Текст книги "Я – инквизитор"

Автор книги: Александр Мазин

Глава четвертая

– Опаздываешь, – укоризненно сказал Митяй, когда Ласковин явился в офис на следующее утро. И, потянув носом воздух: – Хорошие духи!

Нюх у Николая был лучше, чем у его жены. И это существенно облегчало обоим жизнь.

– Давай к шефу! Конь уже копыто сбил, тебя дожидаясь. Что-нибудь стряслось, Ласка?

Лаской, бойцовской кличкой, Митяй звал Андрея, только когда беспокоился за него. Лаской в свое время окрестил его Зимородинский. Не от «ласкать», а от крохотного хищника, способного разорвать горло куда более крупному зверю. Раз Митяй обеспокоен, значит, Конь уже в курсе событий.

Несмотря на ранний час, в офисе было всего человек пять: «привратник» Гена, «бумажный» курьер, секретарша Коня Фарида и бухгалтер Велена Петровна. Дверь в ее кабинет была закрыта, но слышно было, как попискивает компьютер. Трудится Велена Петровна, сушит липовый цвет для налоговой инспекции.

Из «агентов» – никого. Только Митяй. Впрочем, кто-то может бдеть в кабинете шефа.

Андрей постучал в массивную, с металлическими полосками сигнализации дверь.

– Ласковин? – рявкнули изнутри. – Давай входи!

Шеф был один. Если не считать Абрека. Но тот – это тень Сипякина. Довольно мясистая, впрочем, тень.

Конь изо всех сил изображал недовольство, но Ласковин по еле уловимым признакам понял, что Сипякин скорее задумчив, чем разгневан. Задумчивый Конь, впрочем, ничуть не лучше Коня сердитого. Задумчив Конь – жди любой пакости.

Ласковин стоял. Ждал. Конь демонстративно выдерживал паузу, глядя в окно. Что он там видел кроме белых жалюзей, оставалось загадкой.

Абрек развалился в кресле. Флегматичная рожа наемного убийцы на отдыхе. Когда Митяй сказал, что в этой куче мяса прячутся неплохие мозги, Ласковину поверилось с трудом. Но теперь он убедился, что внешность бывшего боксера и впрямь обманчива. Большая редкость для ветерана этого вида спорта.

– Сядь, – сухо сказал Сипякин и, отвернувшись от окна, уткнулся в бумаги.

Андрей ceл, посмотрел на макушку шефа (реденький пух на розовой коже), потом на Абрека. Тот подмигнул: не дрейфь, парень!

Ласковин взял со стола красочный проспект фирмы «Экзотика-тур», изучил львиный прайд и флегматичного верблюда на фоне пирамид…

– Нарубил ты дров, Ласковин, – не поднимая головы, сказал Сипякин. – Не ожидал от тебя.

Андрей пожал плечами.

– Если вы о вчерашнем, Виктор Петрович, – произнес он, – то скорее из меня пытались наломать дров. Не знаю, что там наговорили…

– Заткнись! – рявкнул Сипякин. – Абрек, выйди!

Ласковин удивился. Удивился и сам Абрек, но тем не менее без звука покинул кабинет.

– Мне насрать, – все так же глядя в стол, произнес Сипякин. – Насрать, что там и как. Я тебя отмазал. Потому что ты – мой человек. Мой. Больше никаких разборок без моего ведома, ты понял меня?

– То есть проблем с гришавинскими у меня больше не будет? – хладнокровно поинтересовался Ласковин.

– Ты глухой? Я сказал – всё! «Тобольцы» о тебе забыли!

– Спасибо, шеф! – искренне поблагодарил Андрей. – Я перед вами в долгу!

– Еще в каком, – пробурчал Сипякин. – Всё. Отправляйся. Через час поедете с Митяевым в Пушкин. За наличкой. Митяев знает куда.

Ласковин вышел из кабинета, чувствуя внутри необъяснимое беспокойство. С чего бы это? Сказал же Конь: все урегулировано.

