковые кмети со служками поупились, на конюшне денники новые ставил, да и свёл было комоней, аще хотяше утечь оба-три... Да вот беда: потекоша в поле, за нами, грешными, да напоролся на имрёвский ертаул. Вот пёсий сын Иштван его пращой и спешил, да самолично главу снёс. А нас после того в сей поруб кинули. На день пущают до тяжкой працы, а как смеркнется – вновь замыкают.

А ты-то какими судьбами тут оказался? Гляди, кмети тут злы, а за кровь Дёпара своего не помилуют!

– Как оказался? Да с божьей помощью. А кметей тутошних уже бояться не надо: кого прибили, кого пленили. Вон, сам погляди. – Я ткнул пальцем в сторону сидящих на снегу у входа в дружинный дом пленных, возле которых маячили силуэты наших бойцов. – Как говаривал один хороший человек, 'бронепоезд уже советский, а обедни мы не служим!'

– Так что, выходит, власть нынче переменилась?

– Входит, так...

– Кто же Имрё-бековых людишек побил до смерти? За такое ить ответ держать надо кровавый...

Попытался подняться, но тут же закружилась голова, и я, ощутив приступ тошноты, вновь осел в снег:

– Вот что, други... После вашей корчаги что-то ноги не держат... Помогите-ка подняться, сами поговорите с нашим паном. А я своё слово за вас замолвлю...

Минуты три спустя я уже стоял, бережно поддерживаемый с обеих сторон Верещагой и Повалой напротив сидящего во главе длинного стола в горнице дружинной избы земана. После краткого отчёта о произошедшем выложил перед предводителем затрофеенные кошель с кинжалом:

– Прими, пан Ян, в общий котёл! Там при покойничке ещё доспех кой-какой остался, оружие... Тащить не стал, потому как ударило меня сильно, стою – шатает. Хорошо, давние знакомцы у Плешивца в порубе оказались, помогли дойти...

Мои спутники низко, касаясь утоптанного до каменной твёрдости засыпанного потемневшей соломой пола, поклонились. В просторной длинной комнате стало тихо. В каменном очаге слегка потрескивали дрова, шипел сквозь зубы дружинник Антан, баюкающий обмотанную кровавыми тряпками правую руку, жвиркал оселком по трофейному мечу не сводящий с нас глаз паныч Франта. Ещё двое, видимо назначенные в смену караульным, устроившись на широких лавках, посапывая, использовали отведённое время отдыха перед заступлением на пост для сна. Остальные члены отряда, за исключением часовых, были заняты вне стен дружинного дома. Кто занимался очищением территории от ненужных покойным владельцам вещей, кто тесно общался с женщинами из дворовой челяди, причём, поскольку визга и воплей не было слышно, означенные женщины ничего против не имели.

Покопошившись толстыми пальцами в затянутом шнурке, Жбан, наконец, вытряхнул из кошелька раскатившееся по столу содержимое. Разровнял ладонью, прикидывая что-то в уме, после чего, кашлянув, вновь внимательно посмотрел на нашу троицу:

– Добро, кухарь, хвалю. В дуван пойдёт, чтоб всем по справедливости да обычаю досталось. И тебе от иной добычи приварок будет: ещё никто не говорил, что у Яна Жбана длань всё к себе гребёт.

Але ж поведай, отколь у тебя в сих местах знакомцы объявились, коль ты жатецкий гражанин? И отчего вдруг они во Влченишеве тебе повстречались, который на отшибе стоит, а не в Пражском Граде, наприклад, где своего люда тьма – тысяч с десять будет, да прохожих с проезжими за год бывает не менее, ежели не поболе? Ну и просвети нас с Франеком, помимо прочего, с чего это знакомцы твои аки пни стоят, слова не молвят? Не безъязыки ли? А коль так – то за какую вину их обезгласили?

Вновь отвесив поклон, продублированный за моей спиной каликами, и мысленно постучав по дереву на удачу, разъясняю ситуацию:

– Тут дело такое, шановный пан: я, конечно, из Жатеца, да вот только случалось и по другим местам походить, как мы вот сейчас от дома ушли, а в Прагу пока что не добрались. Вот по весне с ними и повстречался. А в поруб они угодили злой волей врагов наших и за вызволение своё готовы твоей милости отслужить. Так ведь? – повернулся я к Повале.

