Текст книги "Картины доисторической жизни человека (В дали времен. Том Х)"

Автор книги: Александр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

И он, и она, и оно – все вместе представляли ту единицу человеческого общества – кровную семью, от которой позже произошли все человеческие сообщества. У них не было ни отеческого дома, ни родительского очага, ни знакомых и родных, – ничего, словом, что более или менее искусственно создано и поддерживает семью; их связывало между собой одно кровное родство, одна роковая необходимость…

При виде жены и ребенка на лице дикаря появилось нечто похожее на слабую улыбку: оттянулись слегка углы рта, еле заметная складка легла по обеим щекам, и в темных, суровых очах промелькнуло нечто радостное, светлое, чего не уловить на физиономии зверя. Два-три односложных слова, скорее – нечленораздельных звука, вырвались у него в привет сыну и жене, и могучая рука бросила тяжелую дубину, чтобы протянуть объятия улыбающемуся крошке, еще недавно пришедшему в мир. Светлое, понятное и современному человеку, выражение тихого счастья пробежало тогда по лицу матери, и она передала свое дитя мужу и отцу, который, приняв дорогое сокровище, понес его с собой в кусты, видимо, торопясь спрятать его от злившейся непогоды. Жена взяла палицу своего мужа и пошла вслед за ним в заросли ивняка и дубков.

Там, под сенью могучего, многолистного дуба, было обиталище лесного человека – прообраз людского жилья, еще напоминавшего скорее берлогу зверя, чем жилище человека. Неглубокая яма, обязанная своим происхождением порыву бури, вырвавшей с корнем столетний луб, была основанием этого человеческого жилья. Вместо стены служила ему масса корней и земли из-под вырванного дерева, а вместо пола – глубоко взрытая земля, на которой были выведены бока и крыша из кучи валежника и хвороста, прикрепленного лыком к стволам молодых дубков, послуживших стропилами и основой. Немного поработал над этим жильем человек, но и это немногое было достаточно для него, еще не имевшего понятия ни о чем лучшем. Его мозг был еще слишком слаб, чтобы представить и измыслить лучшее, когда вся жизнь выражалась в вечной борьбе за существование.

^{Эолиты – самые первые орудия человека в начальный период каменного века.}

Как ни просто было обиталище лесного человека, тем не менее видно было, что его сработало существо, привыкшее уже мыслить и рассуждать. Глиняная постройка бобра или хитрая нора крота, быть может, была построена искуснее, чем берлога тогдашнего человека, но исследователь отличил бы сразу работу зверя от труда разумного существа. Естественно образовавшаяся яма была обложена, углублена и расширена; края ее, обрезанные прямолинейно, местами скрепленные камнями, укрепляли кстати и стропила, крепко вколоченные в землю там, где не было затенявших их дубков; пол был устлан толстым пушистым ковром из лесного серого мха, образовавшим настоящую постель, а стены изнутри были обделаны лапами елей, с прослойками мха и рядами ветвистых сучков. Некоторые из кольев, служивших опорой жилища, были грубо обрублены или оббиты, и эта искусственная оббивка, легко отличавшаяся от обделки звериным зубом, несомненно указывала на дело рук разумного существа. Еще несомненнее это доказывало сложенное из полуопаленных камней в одном углу ямы подобие очага, на котором курились несколько сучков дуба и ольхи, наполняя легким чадом атмосферу человеческого жилья. Огонь, – дар, по сказанию древних, принесенный первобытному человеку с неба еще Прометеем, – был уже знаком нашему дикарю, и он с помощью этой могучей стихии мог уже предъявить свои права на владычество над землей.

^{Кремневые острия каменного века.}

Кроме нескольких звериных шкур, костей и других остатков пищи, не было ничего в жалком обиталище дикаря, который, видно, еще недавно пришел в эту страну, не успев даже обзавестись хозяйством.