– Андрей! – окликнула его Фарида. – Шеф велел тебе лицензию на «газовик» оформить. Ты пистолет сам купишь или один из наших возьмешь?

– Обойдусь, – ответил Ласковин. – Стрелок из меня еще тот.

– Так что, бумагу не оформлять?

– Оформляй, – сказал подошедший Митяев. – Стрелять я сам буду. Или лучше ты, Фаридушечка?

– Кот ты, Митяев, – беззлобно сказала Фарида и, бросив взгляд на Ласковина, разгладила язычком помаду на губах. – А еще женатый человек!

– Лось большой, – пробасил Николай. – Всем хватит! Пойдем, Андрюха, орешков поедим для восстановления сил.

– Так я бумагу оформляю? – крикнула вслед мужчинам Фарида. – Да?

– Да! Что у тебя там вспучилось? – спросил Митяй. – Расскажешь?

– Угу, – кивнул Андрей. – Только давай сначала чайку заварим. Пить хочется страшно, а времени у нас в обрез, верно?

– Времени у нас – море. Сорок пять минут, – возразил Митяй. – Хочешь, анекдот расскажу? Едут два ковбоя по прерии…

– Да знаю я его! – отмахнулся Ласковин.

– Жаль, – искренне огорчился Митяй. – А футбол вчера с бразильцами смотрел?

– Трахался я! – сказал Ласковин. – С корейцами!

– Это с Ленорочкой? Эх, я…

– Митяй, будь другом, помолчи пару минут! – взмолился Ласковин.

Андрею очень хотелось разобраться, что за заноза засела внутри и не давала успокоиться. Он ход за ходом восстановил в памяти свой разговор с шефом и решил, что причина тревожного сигнала может быть только одна. За всю их беседу Конь ни разу не посмотрел на Андрея.

Вечером Ласковин позвонил Гудимову.

– Все в порядке, – сообщил он. – Вопрос улажен.

– Да, спасибо, Андрей.

Голос у Мишки был странный, какой-то бесцветный. Ласковин насторожился.

– В чем дело, Михаил? – спросил он. – Я же сказал: все в порядке. Мой шеф рассосал конфликт.

– Я понял, – тем же «мертвым» голосом ответил его однокашник.

– Мишка? – снова, еще более обеспокоившись, спросил Андрей. – Что-то случилось?

– Виктор в больнице. В реанимации.

– Так, – сказал Ласковин севшим вдруг голосом. – Ясно… – И почувствовал, как потяжелели кисти рук. – Прости! – добавил, спохватившись.

– Ты пытался помочь, – сказал Гудимов. – Я же понимаю.

– Когда? – спросил Ласковин. – Когда его избили?

– Машина, – сказал Михаил. – Его сбила машина.

– Да ты что? – воскликнул Андрей. – Вот непруха!

– Это не случайность, Андрей.

– Почему ты так думаешь?

– В больнице сказали: он был пьян.

Андрей молчал, и Гудимов продолжил:

– Меня дома не было. Мать сказала: звонили. Мужчина. Витя ушел, сказал: скоро приду. А через полчаса позвонили из милиции.

– Как он?

– Плохо. Что-то с шеей. И почки. И перелом бедра.

– Миша, – спросил Ласковин, – машину видели? Чья она?

– Видели. Темные «Жигули» с белой дверью. Будут искать.

– Что значит темные? Черные? Серые?

– Андрей! Семь часов вечера было. Господи, да какая теперь разница? – В голосе Гудимова плеснулось отчаяние, но он тут же загнал его внутрь. – Извини, Андрей. Давай потом поговорим.

– Конечно, – спохватился Ласковин. – Завтра тебе позвоню. Где он лежит?

– На Восстания. Это…

– Знаю. Пока, Миш. Мне очень жаль!

– Ты ни при чем, – сказал однокашник. – Пока. Я позвоню сам, ладно?

