Текст книги "Картины доисторической жизни человека (В дали времен. Том Х)"

Автор книги: Александр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Александр Елисеев
КАРТИНЫ ДОИСТОРИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА
В дали времен
Том Х

КАРТИНЫ ДОИСТОРИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА

Я поведу свой рассказ о временах давно минувших, которых не знают ни история, ни предание, ни песни народные; я введу тебя, читатель, в мрак минувшего прошлого человечества и дам тебе маленький светоч, чтобы ты мог там осмотреться и составить себе понятие о том, как жил человек – наш далекий предок – в те времена, когда он и ликом, не только что чем другим, был не похож на своего отдаленного потомка. Тысячи поколений прошли с тех пор, как жил тот человек, которого наука назвала доисторическим или первобытным человеком.

Ты спросишь меня, вероятно, как же мы будем говорить о том, о чем мы не можем составить и понятия, когда не осталось ни одного словечка, ни одной строчки из чудного предания народного?

Да, не осталось ничего такого, по чему мы могли бы нарисовать себе образ мысли и духовную жизнь того древнего человека, но о быте его и о жизни домашней мы знаем, право, никак не менее, чем о начале нашей русской истории.

Мертва и бесплодна, по-видимому, археология: жрецы ее кажутся помешанными на страсти копаться в земле и отыскивать не клады даже, а простые черепки, камешки да кости; для этого они не церемонятся раскапывать даже такие могилы, которым память народная начисляет сотни и тысячи лет. Но как непривлекательна на вид и безынтересна археология для профана, так она становится увлекательна и бесконечно интересна для того, кто проникнет в ее цели и стремления. Археолог воскрешает перед нами того древнего человека, которого не знает не только что история, но и сами иероглифические письмена, и воскрешает его так живо и рельефно, как не может сделать того сама история. По находкам археологии – по этим черепкам, камням, обломкам и костям – мы можем не представить просто, а прочитать, как жил тот человек, который даже и видом не похож был на нас. Мало того – археолог, с помощью вспомогательных наук, каковы: геология, палеонтология и антропология, – нарисует даже общую картину жизни того первобытного человека, ту природу, которая его окружала, ту жизнь, которая кипела вокруг него; он нарисует иногда по черепу даже приблизительный портрет нашего отдаленного предка, и настолько верно, что дай Бог, чтобы мы могли представить себе так же хорошо общие физиономии египетских, ассирийских, даже греческих и римских героев, о которых так пространно трактует история.

Нашим кратким замечанием мы только указали тот путь, которым идет археология, и тот метод, каким создалась целая наука о доисторическом человеке, получившая в самое последнее время название доисторической антропологии. Эта последняя дополняет собою историю, которая не идет далее иероглифов Египта, клинообразных надписей Средней Азии и изучения исторических народов при помощи сравнительного языкознания и мифологии.

Мы постараемся теперь нарисовать картину из того периода жизни первобытного человека, который зовется эпохой неполированного камня или палеолитическим периодом каменного века[1]1
  По тем каменным находкам, которые, как доказано научными исследованиями, применялись человеком для изготовления предметов домашнего обихода и оружия, можно различать так называемый каменный век и век металлический. Их расчленяют следующим образом:
  I. Каменный век:
  1) Эолитический век, – применяются, смотря по надобности, камни, имеющие естественную подходящую форму.
  2) Палеолитический век, – кремни и другие камни обрабатываются искусственно и им придается соответствующая форма, делающая их удобными к употреблению в качестве орудий.
  3) Неолитический век, – оружие и инструменты изготовляются, отбиваются и отшлифовываются по определенным образцам.
  II. Век металлов:
  1) Медный век.
  2) Бронзовый век.
  3) Железный век.
  Как ни просто и ясно это расчленение, все же применить его к отдельным случаям представляется затруднительным; на большие трудности наталкивается также попытка рассматривать одну и ту же технику, как доказательство хронологического единства. Таким образом, переход от одной техники к другой не совершался одновременно и однородно, и новый вид домашней утвари или оружия во многих случаях являлся предметом ввоза, особенно после военных походов.