– Истинно так! Прими, пан, до себя!

– Ну, а безъязыкими их не назовёшь. Просто речь нашу разумеют слабо, с Руси они родом оба.

– Вот как? С Руси, молвишь? Так-так... А ну-ка, соколики, поведайте-ка мне, коль не безъязыки, какими ветрами вас с Руси к нам занесло? Чего схизматикам на богемской земле занадобилось?

– Чёрным ветром занесло нас сюда, – вновь отвесив земной поклон, степенно ответил Повала. – Нам бы в своём краю на волюшке промеж друзей да сродственников гораздо способнее, ан не в нашей то воле сталось. Сам ведаешь: монгол со всего десяту долю берёт: и с хлебов, и с закромов, и с серебра, и с железа, и с коней, и с людей. Так и нас вот с Верещагою от родных гнёзд оторвали, дабы по жребию в Орду погнать. Ивана-от с земель новогородских, меня же, грешного, – с-под Владимира. Хоть и врозь шли, ан к одной доле пришли. Девок монголы допрежь всех отделили, да погнали к своим кочевьям, в те ж края и мастеров знатных отправили: камнерезов да плотников, да зодчих, да изографов, да ковалей. Сказывали – дескать, возводят на волжских берегах ханские сараи да вежи каменные, гнёзда чёрные.

Ну, а тех, кто остался, поделили надвое по ухваткам: кто половчее, да силушкой не обделён – тех в оружный хашар, а увальней да бестолковых – в хашар тягловый и погнали на заход солнышка. На Дунае-реке нас, наконец, в монгольское войско пригнали. А уж там-то мы с Иваном и встренулись, когда по десяткам да сотням развели. Какую-никакую зброю ратную выдали: всё больше копья, да топоры псковского дела из тех, что ковали наши десятой долей на дань отделили. Кое-кому ещё повезло – щиты треснутые да шлемы битые, с покойников снятые, достались.

Седмиц пять учили нас десятники да малые сотники бою да строю, да не доучили: как раз хан Батбаяр собрался тумен на подкрепление основного монгольского войска вести. Ну, и наш хашар – туда же погнали, что оружный, что тягловый.

Хоть и не быстро, ан добрались мы до войска Цыбен-хана, которое в немецких да франкских землях в ту пору ратилось. Ну, а там дело известное: когда в чистом поле войско на войско сходятся – оружный хашар в передовой полк ставят, чтоб латынцы в броне в нас увязли, ко граду какому аль крепости Цыбен-хан подойдёт – мужики из тяглового хашара под стрелами да камнями франкскими рвы мостят да пороком ворота крушат, а вслед за ними и мы спешим на стену влезть аль во врата ворваться. Ну, а монголы-то, известное дело, к пешему бою способны не ахти как, они уж за нашими спинами держатся. Как треснет вражья оборона, ан они тут как тут: и легкоконные сотни, и панцырные – все скрозь наималую дыру через строй франков аль бургундов проламываются – да и давай крушить да стрелить! Нам-то они луков не доверяли. Кичились, псы: дескать, то лишь кровным монголам дозволено... Хотя, по правде сказать, хоть и гибло наших в том клятом хашаре немало, ан добычу на нас делили по-божески. Уже после первого боя я из дувана получил добрую рубаху бычьей кожи заместо панцыря, да наручи, ну и сребра толику. Понятно, что десятники набрали поболе, а сотники и ещё более, и не только зброей да сребром, а и ясырь побрали. Вот так мы по той Бургундии гулеванили поболе года, а после пути наши с монголами поразошлись. Врозь шли мы на Русь, да вышло так, что вновь повстречались с Иваном да ещё с одним побратимом – убили того здешние недавно... А после уж, твоя милость, в пути с Максом спознались. Это как раз по весне было, здешние оратаи зябь подымали, а вот на какого святого – не припомню. Ну, а после уж под Братиславою Имрё-бек нас поимал, да сюда пригнал: с той поры мы в порубе и маялись... Исполать тебе, милостивец, за избавление от сих узилищ, за тебя и людей твоих до скончания живота отныне стоять будем и за здравие Бога молить!