Залезши в свою берлогу, семья лесного человека была уже под защитой крова; ей не страшны были ни ливень, ни гроза, ни буря, напрасно надрывавшиеся в необозримом лесном, частью выжженном просторе. И он, и она, и оно были у себя на дому, вокруг своего очага. Пусть теперь еще свирепее льются потоки дождя, стонет буря и грохочут громы, – человек только крепче закутается в теплую шкуру, глубже зароется в мох и листву и своей животной теплотой согреет и себя, и свое беспомощное дитя…

Рано утром, еще при первых лучах восходящего солнца, проснулась человеческая семья; младенец первым закопошился в шкуре, ловя грудь матери; за ним проснулась и она и ее муж. Утренняя свежесть еще давала себя знать, несмотря на то, что лес уже пел сотнями голосов невидимых птиц и, закутавшись в синеватую дымку утреннего тумана, уже золотился по верхам разноцветной каемкой.

^{Топорища и молоты каменного века.}

Глава семьи, вылезши из своего насиженного местечка, из-под целого вороха шкур и мха, вынул из-под себя два кусочка сухого дерева, заблаговременно приготовленных, и с быстротой, невозможной для пальцев наших культурных рук, начал их тереть один о другой, между тем как жена его складывала небольшую кучку сухого мха на очаге из камней. Не прошло и нескольких минут, как трущееся дерево задымилось, а затем вспыхнул огонек, который воспламенил и мох, и сухие листья на очажке, обложенном сверху сучьями и камышом. Он согрел семью лесного человека, и даже ребенок, высунувшись из своей шкуры, протянул голые ручонки к весело играющему пламени и начал выражать свое удовольствие в то время, как отец его приготовлял завтрак. Целое бедро дикого оленя было предназначено для этого и подверглось предварительно тщательной обработке; положив его на большой плоский камень, служивший вместо стола, лесной человек кусочками кварца и кремня, представлявшими с одной стороны заостренный округлый край, начал скрести остатки кожи, снятой заранее, а также излишние слои жира. Сделав это, он взял тяжелый каменный топор, весьма тщательно сработанный и доставшийся ему по наследству от деда и отца, и этим разделил бедро на несколько меньших кусков. Приготовленное таким образом мясо он прополоскал несколько раз в реке, что текла в десяти саженях от жилья, и воротился как раз в то время, когда на очаге уже пылал большой огонь, не только согревший жилье, но и успевший даже накалить камни, составлявшие очаг. С помощью двух длинных, обугленных на конце палок, хозяин подвинул еще два-три камня к огню и положил на них куски мяса, по временам поливая его водой из грубой посудины, сработанной из куска дерева. Через несколько минут приготовление пищи было окончено, – и семья, наконец, жадно принялась есть.

Ни вилок, ни ножей, ни тарелок, разумеется, не было у первобытного человека: пальцы и зубы заменяли все. Лучший, самый сочный кусок муж предложил своей жене, и оба принялись за еду. Сильные челюсти и крепкие зубы заработали так быстро, что ловкие пальцы не успевали подавать рту пищу, пожираемую им с жадностью, в которой сказывалось более звериного, чем свойственного человеку; само лицо первобытных дикарей, занявшихся едой, напоминало что-то нечеловеческое. Эта энергичная работа челюстей, благодаря которой порывисто двигалась вся нижняя часть физиономии до височных и ушных мышц, эта дикая жадность во взоре, как будто следившем за тем, чтобы добыча не ускользнула из глаз, это сложное движение рук и зубов, рвавших, раздиравших и размельчавших пищу, – все это напоминало более жратву проголодавшегося дикого зверя, чем завтрак человека, утреннеющего среди своей семьи, под кровом своего жилья. Капли сока и жира из полусырого мяса текли по губам, подбородку и груди едящих, обнаженные руки были покрыты кровавыми пятнами. Цивилизованный человек отвернулся бы при виде завтрака своего отдаленного праотца и предка…

^{Орудия позднейшей каменной эпохи.}

Окончивши еду, семья начала свой рабочий день. Если мы опишем хотя один из них, мы будем иметь понятие о том, как проводила она всю свою жизнь, преисполненную борьбы за существование.