[Закрыть].

^{Карта наибольшего распространения ледников в Европе в ледниковую эпоху, во время которой уже жил первобытный человек. Светлая часть карты представляет собою сплошную массу ледников, покрывавших Англию, Исландию, весь Скандинавский полуостров, большую часть России и северную часть Европы.}

I

Давным-давно то было, что я теперь хочу рассказать. Не было тогда еще и помину о народе русском или славянском, не было тогда в наших краях ни сел, ни городов, ни строений каких-нибудь, которые можно было бы назвать жильем человеческим, – все было пусто, мертво и необитаемо. Огромные, непроходимые, девственные леса, еще дремучее, чем тайги сибирские, тянулись не на десятки и сотни, а на целые тысячи верст.

Те леса дремучие шли от берегов моря Балтийского на западе до прибрежий Великого океана на востоке; к северу они уходили в тундры и промерзшие мшары, а на юге – где переходили в болота и степи травяные, а где кончались сыпучими песками, как на границах с пустынями Азии; местами они упирались в горы непроходимые, а порой выходили на берег морской. Огромная равнина, простирающаяся без малого тысяч на пятнадцать верст через всю Европу и Северную Азию, которую ныне так подразделили под различными наименованиями географы, была почти одним непроходимым лесным океаном, прерываемым, как островками, только мшарами, болотами да озерами, которые совершенно терялись в этой необозримой лесной заросли.

То был целый лесной мир, откуда не было выхода; только реки могучие да невысокие горы прорезали это бесконечное лесное пространство. Реки были те же, что и ныне бороздят великую Сарматско-Сибирскую низменность, но только они были в несколько раз глубже, шире и многоводнее: лесное море питало огромные речные и озерные системы. Никак не назывались эти реки и озера; никто не окрещивал звучными именами миллионы урочищ, которым в наше время даны имена; никто не называл даже целых стран, потому что их, как отдельных частей бесконечного пространства, не было вовсе; не было имени морям, потому что их не ведал человек… Весь этот лесной мир был нечто колоссальное, почти не имевшее границ, это был тот же океан, с виду мертвый и ненаселенный, но в безднах своих таивший жизнь бесконечную и разнообразную, какую едва может представить себе самая пылкая фантазия.

При взгляде на наши жалкие исчезающие леса, мы не можем себе и представить колоссального, подавляющего величия этого лесного мира, который в своих тайниках скрывал исполинское развитие жизни могучей не менее, чем жизнь океанских бездн. Только с виду этот лесной океан был безжизнен, но жил своей колоссальной жизнью независимо от жизни миллиардов существ, его населявших. Он жил сам по себе, нарождался, рос, возрастал и погибал; все периоды этой грандиозной жизни происходили в нем самом невидимо и неслышно…

^{Встреча мамонта с пещерными медведями.}

Проявление самой могучей органической жизни шло в нем наряду с процессами разрушения; из продуктов тления нарождалась новая жизнь, постоянно свежая, полная сил, крепости и здоровья. Проявлениями этой смены растительной жизни обусловилась и жизнь животная – тоже могучая, но не такая колоссальная, как жизнь растительная. Жизнь животная развивалась насчет жизни растительной, и, сообразно с этой последней, она росла или сокращалась, но всегда разнообразилась до бесконечности. Жизнь же растительная, подавляя своей колоссальностью жизнь животную, была также разнообразна, но ей не хватало той полноты, того неописуемого богатства в формах проявления и жизненной силы, которые так присущи миру животных.

^{Мускусный бык (Ovibos moschatus). Область распространения его ограничивается ныне высокими широтам. Сев. Америки (Сев. Ледовитый океан).}

Богаты и разнообразны наши леса как растительными, так и животными формами, но это разнообразие было еще полнее, когда на месте наших лесов – жалких обрывков прежнего величия – стоял великий лесной океан. Юность органической жизни, вначале сказывавшейся колоссальностью роста, с возрастом нашей планеты стала сказываться и разнообразием. Палеонтологи с удивлением рассматривают окаменевшие остатки древней первобытной могучей жизни и воссоздают точным анализом и логикой перед нашими умственными очами давно отжившие и окаменевшие уже формы той жизни, в которой скрывается и таинственное начало или происхождение человека.

