Текст книги "Волжское затмение (СИ)"
Автор книги: Александр Козин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– А при большевиках, значит, могли? Контролировать? – ехидно вмешался Карпов.
– О, да, – дружелюбно кивнул Балк, будто не заметив подковырки. – Большевики сами контролировали. Но теперь, когда в городе идут военные действия, я поручиться не могу…
– Понимаю, господин Балк, – опередил Перхуров не в меру амбициозного Карпова. – Но отдаёте ли вы себе отчёт в том, что названные вами тысяча сто четыре человека, перейдя в сложившемся противоборстве на ту или иную сторону, представят собой силу грозную и опасную?
Балк, уставясь на Перхурова, часто заморгал.
– Но, господин полковник, это… Это… Вы же сами заверили, что статус военнопленных…
– И ещё раз заверяю, – согласно кивнул Перхуров. – Со своей стороны. Но не могу быть уверен, что никто не предпримет попыток втравить их в борьбу на стороне красных.
Балк зябко пожал плечами.
– Но это… Это есть военнопленные, господин полковник. В ваших русских делах они ничего не понимают. Им совсем не нужно вмешиваться и гибнуть… Это надо быть очень…идиотом, – и двумя пальцами с зажатым меж ними окурком Балк легонько постучал себе по лбу.
– Стало быть, господин лейтенант, вы можете ручаться, что ваши люди не примут участия в завязавшихся военных действиях? – гнул свою линию Перхуров.
Балк на минуту задумался.
– Это очень сложно… – чуть склонил набок голову он. – Поручиться, что среди них не окажется безумцев, я не могу. Но ваше предположение… Это фантастика! – и Балк резко пожал плечами. Он явно заволновался, и Перхуров заметил это.
– Значит, в глубине души вы такую возможность допускаете? – жёстко спросил он.
– Нет, но должен предупредить, что в этих условиях строго контролировать не смогу. Особенно, если вдруг станет широко известно о событиях в Москве. Тогда я совсем ни за что не ручаюсь, – развёл руками немец.
– Так-так. И главный вопрос. Когда вы сможете издать и распространить приказ о полном разоружении и строжайшем нейтралитете? – приглушенно, но грозно, как отдалённый гром, пророкотал Перхуров.
– Хм…хм… – покряхтел Балк. – Понимаю вас… Но, чтобы отдать такой приказ, я должен посоветоваться с моим начальством. Я не уполномочен отдавать такие приказы лично.
– Не хотелось бы вас огорчать, господин лейтенант, но вам придётся действовать самому. Под свою ответственность. Связи с Москвой у нас здесь нет. Никакой. И в ближайшее время не будет. Какие-либо сношения с Закоторосльной стороной вам и вашим людям с сегодняшнего дня я своей властью запрещаю. Это территория противника. А я должен быть спокоен за свои тылы. Да и за вашу безопасность тоже. Вы хорошо меня поняли, господин Балк? – опять мерно зарокотал Перхуров.
Балк беспокойно заёрзал на стуле. Теперь он сидел, как нежеланный гость, – на самом краешке.
– А если я откажусь? – осторожно улыбнулся он.
– Не советую, – покачал головой Перхуров. – В этом случае мы будем действовать сами. Без вас. У нас хватит наличных сил, чтобы арестовать всех ваших людей здесь, в центре города, разоружить и интернировать. Все нежелательные излишества этой акции будут на вашей совести, господин лейтенант. Но мы уважаем вас и ценим ваш статус. И хотим, сотрудничая с вами, действовать официально.
Угроза Перхурова была дутой. Наличных сил у него не хватало даже на оборону, которая всерьёз ещё и не начиналась. Слышалась ленивая винтовочная стрельба, да ухающие – то ближе, то дальше – разрывы снарядов на берегу Которосли. Где уж тут вылавливать по городу этих немецких охломонов…
– Что ж, благодарю за откровенность, – неторопливо, вдумчиво проговорил Балк, снова садясь на полный стул и вальяжно откидываясь. – Приказ будет. Но для этого прошу вас направить мне официальное обращение. Я беру на себя слишком многое и прошу это учесть. У нас не войсковая часть, военнопленные уже не солдаты, и приказы не имеют должной силы… Я поставлю людей…под молот и наковальню, так?
