Текст книги "Русская стилистика - 1 (Фонетика, Графика, Орфография, Пунктуация)"

Автор книги: Александр Флоря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Флоря Александр Владимирович
Русская стилистика – 1 (Фонетика, Графика, Орфография, Пунктуация)

Флоря Александр Владимирович

РУССКАЯ СТИЛИСТИКА

КУРС ЛЕКЦИЙ

ЧАСТЬ 1.

ФОНЕТИКА. ГРАФИКА. ОРФОГРАФИЯ. ПУНКТУАЦИЯ.

ВВЕДЕНИЕ

Нефилологическое понятие о стиле

Стилистика – филологическая наука, и даже узловой пункт филологии, потому что здесь сходятся данные всех дисциплин, образующих эту специальность.

Но в жизни мы употребляем слово "стиль" расширительно, и не всегда в связи с искусством. "Понятие "стиль" все больше заполняет нашу аудиовизуальную обыденность, повседневность. "Стильная мебель", "стильный прикид", "стильная тусовка" – распространеннейшие современные рекламные клише. Смысл содержащегося в них призыва прозрачен: не отставайте, поспевайте за стилем, нельзя не быть в курсе" (Козлова 2000: 272). Существуют стили мебели (напр., английский чиппендейл), архитектуры и бытовой обстановки, жизненного уклада в целом, включая культуру (немецкий и австрийский бидермайер), одежды и т.п. В этом случае стиль синонимичен моде, а мы чаще говорим о стильности, т.е. о чем-то, похожем на стиль, но не являющемся им на самом деле. Стильное – это значит: общее, пусть даже не для всех, а для какой-то социальной группы. Знаменитые "стиляги", несмотря на все свое фрондерство, были именно стильны, т.е. похожи друг на друга внутри своей субкультуры. Зато герой романа Ю.О. Домбровского "Факультет ненужных вещей" художник Калмыков, современник стиляг, не был одним из них, потому что придерживался собственного стиля:

Калмыков сам конструировал свои одеяния и следил, чтобы они были совершенно ни на что не похожи. У него на этот счет была своя теория: "Вы представьте себе, – объяснял он, – из глубин вселенной смотрят миллионы глаз, и что они видят? Ползет и ползет по земле какая-то серая масса, и вдруг как выстрел – яркое красочное пятно! Это я вышел на улицу".

Комментарии здесь излишни.

Но у слова "стиль" есть и более высокий смысл, выраженный афоризмом Ж. Бюффона "Стиль – это человек". Существует стиль мышления, стиль поведения и, наконец, стиль жизни. И стиль этот влияет на то, как человек говорит и пишет. Стиль – это личность, и, пожалуй, не в метафорическом смысле. Итальянский поэт Эудженио Монтале, проживший очень достойную жизнь, сказал: "Я думаю, что добрый стиль придет к нам от добрых нравов", а Т. Манн писал о Ф. Кафке: "Он был мечтатель, сновидец, и его творения по своему характеру, по замыслу и воплощению – часто совершеннейшие сны (...) Но наполнены они разумной – пусть ироничной, даже гротеской, но – разумной, отчаянно разумной, всеми силами стремящейся к Доброму, Правильному, Богоугодному добропорядочностью, проявляющейся уже в добросовестно-деловитом, странно подробном, корректном и ясном стиле изложения". Для подлинно великих писателей эстетика – это уже этика и наоборот.

И, конечно, наоборот. Напр., жизнь А. Швейцера напоминает хорошо написанную книгу, но он и сам написал такую книгу – свою автобиографию, фрагменты из которой хотелось бы привести.