– Звони, конечно!

Андрей положил трубку и сразу же начал обуваться. Через полчаса он остановил машину у дома, где жил Конь.

Виктор Петрович Сипякин владел просторной шестикомнатной квартирой на четвертом этаже.

С видом на Неву. Площадь ее была никак не меньше двухсот квадратных метров, а то, что половина окон выходила на Адмиралтейскую набережную, делало стоимость этих апартаментов невообразимой для среднего петербуржца. Андрей бывал здесь пару раз, и у него сложилось ощущение, что это не жилье, а банкетный зал. Впрочем, Сипякин жил здесь, и жил один, если не считать неотлучно находившегося при нем Абрека. Мысль о человеке, бродившем в полутьме по анфиладам четырехметровой высоты комнат, вызывала у Ласковина странные ассоциации.

Поднимаясь в непривычно чистом лифте (внизу сидел вахтер, на пару с кодовым замком отсекавший нежелательных посетителей), Ласковин глядел на себя в потемневшее от времени зеркало и думал о том, что скажет своему шефу. А что, собственно, он ему скажет?

Дверь открыл Абрек.

– Ты ко мне? – спросил он. – Или к нему?

– К нему, – ответил Ласковин, удивленный вопросом. Он знал, что телохранитель Коня ему симпатизирует, но не думал, что настолько.

– Петрович! – крикнул Абрек в пространство. – Ласковин пришел!

– Веди сюда, – донеслось из недр двухсотметровой квартиры.

Сейчас апартаменты Сипякина уже не были похожи на банкетный зал. Приглушенный свет в холле, зеркала, увеличивающие и без того просторную прихожую… Но одежда на вешалке, домашние тапочки… И тишина.

Конь смотрел видик в сравнительно небольшой комнате позади гостиной. Был он в пестром халате и меховых шлепанцах. По-домашнему. Смотрел мультики.

– Садись, – велел он удивленному тематикой кассеты Ласковину. – Сюда садись, в кресло. Абрек, налей ему… Чего тебе налить?

– Я за рулем, – покачал головой Андрей.

– Херня, – отмахнулся Сипякин. – Сунешь ментяре полтинник…

– Ночь, – сказал Абрек. – Дороги скользкие. Снег.

– Так пусть остается! Ласковин, у меня останешься. Абрек девочек закажет. Эскорт, двести баксов штука, хорошо будет!

– Правда, оставайся, – пробасил Абрек, кладя на плечо Ласковину увесистую длань. – Раз Петрович расщедрился, крутанем его по полной, да?

Сипякин хохотнул.

– Угу, – сказал он. – Я для своих ничего не пожалею. А ты, Ласковин, – мой. Ты, Ласковин, крепкий мужик, я таких люблю!

– Да нет, спасибо, Виктор Петрович, – сухо сказал Андрей. – У меня большие неприятности, Виктор Петрович.

Абрек убрал руку с его плеча, но по-прежнему стоял сзади. Как ни странно, Ласковина это не нервировало, а скорее успокаивало.

– Херня! – Конь мотнул головой. – Я сказал – ты отмазан. Все. Конец.

– К сожалению, не все, Виктор Петрович, – возразил Андрей.

Сипякин повернулся к нему. «Выхлоп» у него уже был будь здоров, но Конь славился умением заглатывать спиртное, сохраняя ясность мыслей.

– Опять наехал кто? – осведомился он. – Кто, суки? Ты мне скажи! – поднапуская куража. – Я им голову в жопу запихну!

– Не на меня, – покачал головой Ласковин. – Парень, который со мной был, в больнице. Машина сбила.

– Бывает, – отвернувшись, равнодушно изрек Сипякин. – Абрек, пивка мне налей. И выключи видак к екалой матери!

Что-то в его реакции показалось Андрею неестественным.

– Их машина! – с нажимом произнес Андрей.

Сипякин вновь повернулся к нему вместе с креслом (оно оказалось на колесиках), глянул холодными трезвыми глазами:

– И чего ты от меня хочешь?