– Между молотом и наковальней, – поправил молчавший до этого Верёвкин. – Изучаете разговорный русский? Очень приятно…
Карпов насмешливо и зло покосился на старого приятеля.
Перхуров встал. Поднялись нехотя и Карпов с Верёвкиным.
– Благодарю вас, господин Балк, за ценную информацию, толковые разъяснения и доброе отношение. Обращение будет сегодня же подписано и направлено вам. Надеюсь на плодотворное дальнейшее сотрудничество. До свидания, – с чувством произнёс Перхуров и поклонился.
Балк в ответ кивнул Перхурову, генералам, развернулся по-строевому и вышел. На столе осталась пачка его папирос. Загудела чугунная лестница.
– Хитёр, подлец, – задумчиво пробурчал Карпов.
– Да, этот немчик тот ещё… Знает-то намного больше, чем говорит. И вообще, тёмная лошадка, – вздохнул Верёвкин.
– Тёмная лошадка… – механически, задумчиво повторил Перхуров. – Ничего, проясним. Да, непрост… Непрост. А чего вы хотели, господа? Тупых солдафонов на таких должностях не держат.
Карпов с Верёвкиным сидели у стола и с наслаждением затягивались немецкими папиросами.
– А хороший табачок у немца. Я уж измучился нашими – сено, оно и есть сено… Присоединяйтесь, Александр Петрович, – рассмеялся Карпов, пропуская струю дыма сквозь пышные усы.
Трудный день
Небо никак не прояснялось. Стояла с утра над городом пасмурно-бледная пелена с редкими бесполезными голубоватыми просветами. Точно так же, смурно и серо, было на душе у Антона. Уж за полдень перевалило, а он всё бродил и бродил по настороженно притихшему, ошеломлённому внезапными событиями городу. Над разлапистой Знаменской башней полоскался на ветерке бело-сине-красный флаг. Такие же штандарты, но чуть поменьше, висели по бокам арки ворот. И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно. Казалось, что и эти флаги, и эти одежды навсегда исчезли из жизни ярославцев.
У гостиницы “Бристоль” на афишной тумбе и на стене у парадного подъезда висели уже знакомые Антону листки с воззванием и приказом. Но люди не задерживались здесь. Может, не считали нужным, может, читали более бегло, чем полуграмотные обитатели предместий. А может, уже отучены.
Навстречу и попутно то и дело сновали вооружённые люди – офицеры, отряды добровольцев, милиционеры. Добровольцы старательно и неумело печатали шаг, покачивая винтовочными штыками. У многих, как и у Витьки, на винтовках не было ремней, и они болтались за худыми, сутулыми спинами на чём попало: на бельевых верёвках, тесьмах, поясках. Те, другие, которых Антон видел утром на Сенной, были куда более собранны и сноровисты. “Значит, у них одни – для боя, а другие – эти вот, вроде Витьки – резерв, что ли… Так. Но куда их ведут?” – размышлял Антон. Шли они в разных направлениях, но, судя по всему, оказаться должны были на набережных – Волжской и Которосльной. Зачем? Ох, посмотреть бы, что они там делают… Но это было затруднительно. На подходе к Стрелке, ещё у Соборной площади, Антон увидел плотное оцепление и повернул обратно. Не было прохода по улицам и переулкам к Волге. Повсюду стояли хмурые, неразговорчивые, грубые милиционеры, и обычным горожанам хода не было. Дворы, как успел заметить Антон, тоже были перекрыты, и в них постоянно околачивались какие-то подозрительные люди в гражданском. Каморин знал здесь тайные лазейки, но рисковать среди бела дня было слишком опасно. Пропускались только офицеры и организованные отряды добровольцев. Губернаторский переулок был даже перегорожен самодельным шлагбаумом – деревянным брусом, к концу которого было ловко прилажено тележное колесо на ступице. Когда подходил очередной отряд, конец бруса с грохотом откатывали к тротуару. Добровольцы под командой офицера добросовестно маршировали дальше, а милиционеры поспешно закатывали брус опять поперёк улицы, отгоняя увязавшихся за добровольцами гомонящих мальчишек руганью, пинками и затрещинами.
