Текст книги "Волжское затмение (СИ)"
Автор книги: Александр Козин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– А я – чтоб ты знал. В городе и красные есть, Антоха, – невесело улыбнулся Василий Андреевич. – Я уж третий день здесь. Вот только сегодня до дома дошёл. А мне тут Дашка занятные истории рассказывает. Про Погодина, который Перхуров. Про Виктора Иваныча, который на самом деле Савинков. Тот ещё похлеще Перхурова будет, контра номер один. Спаслись вы, ребята, чудом, но радоваться пока нечему. Всё, кажется, ещё впереди. А вот ты откуда? Чумазый, да вроде и побитый, а? – прищурясь, оглядел он сына. – Где лазил? Признавайся.
Антон, вздохнув, с неохотой рассказал отцу и Даше, что видел в городе, как оказался на оцепленной Которосльной набережной и встретился с белым офицером Супониным. О Перхурове говорить было уже нечего: Даша всё знала от отца.
– Ну, что под обстрел полез, это дурак, конечно. Впрочем, не ругаю, – и Василий Андреевич сделал великодушный жест. – Сам таким же был, знаю, каково это… Супонин, говоришь? М-да-а… Меня чуть в расход не пустил, а тебе, видишь, жизнь спас… Ну и ну! – и глотнул остывшего морковного чаю из кружки. Сидели они тут с Дашкой, видимо, долго.
– Как так – в расход? – вытаращился Антон.
– А так… Пулей. Хотел я им помешать, ребята. Не вышло. А теперь туго будет. Ох, туго. Хреновые дела, скажу я вам, – махнул рукой отец.
– Да как? Как же вы допустили? – негодовал Антон. – И гляди, идут ведь к ним! Хорошо идут!
– А так, Антоха, – горько покачал головой Василий Андреевич. – Допустили вот. Слабые слишком были. А они, видишь, силу показали. Вот люди к силе-то и потянулись. Да и как не потянуться: безнадёга кругом, бескормица. И работы нет. Обнищали, оголодали. И обозлились, чего таить… Не хочу пугать вас, но плохо будет всем, – он оглядел Антона и Дашу и опустил глаза.
– Всем? И своим? – распахнула на него Даша свои серые глаза.
– Всем, Дашенька. Это война, – вздохнул Василий Андреевич. – Не так уж силён и страшен этот Перхуров. Страшно вот что. Глядите, – и, взяв со стола нож, он принялся чертить на скатерти круги. – Вот Перхуров с его башибузуками, – и очертил маленький кружок. – Вот с тысячу одураченных людей, которые за них воюют, – и обвёл этот кружок кругом побольше. – А вот весь наш город, – и, насколько хватило руки, провёл он огромный круг по всему столу. – Десятки тысяч безоружных, ни в чём не виноватых людей. Как вы. Как все… Выходит, за вашими спинами эти гады прячутся. Но мы их всё равно разобьём. Они и так уже трупы, от них и от живых-то мертвечиной за версту разит.
Антон с сомнением покачал головой.
– Ты башкой-то не мотай. Всё не хуже меня понимаешь. И люди быстро раскумекают, не дурее тебя. Но мы-то! Какие же мы ещё лопухи! – сокрушённо схватился за виски Василий Андреевич. – Учить нас ещё и учить! Мы-то всех этих контриков чуть не под честное слово отпускали! Ничего. Теперь умнее будем. Попомнят, сволочи! Ишь, повылезли! Ничего, дайте срок! – последние слова отец произнёс глухо и злобно, сквозь сжатые зубы, и от души пристукнул кулаком по столу. Аж самовар подпрыгнул. Жалобно звякнули кружки с чаем. Антон ошеломлённо потряс головой. Василий Андреевич тяжело вздохнул и перевёл дух.
– Вы, ребята, не очень-то смотрите… Злой я, – тихо проговорил он. – Это ничего, это нужно. Я хочу, чтоб вы знали. Через два-три дня здесь будет мясорубка, и вам тут делать нечего. Вас я выведу отсюда. За Которосль. Там наши.
– А что будет с городом, дядя Вася? С людьми? – подала робкий голос Даша. – О людях-то подумали?
– Вот я и думаю о людях. О вас, – раздражённо, скороговоркой, проговорил отец. – А вы в благородство играете. Не время, ребята. И не место. Полетят сюда снаряды – поздно будет одумываться!