Мы мало знаем о насекомых той отдаленной древности, потому что они слишком малы, чтобы уцелеть для нашей науки после стольких тысячелетий, и, чтобы легко быть найденными, если бы даже они и уцелели. Но как многочисленны и разнообразны были мягкотелые и наливочные, о том свидетельствуют огромные пласты и целые горы, обязанные своим происхождением именно этим крошечным органическим существам.

^{Исполинский олень (Cervus megaceros). Некогда первобытный олень бродил целыми стадами по среднеевропейским равнинам, теперь отодвинулся к странам полярного круга.}

Могучая сила животной жизни сказалась прежде всего в тех огромных пресмыкающихся и амфибиях, которые, можно сказать, царили над миром, когда еще не было более высших животных. Исполинские ящерицы, превосходившие самых огромных нильских крокодилов, всевозможные чудовища, вроде мегалозавров, плезиозавров, птеродактилей, ихтиозавров и т. п. существ, снабженных ужасающими орудиями защиты, населяли мир в то отдаленное время, когда еще не было человека…

Потом, с вымиранием этих чудовищ, населили лесной мир не менее гигантские млекопитающие, в которых сказалась уже высшая форма животной жизни. Огромные мамонт, носорог, пещерный медведь, пещерный лев, бык лесной, северный олень и др., превосходившие размерами соответствующих животных нашего времени, в свою очередь царили над миром, хотя в то время уже жил и человек – этот венец создания, настоящий владыка земли, ее последнее, любимое дитя.

^{Зубр или бизон (Воs americanus). Ныне водится в диком состоянии в Беловежской пуще и в нескольких долинах Кавказа.}

Он не был, однако, тогда царем нашей планеты, потому что он был еще в младенчестве своего развития, и ему не под силу было бороться с исполинами-зверями за обладание землей. Он должен был напрягать все свои силы – душевные и телесные – для того, чтобы только устоять в страшной и великой борьбе за свое существование и сохранить свой род от истребления, которого требует часто «борьба каждого против всех». И человек устоял в этой страшной борьбе и окреп, к счастью, не столько телом, сколько духом и умом, – и с той поры он начинает становиться владыкой земли…

Среди лесной девственной глуши, населенной тысячами разнообразнейших животных, блуждал и первобытный человек. Когда и откуда он появился в наших странах, как и везде, этот вопрос тысячи лет всуе задает себе человечество, уже окрепшее умом, богатой мыслью, накопленной бесконечной сменой поколений. Человек появился в лесном океане очень и очень давно – еще во времена пещерного медведя, носорога и мамонта, – только и можем ответить мы на первый вопрос. Что он появился первично не в лесной глуши севера, а пришел туда из стран более богатых природой – это тоже несомненно.

Не без основания корифеи науки предполагают эту первичную родину человечества, так сказать, колыбель его, в недрах срединной Азии, где-то в благословенных долинах Гиндукуша и Памира, или среди текших медом и млеком равнин Месопотамии. Там была, очень вероятно, в самом деле колыбель человеческого рода, оттуда исшел первичный человек во все страны света, чтобы населить мир.

^{Мамонт (Elephas primigenius). По строению своего скелета вымерший теперь мамонт напоминал индийского слона. В мерзлой земле северной Сибири находят до сих пор трупы замерзших мамонтов с хорошо сохранившимися мясом, кожею и шерстью.}

II

Невозможно себе составить даже приблизительного понятия об этой важнейшей эпохе в жизни человечества, но необходимо сказать, что следы этого первобытного человека в разных странах мира найдены с останками исполинских животных, которых он был современником, как мы уже говорили. Сообразно с этими совместными нахождениями, даже принято делить век первобытного человека на мамонтовый, северного оленя и т. д.