Только за Мякушинским съездом, у водокачки, Антону вместе с другими любопытными удалось выйти к реке. Здесь было пока свободно и пусто. Только вдалеке, у пристаней, шла какая-то суета и работа. Слышался стук лопат и ломов.
– Что делают-то? – недоуменно спросил Антон у худого длинноволосого мужчины с испитой усталостью в глазах.
– А не видишь? Укрепляют… Бруствер делают, окопы. Оборона, брат, не фунт изюму… А ребятки-то недовольны. Мы, говорят, воевать записывались, а не лопатой чертомелить! Да у них разговор короткий… Без позиций много не навоюешь, это да. Город в крепость превратить хотят, во как! – посмеиваясь, ответил он.
Но тут к зевакам с набережной выскочил милицейский разъезд. У Антона упало сердце. “Сейчас начнётся…” – с тоской подумал он и даже зажмурился.
– Расходитесь! Расходитесь, нечего глазеть! – строго прикрикнул старший, осаживая коня.
– Давайте-давайте! По домам! Шагом марш! – проворчал второй милиционер, заводя коня в тыл собравшимся.
– Отставить, ребята… Погодите, – раздался низкий звучный голос. Со стороны Мякушинского съезда к ним приближался невысокий, плечистый, плотный, тугой, как накачанный мяч, бородатый старик в военной форме. Антон тут же узнал в нём Петра Петровича Карпова, отставного генерала, шумного и непоседливого человека. Милиционеры вытянулись и козырнули. Тот расплылся в добродушной, дедовской улыбке.
– Здравствуйте, здравствуйте, ребята… Что ж это вы людей почём зря гоняете? Они, может, помочь хотят, а вы… Нехорошо, – и укоризненно покачал головой.
– Приказ, господин генерал, – спокойно пожал плечами старший.
– Приказ – это свято. Тут спору нет, – отмахнул широкой ладонью Карпов. – Но и к людям надо с пониманием. Так я говорю? – и испытующе заглянул в лицо длинноволосому. Тот кивнул и чуть отступил.
– Вот то-то! – поднял Карпов толстый, волосатый указательный палец с протабаченным ногтем. – Вы, друзья мои, я смотрю, люди молодые, умные, образованные… Так? – и глянул теперь на Антона. Пришлось кивнуть и ему.
– Ну, это же прекрасно! Вы же видите, что происходит в городе! А город ждёт – не дождётся вашей помощи! Нам как хлеб, как воздух нужны совестливые, созидательные, любящие Россию люди! Так помогите нам, не бросайте в трудный час! – эти трескучие слова прозвучали в устах генерала запросто, по-домашнему.
– Да мы готовы, ваше превосходительство, – заискивающе улыбнулся длинноволосый. – Так ведь гонят отовсюду, не пускают…
– Ну так военное положение, не взыщите. А чем вы хотели бы помочь? Если языком, то это не требуется. Вот кто вы по профессии? – прищурился Карпов.
– Профессия у меня редкая, господин генерал. Большевики отмахивались. Я геодезист.
– Геодезист?! – радостно присел Карпов и развёл руками, как для объятия. – Дорогой вы мой! – шагнул к нему и крепко встряхнул за плечи. – Да вы самый бесценный для нас человек! Нам сейчас на укреплениях такие специалисты во как нужны! – и он полоснул по бороде ребром ладони. – А вы прибедняетесь! Эх, молодёжь… Так, никуда не уходите. Поедете со мной. Ну а вы, мой юный друг? – обратился он к Антону. – Чем порадуете?
– Да я… – сдавленно начал было Каморин, но Карпов перебил.
– Реалист? – спросил он, взглянув на бляху Антонова ремня. – Какой класс?
– Шестой закончил. Но ни экзаменов, ни выпуска… – пробормотал Антон.
– В технике разбираетесь? Обязаны! В автомобилях, например? Двигатели, трансмиссии, шасси? Ну? Отвечайте генералу!
– Ну… Кое-что знаю… Но я никогда… – промямлил Антон.