– Эвон, значит, как... – Земан отложил в сторону нож, остриём которого во время рассказа Ильи вычерчивал на поверхности стола ромбики и завитушки. И ткнул пальцем на Ивана Верещагу. – А ты почто молчишь, одноглазый? Так ли то было?

– Воистину так, милостивый пан. Ни в цём не покривил тебе Илейка, на том крест целую! – Вытянув за засаленный гайтан из-под прелой рубахи деревянный крестик, и размашисто перекрестившись двумя перстами, увечный воин приложил его к обожжённым смолой губам.

– Выходит, что вы двое цыбенхановы люди. Почто же вас Имрё-Плешивец имал, раз вы под защитой чингизовой Ясы стоите? Не ясно мне сие...

– Люди мы русские, в войско Цыбен-хана неволею взяты. Служили верно, так инаце и не можливо – трусам да бегунцам монголы казнь уциняют лютую, за каждого его десяток головами платит, а за десяток – вся сотня. Да только басурмане нас сами изгнали: меня увецного оставили после штурма Дижона-града, дескать, коль не помру, так оклемаюсь, а Илейке руку усекли за то, цто вздумал арбалетной стрельбе поуциться. Ведаешь сам: не любят они того. Добро ещё, цто длань, а не главу снесли, ироды. Таково-то им служить! Ну, да ужо придёт цас, сквитаемся!

Обгорелое лицо Верещаги перекосилось, единственный уцелевший глаз мстительно сверкнул в свете очага, костяшки на сжатых кулаках побелели от напряжения.

– Допустим, так оно и есть... – Старый Ян Жбан явно пребывал в замешательстве, не зная, поверить ли освобождённым русичам или своей паранойе. – Допустим, были вы в хашаре... А кто там сейчас тёмником?

Калики в замешательстве переглянулись. Пожав плечами, дескать – ничего не понимаю – Илья вновь учтиво поклонился:

– Прости, милостивый пан, но сколь мы в том хашаре не были, а про тёмника тамошнего слыхать не доводилось. Тумены-то сплошь монгольские, а нас отдельно считали, не рабами, но и не вольными. Люд-то в каждой битве косило сотнями, а подкрепления с разных земель, под ханской рукой лежащих, еле хватало убыль восполнить. Так что набиралось нас не более четырёх тысяч с небольшим зараз. Тысячниками же поставлены были Чимэд-хан, Хабтагай-хан, Судар и Сэбэк.

– Вот как... Сэбэка с Сударом помню, храбрые и умные кмети. В былые времена Сэбэк у нас старшим сотником был. Теперь, выходит, до тысячника поднялся? Добро... Не врёте, выходит.

А раз не врёте, да и мастер Макс за вас стоит, так вот вам мой сказ: в замке этом мы долго не задержимся. Другие дела окончить нужно. Так что всё, что можно, вывезем, хлопов истинному владельцу Влченишева вернём, а здесь всё дымом пойдёт, дабы Плешивцу не оставлять. А то ишь, взял волю бусурманский выкормыш: у чешских панов именье отымать! Вам же, коль вы не здешние, да и пользы с вас, кривых да культяпых, не много, дозволяю платье с убитых нечестивцев взамен вашего рванья подобрать, ножи с топорами да харчей сколько унесёте. И ступайте отсель прочь, пока Имрёвы людишки вновь не наскочили. А про то, что здесь видали – забудьте до поры. Ступайте!

Посчитав разговор оконченным, Жбан ухватился за ручку пивной кружки, ёмкостью никак не менее двух литров с явным намерением 'припасть к источнику живительной влаги', как писал в своё время некий Венечка. Я тем временем уже примостился на скамье, опершись локтем на столешницу: последствия удара по многострадальной голове по-прежнему давали о себе знать. Что-что, а возможное сотрясение мозга мне совершенно не вдохновляло, тем более, что до Пражского Града оставалось не менее трёх суток санного пути, и ехать больным абсолютно не хотелось. Знаю я здешнюю медицину с её основными методами лечения большинства болезней: кровопусканием и ампутацией. Не дамся!