Андрей ответил не сразу. Чего он, действительно, хочет от шефа? Справедливости?

– Справедливости! – ответил Андрей.

– Угу! – Конь взял из рук своего телохранителя высокий стакан с пенной шапкой, отхлебнул. – Вот, значит, как. Справедливости? Ты, еш твою мать, ты чем недоволен? Тебя не тронут, понял? Не тронут! А за каждого мудака в городе я не отвечаю! Ты понял, Ласковин? Нет?

– Значит, помощи не будет? – спокойно спросил Андрей.

Абрек сзади кашлянул.

– Мало я для тебя сделал, засранца?

– Петрович… – пробасил за спиной Абрек.

– Нет, не мало. Спасибо, – бесстрастно произнес Андрей. – Где мне их найти?

– Думаешь, я знаю? – тоном ниже задал встречный вопрос Сипякин. (Ласковин кивнул.)

– Хочешь сам разобраться?

– Да.

– Ну давай… разбирайся. Сам. Твое здоровье! – И одним глотком осушил стакан. – Киздец тебе, парень!

– Посмотрим, – сказал Андрей. – Так как насчет адреса?

– Выпить хочешь?

– Не хочу.

– Тогда будь здоров. Сам, Ласковин, это значит сам! Абрек, постой здесь, он сам дорогу найдет!

Андрей прошел через гостиную, через холл, освещенный дрожащими, имитирующими свечное пламя бра. Когда он уже готов был выйти, появился Абрек.

– Читай, – сказал телохранитель, держа перед ним бумажку с адресом. – Мaстерская улица, знаешь где?

– Знаю.

– Запомнил?

– Да.

– Там двор за воротами. Увидишь. Он, – кивок в сторону гостиной, – ничего тебе не говорил. Усек?

– Да.

– Андрюха! – неожиданно теплым голосом сказал, нет, попросил Абрек. – Забей ты на это дело, не дури!

– Поздно уже, – сказал Ласковин. Абрек покачал массивной, похожей на кувалду головой тяжеловеса.

– Ладно, твое дело. Паспорт заграничный не потерял?

Месяц назад Ласковин с Митяем возили товар к «финикам», и обоим оформили открытую визу на полгода.

– Нет, – ответил Андрей, – спасибо!

– Было бы за что, – буркнул телохранитель. – Дурак ты, кореш. Будь здоров.

И буквально вытолкал Ласковина за дверь.

Андрей проехал по Гороховой до Загородного, оттуда – налево по Московскому. Вел он осторожно, потому что дорога была скользкой, а видимость – скверной из-за мелкого снега. В нутре теплого автомобильного салона он чувствовал себя, словно моллюск в раковине. Ласковин поставил «Шелковый путь» Китаро, старенькую кассету, подаренную Зимородинским семь лет назад. Спокойней. Еще спокойней. Отрешаясь сознанием от будущего, отрешаясь сознанием от настоящего. Настоящий дзен, как говаривал Слава, нет прошлого, нет будущего… Всплыли из памяти чужие, азиатские земли. Один раз только и был… Настоящая Азия. Чужая земля…

 
Земля звонка, как тыквенное дно,
Дорога спит. Сухой и жаркий колос,
Вибрирующий вздыбившийся волос
Янтарной плотью впитывает зной.
Нагретый камень пахнет белизной,
Не свойственной безногим истуканам.
На скошенную лысину кургана
Садится кобчик. Мутный, слюдяной
Слой воздуха струится над дорогой,
Как марево. Отсюда до Европы —
Тридевять верст. Здесь красное вино
Из жил владык оплескивало глину
Щедрей дождя. Здесь, в небо запрокинув
Снопы бород, окрашенные хной,
Молились разноговорно и длинно,
Прижавшись трещинами губ к резной
Поверхности бессчетных талисманов,
А зной пронзал и танские румяна,
И дымку пота над худой спиной
Ползущего разбойника…
 