1. То обстоятельство, что (...) эксперты-медики, вопреки элементарнейшим с точки зрения квалифицированного психиатра, усомнились в здравости ума Иисуса. Можно объяснить только тем, что они были недостаточно знакомы с исторической стороной вопроса. Они не только упустили из вида, что мир идей, в котором жил Иисус, можно объяснить исходя из позднеиудейского мировоззрения, – они также не смогли отделить исторически достоверные сведения об Иисусе от недостоверных. Вместо того, чтобы придерживаться двух древнейших источников, Марка и Матфея, они собрали в одну кучу все, что есть во всех четырех Евангелиях, и, нарисовав портрет некой вымышленной личности, сделали заключение о наличии патологии. Не случайно главные аргументы за то, что Иисус страдал умственным расстройством, взяты из Евангелия от Иоанна. Реальный Иисус убежден в своем мессианском предназначении потому, что Его мощная этическая личность не могла осознать себя как-либо иначе в рамках господствующих в то время религиозных идей.

2. Нужно (...) помнить, что на органе времен Баха невозможно было играть в любом желаемом темпе. Клавиши двигались так туго, и их нужно было отжимать так глубоко, что хорошее moderato само по себе было уже достижением. Следовательно, Бах должен был задумывать свои прелюдии и фуги в настолько умеренном темпе, чтобы их можно было исполнять на имевшихся в его распоряжении органах. Поэтому и мы должны твердо помнить это обстоятельство и играть в темпе, соответствующем замыслу композитора.

3. Из болезней, с которыми мне приходилось иметь дело, главными были малярия, проказа, сонная болезнь, дизентерия, фрамбезия и гнойные язвы, но я был удивлен, обнаружив, как часто встречаются здесь пневмония и сердечные заболевания. Хирургического лечения требовали, главным образом, грыжа и элефантиазис (слоновая болезнь) (...) Первобытным пациентам врач должен говорить всю правду, ничего не скрывая. Они хотят знать ее и могут ее перенести, так как смерть представляется им чем-то вполне естественным. Они не боятся ее и встречают спокойно.

4. Обычно я просил посылать ко мне пожилых женщин, чтобы, насколько возможно, облегчить им этот получасовой экзамен. Однажды, экзаменуя одну почтенную матрону, я спросил ее, был ли Господь Иисус богатым или бедным. Она ответила: "Что за глупый вопрос! Если Бог, Великий Вождь, был его отцом, конечно же, он не мог быть бедным". И на другие вопросы она отвечала с такой быстротой и находчивостью, как будто родилась не в Африке, а в Ханаане. Однако хорошая оценка, поставленная профессором теологии, не помогла ей избежать переэкзаменовки. Туземный проповедник ее района отнесся к ней более строго, так как она недостаточно регулярно посещала занятия.

5. Погруженный в размышления, я сидел на палубе баржи, тщетно стараясь найти элементарную и универсальную концепцию этики, которой я не нашел ни в одной философии (...) К концу третьего дня, в тот момент, когда на закате солнца мы проходили мимо стада гиппопотамов, в моем мозгу непредвиденно, без всякой связи с предшествующими мыслями вдруг вспыхнули слова: "Благоговение перед жизнью". Железная дверь поддалась, я увидел дорогу в непроходимой чаще.

Автобиография А. Швейцера запечатлела богатство и напряженность его интеллектуальной, духовной жизни, в тексте это отражено. Жизнь и размышление здесь пребывают в единстве. Сюжетность и медитативность плавно и естественно чередуются, перетекают друг в друга. Трудно поверить, что все эти отрывки относятся к одному и тому же человеку. В этих фрагментах представлен Швейцер – герменевт, теолог, психолог, врач, музыкант, миссионер и моралист. За этими отрывками, представляющими различные ипостаси автора, стоит его мощная, благородная личность. Она воплощается в единстве стиля и интонации. В последней мы различаем оттенки: докторальность, повествовательность, юмор, поэтичность, – но это именно оттенки, нюансы. Автор их не педалирует, его тон спокоен, умерен, стиль скромен и лаконичен. Энциклопедическая образованность Швейцера проявляется не в изобилии терминов – их мало, – а в самой структуре мышления. Он хорошо разбирается во всем, о чем пишет (от грыжи до универсальной этической концепции), мыслит ясно, конкретно, предметно, логично и умеет об этом понятно говорить. Терминология у него дозированна, уместна и доступна, непонятные слова Швейцер объясняет. В построении текста преобладают цепевидность, причинно-следственные связи. Это язык ученого, рационалиста, проповедника. Швейцера интересует всё – отсюда точность, обилие деталей, искреннее внимание к действительности, доброе и уважительное отношение к людям из "другого мира", стремление их понять. И от самых бытовых, прозаических, даже натуралистических вещей автор легко переходит к самым возвышенным. Его кредо – "Благоговение перед жизнью" – идеально воплощается в таком элегантном, целомудренном, благородно простом и умном стиле.