Оттого и мы с земаном, и присутствовавшие дружинники были несколько удивлены, когда русичи, не сговариваясь, бухнулись на колени:

– Милостивый пан! Боярин! Не оставь милостью! Дозволь нам дале с твоими кметами путь держать! Правдою будем тебе служить и руку твою всегда держать, и молвою, и трудом и оружьем. На том крест готовы целовать!

Вдвох нам далее в зиму идти неможно: первый монгольский доброхот аль пан своевольный поимает и воли лишит, а то и живота. Дозволь, воевода, под твоей рукою быть – отслужим! Мы и к копьям, и к сокирам, и к иной сброе свычны, не подведём.

'Вот так-так... Это, выходит, землячки решили, что ну его нафиг, такое возвращение в родные края, когда каждый встречный бугор им может предъяву кинуть, а влиться в наш дружный коллектив? Неглупо. Впрочем, поглядим, что ещё решит земан...'

Судя по всему, для земана просьба бывших воинов хашара тоже стала неожиданностью, однако пан Ян всегда отличался быстрым принятием решений:

– Молвите, неможно вам в зиму идти? А пожалуй, что и верно, тем паче, что как ни погляди – а вы всё же схизматики. А таких в наших краях не жалуют... Але ж и мне почто вас кметями брать? Хоть люди вы бывалые, але ж един крив, иной – однорук. Какова с вас в строю польза будет? Сами через то своё увечье загинете и враг по телам вашим пройти сможет, строй руша... Нет, не годящи мне таковы кмети! – Тут он поднял повелительно руку, останавливая готовые вырваться возражения. – Тем не менее, порешил я, что с собою вас возьму. В сем замке мой хлоп погиб, возница потребен будет. Хлопов же здешних я их истинному хозяину пану Юрасю Влченишу обещался отогнать: негоже рыцарю без прислуги жить. А коль вы до имущества пана Юрася касательства не имеете и люди вольные – то готов я вас принять в услужение до той поры, пока я, свои дела свершив, из Пражского Града не отъеду вобрат. Жалованья положу немного: хеллер в день будний да три – в праздник, харч же ежеденно. Окрем всего дозволенье платье новое да ножи с топорами взять – в силе оставляю. За упущенья наказывать буду строго, але по правде. А коль зраду кто из вас учинит волею либо по дурости – обоих казню смертью.

Таково моё слово, иного не ждите. Согласны ли по вольной воле мне служить?

– Готов я, боярин! – Откликнулся Верещага. Служить стану верно и неподкупно, слово в том даю!

– И моё слово прими, милостивый пан! – Гордо вскинул голову Илья Повала. – Обещаюсь сполнять всякую работу, а коль доведётся – и оружно под твоей рукой стоять! А на увечье моё ты не гляди: я уж и шуйцей приноровился ратиться, хоть и не всяким оружьем то сподручно.

Зееман, судя по всему, остался доволен ответом:

– Что же, коль так – с рассветом принесёте мне роту на верную службу, да за дела приметесь. Ты вот – узловатый палец устремился на Ивана – станешь взамен погибшего хлопа при конях служить. А ты, – палец переместился в сторону Илейки – хоть и выхваляешься, что и с одной рукой ни в чём не уступишь, але ж будешь помогать мастеру Белову в его делах.

А сам мастер за вас обоих поручится и коль что не так – по всей строгости ответит!

Ступайте с Богом!

***

Братцы-товарищи, как же хорошо было дома, в нашем двадцать первом веке! Сколько же всего хорошего напридумывало человечество для облегчения тяжкой доли страдальцев! Заболела у человека голова, к примеру – всегда можно зайти в аптеку, купить таблеточку, проглотить – и всё пройдёт. Ну, а если не пройдёт, случай тяжёлый вроде сотрясения мозгов (у кого они есть, конечно) – тоже не велика беда. Больничные да докторов никто не отменял: пропишут постельный режим и ни на какую работу тащиться не придётся до выздоровления.