Чертовски трудно представить такое в заснеженном Питере, но показалось вдруг, что плывут мимо окна серые песчаные барханы. Чужая земля…

«Хранить, – прозвучал где-то внутри странный, посторонний (будто и не собственная мысль) голос. – Хранить. Справедливость…»

 
…Весной
Здесь рай. Разводья неба. И тюльпаны.
И ветер Ворс земного океана
Рождает волны, как давным-давно —
Его живой предшественник. Здесь – дно.
Дорога спит. Молочное пятно
Окатанного камня – царским креслом.
И лежбищем отшельника. Здесь место,
Где цепь верблюдов с нежным полотном,
Раскачивая чашки колокольцев,
Плыла над пыльной кучкой богомольцев,
Обернутых в лиловое сукно…
Земля звонка, как тыквенное дно
Дорога спит. [1]1
  Стихи автора


[Закрыть]
 

Московские ворота возникли впереди, проплыли слева и исчезли во тьме. Занесенная снегом триумфальная арка…

Барханы исчезли. Дворники поскрипывали по стеклу, сметая ледяную пыль. Спокойней, еще спокойней. Сны, живущие внутри Ласковина, просились наружу. Страшные сны. Иголочки, покалывающие кожу на затылке. Электрический ток… ветер, подталкивающий вперед. «Ты не тот, кем кажешься, – сказал тогда его сэнсэй. – Кажешься самому себе!»

Вячеслав Зимородинский был единственным, кто знал настоящую причину. Настоящую причину, по которой Андрей остановился на лестнице. Между учеником и мастером. Кровь снилась Ласковину. Чужая кровь, смешавшаяся с его собственной. Да, он не тот, кем кажется. Поэтому сейчас едет к единственному человеку, который его поймет. При том, что сам он не понимает ничего, кроме «ты должен это сделать!» Чужая кровь, брызжущая из разорванной артерии… Там, в снах, он знал, что делает. А здесь?

«Я не буду убивать! – сказал он сам себе. – Я только верну долг!» Гири, говорят японцы. Груз обязательств.

Андрей выключил магнитофон и свернул направо, на Благодатную, а потом еще раз направо – во двор. Здесь он остановился, вытащил магнито-лу и спрятал под сиденье. Часы показывали 22.58. Поздновато, конечно, но Слава поймет.

Дверь открылась раньше, чем Ласковин нажал на кнопку звонка.

– Не шуми, – сказал Зимородинский, пропуская его внутрь. – Дашенька с хлопцами спят! Давай на кухню.

Слава усадил его за стол, налил плодового чаю и с невероятной быстротой изготовил несколько бутербродов. За ним было очень приятно наблюдать: Зимородинский двигался по кухне так же, как на татами: быстро, легко, без единого лишнего движения. Мастер всегда мастер.

Только откусив от первого бутерброда, Андрей сообразил, насколько голоден.

– Лимонник? – спросил он, отхлебнув чай.

Зимородинский качнул головой:

– Не только.

Белый спортивный костюм подчеркивал смоляную черноту его волос и жестких, загибающихся к подбородку усов.

– Почувствовал, что я иду? – спросил Андрей.

– Проще. – Слава улыбнулся, и лицо его приобрело выражение Хитрого Лиса. – Увидел твою машину во дворе. Ты кушай, кушай! Сытый голодному не товарищ.