Присутствие человеческих костей в мамонтовом веке в разных странах, отдаленных на целые тысячи верст от предполагаемой прародины человечества, показывает, что исход первых людей на заселение мира совершился, без сомнения, еще ранее мамонтового века, так как человеку, при его тогдашнем низком развитии и при тех огромных препятствиях, которые представляла ему на пути девственная природа, нужен был огромный период времени, чтобы появиться из недр Азии где-нибудь во Франции или на побережьях Ильменя.

Цепи гор и реки служили тому первому колонизатору ненаселенных земель направлениями, которым он следовал, проникая в неведомый для него мир. Сколько Колумбов было среди этих первых насельников земли, которые, можно сказать, открыли и для себя и для своего потомства весь мир ранее, чем разум позднейших их потомков заставил снова открывать его уже по частям!..

Перенесемся же вольной мыслью в тот древний мир, завесу которого для нас снимает наука и воображение, и пойдем со мной, читатель, в самые чащи первобытного леса наших северных стран.

Тихо и безмолвно в девственной лесной глуши, окружающей унылые берега огромных озер, которые протянулись на восток от моря, называемого ныне Балтийским. Ничто не шелохнется в этой необозримой чаще в час полуденный, когда отдыхает всякая тварь, когда дремлет, кажется, сама природа, согреваемая палящими лучами полуденного солнца. Лишь изредка промяучит желтая иволга или стукнет пестрый дятел о кору испорченного дерева, а потом все затихнет опять… Целыми часами все спит, по-видимому, непробудным сном. Но пойдем дальше в это сонное, словно заколдованное царство, и углубимся смелее в чащу первобытного леса.

Если все идти напрямки, мы едва ли проберемся через лес; могучая сила растительности, питаемой соками тлеющей у ее корней целой массы отживших растений, на каждом шагу возрастила настоящие стены из чащи зарослей, переплетенных вьющимися хмелем и повиликой, а с корня обмотанных густыми пучками высокой травы. Нога то проваливается во влажном мху, то запинается в цепкой и густой и лесной поросли; руки отказываются раздвигать, как ткань, заросли, нам не пройти и полуверсты в этой девственной чаще. Надо поискать тропинок.

Они есть и были даже в девственном лесу, но их проложил не человек, а зверь, за которым свежим следом по проторенным тропам шел и он – венец создания – первобытный человек… Эти звериные тропы в лесной чаще, быть может, были и первыми дорогами на земле, первичными артериями, по которым впоследствии разлилась и высшая органическая жизнь, оживившая инертную природу.

Мы – жители севера – не можем себе и представить, чтобы животные прокладывали человеку путь в девственных лесах, но в чащах тропической Африки человек еще и теперь охотно пользуется слоновой тропой или путем, пробитым семьей носорогов и бегемотов к водопою, чтобы пробраться поглубже в дебрь непроходного леса. Звериные тропы эти могут быть даже не тропами только, а настоящими путями, как бы проложенными искусственно через сплошные лесные заросли. Представьте себе, что стадо слонов, а в северных странах диких быков или лосей, испуганное чем-нибудь, мчится по молодому лесу или переселяется, подвигаясь медленно, но кучно, для отыскания себе нового пастбища, и вы поймете, что оно оставит след и в первобытной чаще, как оставляет за собой след человек, пробираясь по густой траве.

Присмотримся внимательнее вокруг, – и мы убедимся воочию, что бесконечный лес населен, и населен бесконечно огромным количеством живых существ. Мало того, мы увидим еще многое другое, чего теперь нам не увидать в наших лесах. Мы встретим целые стала оленей, которым нет теперь подобных; то будут, сравнительно с нашими, исполинские олени с огромными рогами, в несколько раз превосходившими рога нынешних оленей. Мы встретим огромные стада зубров, лосей и северных оленей, которые живут теперь только на далеком севере. Еще больше в те времена встречалось в лесах Европы и Азии различных пород древних быков. Их огромные стада служили часто главным предметом охоты первобытного человека. Некоторых из них он потом поработил себе и одомашнил. Дико тогда обитали в лесной чаще также стада козлов, баранов и свиней; они еще не знали человека и не служили ему. Эти животные, так знакомые нам, были очень похожи на современных, но зоолог найдет в них некоторую разницу, зависящую, разумеется, от условий их жизни и необходимого питания.

