Текст книги "Слово атамана Арапова"

Автор книги: Александр Чиненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Ково с собой возьмешь? – спросил Арапов есаула, который при полном вооружении вышел из шалаша, собираясь идти на берег.

– Ня знай, – пожал тот плечами.

– Мож, свово Демьяна и Евдокимку Пегова?

– Пущай здеся остаются. – Кочегуров хитро улыбнулся. – Они по плотнитскому делу охочи, вот и пущай себе тешатся. Я ж Степку возьму да Гурьяна, коль ты дозволишь.

– Бери.

Атаман поморщился. Ему жаль было отпускать Куракина, сильные руки которого так нужны для строительства. Но и более сильного гребца, который один мог запросто заменить шестерых на веслах, едва ли можно было сыскать среди казаков.

Предупредив Степку и Гурьяна о предстоящем деле, Кочегуров присел рядом с Араповым, который угрюмо смотрел куда-то вдаль, оперевшись локтем о борт будары.

– Будя хмуриться, Василий! – Он несильно ткнул атамана кулаком в плечо. – Хде наша не пропадала…

Арапов очнулся от своих мыслей. Надо было решать. Он с утра обдумывал и все-таки не знал, стоило ли отпускать есаула в верховья. Но, видимо, благоразумие взяло вверх над осторожностью и сомнениями, и после небольшой паузы он сказал:

– Далече не заплывайте! Как уразумеете што и как, зараз вертайте.

Кочегуров покосился на свои щегольские сапоги, потом махнул рукой:

– Рано нам в могилы, Василий. А на бударе нас не достать ни каракалпакам, ни кайсакам, штоб им лопнуть.

– Сплюнь, штоб беду не накликать. – Атаман перевел взгляд на приближающихся Гурьяна и Степку, после чего с тяжелым вздохом поднялся. – К берегам не чальтесь, середины держитесь. Киргизы вплавь вас не возьмут, но их стрелы дюже востры.

– Што казаку стрела вражья? – Кочегуров вошел в спущенную на воду будару и, улыбнувшись, подмигнул атаману. – Их стрелы для нас щепки бесполезные, ковылинки пересохшие…

– Храни вас Хосподь, робяты! – Арапов еще раз тяжело вздохнул и перекрестил отплывающую от берега будару. – Живыми вертайтесь, Христом Богом прошу.

19

Никифор увидел Нюру сразу, как только она, сопровождаемая женой Гавриила, вернулась в лагерь. Тонкая белая рубашка на ней была порвана. Девушка неуклюже куталась в большой грубый платок и испуганно смотрела на происходящее в лагере. Казак с оторопью взглянул на девушку и, дрогнув от радости, приметил, как, побеждая испуг и боль, она на мгновение улыбнулась ему одними глазами. Задыхаясь, он подбежал к ней и, заключив ее в объятия, оторвал от земли. Нюра была тонка и легка. Волнуясь от прикосновения к ее телу, он наклонился и хрипло сказал:

– Слава те, Боже милосердный! Жива, жива моя голуба!

Нюра, все еще продолжая вздрагивать от испуга, тихо выговорила:

– Спасибо Хосподу, что и ты жив, Никифор!

Казак не смог сдержаться – губами вытер капельку крови с ее поцарапанного лба. И тут же замер от страха и счастья. Девушка прикрыла глаза: «А я… а я…»

Никифор задохнулся и замолчал. Нюра плотно сжала губы и не смотрела на него. Продолжать разговор вдруг стало невозможно. Они ухватились за то, что было спасением для обоих.

– Как проведали об том, што мы от кыргызов отбились? – заговорил Никифор, едва справляясь с дрожью в голосе.

– Мальчонка сообчил, – немного оживившись, ответила Нюра.

– Э-э-э…

Казак вздрогнул, когда за его спиной несколько голосов затянули молитвенный гимн в знак траура по убитым, схватил девушку за руку и увлек за собой к повозкам, где, видимо, собирался сказать что-то для себя или для обоих очень важное. Убедившись, что население лагеря собралось на молитву и им никто не помешает, Никифор взял Нюру за руку, проникновенно посмотрел ей в глаза и после короткой паузы спросил: «Все об нем думашь?»