Мягкое «г», от которого Слава не избавился за годы жизни в Питере, загнутые книзу усы и эта хитрая улыбка сообщали всякому, что родился Слава намного южнее Северной столицы. Но лишь немногие знали – насколько южнее. В Питер Зимородинский действительно перебрался из Днепропетровска. Однако впервые увидел свет в Алжире. Оттуда – в Китай, из Китая – на Кубу, снова в Китай и только в двенадцать лет, после смерти отца, оказался на Украине. Впрочем, Зимородинский не скрывал, что к боевому искусству впервые приобщился не в буддийских храмах, а в областном городе Днепропетровске, когда его тренер по самбо вдруг увлекся каратэ-до. Там, на Украине, это было баловство. Мастерством он был обязан полутора годам армейской службы, прожитым в деревянном бараке с шестью такими же сержантами-связистами и тремя вольнонаемными из местных. Один из последних, бурят по национальности, решил, что из младшего сержанта срочной службы выйдет неплохой ученик. После дембеля Слава не поехал домой, а остался там же еще на три года. Вернулся на Украину только тогда, когда его наставник решил, что обучение окончено. Спустя год Зимородинский занял первое место в своем весе на закрытом чемпионате в Таллине. И был замечен абсолютным чемпионом и одним из лучших каратеков страны. Спустя еще год Вячеслав Зимородинский переехал в Питер и получил первый дан. Его бурятский учитель данов не присваивал: есть мастер и есть ученик. И все остальное население земли. Прошел еще год – год расширения легализации и «спортизации» каратэ, и Совдеп скорчил очередную гримасу. Каратэ было запрещено, большой сэнсэй угодил за решетку (для повышения бойцовских качеств зэка, надо полагать), а сам Зимородинский, от греха подальше, вернулся на Украину. Но прошло всего два года – и он снова оказался в Питере. Этот город как наркотик. Его ядовитые испарения проникают в кровь, и избавиться от них можно разве что на солнечных берегах Калифорнии.

Таким был человек, ставший когда-то сэнсэем Андрея и по сей день остававшийся самым надежным его другом. Ласковин пришел к нему не за помощью: втягивать в свою борьбу человека с семьей, человека уязвимого, он бы усовестился. Ни Слава, ни Митяй в этом деле ему не соратники. Андрей пришел к Зимородинскому за пониманием, однако первый вопрос, который задал ему Слава, выслушав:

– Зачем это тебе?

– Я виноват, – сказал Андрей. – Парень пострадал из-за меня.

– С ним должно было случиться подобное, – возразил Зимородинский. – Я знаю Гудимова! Скорее уж я виноват, чем ты, раз не сумел научить его смирению. Ты хочешь ему помочь? Хочешь, чтоб я ему помог? Я помогу.

Это были не пустые слова. Методы Зимородинского были не менее эффективны, чем традиционная медицина. Особенно если дело касалось травм.

– Я помогу. Что еще?

– Еще я должен наказать этих!

– Андрей, – Зимородинский покачал головой, – разве ты можешь наказать всех? Волк хочет задрать овцу. Может ли глупый щенок помешать?

– Я не глупый щенок! – возразил Андрей. – Ты прекрасно знаешь!

– Это ты так считаешь. Ладно. Ты не щенок. Ты – тигр. Так вот, и тигр уступает стае диких собак. Вспомни Киплинга.

– Значит, ты считаешь, что я должен спасовать?

– Разве я так сказал?

– А разве нет?

Зимородинский засмеялся.

– Я спросил, – напомнил он, – зачем это тебе? Тебе, который уселся на обочине дороги только потому, что испугался собственной силы!

– Я не хочу убивать ради позолоченной медальки! – вспылил Ласковин.

– Вот! – с удовольствием сказал Зимородинский. – То, что требовалось! Только не кричи, пожалуйста, хлопцев разбудишь! Ты сказал: не хочу убивать ради позолоченной медальки. Разве я спорю? А теперь ты убивать готов. Ради чего?

– Не убивать… – буркнул Ласковин. – Драться.

Слава усмехнулся.

– Драться! – Андрей опять повысил голос, но вспомнил о спящих и добавил значительно тише: – Драться. Ради справедливости.

Слова показались истертыми, как коврик под дверью.

Зимородинский окинул ученика особым, «рассеянным» взглядом. Смотрел больше минуты, так что Андрею стало не по себе.