– Так надо ж людей вострить, отец! – резко и отчаянно развёл руками Антон. – Чтобы уходили из города!
Отец выразительно посмотрел на сына и постучал пальцем по лбу.
– Ты, сынок, туго соображаешь. Вострить надо, да кто слушать-то станет? А то ещё и сдадут…куда следует. Засуетятся только, когда гром грянет. Проверено. Так что, ребята, не дурите, собирайтесь – и пошли. Пока не поздно. Артиллерия не выбирает, кого бить. Вот и думайте.
– А чего мне думать? – выпрямился Антон и решительно сжал губы. – Ты бы на моём месте ушёл? Сбежал бы? Нет, папа. Я остаюсь. Забирай Дашку – ей и впрямь не надо здесь. А я останусь. Ты от них не бегал, так и мне не с руки подличать.
Отец вздрогнул и заморгал. Озадаченно.
– То есть как это – забирай? – раздался тонкий возмущённый Дашкин голосок. – Я что – кукла? Это что ещё такое?
Антон ошалело обернулся к ней. А Василий Андреевич, вскочил и нервно заходил по комнате.
– Вот вы, значит, как! Ого! – тряс он головой и ерошил стриженые волосы. – Вот так раз! Ох, и всыпал бы я вам… Да поймите, поймите же, черти полосатые, дурачьё, вы же погибнете здесь! Погибнете и никому не поможете! Ну что, вот что вы здесь будете делать, когда мы из пушек начнём садить? Всерьёз? По всему городу? Ну?
– Не знаю, – тихо и упрямо проговорил Антон. – Но я никуда отсюда не уйду. Это мой город. И пусть твои горе-вояки хорошо подумают, по кому они тут будут садить из пушек, – и медленно поднялся из-за стола.
– Дурак ты! – вскричал отец и топнул ногой. – Не подумают они! Потери будут считать потом. Если вообще будут! Это война, и благородничать тут никто не станет. А ты дурак. Дурак, – и отец, зло улыбнувшись, развёл руками.
– Твоё воспитание, папа, – пожал плечами Антон.
Отец, сжав губы, отвернулся к окну. И замолк. Запас увещевающих слов у него иссяк и, видимо, очень хотелось перейти на другие – ругательные. Но Василий Андреевич не дал себе такой воли. Просто стоял у окна и молчал под сотрясающий гул канонады с Которосли.
– Дашка, – повернулся Антон, понимая, что от отца он больше ничего не услышит. – А ты… Ты зря. Ты иди. С отцом. Тебе и впрямь незачем рисковать-то. Тут ведь вон что… – и Антон мельком покосился на отца. – Он же прав. Если по уму. Это по совести мы с ним не сойдёмся, а по уму – уходить тебе надо…
– Что я слышу! – горько и ехидно покачал головой отец, повернувшись к ним. – Умные речи Антона Каморина! Во диковина-то! Давай, Дашутка, решайся. Мне его не переупрямить, силы не те уже. А глядя на тебя и он, может, одумается…
– Мы… – тихо выговорила Даша и запнулась. – Мы останемся, дядя Вася. Я Антона не брошу. Пусть будет, что будет… – она резко вздохнула и зажмурилась. Антон, поглупев лицом, глядел на неё с ошеломлением, восхищением и благодарностью. Взял и крепко сжал её узкую тёплую ладошку. Даша смущённо улыбнулась.
– Папа, мы понимаем, но… – тихо начал было Антон.
– Да ни черта вы не понимаете, – сварливо оборвал его отец. Помолчал, покусал губы и вновь заговорил, будто бы оправдываясь и призывая ребят в союзники. – Очень хочется ошибиться… Очень хочется. Но плохо всё, ребятки. Очень хреново. Нет у нас сейчас сил взять и выбить их из города. И негде взять пока. А те, что есть… – он скривился и махнул рукой. – В общем, дрянь пока дело. Историю учили? Помните, как города измором брали? Вот что-то похожее пока и будет. Силой вас увести не могу, но прошу вас: решайтесь. Времени мало. А в вас… – и Василий Андреевич тяжко вздохнул. – В вас и жизнь моя и смысл её, кажется… Иначе зачем бы всё это было начинать? А, ладно. Мне пора.
– Погоди, – осторожно взял отца за локоть Антон. – Ну куда ты сейчас пойдёшь? Пережди до сумерек, всё легче…
– Не легче. В сумерках бдительность обостряется. Тоже мне, разведчик, – съехидничал Василий Андреевич. – И ждут меня. Дисциплина, ничего не попишешь…
– Так ты теперь, значит… – пристально взглянул на него Антон.