Вместе с волками в первобытном лесу бродили и стада тех древних собак, от которых произошла домашняя собака – первый друг доисторического человека. Она первая из зверей присоединилась к человеку, как бы предчувствуя, что, соединяя свою дружбу с этим последним, она становится другом царя и владыки земли. Собака много послужила первобытному человеку, и без нее, быть может, он не одолел бы тех чудовищ, которыми были полны тогдашние леса. Она облегчила, во всяком случае, человеку эту борьбу настолько, что он скоро стал победителем в борьбе за существование, и тогда зародились прочные зачатки культуры. Как ни странно покажется на первый взгляд, но собаке человек каменного века обязан многим, и только тогда слова Зенд-Авесты, что «разумом собаки держится мир», имели глубокое и ценное значение. С верным другом своим – псом – первобытный человек прошел через леса, полные чудовищ, и поселился среди последних, отвоевывая у них право на владычество.

^{Первобытный человек с собакой на охоте.}

Находясь вечно в борьбе, он должен был жить постоянно под страхом нападения чудовищных обитателей лесных дебрей. Поищем же и его, будущего владыку земли, в лесном океане, среди моря зелени, среди той чащи, которую мы описали.

Тихо и безмолвно на звериной тропе, широко раздвинувшей свои лесные стены; присмирели что-то пернатые обитатели зелени, приумолкли крикливые сороки, лесные вороны, голуби и прочая челядь. Все как бы прислушивается, готовится к чему-то торжественному, необыкновенному. А прислушаться есть к чему. Вдали с полудня слышится какой-то неопределенный шум, какое-то смятение, – как будто стадо лесных быков и зубров мчится с полудня на север… Определенно пока разобраться в этом шуме трудно, потому что отдаленный гул, разливаясь и дробясь на бесконечном пространстве, стоит в воздухе неопределенным стоном. Все ближе и ближе, однако, подходит этот гул, уже слышатся мерные удары по земле, как бы от тысячи ног несущегося прямо на нас чудовища.

Оно уже недалеко… Вот раздается страшный рев, потрясший весь лес, и окрест стоящие кусты и деревья зашевелились. Справа и слева, спереди и сзади, показались из густой заросли косматые морды, вооруженные небольшими, но толстыми рогами. Не десятки, а целые сотни огромных зубров выскочили из лесной чащи и помчались по звериной тропе. Их могучие темно-бурые тела, огромные головы с дико сверкающими глазами, крепкие, будто из стали отлитые ноги – все это смешалось, слилось в один стремительно движущийся живой поток, который полился по лесной тропе. Глаз уже не может уловить отдельных животных и видит одну движущуюся массу, одно колоссальное движущееся чудовище. Промчались зубры; их бешеный топот и рев стали замирать по направлению к северу, а на юге слышался новый гул, новое смятение…

^{Пещерный человек в ледниковую эпоху. Писал В. Кранц по эскизу проф. Клаача.}

Немного прошло времени, – и промчались одно за другим еще два-три стада лесных быков; за ними еще более бешено и быстро пронеслись стада красивых оленей, лесных козлов, косуль и лосей.

Что-то подавляющее, грандиозное было в этом бешеном беге тысяч лесных животных: нам уже не увидать подобного зрелища, хотя еще недавно тысячи бизонов в прериях и саваннах Америки, при своих переселениях, могли напомнить современному человеку о тех грандиозных перемещениях лесных зверей, которых свидетелем был первобытный человек.