Филологическое понятие о стиле

Происхождение слова стиль общеизвестно: это слегка видоизмененное греческое название палочки для письма на восковых дощечках (церах) заостренной с одного конца и тупой с другого. "Стиль" рекомендовалось чаще поворачивать, чтобы стирать написанное и таким образом улучшать текст. В русском языке до сих пор употребляется слово "стило"* – ироническое наименование орудия для письма: карандаша, авторучки, фломастера и т.п.

"Стиль" уже как термин, в более привычном, филологическом, понимании "речевая манера" – встречается в нашем языке с XVII в., возможно, как заимствование из польского – "штиль". М.В. Ломоносов употреблял эту форму видимо, под влиянием немецкого языка. Была известна также латинизированная форма – "стилус" (подробнее об этом см.: Вомперский 1965).

В общем виде стиль можно определить так: "исторически сложившаяся разновидность употребления языка, отличающаяся от других подобных разновидностей особенностями состава языковых единиц и особенностями их организации в единое смысловое и композиционное целое (текст)" (Горшков 2000: 27).

Конкретные значения термина "стиль" разнообразны (см.: Лосев 1993). Во-первых, (повторяем) этим словом принято называть разновидность языка, закрепленную традицией в данном обществе за одной из наиболее общих сфер социальной жизни, т.е. то, что обычно называется стилем языка нейтральным, книжным или разговорным. Однако мы не будем употреблять словосочетание "стиль языка", потому что это часто приводит к путанице понятий, смешению "стилей языка" (напр., книжного и разговорного) с функциональными стилями (высоким и просторечным). Мы будем говорить не "стили языка", а "типы речи" – нейтральный, книжный, разговорный. В их состав входят разнообразные функциональные стили, напр., просторечный стиль включается в сферу разговорной речи.

Впрочем, реальное соотношение этих понятий сложнее (см.: Степанов 1965: 218-247). В частности, разговорная речь не может рассматриваться просто как часть языка, более широкая, чем просторечие, и потому включающая его в себя. М.В. Панов и Е.А. Земская вообще рассматривают просто непринужденную разговорную речь как особую систему, не совпадающую с литературным языком (см., в частности: Русская разговорная речь 1983). Есть и более специализированное понимание разговорной речи, которая в сфере своего употребления не пересекается с просторечием. Разговорность в этом смысле трактуется как совокупность возникающих в непринужденном общении незначительных, не противоречащих системе языка, отступлений от ее стандартов, традиционных норм. Просторечие же – это безграмотная или вульгарная речь, находящаяся за пределами системной языковой нормы. Напр., горячее кофе или напиться кофию – это хоть и не нормативные, зато грамматичные варианты, лучше соответствующие системе русского литературного языка, чем несклоняемое слово кофе мужского рода (срав. с какао среднего рода), но кохвий – грубое просторечие, потому что ко времени заимствования слова кофе спиранты /ф – ф'/ входили в фонетическую систему русского языка уже как минимум 300 лет и не было никакой необходимости в их субституции (замене для адаптации к языку) через хв. Итак, первое традиционное значение слова "стиль" нами учитываться не будет.