– Думаю, ты прав, – сказал он наконец. – Это твоя карма. И никуда тебе не деться. Жаль только, не я стану твоим проводником на этом пути. Могу, впрочем, дать несколько советов.

– Да? – Андрей машинально глотнул тепловатый чай. Это было не очень приятное чувство: видеть человека, знающего о тебе больше, чем ты сам. Зато было очень приятно слышать, что Зимородинский не считает его идиотом.

– Первое, – произнес сэнсэй. – Не важно, что ты делаешь. Не важно – зачем. Важно – как!

– Буддизм, – скептически улыбнулся Ласковин. И обнаружил, что хорошее настроение вернулось к нему.

– Скорее, Дао, – уточнил Зимородинский. – Может быть, тебе придется отнимать чужие жизни… Не спорь! Я сказал: может быть! Это не должно повиснуть на тебе. Теперь о конкретных действиях, – деловито продолжал он. – Как думаешь, когда в этом притоне на Мастерской будет больше всего людей?

– Вечером. Часов в семь. Но я не собираюсь тянуть до вечера…

– Зря. Как ты помнишь, воин сам должен выбирать время и место боя. Учитывая эффект неожиданности и собственную готовность. Тебе нужно время, чтобы подготовить свой дух. И чтобы подготовить возможные пути отхода. Ты не можешь выбрать благоприятное место атаки, но иметь выбор в отступлении ты можешь. Это главное. Атаковать ты сумеешь, но потом последует ответ, и это будет намного опаснее.

– Да, понимаю, – сказал Андрей, хотя, честно говоря, до сих пор не рассматривал будущее с этой точки зрения.

– Если ответный удар тебя уничтожит, твоя… акция справедливости будет иметь обратный эффект, – заметил Зимородинский.

– Я думаю, что сумею как-то сориентироваться, – сказал Андрей.

– Твой недостаток! – Зимородинский поднял палец. – Ты солдат, а не полководец. В любом случае я советую выбрать именно семь вечера!

– Почему?

– Максимальное число противников. Психологически это тебе на руку. Им это даст ложную уверенность в себе, а тебе – наилучший пост-эффект. Кроме того, вечером рефлексы обычного человека притупляются. Кое-кто будет пьян или курнет травки. Работать с неподготовленной, расслабленной, дезориентированной группой проще, чем с шестью-семью вооруженными, готовыми к схватке бойцами. В комнате, набитой народом, стрелять не станут. Сразу не станут, а потом ты уже наработаешь себе преимущество, психологический прессинг. Тебя начнут бояться. Сам ведь знаешь, что победить восьмерых иногда сложнее, чем восемнадцать. Андрей, я абсолютно уверен, что ты управишься с двумя дюжинами рэкетиров, если инициатива будет за тобой. Ты прекрасно работаешь с группой. Они «потеряют» тебя на первой же минуте.

– Как-то все просто у тебя выходит, – сказал Андрей.

– Просто, если ты ухитришься проникнуть внутрь без сопротивления. Вообще-то ты достаточно уязвим. Один точный выстрел – и все.

– Ты же сам учил меня уходить от ствола! – напомнил Ласковин.

– Я не учил тебя уходить от снайперской винтовки. Или от газовой гранаты. Ты должен полагаться на чутье. Чутье на опасность. И ты разовьешь его. Или погибнешь. Подумай, какой шанс для шага вперед! – Зимородинский улыбнулся.

– Ты имеешь в виду, что, разгромив эту шарагу, я сделаю шаг вперед?

– Нет, сэмпай! Я говорю об охоте, которая начнется потом. Ты будешь сражаться не за медальку, а за свою жизнь. Это большая удача.

– А ты, – спросил Ласковин, спросил более резко, чем хотел, – ты сражался за свою жизнь?

– Было дело, – кивнул Зимородинский. – И научись обуздывать свой боевой дух. Это звучит парадоксально, но так. Дух воина толкает тебя вперед. Сейчас – тоже. Если он будет управлять тобой, а не наоборот – мы больше не увидимся.