– Да. Служу в Красной армии, – коротко улыбнулся отец. – Ну, до скорой встречи. И думайте, ребята. Думайте.
Антон и Даша так и стояли, взявшись за руки. Василий Андреевич обнял их одной охапкой, поцеловал в макушки.
– Черти вы мои, черти… Всё. Счастливо. Не провожать. Это приказ.
И исчез. Бесшумно. Не скрипнула дверь. Не стукнул засов. Судя по всему, он ушёл огородом, через забор. А Даша и Антон, не разнимая рук, стояли и молчали. Грохнул гулко, раскатисто у Которосли снаряд. Звякнуло в окнах. Загудело на чердаке. Вздрогнули. Глянули друг на друга ошеломлённо и растерянно.
– Антон… Это правда? Мы правда можем погибнуть? – прошептала Даша.
Антон через силу кивнул и заглянул ей в глаза. Тревожные и испуганные.
– Дашка, но ты-то что? Тебе-то зачем? Почему ты с ним не ушла?
Девушка вздрогнула и заморгала. Повлажнели глаза. Намокли ресницы.
–Я, Антон, думала…что мы вместе теперь. Мы заодно. Где ты, там и я. Что бы ни было… Я думала, у нас с тобой так. А ты… – и дрогнули её бледные припухлые губы.
– Дашка… Дашка… – сухим и дрожащим голосом твердил Антон, мягко и крепко обнимая её. И – вот удивительно! – от её нежного тепла он успокаивался. Унималась нервная дрожь, прибавлялось сил. – Дашенька…
Долгого, чувственного поцелуя у них сразу не получилось. С громким чмоком сорвались губы. Посмотрели они друг на друга смущённо и рассмеялись бесшумно. И опять потянулись, прижались, прильнули друг к другу. Яростно стучали на стене ходики. Бешено, часто и, казалось, всё ближе и ближе, рвались в городе снаряды. Трясся и стонал дом. Не смолкала отдалённая пулемётная и винтовочная стрельба. А они так и стояли посреди комнаты, слившись воедино. Вздрагивали, разнимались на миг – и снова тонули друг в друге. Так было не страшно. Так – хоть сейчас умереть.
Полковник Перхуров и Ангел Любви
Город крупно трясло уже шестой день. Он глох, корчился и горел. В воздухе густо стояла гарь и пыль. Небо казалось чёрно-серым, и на улицах стояли чуть подсвеченные бликами пожаров сумерки. Перхуров приостановился у окна, глянул вниз, на Варваринскую улицу и замер в лёгком ошеломлении. В чёрной, трепещущей на ветерке рясе, высоко и гордо неся на голове белый клобук, посверкивая орденами на груди, к подъезду приближался важный старик с длинной седой бородой. На небольшом расстоянии за ним следовали два рослых плечистых монаха в рясах поскромнее, из грубой, жёсткой материи, в чёрных скуфейках на головах.
“Сам… Сам пожаловал, лично. Вот так раз… – тихо пробурчал себе под нос Перхуров. Привычка говорить самому с собой водилась за ним и раньше, но теперь от бессонницы и напряжения обострилась до крайности. – Что ж, милости просим. Давно бы пора повидаться. И познакомиться наконец-то…”
Познакомиться с митрополитом раньше Перхурову не довелось. Был очень занят организационными делами. Незадолго до выступления у Агафангела побывали Савинков и Лебедев, тогдашний начальник штаба. Митрополит их принял, одобрил в целом их антисоветские устремления, но к идее восстания в Ярославле отнёсся очень сдержанно. А к нему, Перхурову, Агафангел пришёл сам. И очень кстати. Во всей этой суматохе Перхуров как-то забыл про церковь. А зря. Это нужно. Очень нужно сейчас.
– Господин полковник! – раздался в холле второго этажа звонкий и бодрый голос адъютанта Веретенникова. – Митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел просит вашей аудиенции!
– Пригласить. Немедленно, – устало встряхнув головой, приказал Перхуров и прибавил огня в керосиновой лампе на столе. Без неё в зале – даже в полдень! – было темновато.