Промчались тысячи жвачных; за ними показались хищники. Какая-то могучая сила гнала и этих чудовищ от полудня на север. Легкой рысью, – то стадами, то одиночкой, – промчались волки; даже опытный зоолог не сразу отличил бы их от современных нам серых разбойников. За ними двигались огромные медведи с неистовым ревом и ворчанием. Между теми и другими неслись сотни зайцев, лисиц и множество мелких лесных зверьков, которых глаз не отличал среди гигантов. Все вместе представляло какую-то чудовищно-фантастическую панораму, в которой перемешивались олени и зайцы, медведи и белки. Весь этот живой поток с возможной скоростью мчался и летел куда-то на север в бешеной скачке.

Тем жезлом и бичом, по мановению которого стремился живой поток обитателей леса, мог быть голод, которому повинуется все на земле, начиная от человека и кончая инфузорией. Но этот бич всего живущего действует постоянно день и ночь, из века в век. Он, правда, гонит все живущее вперед для отыскивания себе насущного пропитания, он обусловливает и обусловливал целые переселения не только животных, но и целых человеческих рас; однако он не в силах обусловливать переселение всех живых существ в один момент, в одном направлении, с быстротой поразительной, – потому что законы всемирной борьбы за существование действуют с известной последовательностью; когда недостаток в пищевых средствах, попросту – голод, дает себя знать, тогда совершается медленное, исподвольное переселение, без внезапной стремительности, со всеми фазисами борьбы за существование, победами с одной стороны и уступками – с другой. Внезапные же переселения, – и в жизни животного мира, как и в истории народов, – обусловливаются внезапно постигающими бедствиями. Это другой стимул, которому повинуется все живое на свете, хотя, собственно говоря, всякое бедствие приводит к той же всеобщей причине жизни и движения – голоду, принимаемому в самом широком смысле этого слова. В быстро нахлынувшем бедствии, которое напугало и всполошило весь звериный мир, мы должны искать причину внезапного толчка к тому передвижению масс лесных животных, которое мы только что описали. Только внезапный испуг мог быть этим понудительным бичом, так как голод один не мог обусловить такого стремительного бегства, как не могла его причинить самая отчаянная борьба за существование. Испуг, всполошивший всех обитателей леса, был слишком очевиден, но причина его далеко не ясна. Кто мог испугать в дебрях первобытной чащи стада могучих животных? Еще не было в них того владыки, пред которым впоследствии преклонилось все живущее; еще не было пред кем бежать дикому туру, зубру и медведю девственного леса; они еще царили над землей, не разделяли ни с кем своей неограниченной власти…

^{Мамонт в ловчей яме.}

Но вот с юга потянул слабый ветерок и зашелестел кустами и купами вековых деревьев; он принес с собой едкий запах гари, который скоро наполнил собой и заменил бальзамический, озонированный воздух лесной чащи. Теперь становится уже понятной могучая причина, нарушившая обыденную тихую жизнь лесной дебри, испугавшая стада диких зверей и заставившая их спасаться в отчаянном, безотчетном, паническом бегстве. Та причина была огонь – могучая стихия, вступившая в борьбу со стихийной массой первобытного леса. Огненный поток, зародившийся где-то из ничтожной искорки, легко и свободно разлился по огромному лесному пространству, затопляя и уничтожая на своем пути вековые девственные дебри, постепенно превращаясь в огненную реку или целое море пламени.

Только он один, – виновник лесного пожара, – не трепетал при виде нахмурившей брови природы, не испугался грозовой тучи, не внял ропоту неба, а гордо глядел на дело своих дерзновенных рук. На огромном пепелище, среди обуглившихся пней, недалеко от берега реки, стоял он, устремив свой взор по направлению пущенного огня, и, пораженный его страшными успехами, скорее сознавал свою силу, чем трепетал перед могучей стихией.