– Ничего! Идите-ка, голубчик, на Лебедевский завод, тут как раз недалеко. Мы там организуем большие работы по ремонту грузовиков. Нужны позарез! Будет вам и экзамен, и выпуск, и великолепная практика! Вот вам бумажка, – Карпов извлёк из кармана записную книжку в кожаном переплёте, черкнул карандашом, вырвал листок и протянул Антону. – Скажете, от генерала Карпова. Шагайте! Ну а вы? – оглядел он остальных. – Чем послужите новой власти?
– Да мы… всё больше неучёные, – ответил за всех какой-то увалень деревенского вида.
– Я по торговой части, – сознался мужчина лет тридцати, в сапогах и потёртом жилете.
– А я семинарист… Недоученный, – рассмеялся низенький молодой человек с бородкой. – Нам бы в добровольцы, что ли… Всё при деле… – несмело проговорил он.
– Какая скромность! – воздел руки к небу Карпов. – Да вы молодцы! Молодцы! Настоящие люди! Такими не бросаются! А вы тут слоны слоняете. Вот вам… Вам и вам, – он быстро черкал в книжке, вырывал листки и раздавал людям. – Пойдёте к гимназии Корсунской, там у нас штаб. Спросите штабс-капитана Полехина. Он всё устроит. Без очереди. От генерала Карпова. Но и вы, друзья, не слоняйтесь долго! В добровольцы! Или на укрепления! Работы полно! Без вас никак, ну не мне же, в самом деле, на седьмом десятке лопатой махать! Ждём, господа! Ждём!
– Господин генерал, – подал голос длинноволосый геодезист. – А вот Перхуров этот… Что за человек? Узнать бы…
– Перхуров? – значительно нахмурился Карпов. – О-о! – и снова воздел указательный палец. – Полковник артиллерии! От-личнейший боевой офицер! Герой войны! Георгиевский кавалер! Прекрасный командир, но ему нужна наша помощь, наше участие. Дело наше общее, друзья. Мы ждём! Ярославль ждёт вашей воли! До встречи на боевых позициях!
И, увлекая за локоть геодезиста, зашагал к съезду. Там его ждала пролётка. Милицейский разъезд, погарцевав для вида в сторонке, ускакал в сторону пристаней.
Люди в лёгком недоумении расходились.
– Ишь ты… Помолодел! Ожил… – ворчали одни.
– Хитрый старый чёрт! Языкатый, – качали головами другие.
Вертели в руках карповские бумажки. Многие, оглядевшись, тут же выбрасывали их.
– Да пошли они со своей войной! Звали мы их, что ли? Сами налезли, сами и воюйте, ядрён-ть!
– А я пойду! – отмахнул кулаком семинарист. – Семь бед – один ответ… Чего сидеть-то?
– Давай-давай! Пули дураков любят, – лениво подколол его деревенский.
Антон аккуратно сложил свой листок и сунул в карман. Сгодится. На память. От генеральской болтовни вдруг разболелась голова. И ужасно хотелось спать. Эх, домой бы… Но тут же представлялись тревожные и вопросительные глаза Даши. Что он скажет ей, что ответит? Как быть? Что делать?
Ответов у него не было, а мысль о побеге из города казалась позорной, шкурной и бабьей. Нет. Этого не будет. И Антон наугад шагал по растревоженному городу. Прохожих на Пробойной улице было мало. Вид у всех был хмурый и недоумевающий. Во дворе богатого особняка шло веселье под гармошку. У окон валялась сломанная мебель и груды бумаг – всё, что осталось от какого-то советского учреждения. Из комнат слышались нетрезвые возгласы и хохот. Такие сборища новой властью, видимо, не возбранялись. Антон свернул на Варваринскую улицу и вдруг остановился, как вкопанный. “Георгиевский кавалер…” – вспомнил он слова Карпова о Перхурове. И тут же возник перед его глазами тот высокий узкий офицер в окне гимназии Корсунской. С георгиевским крестом на груди. Он? Наверное, он… Мать честная! И Антон прислонился к углу ближайшего дома, чтобы смирить заколотившееся сердце. Это же Погодин! Тот самый Погодин, которого так испугалась Дашка тогда, на углу Семёновской площади! Только тогда он был сутул, нестрижен и в штатском…
По спине пробежали мурашки, и Антон вдруг затрясся. Погодин… Перхуров! Вот, значит, кто они! Бедная Дашка и в самом деле чудом не погибла. Заговорщики! Что-то такое Антон подозревал, но никак не связывал случившееся в городе с Дашиной историей. А оно – вон что. Сам Перхуров… Глядишь, и Виктор Иванович, этот змеиный глаз, тоже объявится. Если ещё не объявился. Сейчас же к Дашке! Скорее к ней! А он-то, идиот, бродит тут, как дерьмо в проруби, давно бы догадаться! Ну, дурак!