Иное дело – здесь и сейчас, в самом начале четырнадцатого столетия. Средство от головной боли тут радикальнее некуда: усекновение дурной головы, которая позволила себе соприкосновение с 'тупым твёрдым предметом' и пришла в некоторую малопригодность. А от выполнения профессиональных обязанностей, между прочим, никто освобождать не станет: раз назначен ты, мастер Макс, походным кухарем – будь добр соответствовать. Хорошо ещё, что завёлся у меня подчинённый, землячок средневековый по прозвищу Повала. Или это уже фамилия? Да какая разница-то! Главное – парень Илья старательный и расторопный. Несмотря на искалеченную правую руку умудряется переделать мне в помощь большую часть черновой работы, за исключением колки дров. А к приготовлению пищи я его сам не допускаю, хотя приглядываться что к чему не возбраняю. Принцип разделения труда: кому-то воду таскать да крупу перебирать, а кому-то супы с кашами варить.

За три дня в пути каши народу уже поднадоедать начали: на нашего пана Яна напал стих благочестия и он вспомнил про идущий сейчас пост. Хотя путникам, как я понимаю, его строго соблюдать вроде бы и необязательно, но земан Жбан упёрся – и ни в какую! Благо, из занятого замка Влченишей мы вывезли немало трофеев и в ближайшие три-четыре месяца голод нам не грозил. Тем не менее, пшенная и овсяная каша с трофейным мёдом куче взрослых мужиков быстро приелась, так что нынче утром пришлось варить суп из сушёных грибов.

Если бы мы не задержались тогда во Влченишеве до полудня, деля трофеи, то у ворот Праги оказались уже часам к десяти нынешнего утра. Однако теперь зимнее солнце уже начало опускаться по правую руку от нас, когда из отдалённой тёмной полосы начали вырастать валы крепостных стен, башни и островерхие крыши прячущихся за ними домов и храмов.

– Слава Господу, похоже, добрались! – Радостно перекрестился земан. Члены нашего отряда также осеняли себя крестными знаменьями, а лошади ускорили шаг по наезженной вблизи бывшей королевской столицы дороги, видимо предчувствуя отдых в тёплой конюшне и обильные питьё и кормёжку.

Спустя час, в зимних сумерках, мы добрались до ворот Пражского Града.

После уплаты всех въездных пошлин, а их получилось немало: и с людей, и с коней, и с возков, и с оружия, и с грузов – наши доли влченишевских трофеев заняли всё место в двух трофейных же санях, да все участвовавшие в бою воины добыли себе по заводному коню – мы, наконец, миновали ворота и, наняв в качестве проводника одного из местных праздношатающихся 'люмпенов', потащились всем гамузом к известному Яну Жбану понаслышке постоялому двору.

На постоялом дворе мне не понравилось. Единственным достоинством этого чуда средневекового сервиса было наличие конюшен и деревянного гаража для саней и повозок, именуемого 'каретным сараем', по-местному – 'бричкарней'. На отделённой бревенчатым тыном от проезжей улицы небольшом дворе нашему маленькому отряду было не развернуться. Посему в процессе въезда в ворота и размещения лошадей, а также кошевки с санями мы умудрились устроить небольшую пробку. Ширина улицы старой столицы Богемии лишала возможности обогнуть наш кортеж не только следовавшие позади повозки, но и минимально нагруженным мешками или плетёными заплечными корзинами пешеходам. Так что приличествующее случаю недовольство, озвученное соответствующими эпитетами, неминуемо должно было негативно отразиться на карме пана Жбана, возчиков и всех прочих участников путешествия.

Внутри помещение постоялого двора, по местному обычаю выстроенного в два этажа, представляло собою общий зал, окружённый помещениями для жильцов. Обстановка обеденного зала мало отличалась от памятной мне по первым дням в этом времени таверны 'У моста': такие же козлы со съёмными крышками-столешниками вместо нормальных столов, неподъёмные скамьи, оборудованный прямо в центре земляного пола очаг, выполняющий функции освещения и отопления, тот же прикрывающий собой толстопузого хозяина прилавок-стойка...