Девушка поняла, о ком спрашивает ее казак. Она передернула плечами и не ответила.

– Пошто молчишь?

Нюра искоса поглядела на его сделавшееся страшным лицо. Она знала, какие чувства питает к ней Никифор. Но ей это было не нужно. Не пара он ей, изгой женатый! Он зол, вспыльчив, непредсказуем. А она боялась нервных, неуравновешенных людей. Все, что девушка сейчас хотела, так это покоя. Но только не объяснений с вспыльчивым казаком, которого она…

– Нюр, обоим нам нету возврата, чуешь? – Никифор смотрел на нее с улыбкой. Он словно прочел ее мысли и верно истолковал их для себя. – Я изгой, а ты… Нихто в Яицке не поверит, што я не тронул тебя. Даже он, Степка, племяш мой.

– Тады удавлюсь я! – выпалила девушка и втянула голову в плечи, словно испугавшись собственных слов.

Казак смотрел на нее несколько минут и молчал, словно что-то обдумывая. Затем он отпустил ее руки и печально хмыкнул:

– А я как же?

– Как хошь, – ответил она отчужденно.

Странно, но Никифор как будто снова выведал ее мысли. По его вдруг озарившемуся лицу Нюра поняла, что он видит, как она противится этой отчужденности. Но ее голос сказал резче, чем ей хотелось бы:

– Токо посмей коснуться меня, душегуб! Зараз удавлюсь на ближайшей березе.

Разочарование и раздражение отразились на потемневшем лице Никифора, и Нюра сбилась. Луч превосходства, мелькнувший в его глазах, вдруг лишил ее былой уверенности. Она сбивчиво заговорила, забывая подчеркивать каждое произносимое слово и обрывая мысли:

– Чево… чево ты, сатан? Кыш… кыш от меня ты, каржинный сын. Я вот те дам…

– Ох-ох-ох! – воскликнул Никифор, шутливо хватаясь за голову. Он, видимо, совсем ей не верил. Девушке хотелось вызвать в нем злость, ей хотелось, чтобы он защищался. Она сжала кулачки, нахмурила брови и воскликнула:

– Прочь… Ну-ка, посторонись, нехристь!

Лицо Нюры запылало от возбуждения, ноздри раздувались, было похоже, что она вся готовится взлететь на воздух.

Казак поморщился. Ему уже было несмешно. Бурный поток упреков озадачил и разозлил его. Он недобро повел глазами, обнажил зубы в хищном оскале и, сжав ладонью рукоять сабли, сказал:

– Коли так, уйду я. Нынче же уйду куды глаза глядят! Ну а ты, – он кивнул в сторону молящихся и ухмыльнулся, – а ты здеся оставайся с кулугурами[14]14
  Кулугуры – одна из ветвей старообрядчества.


[Закрыть]. Они тя зараз вразумят, как жить по ихней вере. Небось и без мужика не оставят, кой двумя перстами чело хрестит.

– Ты… – Нюра замолчала, задыхаясь. Сердце болело и нервно прыгало в груди. Слова казака добрались-таки до ее сознания, и у нее потемнело в глазах от их ужасного смысла. – Кулугуры? Мы…

– Да, нас приютили кулугуры! Аль не слышишь, как оне молитвы чтут?

Никифор сел на землю и опустил голову, а Нюре на мгновение даже стало жалко его. Ее вновь охватил порыв нежности. И к кому? К злыдню, загубившему ее жизнь? К братоубийце, к изгою, который…

Казак поднял голову, и девушка поняла по его лицу, что он сильно устал. Ей вдруг захотелось утешить, приголубить его. И вдруг все рухнуло. Никифор посмотрел на солнце, на молящихся неподалеку кулугуров и сказал с холодной и снисходительной улыбкой:

– Што ж, насильно мил не будешь. Пойду я. Прости, коли сможешь, Нюра.