Во-вторых, существуют функциональные стили. Им как раз и можно дать определение, которое дается упомянутым выше "стилям языка": разновидности национального языка, в которых язык выступает в социально-значимой сфере человеческого общения. Только семантический объем понятия "функциональный стиль" значительно уже. В книжную речь входят четыре функциональных стиля научный, официально-деловой, публицистический и высокий. Разговорная речь, как уже было сказано, включает в себя просторечный стиль. Для нейтральной речи в работах по стилистике функционально-стилистическое соответствие обычно отсутствует, и это логично: нейтральная речь включается в любой стиль, но трудно представить себе сферу, в которой она представлена в чистом виде. Однако такая сфера – хотя бы теоретически – существует: это речь дикторов радио и телевидения. Современные радио и телевидение далеки от этого стандарта, дикторы, пренебрегая элементарными профессиональными требованиями, позволяют себе откровенное выражение собственной позиции, но в идеале именно в данной области социальных коммуникаций нейтральная речь может выступать как функциональный стиль.

В-третьих, стиль – это общепринятая манера (дискурс) реализации речевого жанра – напр., стиль передовой или научной статьи, стиль дружеского или открытого письма, стиль указа и др. Напр., в автореферате диссертации выделяются актуальность, цели, задачи исследования, методика, гипотеза и т.д. В диссертации необходимо раскрытие логики рассуждений, в автореферате – нет, т.к. это не научный, а научно-деловой документ.

В-четвертых, стиль – это языковая парадигма эпохи. Напр., для первой половины XIX в. типичны: конкуренция русских и старославянских элементов (молодой – младой, ночь – нощь), кратких и полных произносительных вариантов (съединить – соединить, над мной – надо мной, полн – полон), е и ё (челн – чёлн), неокончательное адаптирование иноязычных слов (лавиринф, феатр, Омир, элей, Гишпания, аристокрация, кошемар, сивилизация и др.) (см.: Булаховский 1954).

В-пятых, стиль – это индивидуальная манера человека. Так, для лермонтовского стиля (идиостиля) типичны категоричные отрицания, слова с семантикой горения (пламя, огонь, пылкий, гореть и т.д.), оксюморонность, вообще – антиномичность, интеллектуализм и др. (см.: Чичерин 1977: Гл. 5). Для индивидуальной стилистики релевантна (существенна) речь любого человека, а не только литератора.

Кроме того, существуют и более частные понимания стиля. Можно говорить о стиле не писателя, а его последователей или, чаще, эпигонов – напр., "байронизм" – это не индивидуальная манера Байрона, а разновидность романтизма (см.: Сакулин 1990: 135); "достоевщина" – доведение деструктивных черт творчества Достоевского до предела и абсурда (типичная "достоевщина" – это скорее Ремизов и Арцыбашев, чем Достоевский).

Другие частные трактовки стиля дает А.Ф. Лосев. В трактате "Диалектика художественной формы" (см.: Лосев 1995: 150-151) он выдвигает критерии для их выделения:

а) материально-природный – напр., "фортепианный стиль" симфоний Р. Шумана (здесь было бы уместнее сказать о манере, т.е. о "выделении особенной формы за счет общей" – см.: Шеллинг 1966: 179);

б) психологически-настроительный – таковы "ноктюрный" или "колыбельный" стили в музыке (можно сказать: "нежный", "трепетный" и т.п.), а также стили "экстатический", "созерцательный", "деятельный", "вялый", "скорбный" и т.д. (предпочтительнее было бы назвать это не стилем, а тоном);

в) идеологический – напр., религиозное, национальное искусство и др.