Сжав кулаки и прибавив ходу, Антон зашагал вверх по Варваринской. Скорей! Скорей… Уже миновалась Екатерининская улица, уже желтел впереди Волковский театр, как вдруг путь Антона преградила толпа на тротуарах и проезжей части. Люди толклись, вставали на мыски, подпрыгивали, тянули шеи в сторону Театральной площади.
– Вон, вон! Идут! Ведут! – понеслось над головами.
От площади, двигалось невесёлое шествие. Впереди выступали двое гражданских с винтовками наперевес. Сердитых. С жёсткими хмурыми лицами. За ними беспорядочно, растянуто брели полтора десятка мужчин. Оборванных. Избитых. Некоторые были ранены, и на самодельных – из разодранных рубах – повязках виднелись кровавые пятна. Их поддерживали под руки, не давали упасть. Лица у всех были черны и подавлены, спины сутулы. Лишь трое-четверо из них держались молодцами. Не опуская голов, они смело и прямо глядели на зевак. И тёмные, запавшие глаза были спокойны и чуть презрительны. У Антона ёкнуло и упало сердце, когда среди них он узнал Виталия Щукина, отцовского приятеля. Щукин часто бывал у них в доме тогда, до октября. А потом, кажется, заседал в городском Совете. Оба глаза у Щукина были подбиты, нос кровоточил. На лице застыла злая усмешка. Две искорки почти невидных глаз скользнули по лицу Антона, чуть дрогнул рот, но Щукин не обернулся. Следом за ним, поддерживая согнутого в дугу парня с перевязанным предплечьем, шёл Андрей Ваверняк, партийный вожак рабочих речного порта, невысокий, плотный, неунывающий хохол из Николаева. Когда-то смешливые, острые и искрящиеся глаза его теперь застыли и освинцовели. Были и другие, которых Антон мельком встречал в городе, но не знал их имён. Шли тяжело, крепко – до желваков – сцепив зубы. И беспорядочное шарканье шагов было безнадёжным и угнетающим.
– Ишь, идут-то… Прямо как каторжные… – озадаченно присвистнул кто-то.
– А что ж! Похозяйничали – и будет. Пора и ответ держать, – рассудительно ответили ему.
– Да кто? Кого это? Куда их? – подпрыгивал и выглядывал из-за плеч любопытный коротышка.
– А не узнаёшь? Большевики это. Доигрались, дяденьки. Крепко ж им досталось!
– Осадить! Осадить на тротуар! – раздался резкий металлический голос. – Дорогу! Дорогу арестованным!
Толпящиеся на проезжей части отхлынули, и процессия поплелась дальше, к Пробойной улице. По бокам, с обеих сторон, её конвоировали четыре милиционера с винтовками. Замыкали шествие ещё двое штатских с маузерами в руках. Командовал колонной бледный, остролицый офицер с георгиевской ленточкой, которая, как шеврон, была нашита на левом рукаве. Он шёл поодаль, жевал травинку и покрикивал на толпу.
– Куда ж их повели-то? В Волге, что ли, топить? – слышались недоуменные возгласы.
– А похоже на то! Не хотят на эту мразь патроны тратить… И поделом! Довели страну до ручки, бандиты краснопузые, мать их… – злобно донеслось до Антона.