Глава семьи встал, выпрямился во весь рост и расправил могучие члены, на которых заиграли гибкие волны железных мускулов; поправив шкуры, полуспавшие во время ночи, и перевязавшись ремнем, – длинным куском кожи, еще хранившей остатки шерсти, – он был готов выступить из дому, чтобы в поте лица своего добыть хлеб себе самому и своей жене. Чувство не то довольства, не то гордости или суровой непреклонности разлилось на его полудиком лице, когда он взял в руки свою тяжелую пудовую палицу и заткнул за пояс два грузных каменных топора, которых кремневые рубила были прикреплены лыками к дубовым рукоятям. В левую руку охотник взял длинное копье, которому наконечником служил острый камень, обточенный в форме клина, а рукоятью – дубовый кол с расщепом, где острие было укреплено при помощи лыка и жил. Владея этим первобытным, но страшным оружием, человек чувствовал, вероятно, свою силу и, гордый крепостью своих мышц, готов был смело идти навстречу всем чудовищам леса.

Снарядившись совсем, охотник быстро исчез в чаще дремучего леса, следуя по течению ручейка, где были расставлены его немудреные сети.

^{Орудия каменного века: 1) Костяная игла, 2 и 3) гарпуны из оленьего рога, 4 и 5) наконечники стрел, 6) костяное шило, 7) костяной наконечник копья эскимосов.}

IV

Недавно пришел человек в девственные дебри; недавно еще они огласились звуками человеческого голоса, тогда как доселе рев диких зверей, стоны сов и веселое щебетание птичек было их единственной песней. Несмотря, однако, на недавний приход, первобытный человек, охотник по преимуществу, уже успел раскинуть свои охотничьи ловы. Нехитры они были, как нехитер был и сам человек, вложивший всю свою изобретательность в придумывание способов ловли дикого зверя, доставлявшего ему пропитание. В двух-трех местах он ухитрился выкопать глубокие ямы, на дне которых натыкал острых, обожженных с конца кольев, а сверху покрыл их тонкими зелеными сучьями и свежей травой так, что придал всей западне вид, не внушавший подозрения животным, не напуганным еще охотником. Этой немудрой хитрости было вполне достаточно, и добыча легко попадала в руки искусного ловца, тем более, что западни были поставлены как раз на звериных тропах, которыми любят проходить звери, проторив их в дебрях раз навсегда.

Надо было видеть охотника в те моменты, когда он подкрадывался к яминам, словно боясь спугнуть дорогую дичь. Неслышными, тихими шагами, ступая осторожно, как кошка, подражая ей в самих движениях, с искрящимися дикой страстью глазами, он пробирался через чащу, в правой руке держа наготове копье, а в левой – палицу, словно идя на бой со зверем, словно готовясь нападать. Но на этот раз напрасны были предосторожности: зеленый покров ямины был свеж и нетронут, – зверь счастливо избежал гибели.

Неудача охотника была, однако, скоро вознаграждена, и другой род засады изловил нехитрого зверя. Высокую, тонкую, гибкую, как пальма молодую березку догадливый охотник умудрился пригнуть к самой земле, где и прикрепил широкой петлей лыка, надетой на крепко вбитый колышек; строя такую западню, ловец рассчитал, что, когда зверь, не догадываясь о кознях человека, побежит мимо по тропе, то необходимо заденет ногой петлю, сорвет ее с колышка и тем заставит распрямиться березку, которая силой своей упругости потянет с собой животное, а тяжесть последнего затянет наглухо и петлю. Эту нехитрую западню охотник умудрился поставить также на самой тропе и смастерил так ловко, что зверь попался на другой же день. Охотник, видно, хорошо выследил ту тропу, которой ходило каждый вечер к реке стадо молодых оленей, и пристроил свою петлю как раз в том месте, где необходимо было скучиться животным. Расчет оказался верен, – и молодой олешек заплатил за неосторожность своею жизнью.