^{Древнейшие черепа первобытного человека по сравнению с черепом современного человека (рисунок направо). Заметно увеличение объема черепной коробки.}

Быть может, видя ужасную силу огня, зажженного его слабой рукой из куска трущегося дерева, человек впервые смутно начал сознавать свою собственную силу, и его детское сознание впервые осенила мысль, что и он может царить над самой природой! Что могло быть величественнее и страшнее для него, – обитателя лесной чащи, не видавшего ничего, кроме моря, зелени и шумящего леса, – как не этот самый дремучий, первобытный лес, таивший в себе и жизнь, и смерть для человека, вооруженного лишь дубиной да кремневым топором? И вот он, – этот на вид обделенный всем сын праха и земли, – видит, что от ничтожной искры, рожденной его же рукой, гибнет таинственный могучий лес, где таился и кабан, и тур, и огромный медведь… «У них, – этих чудовищ, – все, – быть может, проносится в голове человека, – а у меня лишь кремневый топор да огонь, но я не бессилен теперь даже с этим оружием…»

И, полный какой-то глубокой думой, которой нельзя было прочитать на суровом лице первого человека, явившегося в эту глушь, – он стоял, опершись на свою огромную дубину, как властелин среди своих угодий. Он только что пришел на берега тихой лесной реки, – откуда, то ведомо одному Богу, – и первым делом нового пришельца было потрясти ту огромную сферу, из которой он только что вышел и в которую пришел поселиться. Первый шаг его был шагом властелина, первое дело рук его показало в нем владыку окружающего мира, существо, долженствующее не преклоняться, а повелевать. Вглядимся пристальнее в лицо этого пришельца на вольные широкие места Приильменья, первого поселенца тех лесов, где потомки его позднее заложили Русь на берегах Ильменя, – и перед нами представится тип первобытного насельника Европы.

«Неладно скроен, да крепко сшит», – вот что можно сказать про всю его могучую, коренастую, приземистую фигуру, напоминавшую скорее звериную, чем человеческую крепость и мощь. Не из мяса и костей, а словно из стали, кажется, отлиты его упругие изящные члены, его широкая, аршин в плечах, могучая грудь; какой-то нечеловеческой мощью дышат мышцы его рук и слегка искривленной в берце ноги; что-то звериное видится и в его лице, еще не озаренном человеческим разумением. Только в темных, глубоких очах его светится тот чудный огонек, высшее проявление мысли которого не увидишь у животного…

Если всмотримся внимательнее в физиономию этого лесного человека, то нас поразит его полуживотный, малоразвитый, пологий лоб с выступающими теменными буграми, – лоб, которого величину еще более уменьшают космы жестких волос, спускающихся чуть не до сильно выступающей надбровной дуги. Довольно широкие, развитые скулы придавали особенную неподвижность его суровому лицу, могучие челюсти которого, с сильными, плотно вколоченными и сравнительно большими зубами – обличали также дикаря полуживотной натуры; этот могучий жевательный аппарат, видно, был приспособлен раздирать и рвать пищу зубами, не нуждаясь в помощи ножей. Почти четырехугольную угловатую физиономию мало освещали глубокие, запавшие в небольшие орбиты темные глаза, затемненные сверху густыми, выдающимися, чуть не сходящимися на переносье бровями; от неглубокого переносья под большим углом отходил крепкий, прямой, слегка изогнутый на спинке нос с резко вырезанными большими ноздрями и немного обрубленной вершиной. Довольно мясистые, слегка отвороченные губы прикрывали большой, не особенно изящный разрез рта, причем верхняя губа, значительно вытянутая вперед, придавала при рассматривании сбоку, вместе со всем выступающим сильно вперед профилем, – дикое, почти животное выражение физиономии, обрамленной космами длинных, жестких волос, к которым никогда не прикасался гребень; космы эти падали на лоб, прикрывали и щеки, и выдававшийся сильно назад затылок, и часть широких неуклюжих плеч, и большие, неизящно завитые уши.