Раздались мягкие, будто крадущиеся, шаги. И в зал вошёл, будто вплыл, величавый священник. Клобук был безупречно бел, как снег. Налобный крестик сиял драгоценными камнями. На дорогой парчовой рясе серебро длинной, пушистой, раздвоенной бороды достойно сочеталось с серебром орденов Александра Невского, Владимира и Анны. Небольшой разнобой вносила панагия в бриллиантах на золотой цепочке через шею. Митрополит был стар. Но эта старость излучала духовное величие, мудрость и силу. Он, как теперь разглядел Перхуров, вовсе не был высоким, но царственная осанка, преисполненная скромного достоинства походка и манера держаться делали его выше и значительнее. Перхуров чуть оробел. Агафангел уловил эту неловкость и заговорил с лёгким полупоклоном.
– Здравствуйте, Александр Петрович, – голос был глуховат, но не надтреснут. В нём звучали одновременно и властно-покровительственные, и приветливые ноты. – Надеюсь, вы не откажете мне в краткой беседе? – и тонкие жёсткие губы под снегом усов и бороды чуть раздвинулись в миролюбивой улыбке.
– Здравствуйте, владыка, – ответствовал Перхуров и поклонился ему едва не в пояс, долговязо согнувшись, как удочка при подсечке. – Прошу, прошу вас. Присаживайтесь… – и суетливо придвинул Агафангелу тяжёлый, с высокой спинкой, стул. Митрополит, придержав полы рясы, из-под которых проглянули поношенные, но аккуратные, небольшого размера, сапоги, не присел, а воссел на стул, как монарх на трон. Спина осталась прямой, клобук на голове не дрогнул.
Словно околдованный, глядел Перхуров на этого удивительного человека, пытаясь запомнить, не пропустить ни одной его черты. Неудержимо притягивало лицо. Суровое и умудрённое лицо старого воина. Усталые, но жёсткие, цепкие и необычайно живые серые глаза за стёклами очков в проволочной оправе. Прямой, породистый, с тонкими крыльями греческий нос. Старческие сизоватые прожилки на нём. Волевая, упрямая линия рта. Лёгкая усмешка на тонких, плотно сжатых губах – не то учтивость, не то превосходство. Глубокая вертикальная многодумная морщина над переносицей.
А митрополит смиренно и улыбчиво глядел на полковника, как строгий, мудрый, но добрый дедушка на уже взрослого внука.
– Я слушаю вас внимательно, владыка, – чуть склонив голову, проговорил наконец Перхуров.
– Недобрые и тревожные мысли привели меня к вам, Александр Петрович, – покачал головой митрополит и положил крупную, жилистую правую ладонь на край стола. Покровительственно. По-монаршьи. – Я осведомлён о целях вашего выступления. Не могу не отдать должного вашему мужеству и решимости. Но, господин полковник… Город подвергается яростным обстрелам и атакам. Кругом пожары, разрушение, смерть… А главное, гибнут люди. Ни в чём не повинные, простые, мирные люди. Это очень беспокоит и удручает. Я не могу остаться в стороне ни как священник, ни как человек. Позвольте выразить вам в связи с этим мой протест, – и, чуть качнув белым клобуком, владыка легонько прихлопнул ладонью по столу.
Перхуров, конечно, понимал, что митрополит не обойдёт этот вопрос, но не ожидал, что с него начнёт.
– Я понимаю вас, владыка. Уверяю вас, что и моя совесть не молчит. Для меня это тоже очень горько и болезненно. Но, видите ли… Рушится, горит и гибнет не только Ярославль. Вся Россия горит и рушится. Идёт война. А война без жертв не обходится. К сожалению. И это не в моих силах предотвратить… – и Перхуров развёл ладонями.
– Так, – упрямо наклонил голову митрополит, и налобный крестик остро блеснул отражённым светом. – А скажите, Александр Петрович, каким вы видите будущее России? Во имя чего считаете себя вправе приносить такие жертвы? – и немигающие глаза Агафангела уставились на Перхурова пытливо и колюче.
Для Перхурова этот вопрос был самым больным. Он и сам не раз задавал его себе, но ответить никак не получалось. С минуту помолчав, он заговорил.
– Я хочу, чтобы вы поняли меня, владыка. Я не политик. Не вождь. Я – боевой офицер. Мои задачи очень узки и прозаичны. Захватить власть, удержаться, сломить диктатуру большевиков и обеспечить твёрдый порядок на переходный период. А дальше будет решать народ. Вот и всё. Я лишь выполняю свой долг и приказ, – и Перхуров осторожно улыбнулся. В этот момент где-то у Ильинской площади бабахнул тяжёлый снаряд. Здание банка вздрогнуло. Ухнули стёкла. За выцветшими обоями что-то зловеще зашуршало. Агафангел будто не услышал этого.