Когда подходил охотник, олень был еще жив; гибкая березка, ухватив его за заднюю ногу во время стремительного бега, не могла, однако, поднять на воздух такое значительное животное, а только приподняло его немного от земли, причем переломила ногу. Бедное животное сильно страдало; крупные слезы выступали в углах его красивых темных глаз; оно неистово билось в своих путах, рыло землю передними ногами и рогами и избило до крови морду и ноги; лыковая петля держала, однако, крепко, и захваченная нога сильно отекла и была парализована.

Когда прошли первые порывы радости, охватившей охотника, последний приступил к свежеванию и обработке убитого зверя. Несколько взмахов тяжелого каменного топора отсекли лапы от туловища, с которого охотник принялся снимать шкуру. Нелегка была эта операция для человека, вооруженного лишь одними каменными орудиями; как ни остры были кремневые ножи, но их лезвия не были так удобны, как лезвие металлического орудия. Часто обламываясь по своей хрупкости, тонкий оббитый край каменного ножа, служивший лезвием, требовал новой тщательной оббивки, которую и не ленился производить охотник среди своей работы при помощи двух увесистых кремней, служивших ему в одно и то же время рубилом и точилом. Осторожно приподняв складку кожи и подрезая фасцию краем камня, охотник принялся отдирать шкуру, начиная с головы и постепенно подвигаясь к обрубленным по щиколотку лапам. Покончив с этим делом, лесной человек сильными ударами топора начал обрубать лучшие части мяса животного, которые и отбирал к стороне. Много прошло времени за этим занятием, но в те времена жизнь человека не была еще распределена по часам, и он работал, не считая времени, пока не оканчивал своего труда или не падал, наконец, от изнеможения.

^{Костяные предметы древних пещерных обитателей: 1) игла из трубчатой кости лебедя, 2 и 3) просверленные для подвешивания лошадиные зубы, 4) тоже из челюсти дикой кошки.}

Набросив затем дымящуюся шкуру на плечи и взяв очищенную голову в руки, счастливый успехом, охотник потащил трофеи к своему жилью. Диким криком радости встретила его, обремененного добычей, жена; даже ребенок, словно понимая и сочувствуя родителям в их радости, весело протягивал ручонки и улыбался, как только может улыбаться младенец.

До самого вечера продолжалась переноска кусков животного к жилищу лесного человека, который теперь был опять обеспечен в пище на несколько дней. Оба супруга теперь могли предаться покою на некоторое время. Некультурный человек, особенно охотник и номад, не имеющий постоянной оседлости, мало заботится о будущем; если он сыт и доволен сегодня, для него не существует завтрашнего дня, он ленится и отдыхает до новой крайности, пока голод, – этот могущественнейший стимул природы, – не заставит его снова приняться за дело и удвоенной энергией и трудом наверстать потерянное время.

Еще не закатилось солнышко, как яркий костерок весело трещал перед жилищем нашей счастливой семьи, засевшей объедаться добычей рук своих. На закоптелых камнях, заменявших очаг, жарились и коптились огромные куски мяса, в то время как оба супруга занимались разбиванием трубчатых костей, из которых они с жадностью выпивали полужидкий мозг, составлявший для них род лакомства. Покончив с этим занятием и пресытившись пищей до отвала, и он и она, завернувшись в шкуры, крепко заснули…

Сон их, однако, на этот раз не был безмятежен: его нарушили волки, почуявшие запах свежего мяса и пришедшие отведать его. Глухой ночью в густой заросли кралась разбойничья шайка; злые глаза их горели фосфорическим блеском, а могучие челюсти, щелкая зубами, словно пережевывали воображаемую добычу; их фигуры, дышавшие хищничеством, слегка серебрились, облитые бледным сиянием луны. Соблазнительное мясо было близко; более прокопченные и прожаренные куски висели на деревьях; там же болтались и остальные части оленьей туши, и шкура, еще свежая, пахнувшая живой кровью… Вся осторожность хищников, правда, еще не знавших себе врагов в первобытном лесу, при виде близкой добычи сменилась дерзкою жадностью. С неистовым бешенством, презирая даже близкое присутствие человека, – которого они не могли не чуять, но не имели причин и бояться, – они принялись доставать манившие их куски мяса, подпрыгивая, рыча и визжа.