– Значит, – Андрей не дал Зимородинскому сменить тему, – ты сражался за свою жизнь? И что же, тебе понравилось?

– Нет, – ответил Зимородинский. – Но, как видишь, я жив. Ты покушал?

– Да, спасибо.

– Тогда отправляйся домой. Через два часа будешь спать сном праведника, так что поторопись. Если прижмет – звони. Если прижмет по-настоящему.

– Спасибо, Слава. – Андрей поднялся. – Ты мне здорово помог!

– Я буду молиться за тебя… ученик! – серьезно сказал Зимородинский. – Будь здоров, сэмпай! Когда мы увидимся снова, ты уже станешь мастером!

Примерно в то время, когда Андрей Ласковин покинул квартиру своего учителя, в загородном доме, удаленном примерно на пятьдесят километров от черты города, раздался телефонный звонок.

– Это Сипякин! – проворчало в трубке. – Хозяина позови!

– А… Конь, – отозвался мужской голос. – Занят он. Завтра звони!

– Занят? – недовольно произнес Сипякин. – Ну тогда… тогда передай ему, что тот, о ком мы говорили, ну, он знает, в общем…

– Я в курсе, Конь, – сказал мужской голос. – Короче!

– Ну так передай: мужик настроен серьезно, крепко завелся, пусть имеет в виду!

– Насколько крепко? – Собеседник Сипякина не скрывал насмешки. – Торчком? Ладно, Конь, мы имеем. Спасибо, что предупредил! – Мужчина на другом конце линии расхохотался и бросил трубку.

– Коз-зел! – злобно процедил Сипякин, услышав короткие гудки. – Ну что уставился? – рыкнул он на телохранителя, кривящего губы.

– Подставляешь своего! – сказал Абрек, выдвинув вперед и без того внушительную челюсть.

– Заткни пасть! – рявкнул Сипякин, закашлялся, схватил бутыль «Смирнофф», налил полстакана и разом выплеснул в глотку. Руки у него тряслись.

– Какой он тебе свой, – уже спокойнее продолжал Конь. – Фраер он!

– Жалеть будешь, – негромко произнес Абрек.

– Хорош целку строить! – сердито бросил Сипякин. – Я тоже рискую! Все мы рискуем!

– Все, – согласился телохранитель. – Только ты жопу свою в кресле прячешь и подняться надеешься. А парня так и так в парашу спустят!

– Потому что мудак!

– Потому что честный! – возразил телохранитель. – А ты, Петрович, честных не любишь!

– Я преданных люблю! – закричал Сипякин. – Преданных! Вроде тебя, кабан! Кончай базар! И позвони этой, Мануэли, пусть приедет! Едздаться хочу!

– Хрен там, – сказал Абрек. – Мандраж у тебя. Не телка тебе нужна, а седуксен.

Сипякин хрюкнул.

– Глянешь на тебя, – сказал он, – говядины кусок! Зачем такой елде мозги, Абрек?

– Узнаешь. Когда Крепленый тебя раком поставит!

– Хер! – закричал Сипякин. – Хер он узнает! А узнает – так Тошка меня покроет!

– Угу. Во всех смыслах. Звонить бляди или передумал?

– Не звони. Не хрен баксы тратить. Налей мне стопарь и пожрать принеси. Проголодался я! – Он откинулся в кресле, прижмурился. – Я, Абрек, – хозяин жизни! Мне хорошо кушать надо!

– Мандавошка ты, – проворчал телохранитель и отправился на кухню разогревать пиццу.

А шеф его тупо уставился в телевизор и долго не мог сообразить, куда пропал звук. Потом вспомнил, взял пульт, и комнату наполнил вой подраненного Хищника.

– Хер им, – пробурчал Сипякин, обращаясь сразу ко всему миру. – Хер им! Абрек, сука, я же сказал: стопарь налей! Боров егучий! – И потянулся к бутыли.