– Сознаюсь, я в трудном положении, господин полковник, – тяжело вздохнул он. На миг поникли плечи. – Да, большевики и их власть, безусловно, вызывают у меня отторжение. Они закрывают приходы, разоряют храмы и, что хуже всего, расправляются со священнослужителями. Во вверенной мне Ярославской митрополии арестовано около полутора десятков священников. Двое бессудно убиты, – прикрыв глаза, горестно покачал головой Агафангел.
– Вот видите! – подался вперёд Перхуров. Он вдруг разволновался. – Видите! Эти их бесчинства можно остановить только силой. Ответной, хорошо организованной силой. И надеюсь, владыка, что ваше благословение…
– Да погодите вы… – мягко и кротко улыбнулся Агафангел, легко поведя ладонью в воздухе. – Погодите. Да, эту власть можно лишь терпеть как попущение Божье. За грехи наши. Ни для меня, ни для вас, надеюсь, не секрет, что позиции церкви сильно пошатнулись. Случилось это не сегодня. И даже не вчера. И сейчас мы пожинаем горькие плоды прежних ошибок. И так во всём. Не только в церкви.
– Ваши рассуждения, владыка, весьма разумны и мудры, – вздохнул в свою очередь Перхуров. – Но они – для мирного времени. А нынче идёт война.
– Война… – глухо проговорил Агафангел и встряхнул головой. Пряди седой бороды рассыпались по чёрной рясе морозными разводами. Митрополит задумчиво собрал их в кулак. Помолчал.
– А как долго вы намерены удерживать город, Александр Петрович? – тихо спросил он.
Перхуров закусил губу. Этот вопрос для него тоже был болезнен и неприятен. Но надо было отвечать.
– Обстановка сложная, владыка. И для нас очень невыгодная. Наступательных действий мы вести не можем, нет на это сил. Только оборона. Силы осаждающих намного превосходят наши, но у них нет ни должной выучки, ни опытных командиров. Артобстрелы, конечно, жестоки, но они не приносят нам большого вреда. От них более страдает мирное население. Ярославцы проявляют чудеса выдержки, владыка, и я благодарен им…
Митрополит вздрогнул и сочувственно взглянул на Перхурова.
– Так вот. Всё это вместе позволяет мне надеяться, что мы выстоим. До подкрепления из Рыбинска. А затем и до подхода фронта от Казани. Кроме того, нам обещана помощь от союзников, – завершил Перхуров и перевёл дух, чувствуя, однако, что сотрясал воздух понапрасну. Зато неподалёку, высоко над Пробойной, взаправду тряхнул воздух шрапнельный снаряд. Резкий оглушительный хлопок ударил по ушам. Засвистели, защёлкали по крыше осколки. Качнулось пламя в керосиновой лампе.
– А собственных ваших сил надолго ли хватит? – чуть поморщился Агафангел.
– Дней на десять, – пожал плечами Перхуров и вздохнул. – Владыка, мы делаем всё, что в наших силах. И ваша поддержка неоценима для нас. Ведь несмотря ни на что церковь для многих людей остаётся важным ориентиром, светом в пути. Вместе мы непобедимы. И я надеюсь на ваше… – Перхуров замолк, мучительно подбирая нужные слова. Не хотелось атаковать в лоб. Слишком упрям старик. Упрям и своенравен.
– Понимание и благословение? – спросил, не дожидаясь, митрополит. Покачал головой. Пожевал сухими губами. – Вы знаете, Александр Петрович, мне очень понравились ваши слова о свете в пути. И очень бы не хотелось, чтобы этот свет вёл к ложным целям и сиюминутным выгодам.
– Позвольте оспорить, – поднял руку Перхуров. – Я вовсе не считаю свои цели ложными. А выгоды… Выгода у нас, судя по всему, только одна. Погибнуть первыми. И если не Россию, то хоть честь свою спасти…
В глазах митрополита снова промелькнуло горестное сочувствие.