Кроме того, со стилями часто отождествляют художественные методы (классицизм), направления и течения (сентиментализм, символизм), школы ("натуральная школа", "озерная школа"). Различие между методом и стилем Л.И. Тимофеев определяет так: "Стиль – это и есть частное, конкретное проявление метода. Метод можно сравнить с компасом: он определяет основное направление. В котором развивается творчество писателя (или ряда их), но уже и рельеф пути, по которому движется художник, и то, в какой мере он по нему продвинулся, и т.п. – это дело индивидуальной реализации метода в творчестве художника" (Тимофеев 1976: 109). Но какие бы термины мы ни употребляли, все эти устойчивые системы ("субъязыки" литературы) входят в компетенцию стилистики, потому что стилистика – это "лингвистика субъязыков" (см.: Скребнев 1985).

Мы не ошибемся, если будем понимать под стилем всё яркое и необычное в языке писателя, даже просто человека, если будем стремиться сквозь язык разглядеть личность в ее своеобразии. Но не следует забывать и о противоположной стороне этого явления – стилизации: "(...) стилизовать значит деформировать реальное, дереализовать. Стилизация предполагает дегуманизацию. И наоборот, нет иного способа дегуманизации, чем стилизация" (Ортега-и-Гассет 1991: 237). Испанский философ, автор знаменитого трактата "Дегуманизация искусства", пишет, по-видимому, о "партийно" понимаемой стилизации, когда человека принуждают придерживаться господствующих эстетических канонов – классицизма, реализма и т.п. – и отказываться от собственной личности (вспомним хотя бы историю с корнелевским "Сидом", осужденным французской Академией).

Однако писатель может быть заложником и собственного стиля, т.е. своей бесконечно тиражируемого "имиджа" – об этом, напр., часто говорит в своих стихах Игорь-Северянин:

Он тем хорош, что он совсем не то,

Что думает о нем толпа пустая,

Стихов принципиально не читая,

Раз нет в них ананасов и авто.

Фокстрот, кинематограф и лото

Вот, вот куда людская мчится стая!

А между тем душа его простая,

Как день весны. Но это знает кто?

Благословляя мир, проклятье войнам

Он шлет в стихе, признания достойном,

Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над всею первенствующей планетой...

Он – в каждой песне, им от сердца спетой,

Иронизирующее дитя.

Итак, стиль не всегда бывает выражением личности писателя и может, напротив, искажать представление об этой личности.

Наконец, стиль – это не обязательно совокупность приемов, ярких особенностей. Иногда стиль выражается в их отсутствии, в простоте, безыскусности языка:

Гимнастерка

Солдат оставил тишине

Жену и малого ребенка

И отличился на войне...

Как известила похоронка.

Зачем напрасные слова

И утешение пустое?

Она вдова, она вдова...

Отдайте женщине земное!

И командиры на войне

Такие письма получали:

"Хоть что-нибудь верните мне"...

И гимнастерку ей прислали.

Она вдыхала дым живой,

К угрюмым складкам прижималась,

Она опять была женой,

Как часто это повторялось!

Годами снился этот дым,

Она дышала этим дымом

И ядовитым, и родным,

Уже почти неуловимым.

... Хозяйка новая вошла,

Пока старуха вспоминала,

Углы от пыли обмела

И – гимнастерку постирала.

Ю.П. Кузнецов

Это стихотворение стилистически очень умеренно, почти нейтрально. Излагаются в основном события. Откровенных, явных приемов почти нет наиболее выразительны эпитет живой (дым) и совмещение двух смыслов в слове дышала: Она дышала этим дымом, т.е. вдыхала его и жила им. Однако в этом "простом" тексте создается высокая концентрация смысла, который трудно сформулировать определенно и однозначно. Возможно, речь идет о невольной жестокости людей друг к другу "из добрых побуждений": не из черствости, а по легкомыслию или просто по незнанию мы отнимаем у человека то, чем он живет, и убиваем его. И конечно, это аллегория смены поколений: на смену старикам приходят молодые люди, не знающие войны, равнодушные к памяти о ней и наводящие порядок – в прямом и переносном смысле: изгоняющие из жизни всё трагическое и тревожное, мешающее их эмоциональному комфорту. Безыскусно рассказанная история превращается в притчу о трагизме человеческого бытия, не переставая быть собой, т.е. прежде всего лирическим стихотворением, щемящим и глубоко проникающим в душу. В другом – напр., патетическом – изложении всё это потеряло бы смысл, потому что сама простота формы несет на себе главное содержание текста. Она говорит нам о том, как всё в этой истории обыденно, как легко человек может потерять самое дорогое, насколько он в беспощадном мире одинок и не защищен. В данном случае в простоте, лаконизме и проявляется стиль.