Но таких было мало. Большинство зевак молчало. Вздыхая и качая головами, люди угрюмо глядели вслед уходящей колонне. Странно, но на какой-то миг Антон и в себе ощутил раздражение против этих несчастных арестантов. Сдали город! С такой лёгкостью сдали! Где ж ваши отряды и дружины? Схлынули? Стушевались? Сдрапали? Позор! Но тут же устыдился этих чувств. Нет. Всё наверняка гораздо сложнее. Он просто чего-то не знает. Да и чёрт их разберёт! У него Дашка. Скорее к ней. Домой. Она там одна. Мало ли что…
Что могло случиться с Дашей, да и с ним самим, Антон не знал толком. Даже догадки были сейчас невозможны. Ясно было одно. Их прежнее существование было опрокинуто. Вверх дном. Решительно и грубо. И теперь всё нужно начинать заново. Или приспосабливаться к новой обстановке, в которой ни бельмеса пока не ясно, или бежать из города. К отцу, в Москву. Но с какой, собственно, стати он должен бежать из родного города? Подумаешь, белые! Неизвестно ещё, чем всё это у них кончится. Ни в их воззваниях, ни в выступлении Савинова, ни в показных призывах Карпова Антон не услышал никакой определённости. Они лишь звали ярославцев на свою сторону. Значит, положение у них очень шаткое. Пересидеть бы хоть пару дней, пока прояснится. Дашку бы только отправить куда-нибудь подальше из города, от этого кощея Перхурова и его змеиноглазого приятеля. Но красные-то хороши! Разгильдяи. И предатели…
Сжимая кулаки и ругательно шевеля губами, Антон вышел на Большую Линию, что вела от Семёновской площади мимо театра к монастырю и Которосли и ошеломлённо застыл в толпе зевак, услышав громкие, грозные, лязгающие звуки.
Впереди загадочной и шумной колонны рысью скакал на неуклюжей лошадке офицер с раскрасневшимся лицом и длинным вздёрнутым носом. В правой руке у него был белый флажок, и он размахивал им, подавая какие-то сигналы. А вслед за ним с оглушительным воем, скрежетом и лязгом катилось, подрагивая, серо-зелёное клёпаное чудище, похожее на гигантского древесного клопа. Грохоча металлическими зубастыми колёсами, чудище тряслось и содрогалось на булыжнике мостовой и трамвайных рельсах. Три тупых пулемётных рыла с ленивой злобой глядели из башенок. Портик водителя спереди был приоткрыт, и за ним виделось усердное копошение и мелькание. Бронеавтомобиль прогрохотал мимо, и вслед прокатили три грузовика. Военных, американских. С открытыми кабинами, кургузыми, коробчатыми кузовами и гремящими цепями. Первая и вторая машины были доверху нагружены строительным хламом – досками, брёвнами, длинными кусками рельс, обрезками труб, битым кирпичом. А в третьей ехали добровольцы. Молодые. В гражданском. Одни сидели, прислоняясь к борту и зажав коленями винтовки, другие стояли. Скорость была безопасной, и их лишь потряхивало. Надвигалось, кажется, и впрямь что-то интересное, и Антон, пораздумав, решил узнать, что же затеяли перхуровцы. Колонна уже пропала из виду в стороне Богоявленской площади, а по Большой Линии всё шагали и шагали любопытные горожане. Тут и там сновали и визжали пронырливые мальчишки.
– К мосту, к мосту поехали! Баррикаду делать будут!
– Слышь, баррикаду! Айда к мосту!
– Ага! Так тебя и пустили!
– А мы – в обход!
Перед площадью уже стояло оцепление, и попасть на неё было трудно. Угадав среди милиционеров старшего, Антон, недолго думая, подошёл к нему.
– Мне в штаб надо. Я от генерала Карпова, – твёрдо и чуть небрежно проговорил он, протягивая записку. – В добровольцы…
– Ещё один… – даже не прочитав, сморщился, как от зубной боли, милиционер. – Куда вас, недорослей, чёрт несёт, дома не сидится, под пули лезете… Ладно. Федюхин, пропусти! Но смотри, там опасно! Без глупостей! – и выразительно погрозил Антону кулаком.