– Понятие чести для многих настолько размыто, господин полковник, что смыкается с гордыней. Особенно, когда первыми гибнут невинные люди. Вы человек убеждённый, и для вас ваши цели праведны. Это достойно уважения. И, по логике, я, казалось бы, должен поддержать вашу борьбу и ваше воинство. Именно это было первым движением моей души. Но есть ещё и разум. А он ясно говорит, что без немедленной поддержки со стороны ваша борьба обречена. Вы сами сейчас сказали мне это. И платой за это будет уничтоженный город и тысячи жизней. Русских жизней. Сознавая это, я не могу встать на вашу сторону, – и, сказав это, митрополит снова улыбнулся. Скупо. Но обезоруживающе.
– Хорошо, владыка… – едва удерживаясь от ядовитой иронии, проговорил Перхуров. – Хорошо. А если бы вы были уверены в нашей победе, вы благословили бы нас?
– А дело вовсе не во мне, господин полковник. Скажите лучше, видите ли вы спасение России на тех путях, на которые пытаетесь её вернуть? – выжидающе взглянул на него Агафангел. – Благословит ли Бог усугубление братоубийства и взаимного кровопролития даже в случае вашей победы? И дано ли мне право ставить церковь на одну из сторон? Вы можете ответить мне на это?
И в наступившей тишине отчётливо послышался отдалённый трясущийся гул разрывов.
– Мы исходим из того, владыка, что, сохранись большевики у власти, жертв будет неизмеримо больше. Погибнет церковь, погибнет Россия, в конце концов. А послушать вас, так получается, будто мы начали всю эту смуту. Будто мы учинили эту позорную революцию. Будто мы убиваем и морим голодом людей…
– А вы этого не делаете? – улыбнулся митрополит. – Позвольте напомнить вам, полковник, что войну в этот город принесли вы. И главный спрос за это – с вас. Не на земле, так там, – и Агафангел возвёл глаза к потолку.
Перхуров провёл дрожащими пальцами по саднящим глазам и устало улыбнулся. Нет. Ничего с ним не сделать. Ничего. Да и надо ли, в конце концов…
– Наши позиции, владыка, во многом расходятся, – примирительно, на тяжёлом вздохе ответствовал он. – Вряд ли мы с вами договоримся. Жаль. Но позвольте и вам напомнить, что ещё в январе патриарх Тихон объявил большевикам анафему. И странно, что этот факт ни к чему вас не обязывает. Не думаю, что в случае нашей победы патриарх одобрит вас. Не думаю…
И добрая, всепрощающая улыбка вспыхнула в ответ на лице митрополита.
– А я об этом не думаю вовсе. Я стар, и думаю о спасении собственной души, отнюдь не ангельской, несмотря на церковное имя. Да, нам, похоже, не суждено договориться. Вы мыслите военными категориями, что для вас, боевого офицера, вполне естественно. А я – священнослужитель. И мои категории – это человеколюбие и христианское богопочитание. И в мире, и в войне. Я понимаю, как важна для вас поддержка церкви. Но поймите и вы, что попытки перетянуть на свою сторону Бога, сделать его оружием в братоубийстве – крайне греховны и заведомо обречены, – и Агафангел увещевающе покачал головой.
– Понимаю, понимаю, владыка, – иронически проговорил Перхуров. – Среди крови и грязи остаться в белых перчатках и рассуждать о совести и нравственности – это весьма красиво и почтенно. Но учтите, что в минуты крайнего ожесточения таким надмирным судьям достаётся в первую очередь. И очень больно.
– А я, Александр Петрович, как и вы, выполняю свой долг. Только и всего, – и неведомый, ровный свет будто озарил изнутри лицо митрополита. – Но довольно риторики. Я сам, лично отслужу молебен в Успенском Кафедральном соборе.
Перхуров нервно сглотнул и ошеломлённо вытаращился на Агафангела. Вот тебе и раз! Это что ещё за поворот?
– Но вряд ли я порадую вас, господин полковник, – чуть двинул плечами митрополит, и ордена на груди остро сверкнули серебром. – Молебен будет о скорейшем прекращении русской смуты и даровании мира Ярославлю и всей России. Я ничего не скажу ни о христолюбивом воинстве, ни об одолении супостата, хотя и понимаю, что вам этого очень бы хотелось.
– Хотелось бы, не скрою, – вздохнул Перхуров. – Но ничего поделать с вами не могу. Не властен, – и бессильно развёл руками. – А вот большевики бы на моём месте не стали бы разводить церемоний.