Но какой стиль – текста или автора? Текста – безусловно. Вопрос с автором сложнее. Наверное, такое стихотворение могли бы написать и другие поэты, особенно фронтовики – например, А.П. Межиров или Д.С. Самойлов. Более того, скорее всего, могли бы: Кузнецов здесь воспроизводит стилистику, общую для целого направления в советской поэзии. По-видимому, это делается сознательно и автор стремится к тому, чтобы эстетика "фронтовой лирики" была узнаваема, чтобы чувствовалось кровное родство с нею поэта более позднего поколения. Однако это еще и очень "кузнецовское" стихотворение, потому что именно для Кузнецова характерны какие-то необычные повороты привычных тем. В его творчестве силен метафизический компонент. Поэт говорит о жизни и смерти, о странных метаморфозах материи после умирания, об участии мертвых в судьбах живых. В стихотворении "Гимнастерка" дым – это живая душа погибшего солдата, с которой общается его жена. Даже если бы другой поэт написал такое же стихотворение, мы увидели бы в нем притчу, аллегорию, но вряд ли восприняли бы его как мистерию: для этого нужно видеть его в контексте творчества именно данного поэта. Вспомним по этому поводу точные слова А.В. Михайлова: "Стиль – это фактура вещи, отражающая творческую манеру ее создателя (...) [С]тиль – это такое конкретное качество поэтического произведения, которое ощутимо и явно во всем целом и во всем отдельном (отражающим в себе общее). Какое именно вот это произведение, какого оно уровня – все это отражается в стиле. Стиль – это в литературном произведении конкретный способ работы со словом у такого-то писателя. На слове сходится весь широкий размах его творчества" (Михайлов 1997: 473).

Стиль в художественной литературе не сводится к совокупности ярких приемов, к системе "отклонений" от нейтрального языкового стандарта, как утверждают крайние формалисты, – не потому, что не читали М.М. Бахтина и др., а потому, что так удобнее на практике. Бельгийские филологи остроумно высказались по поводу принципа "отклонений": "Это то же самое, что рассматривать женщину с точки зрения, чего ей не хватает, чтобы быть мужчиной" (Общая риторика 1986: 42). Стиль – это языковой образ авторской личности в целом, включая то, что свойственно не только ему самому, но и его литературной партии, его эпохе и т.д.

И здесь мы подходим к важнейшему пункту, который следует осознать: стилистика содержит в себе всё, что относится к филологии*. По этому поводу ученые высказывались неоднократно: "Предметом стилистики служат все области и все способы использования языка, в особенности литературного" (Виноградов 1961: 12); "В самом общем понятии "стиль" бывает там и тогда, где и когда язык манифестирует в речи" (Гельгардт 1966: 145). И, наконец: "[С]тилистика представляет собой дисциплину принципиально иного порядка, нежели фонология, грамматика, семантика, а не просто очередную ступень в иерархии языковых уровней. Стилистика рассматривает общий язык данного общества, распадающийся на различные подъязыки, тогда как указанные дисциплины рассматривают отдельные нормы для экспликативного общения" (Успенский 1969: 492); "Стилистика – это филологическая дисциплина, изучающая (1) не одинаковые для разных условий языкового общения а) принципы выбора и б) способы организации языковых единиц в единое смысловое и композиционное целое (текст), а также (2) определяемые различиями в этих принципах и способах разновидности употребления языка (стили) и их систему" (Горшков 2002: 20).