Наконец человек проснулся от непривычного шума и, как охотник, привыкший ко всяким происшествиям ночи, прежде всего схватил свою боевую палицу и два длинных копья, а потом осторожно высунул голову из шалаша и взглянул на то, что происходило около него. Пораженный увиденным зрелищем, с диким криком, подобным воинственному клику африканских и австралийских дикарей, он выскочил из своей засады, пустив предварительно одно копье в самую середину врагов. Шайка грабителей колыхнулась назад. Поджав хвосты и оскалив зубы, волки скорее с изумлением, чем со страхом смотрели на появившегося человека, фигура которого, вероятно, даже еще не была им знакома. Два могучих удара палицы, раздробившие черепа двум хищникам, осмелившимся приблизиться к охотнику, научили их уважать врага, но вид пролитой крови возбудил в них другие инстинкты. Со страшным ворчанием и лязганием зубов отступили волки назад, готовясь броситься на человека. В этот критический момент охотник, видя превосходные силы своих противников, счел более благоразумным отступить к своему шалашу, отмахиваясь дубиной, со свистом рассекавшей воздух. Ободренные отступлением врага, хищники возобновили наступление, и их оскаленные зубы готовы были, казалось, разорвать одинокого дикаря, не имевшего ничего для защиты, кроме палицы и кремневого копья, но он успел спрятаться в шалаш. Толпой окружили тогда волки хижину, скрывшую от их мести врага, и приступили к осаде, тем более что из внутренности шалаша несся тоже вкусный запах мяса и шкуры. В ночной тишине и безмолвии страшна была эта осада; слышно было лязганье волчьих зубов, старавшихся перегрызть сучья, составлявшие стены шалаша; порой острые морды хищников успевали втолкнуться в промежутки между балками, кусками дерна и валежником.

Сидя внутри своей хижины, и он и она слышали страшную работу своих врагов, готовившихся пожрать их самих, слышали лязг и щелканье зубов и хриплое злое ворчание животных, от ужасной деятельности которых колыхались стены жилища. Положение одинокой семьи было отчаянное. В это время проснулся младенец, проснулся и громко закричал, прося у матери груди. Молодая мать, несмотря на весь ужас своего положения, взяла плачущего ребенка и, прижав к своей полной груди, утолила его голод. Успокоилось дитя, весело улыбнулось и протянуло ручки сперва к матери, а потом к отцу, стоявшему у дверей своего шалаша, заложенных толстыми сучьями и ветвями, – готовым встретить палицей вламывающегося врага.

Между тем, возбужденные криком младенца, быть может, показавшимся им криком молодого ягненка или олешка, волки стали нападать еще энергичнее и злее, силы их как будто удвоились, а свирепость росла с каждым моментом. Запах мяса и человека возбуждал их голод и аппетит, а свирепые инстинкты и жажда свежей теплой крови говорили в зверях все сильнее и сильнее…

Несмотря на сравнительную неподвижность физиономии первобытных людей, эта последняя все-таки выдавала то, что у них было на душе. Прижимая ребенка к своей груди, молодая мать как-то испуганно глядела то на свое дитя, то на мужа, полная силы и энергии, готовая, как львица, защищать своего детеныша. Две глубокие складки, собранные на лбу, судорожно сжатые губы и глаза, мечущие искры, так изменили ее слегка побледневшее лицо, что его трудно было узнать. Не побледнел зато ее суровый муж, – дикий охотник, привыкший встречать опасности лицом к лицу. Правая рука его продолжала судорожно сжимать могучую палицу, готовую раздробить голову врага; крепко сжатые, словно у дикого зверя, бросающегося на противника, челюсти временами оскаливались, образуя резкие складки вокруг рта; густые брови, сведенные на лбу, оттеняли глубоко-впалые, сверкавшие диким огнем глаза, которые можно было сравнить с искрами, мерцающими во мраке ночи; волосы лесного человека, казалось, ерошились и вставали; двигались сами уши, прислушиваясь к ворчанию и царапанью хищников, старавшихся пробиться через крепкую стену шалаша.