^{Скелет первобытного человека.}

Это лицо, дышавшее дикой силой, жизнью, энергией, но не умом, было так неподвижно, как у статуи; порой только играли мышцы ноздрей, слегка приподнимавшихся, как у дикого зверя, чующего врага, да пробегала мышечная волна по щекам лесного человека, а его могучие челюсти совершали движение, подобное сильному нервному подергиванию вбок; всего неподвижнее были глаза, устремленные вдаль: они словно застыли в этом созерцательном положении…

Дикие, почти сырые, необделанные шкуры покрывали плечи и туловище дикаря и спускались почти до колен, обнажая саблевидно искривленные голени и широкую ступню, на которой виднелись какие-то кусочки кожи, привязанные не то жилами зверя, не то лыковыми мочалинами.

^{Скелеты доисторического человека, найденные в пещере.}

Сквозь грубую одежду лесного человека просвечивало грязновато-бронзово-белого цвета тело, мало знакомое с омовениями, покрытое густой черной растительностью, особенно обильной на полуобнаженных ногах и груди, где она шла густым волосистым крестом, не будучи прикрыта даже кусочком кожи и деревянными амулетами дикаря, висевшими на веревке, свитой из звериных жил. Огромная суковатая дубина, которой не поднять было бы современному человеку, красовалась в правой руке дикаря, служа ему опорой, тогда как левая держала какое-то странное оружие, сработанное из камня и дерева. Судя по массе кремня, заменявшего здесь топорище, это оружие могло быть ужасным в руках человека, могущего владеть им так же легко, как палицей…

III

Все сильнее расходилась буря, все сильнее задувал свирепый северяк, свистя между обгорелыми остатками девственного леса, громче и гулче грохотали громы на потемневших небесах, и крупные капли дождя уже сменились целыми струями воды, а человек, облаченный в медвежьи шкуры, покрытый космами жестких волос, – все стоял и смотрел, не спуская глаз с заполненного дымом горизонта, над которым еще высились багровые столбы с огненными языками, порой прорывавшимися сквозь грязно-серую пелену, закутавшую весь кругозор по направлению далеко ушедшего лесного пожара. Наконец, словно удовлетворенный зрелищем, он приложил ладонь правой рукой ко рту, и из уст его вырвался призывный звук, который нельзя выразить звуками членораздельной речи. В ответ на это из чащи зарослей, еще остававшейся вроде островка на речном берегу, послышался такой же вторивший отклик, но целой октавой выше, и тембр которого напоминал голос женщины. Вслед за тем из заросли молодых дубков вышла другая человеческая фигура, тоже окутанная шкурами, на руках которой лежало завернутое в кусок кожи третье человеческое существо, крепко прильнувшее к полной, млекообильной груди матери и спавшее, несмотря на холодные капли дождя, падавшие на полуобнаженное тело дитяти.

Головой ниже своего мужа, молодая дикарка была воплощением той же грубой человеческой натуры, которая свидетельствует только о физической мощи, крепости и здоровье, – той же переходной формой человеческого типа, когда еще этот последний недалеко ушел от животного, когда растительные процессы и физическая жизнь берут в нем перевес над жизнью интеллектуальной. Могуче сложенное тело молодой женщины не уступало в крепости телу ее мужа; мышцы руки и ноги ее были так же хорошо развиты, но силу и эластичность их прикрыла и округлила жировая клетчатка, придававшая женственные формы и торсу, и плечу, и бедрам женщины-дикарки.

^{Первобытная женщина собирает ягоды и корни.}

Небрежно наброшенная на ее тело шкура не скрывала скромной складкой ни упругой, молодой, сравнительно огромной и отвислой груди, ни обнаженной икры, которой худоба как-то не ладилась с хорошо развитым плечом, ни уплощенного бедра, не могущего похвалиться, однако, соблазнительно округленной формой. На широко уплощенной, с низким подъемом ступне не было даже куска кожи, покрывавшего ногу мужчины. Целая копна длинных жестких волос ниспадала беспорядочно и на лоб, и на уши, и на обнаженные плечи женщины, оттеняя ее матово-белую, с легким коричневато-красным оттенком загара, кожу лица, горевшего румянцем на щеках; сквозь легкие складки звериной шкуры везде виднелось здоровое, сочное тело беловато-коричневого цвета. Такова была она – дочь леса, жена первобытного поселенца страны великих озер.