Можно было бы сказать: стилистически значимо любое отклонение от литературной нормы; стилистика возникает там, где появляются оттенки смысла. Это верно, однако не полностью. Ученые говорят так: стилистика возникает там, где появляется смысл.

Стилистика – это (воспользуемся формулировкой Р. Барта) "вторая лингвистика", и, в идеале, ее следовало бы преподавать параллельно с СРЛЯ, причем с первого курса до последнего. СРЛЯ излагает строение, нормы, законы русского языка, стилистика – особенности его функционирования, а главное детали, тонкости употребления языковых единиц. Такие дисциплины, как стилистика, культура речи, эстетика слова – это, в сущности, "высший пилотаж" науки о языке, потому что здесь языко-знание (т.е. и лингвистика, и процесс познания языка, и знание предмета, владение профессией) осуществляется во всей полноте. Для полноценной работы стилист должен знать и лингвистику в максимальном объеме, и литературоведение, и искусствоведение, и философию, и историю, и культурологию, и основы естественных наук, и многое другое, причем никакие знания не могут оказаться чрезмерными.

Стилистика, лингвопоэтика, риторика, эстетика слова, герменевтика

Под перечисленными дисциплинами, без которых существование стилистики невозможно, разные ученые понимают не одно и то же. Поэтому филологи иногда полемизируют, хотя на самом деле не утверждают ничего такого, с чем не согласились бы их оппоненты. В 20-х гг. М.М. Бахтин спорил с формалистами, определившими искусство как совокупность приемов. 40 лет спустя его последователь В.В. Кожинов с тех же позиций критиковал Тартуско-Московскую школу, прежде всего Ю.М. Лотмана и его программный труд – "Лекции по структуральной поэтике". "Возможна ли структуральная поэтика?" – спрашивает Кожинов и доказывает, что "изучать поэзию как систему сигналов, не принимая во внимание "художественную сторону" (...) – это уж совсем не нужное и бесплодное занятие" (Кожинов 1965: 106). Утверждение Кожинова само по себе справедливо, чего, разумеется не стал бы отрицать и Лотман, никогда не игнорировавший художественности текста. Но дело в том, что Кожинов фактически говорит о лингвоэстетике, тогда как поэтика, то есть устойчивая система выразительных средств (экспрессам), вполне может быть и структурной. Пример тому – книга льежских филологов под названием "Общая риторика" (правильнее было бы назвать ее просто "Поэтикой").

Философ Г.Г. Шпет высказался образно: "Поэтика – наука об фасонах словесных одеяний мысли". И добавил, что она не предписывает "правила моды, она их учитывает", т.е. обобщает художественные эксперименты писателей, выстраивает систему выразительных средств (Шпет 1989: 447).

Различные понимания стилистики и смежных с ней наук – отдельная и весьма обширная тема, рассмотрение которой не входит в наши задачи. Поэтому ограничимся изложением точек зрения, использованных в данной работе.

Ю.М. Скребнев предлагает такое определение своей науки: "Лингвистика субъязыков" (Скребнев 1985), то есть частных стабильных языковых систем ("язык" ученых, публицистов, деловых людей, жителей села и горожан, молодежи; системы выразительных средств, типичных для конкретного художественного направления – например, стиль барокко; индивидуальная манера писателя – все это разнообразные субъязыки).

Под поэтикой мы будем понимать науки о строении, а также функционировании книжной речи, прежде всего художественной и публицистической. Особенности последней изучает риторика – таким образом, ее можно считать частью поэтики, а обе дисциплины вместе включать в состав стилистики; впрочем, риторика в широкого смысле слова фактически совпадает со стилистикой, ибо это "наука об условиях и формах эффективной коммуникации" (Гиндин 1986: 364). Интересно определение риторики, данное М. Божуром: теория создания убеждающих текстов (Beaujour 1989).