Вдруг словно с неба ниспавшая мысль озарила охотника и преобразила его. Выпустив из рук своих палицу и копье, он отбросил в сторону тяжелый топор; с лица его сразу сбежало дикое выражение, и что-то похожее на злую радость озарило его, сгладив морщины на лбу и оттянув складки около углов рта. Односложное, короткое, как хлопанье бича, дикое, как вой зверя, восклицание вырвалось из полуоткрытых губ, но в нем слышались скорее радость и довольство, чем испуг или ужас. Жена поняла мужа, поняла, казалось, саму его мысль, когда он бросился к противоположному углу хижины, где были сложены сухие смолистые сучки елей. Положив ребенка на мягкий мох, она схватила два кусочка дерева и начала тереть их один о другой с такой энергией, как будто в этом заключалось спасение их семьи, – зависело ее существование.

Отец, между тем, приготовлял большие сучья и кусочки старого трута. Через несколько минут задымилось дерево, еще минута, – вспыхнуло желтое пламя трута, и живой огонек пробежал по кучке мха, прохватывая ее насквозь. Ярко запылали затем смолистые сучья и, словно факелы, озарили багровым светом внутренность хижины.

Схватив их в правую руку, с тяжелой палицей в левой, сверкая очами, блиставшими на огне, с диким криком выскочил из своего шалаша охотник на борьбу с звериной силой. Огненный отблеск смоляных факелов пробежал вокруг, освещая багрово-желтым огнем и поляну, и хижину, и близ стоящие деревья, и кучку волков, толкавшихся вблизи…

Шарахнулся в сторону испуганный зверь при виде неожиданного зрелища; блистающий огненный враг с пламенным оружием был слишком ужасен для тех, которые никогда не видали ничего подобного в первобытном лесу. Стихийная сила огня была непобедима для зверя, превосходила все то, что он мог себе представить; и он бежал перед огненным чудовищем, как не бежал, быть может, никогда… Один-двое из волков пытались из любопытства или от злости подойти поближе. Страшной пастью, вооруженной двумя рядами острых зубов, они хотели пожрать сам огонь, но бороться со стихиями суждено только человеку, все остальное должно трепетать перед ним… Обожженные насмерть звери упали на землю и, уткнувшись изуродованными мордами в росистую траву, страшно завыли, потрясая ночную тишину леса громкими криками боли и мучений.

Человек торжествовал…

…Десятки зверей бежали перед человеком, вооруженным силой стихии, подчинившейся его уму; человек победил еще раз грубую физическую силу, поразил могучих врагов один – при помощи разума, который дал ему перевес даже над косными силами природы.

Спокойствие ночи, нарушенное так ужасно, вновь затем возобновилось; опасность была забыта, и утомленный человек заснул в своей хижине, еще более уверенный в своих силах, еще более счастливый не столько победой, сколько тем, что нашел новое ужасное оружие, с которым ему не страшны теперь никакие чудовища таинственного дремучего леса…

V

Чуть забрезжилась заря, человек был уже на ногах, хотя спал спокойно всего несколько часов. С чувством, понятным только охотнику, он окинул радостным взором поле своей ночной борьбы и трупы размозженных и обгоревших врагов. Полюбовавшись на трофеи победы, он оттащил трупы погибших волков подальше от жилья в кусты и по возможности изгладил следы борьбы, исправив стены своего шалаша, пострадавшие при неожиданном нападении стаи лютых хищников.

Солнышко было уже довольно высоко, когда охотник, покончив с этим занятием, принялся за обработку сырых материалов вчерашней охоты – обделку шкуры и костей убитого оленя. Вместе с женой он усердно предался этому делу, в котором выказал все свое искусство и уменье обращаться с самыми первобытными орудиями, выделанными им самим из камня, дерева и кости.