Дальше оцепления не было, и Антон, дойдя до гимназии Корсунской, осторожно проскочил мимо. Впереди уже виднелась длинная металлическая ферма Американского моста через Которосль. Там, кормой к мосту, стоял броневик, и добровольцы поспешно сбрасывали с грузовиков строительный мусор. Завал у моста понемногу разрастался. Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна. Сглотнул. Уши чуть прочистились, но в них по-прежнему звенело и свербило. Он сел, прислонился к клёну, нащупал картуз и нахлобучил на гудящую голову. Напротив, через улицу, у белой стены монастыря, земля была уродливо взрыта, дымилась, и комья её валялись повсюду вокруг. А на самой стене появились глубокие красные отметины.
– Б-бумм! – грохнуло у самого моста. Мелькнул султан дыма и вывороченной земли.
– Пу-бухх! – долетело издали, со стороны Вахрамеевской мельницы.
Больно отдалось в ушах, и Антон, застонав, закрыл их ладонями. Гудящая и звенящая голова отказывалась соображать. Стреляют… Откуда? Из-за Которосли? Кто? И зачем? Дурак, нашёл о чём думать… Домой, пока не ухлопали тут!
В голове как будто прояснилось. Но она кружилась, и уши были словно залиты водой. Антон медленно поднялся с земли, распрямился. Идти можно. Потихоньку. И пошёл. Но не домой. А к берегу Которосли. Поперёк дороги был брошен один из грузовиков. Из радиатора с шипением валил пар. На сиденье, на полу, на подножке и на земле темнели кровавые кляксы. Сам шофёр, бледно-серый и осунувшийся, как труп, лежал на траве у обочины. Но, кажется, дышал. Нос был разбит. Кровь шла и из ушей.
– Ба-бах! – ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля. Справа послышались глухие, сдавленные голоса. У правой обочины, в тени грузовика, сидели пятеро добровольцев. Держались за головы. Двое мучились рвотными спазмами. Один трясся. Двое других были отрешены и заторможены. Винтовки лежали тут же на траве.
– Н-ничего… – сквозь стук зубов выдавил трясущийся. – С-сейчас н-наши… Тоже дадут… С б-броневика…
– А толку? Пушка у нас не той системы… Далеко не выстрелишь… – с длинными паузами ответил отрешённый. – Не дай Бог – атака… Вот тут и запоём Лазаря…
– Домой… Домой надо… – простонал один из “тошнотиков”.
– Чёрт, Супонин идёт… Встали, встали, ребята…
– Вольно, вольно! – махнул рукой подошедший офицер. – Кто может стоять, держать винтовку и хоть чуть-чуть соображать – быстро на баррикаду! Возможна атака с той стороны! Остальным сидеть, приходить в себя.
Последние слова Супонина заглушил звучный удар, и высокий столб воды взметнулся в Которосли у самого моста. Баррикаду и застывших на ней с винтовками добровольцев щедро обдало брызгами. Трое контуженных тяжело поднялись, взяли винтовки и поплелись на баррикаду. Офицер, казалось, был удивлён. Он внимательно поглядел им вслед и чуть покачал головой. Не по себе стало и Антону. Еле живы, а геройствуют. Чего ради?
– А ты что? Тебя не касается? – обернулся офицер к Антону. Это был тот самый носатик, который командовал колонной. – Где твоя винтовка?
– Нет пока… – развёл руками Антон. А что было делать? Попался…
– Как нет? Доброволец? – вытаращился на него Супонин. Казалось, он сейчас выколет Антону глаз своим длинным маслёночным носом.
– Н-нет… Не успел ещё… – пролепетал Каморин.
– А чего бродишь тут, дурило? Проваливай! Быстро! – звонко рявкнул прямо ему в лицо Супонин. Антону даже с его заложенными ушами это показалось оглушительным. Но офицер вдруг замер, скосил глаза в сторону реки и чутко прислушался.
– Ложись! – внезапно крикнул он и сделал Каморину мастерскую хулиганскую подсечку. Взмахнув руками, Каморин грохнулся наземь. Рядом упал Супонин. Тут же над ними режуще взвыло, сильно тряхнуло, и метрах в пятнадцати, у угловой башни монастыря, чёрно взметнулась земля. Над головами раздался короткий свист, и в борт грузовика что-то хрустко врезалось. Офицер вскочил, отряхнулся, поднял фуражку и толкнул Антона. Тот медленно встал.