– Я это очень ценю, Александр Петрович, – усмехнулся Агафангел. – И, уверяю вас, если бы дело было только во мне, я нашёл бы возможность вам уступить. Ту или иную. Но ставить на вашу сторону церковь мне права не дано. Я знаю, что в отдельных церквах Ярославля уже самочинно прославляют вас как христолюбивых воинов и сулят вам победу над супостатами-большевиками. Они потворствуют смуте, я этого не одобряю, о чём и заявлю публично. И уж совершенно недопустимо участие служителей церкви в военных действиях. Это преступно. Они будут лишены сана.
– Гм… – буркнул Перхуров. – Вы бы не спешили со строгостями, владыка. Мне такие факты неизвестны…
– Вы, господин полковник, или лукавите, или плохо руководите! – хлопнул по столу ладонью Агафангел. Он сердился. Щёки и нос заметно порозовели, углубилась морщина над переносицей, а седые брови сурово изломились. – Кто позволяет вашим людям ставить пулемёты на колокольни? Кто разрешает использовать стены храмов как оборонительные рубежи? Священников можно понять. Они напуганы Советской властью, а ваши временные успехи вскружили им головы. Но они множат этим смертный грех междоусобной войны и, видимо, не понимают, что в случае вашего поражения – а оно, простите, наиболее вероятно – наведут на церковь новую волну расправ! – митрополит чуть отдышался и успокоился. – Печально… Очень удручает, что так далеко всё зашло в России, – уже тише продолжил он. – И для меня истинным супостатом является эта война, эта чудовищная смута, это братоубийство. А истинно христолюбивым – тот, кто её с наименьшими потерями остановит.
– Даже если это будут большевики? – хитро прищурился Перхуров.
– Не провоцируйте, господин полковник. Не теряйте лица, – укоризненно покачал головой митрополит.
– Что ж, владыка, – вздохнул Перхуров. –Есть ли у вас ещё вопросы ко мне?
– Нет-нет. Не буду отнимать ваше драгоценное время. Наши позиции прояснены и сполна изложены. За этим я и приходил, – и митрополит медленно поднялся со стула. – Благодарю вас за откровенность, господин полковник, – почтительно склонил он седую голову в клобуке. Выпрямился.
– Всего вам доброго, владыка. Будьте осторожны. Стреляют… – и Перхуров кивнул в сторону окна.
– Благодарю, Александр Петрович. Бог милостив. Доберусь. И помните, что я всегда готов к новой встрече с вами. До свиданья, – и, резко, по-военному, развернувшись, Агафангел вышел из зала. Перхуров так и остался стоять перед опустевшим стулом. Чуть опомнясь, он подошёл к окну. В сопровождении двоих монахов Агафангел шёл от подъезда к углу Пробойной. И не шёл даже, а именно удалялся своей царственной, плывущей походкой. Лишь временами осторожно поддёргивал рясу, когда переступал через вывороченный колёсами и осколками булыжник мостовой.
Злобно взвыл, пронёсся, упал и лопнул рядом, во дворе, трёхдюймовый снаряд. Полетела из-за стены земля, труха, щепа. Монахи, придерживая скуфьи, опасливо пригнулись. Но не дрогнул владыка. Не сбил походки, не отскочил в сторону и кланяться не стал. Лишь шелохнулся еле заметно в сторону разрыва его белый клобук.
“Железный старик… Железный”, – одними губами прошептал Перхуров, отступил от окна и обессиленно рухнул в кресло. У владыки, конечно, своя игра и свой интерес. И с нами ему ссориться не с руки, и перед красными лицо сохранить надо, если они и в самом деле… Нет, эта мысль невыносима. Но каков старик! Говорит, как колокола льёт. Медь с серебром! Слушать бы его и слушать, хоть и тяжко это… Поистине, человек ушедшего века. Человечище! Но так всё оставить нельзя. Кто знает, чего от него ждать… Опасно. Опасно… И Перхуров, проведя пальцами по вспухшим векам, согнал сон, встал и зашагал по коридору.
Комендант города Верёвкин был в кабинете один. Он восседал за огромным столом управляющего банком и казался маленьким и невзрачным. Увидев входящего Перхурова, он поднялся было, но полковник жестом вернул его на стул.
– Вы один, Иван Александрович?
– Аки перст, – рассмеялся Верёвкин, откинувшись на спинку стула. – Пётр Петрович где-то на позициях. Что-то передать?