Разостлав шкуру на земле и укрепив ее большими камнями по углам, он принялся небольшими, полукруглыми, заостренными с одного края камешками, похожими на скребки, скоблить внутреннюю сторону кожи, стирая мезгу и поливая ее время от времени водой для умягчения. Еще совсем сырая шкура поддавалась легко, и работа шла успешно… Молодая женщина тем временем растирала и мяла рукою в глубокой деревянной посудине жидкий жир, добытый из того же самого животного; этим жиром она увлажняла кожу, втирая его для того, чтобы эта последняя и по обработке сохранила известную степень мягкости.

Через несколько часов обработанная шкура оленя была уже совсем готова; два-три удара острым кремнем пробили по краям дыры, через которые были продеты свежие лыки для того, чтобы привязывать и скреплять одежду на теле человека. Из остатков кожи охотник умудрился еще смастерить грубую обувь для жены, что он сделал прямо на ноге супруги; обернув ступню обрезком кожи, хитрец загнул эту последнюю на подъем, а потом продел по краям ее отверстия при помощи остроконечного кремня, служившего ему наконечником метательного копья; в эти дыры он продел обрывки крепких сухожилий из голени оленя и, завязывая узел у каждого отверстия, скреплял края импровизированных башмаков. Подобные приемы были уже большим шагом вперед в деле житейской техники, но все-таки приложить искусство первобытного шва к одежде и покровам своего тела дикий охотник еще не сумел.

^{Каменный век: ткани, веретенное кольцо и веретено из швейцарских свайных построек. 1) сеть, 2) плетение для корзины, 3) циновка, 4) веретеное кольцо, 5) ткань, 6) веревки, 7) пряжа, 8) веретено с кольцом.}

Прозанявшись все утро со шкурой убитого оленя и закусивши потом вплотную, до отвала, как только может есть дикий человек, наш охотник и его достойная жена завалились спать, не заботясь ни о комарах, ни о жигалках, немилосердно жаливших им руки, лица и открывавшееся при движениях тело. Перед сном, однако, молодая мать омыла своего раскричавшегося ребенка прямо в реке и угомонила на своей груди. Все заснуло тогда в одинокой землянке человека. Над головой его лишь томно куковала кукушка, насвистывал свою монотонную песню черный дрозд, а порой звучно колотил в дерево крепким носом большой черный дятел.

И день, и вечер, и зарю проспала утомленная утренней работой семья; не разбудили ее ни громкие крики лесных быков, ревевших на заре, ни звонкие крики иволги, ни трели малиновки, ни чудная песнь соловья, который надрывал свое горлышко в кустах над рекой, рядом с жильем человека. Наступила ночь – тихая, теплая, ароматная и сырая; потянула с реки струя свежего ветерка, зашумел говором ночи могучий лес, застонала в нем серая неясыть, завопил филин-пугач, где-то крикнул звонко, словно в трубу, молодой олень, да забрехала хитрая лисица, – и опять все тихо, чудно, все манит к покою и приятному отдохновению.

Некультурный человек, едва он удовлетворил свои насущные потребности, едва заглушил сегодняшний голод и прикрыл сырой шкурой грудь, уже не способен работать; как наевшийся до спячки змей, он будет нежиться и отдыхать, пока голод не заставит его очнуться от нирваны ничегонеделания. Удовлетворенный вполне удачей, и наш дикарь блаженствовал и отдыхал, пока хватало оленьего мяса, пока у берлоги его лежала целая куча ракушек, уже начавших разлагаться. Только побеждаемый голодом, проснулся человек от своей неги и вышел из нирваны, чтобы опять удовлетворить насущную потребность, насбирать запас для своей семьи – и снова погрузиться в покой и ничегонеделание.