Эстетика слова (лингвоэстетика) – это, в сущности, искусствоведческая дисциплина (такая же, как музыковедение, театроведение и т.п). Так понимает ее, например, М. Верли (Верли 1957: 57). Аналогично думал и М.М. Бахтин, критиковавший деятелей ОПОЯЗа, понимавших филологию как "материальную эстетику": детальный анализ языкового материала (Бахтин 1986).

Особенности лингвоэстетической интерпретации текста хорошо иллюстрируются примерами из рассказа И.Л. Андроникова, который, по совету своего университетского друга Л. Обломиевского (будущего литературоведа), посещал семинар Л.В. Щербы. За три года Щерба детально разобрал восемь строк "Медного всадника". Вот как это выглядело:

– (...) пока мы еще не выяснили, кто это стоит, полный великих дум?

– Петр, – несмело предложил Обломиевский.

– Тут не сказано...

Я сказал:

– Дальше сказано.

– Нет, не сказано. Сказано просто: "И думал он". Опять "он" ...>. Обломиевский сказал:

– Может быть, "он" это Медный всадник.

– Нет, – возразил Щерба. – Медного всадника тогда еще не было ...>. Я не могу сказать, кто это – Он, если мы не учтем модальности суждения, обусловленного различием между логическим определением и образным выражением ...>. Я не знаю, что такое пустынные волны. Может быть, вы попробуете объяснить это.

– Пустынные, – сказал я, – это в смысле пустые, подобные пустыне, где ничего нет.

– Это не так! В пустыне есть песок, дюны, в пустыне пальмы растут, кто-то ловит копье на скаку ...>. И хотя мы-то с вами хорошо знаем, что в пустыне много чего есть, мы воспринимаем слово "пустынный" в его переносном значении. Пустынный – где ничего нет. Это иносказание. Так же, как "полный великих дум". Думы – не наполняют ...>. В сущности, только одно слово – на берегу – соответствует здесь своему самостоятельному значению...

(Андроников 1990: 52-53)

Автор этих строк не претендует на восстановление логики самого Л. В. Щербы. Кроме того, ученый в ряде случаев бывает некорректен. Во-первых, имя Петра упоминается в поэме неоднократно, в том числе и во Вступлении. Во-вторых, Щерба допускает методологический просчет, когда возражает: "Медного всадника тогда еще не было". Мы, конечно, понимаем, что Обломиевский и Щерба имеют в виду Фальконетов памятник Петру I, но, строго говоря, они оба отступают от принципа, который вырисовывается достаточно ясно: от имитации первого чтения пушкинского текста, от его восприятия как еще не знакомого. При таком подходе интерпретатор еще "не знает", что Медный всадник – это именно изваяние Э. Фальконе и именно Петр I. Здесь же преподаватель и студент говорят о явно "знакомом" тексте. В-третьих, как будет показано далее, предположение Обломиевского, что "он" – это Медный всадник, хоть и неверно, все же не лишено смысла, и преподаватель напрасно отверг его с ходу.

Ученый подвел студентов к весьма важному выводу: текст может быть художественным, даже если он не изобилует яркими тропами. Пушкин употребляет самые простые и понятные слова, однако почти ни одно из них не совпадает со своим буквальным значением. Почти все слова отклоняются от своего смысла, но фразу – всю целиком – мы понимаем правильно.

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн

означает следующее: на малообжитом берегу Невы (или "побережье Финского залива") стоял Петр Алексеевич Романов, русский царь, и серьезно думал о делах, осуществление которых имело важнейшее значение для России. При такой трансформации пушкинского текста не изменили своего значения и внешнего вида слова на берегу и стоял и претерпели грамматическую перифрастическую модификацию думы ("думал о делах"). Хотя последнее слово принципиально не изменило своей семантики, видно, что оно не вполне адекватно себе. Все остальное изменилось.