– Понял? – опять рявкнул Супонин. – Бегом отсюда! Живо! – и, развернув его за плечи, дал ощутимого тычка в спину. – Бегом! Стрелять буду!
Антон нехотя побежал. Каждый шаг тупо отдавался в голове и поднимал в глазах тёмные волны. Только в маленьком узком прогончике, ведущем в сторону Большой Рождественской, он прислонился к забору и, крепко сжав руками виски, опустился на корточки. В голове, и без того больной, путались, рвались, перемешивались впечатления последних минут. Страха не было. Лишь тупое ошеломление и неприятное, недоброе удивление. И тоска. Чёрная, тошнотворная тоска, от которой замирало сердце и не хотелось жить. Слишком дёшево стоила она, его жизнь. Ничего не стоила. Он и раньше понимал это, но с особой чёткостью ощутил только сейчас, под снарядами и осколками.
Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад. Навстречу, сгоняя толпу к тротуару, прогремела в сторону Всполья пожарная команда с бочками и помпами. Антон поднял глаза и оторопел. Над Вспольем непроглядным фронтом поднимался чёрный дым. Посвежевший ветерок доносил яростный гулкий треск большого пожара. И висел в воздухе, как реденький снежок, серый пепел. В сочетании с орудийной пальбой на Которосли это зрелище было чудовищным и невыносимым. И приступ липкого, безнадёжного ужаса холодно сковал Антона с ног до головы. Далеко ли? Дунет ветер посильнее – и всё тут за одну ночь выгорит. И что? И куда? И как жить? Но тушат же… Вон, поехали. С версту дотуда… Может, и обойдётся ещё. Но что делать? Господи, что делать-то?
Еле переставляя ноги, в жутком, мурашечном оцепенении, как в кошмарном сне, добрёл Каморин до своего дома в Даниловском переулке. Постучал, ожидая увидеть насмерть перепуганную Дашку. “Ей-то что сказать? Что?” – мучительно билось в голове.
Даша открыла калитку. Одета она была в свою блузку с кружевными рукавчиками и длинную юбку, но всё наспех, без оглядки. Вот и обуться не успела, босиком выскочила. Но не испугана, нет. Встревожена только.
Антон шагнул во двор. Даша задвинула засов и, вскрикнув, бросилась ему на шею.
– Антон… Что там? Как там? Я уж чего-чего не передумала! Там стреляют, тут горит… Где ж тебя носило-то? Ой! Да ты испачкался… И нос кровит! – и, качая головой, отступила от него, пристально оглядывая.
– Дашка… Дашка… – простонал Антон, и сквозь заложенные уши собственный голос показался ему чужим. – Всё плохо, Дашка. Всё очень, очень плохо…
– Плохо, Антон, – кивнула она головой и вытерла рукавом глаза. – Пойдём в дом.
– Всполье… – бормотал, как спросонья, Антон. – Всполье горит, вот что страшно. А стреляют – это ничего… Это на Которосли, далеко пока…
– Антон, – робко позвала Даша. – А у нас…
И осеклась.
– Гость у вас, – раздался звучный, сто лет не слышанный, но единственный на свете голос. – Далеко, говоришь? Лиха беда начало…
И в сени шагнул отец Антона, Василий Андреевич Каморин. Он был всё таким же – рослым, подвижным, налитым недюжинной кузнечной силой и добро улыбчивым. Но глаза не смеялись. Хмуро, тревожно и устало глядели они из-под воспалённых век. Всегда круглое, широкое лицо осунулось и побледнело, нос заострился и вытянулся. Густые и лежавшие ранее копной тёмно-русые волосы были коротко острижены, и круглая голова бледно просвечивала в них. В усах обильно проглядывала стальная седина. В свои сорок два года он казался старше и строже. Раньше отец сильно сутулился, но не придавал этому значения. Рабочему человеку, говорил он, выправка ни к чему. Но теперь он весь будто подобрался, подтянулся, выпрямился. В его жизни определённо что-то изменилось. Что – нельзя было понять.
– Отец… Ты… – пробормотал ошеломлённый Антон, утыкаясь в пропахший махоркой, травой и паровозным дымом отцовский пиджак. – Ты… Да как ты здесь? В городе белые, а ты…