Проснулся первобытный охотник и вышел в дремучий лес к своим ловам и западням. Искусно сделанные петли на этот раз не принесли ничего, но зато яма с набитыми острыми кольями на дне вознаградила охотника. Могучий бык, блуждая по лесу или пробираясь к водопою по звериной тропе, по неосторожности ступил на обманчивую зеленую покрышку хрупких ветвей, предательского мха и зелени и упал на острые колья, убившись сразу до смерти. Целая гора мяса, шерсти и, вдобавок, острые рога были трофеями удачливого ловца. Толстая шкура быка была еще прочнее кожи оленя, сочного мяса было чуть не вдвое более, а крепкие рога, будучи приделанными к дубовому сучку, становились страшным оружием в руках того, кто умел им управлять.

^{Ученый-исследователь в одной из ловчих ям.}

Редко такая крупная добыча попадалась в руки хитроумного охотника, а потому и немудрено, что он бешеными скачками, диким криком и подбрасыванием своей палицы кверху выражал чрезмерную радость. На целый день бык доставил работы охотнику и его жене, которые, буквально купаясь в крови и жире, работали в самой ямине, не имея возможности вытащить тяжелую добычу. Сколько вкусного мозга выпили они во время своей трудной работы, сколько сочного мяса было вырублено в один счастливый день! Опять на несколько дней обеспечено безбедное существование человеческой четы.

На этот раз удачливый охотник распорядился умнее и вместо того, чтобы дать свободно загнивать мясу в углу своего жилища, он, разрубив мясо на небольшие кусочки, повесил эти последние при помощи лыка на сучьях дерев. Новой удачей увенчалась эта попытка. На жгучих лучах солнца мясо выделяло свой лишний сок и засыхало, не теряя своих питательных достоинств. Случайно сделанное открытие повело к усовершенствованию способа сохранения пищи, а через несколько дней после того, как охотник испробовал вкус сушеного на солнце мяса, он прибегнул уже и к помощи огня для того, чтобы вернее сохранить впрок излишний запас мяса.

Это открытие, как и все мелкие открытия в обиходе и житейской технике первобытного человека, кажущиеся для нас ничтожными, имело на самом деле огромное значение, внося в жизнь не только некоторый комфорт, но и полезные применения, облегчавшие для человека страшную тяжесть борьбы за существование; подобные открытия имели огромное значение для первобытного охотника, жившего в то время, когда зверь еще царил над миром, а венец создания должен был ежеминутно трепетать за саму свою жизнь.

Но далеко не всегда удача сопровождала замыслы и предприятия первобытного дикаря, далеко не всегда он с помощью своего нехитрого ума и младенческой культуры мог побеждать своих врагов и добывать себе пищу без большого труда; удача была очень редка, и подчас вместо нее сама смерть под всевозможными видами заглядывала прямо в глаза предприимчивому охотнику. Немало сгибло людей в борьбе со зверем, прежде чем последний уступил свое первенство, и, вероятно, естественная смерть реже постигала первобытного охотника, чем гибель под когтями и зубами страшных хищников, населявших тогдашние дремучие леса.

Не всегда тяжелая палица, каменный топор и копье могли помочь человеку в борьбе с таким зверем, перед которым нередко отступает даже современный охотник со своим превосходным оружием. Кто бывал хотя раз на медвежьей охоте, не говоря уж об охотах на тропических зверей, тот поймет, что одной палицей, топором или дротиком немного поделаешь в одиночной борьбе с могучим зверем. Первобытный человек не мог обладать такой чудовищной силой, чтобы своей дубиной раздробить крепкий череп медведю, быку, зубру, лосю, не говоря уже о мамонте, носороге, пещерном льве и других чудовищах, с которыми приходилось состязаться человеку в первые периоды его существования. Кто представит себе страшную силу и количество зверя, выражавшееся сотнями и тысячами особей для данной местности, тот бесконечно удивится еще тому, как мог он спасти себя и свою культуру среди тысячи опасностей, среди многочисленных врагов. Не спасли его ни бесконечная плодовитость, как спасает она от вымирания другие существа, обреченные бороться с тысячами случайностей, ни отчаянная храбрость, ни жалкое оружие, ни счастливая находчивость, ни даже подбор, – а спасли и сохранили человечество его природный прогрессирующий ум и социальная жизнь, умножившая до бесконечности одиночную слабую силу.