– Нет-нет. Я к вам. Это даже хорошо, что вы один, – доверительно проговорил Перхуров. – Только что у меня был митрополит Агафангел…
И полковник вкратце передал генералу Верёвкину суть состоявшейся беседы. Комендант крякнул.
– Эх… М-да, это тот ещё фрукт. Старикан, скажу я вам, не подарок…
– Меня всё это беспокоит, Иван Александрович, – сухо сказал Перхуров. – Нельзя ли попытаться сделать так, чтобы этот молебен не состоялся? Мало ли что может случиться… И вообще как-нибудь убрать старика из города? Для его же безопасности?
– Гм… Гм… – взялся за редкую седую бородку Верёвкин. – С ним не очень-то… – покачал он головой. – Но подумаем. Попытаемся…
– Подумайте, пожалуйста. Хорошо подумайте. И попытайтесь. Это не приказ. Просьба, Иван Александрович. Но настоятельная. Заранее благодарю, – и, не дожидаясь ответа, повернулся и вышел в коридор.
Красное кольцо
Вечер был хмур и удушлив. Уже несколько дней над городом собирался дождь. Тяжёлого воздуха не хватало, голова гудела и кружилась. В неё, больную, сотрясая воздух, то и дело вонзались пушечные выстрелы и глухие разрывы снарядов в центре города. Василий Каморин, согнувшись и низко опустив голову, сидел на скамейке привокзального сквера. Вокруг – у вокзала и на Московской улице – царила обычная военная суета. Прошёл вольным – не в ногу – шагом отряд ткачей с Большой Мануфактуры. Проскакали на взмокших, храпящих лошадях двое верховых: вымотанные, встрёпанные, издалека, должно быть. Шестеро красноармейцев, заросшие, в клокастых бородах, с натугой и грохотом катили в сторону Которосли трёхдюймовое орудие. Пушка упиралась на булыжнике, вздрагивала, подпрыгивала, и нервно, будто длинный чуткий нос, покачивался её ствол. Лихо промаршировал интернациональный взвод. Одеты кто во что – солдатские гимнастёрки, подлатанные кители и френчи, полевые шаровары, обмотки. И липовые русские лапти на ногах. Такой же разнобой был и в лицах. Белели из-под сизой щетины физиономии поляков, проглядывали лёгкой смуглостью под чёрной порослью суховатые мадьярские лица, желтели, блестя хитрыми щёлочками глаз, скуластые китайские. Воевала вся эта иностранная публика порывом и нахрапом. Гибла под кинжальным, грамотно организованным огнём перхуровцев. Но атаковала бойко и яростно.
А из города нёсся тряский, несмолкающий гул снарядных разрывов. Здесь, у вокзала, лишь резко слышалось отрывистое – то ближе, то дальше – баханье пушечных выстрелов.
Трёхдюймовки усиленно обрабатывали Которосльную набережную, Стрелку и берег Волги. А из заволжских далей, со стороны Данилова, вот уже второй день крушила город тяжёлая шестидюймовая артиллерия. В прах и щепки разлетались деревянные дома, валились, как карточные домики, кирпичные здания, бушевали пожары, и даже здесь, за Которослью, в воздухе стояла невыносимая пыль и гарь.
Скверно было перхуровцам. Куда хуже – простым горожанам, оказавшимся в самом пекле этой внезапной и бестолковой бойни, не знающим, куда бежать и как спасаться. Но и в огромном кольце красного лагеря вокруг Ярославля дела обстояли весьма неважно.
Военный совет, раньше времени покинутый Камориным, проходил в зале ожидания. Битых два часа в беспорядочном говоре, едком махорочном дыму, в трудах и муках определялась дальнейшая судьба Ярославля. Председательствовал начальник Чрезвычайного штаба по ликвидации мятежа полковой комиссар Ленцман. Лет сорока, невысокий, невзрачный, в полевой гимнастёрке под широким ремнём, рейтузах и скрипучих хромовых сапогах, он носил на своём по-восточному горбатом носу круглые очки в позолоченной оправе. Тёмно-каштановые волосы были зализаны назад и, похоже, прикрывали плешь. Тонкие бледные губы всегда были плотно – в ниточку – сжаты, и нельзя было понять, что это за гримаса: раздражения, боли или же глубочайшего презрения ко всему окружающему. А постоянно бликующие очки делали его лицо совершенно непроницаемым. Большой любитель поговорить и полюбоваться собой, сегодня он хранил молчание и прислушивался.