Девушка слушала, покраснев. Перспектива остаться у кулугуров вовсе не пугала ее. Среди людей ведь, а не среди волков. Что-то иное волновало ее, раньше незнакомое. Ее душило возбуждение, казалось, что сердце подкатывает к горлу. Это было странное ощущение. Оно бывало и раньше. Но сейчас ей нечем было успокоить себя.

– Хосподи, как я устала, – сказала она, оседая на землю. – Делай што хошь, Никифор, токо не мучь меня…

Между тем кулугуры завершили молебен и принялись хоронить павших в ночном бою. Вначале они захоронили своих, которых оказалось всего пятеро. Распевая псалмы, уложили каждого в отдельную могилу, засыпали землей, а на холмики водрузили наспех сколоченные кресты.

Что касается степняков, так их тела просто свалили в глубокую яму, засыпали, как прошлогодний мусор, и забыли, словно их и не было вовсе.

Но забыли только мертвых, а не живых, которые в любую минуту могли появиться в лагере, но уже большим числом. Это понимали все, но более всех предводитель Гавриил, который мрачнее тучи ходил по лагерю, отдавая необходимые распоряжения.

Увидев Никифора, который собирался отойти от повозки и сидящей на земле Нюры, Гавриил всплеснул руками и быстро подошел. Даже не взглянув на девушку, он обнял казака за плечи, отвел в сторону и спросил:

– Как думаш, степняк седня объявится?

Вопрос прозвучал мягко, выразительно и почтительно, словно младший обращается за советом к старшему. Для давно не слышавшего доброго слова Никифора это стало такой неожиданностью, что он смутился и сдержанно ответил:

– Ежели силами соберутся, превосходящими нас, то осмелятся и днем объявиться.

– Худо дело. – Гавриил нахмурился и недобрым взглядом посмотрел в сторону реки. – Вот мыслю на тот берег податься. Ежели кыргызы напасть замыслят, знать, на этот берег гдей-то недалече переправятся. А мы… мы на тот. Тама и лес гуще, и оборону держать легше.

– Я тож эдак мыслю, – соврал Никифор, чтобы не потерять в глазах старца уважения к себе и откровенно удивляясь его здравой мысли. – Токо поспешать следут. Солнце вона как высоко, а вязать плоты…

– Нет нужды в том. – Гавриил невесело улыбнулся в свою широкую бороду и хитро сверкнул глазами. – Плоты связаны и припрятаны. Аккурат седня мы собирались на тот берег плыть, да вишь Хосподь беду-то отвел. Кабы степняки вечор не напали, а выждали, дык в самый раз к ним в полон и пожаловали бы. Во как!

– А мож, и ныне спешить не след? – засомневался, сам того не ожидая, Никифор. – Мож, степняки и не разумеют вовсе, как мы, а сидят себе высиживают на том бережку и силы копят? Оне теперя так просто от нас не отстанут.

– Мож, так оно и есть, но я тож малость сведущ в их повадках. – Гавриил проводил взглядом спешащую к Нюре жену. – Кыргызы не блещут как доблестью, так и способностями мыслить. Оне думают щас, што мы от реки в степь двинем. Про плоты оне не ведают – ночами вязали. А река Сакмара широка, быстра и глубока. Брода почитай за сотню верст не сыщешь. Вплавь на конях переправиться ешо можно, а скарб? Телеги на себе не перетащишь, во как!

– Думаш, оне выше по реке переправятся? – снова удивившись мудрости старца, уважительно спросил Никифор.

– Иначе им не можно. Река быстра и зараз на много верст вниз снесет. Оне вечор, кады на нас шли, с верхов на конях заплывали.

– А твои плоты куды вынесет, ведашь?

Казак бросил быстрый взгляд на Нюру и заботливо обнимающую ее Марью, после чего быстро перевел его на уже более весело улыбающееся, довольное лицо Гавриила.

– Дитю ясно, нет, – замотал головой отважный предводитель кулугуров. – Ведаю, на тот берег, а куды именно – Хосподь укажет!

– Тады неча лясы точить. – Никифор ответил Марье, исподлобья смотрящей на него, злобным взглядом и, едва не плюнув в ее сторону, отвернулся. – Ежели кыргызы вверх заплывать поскакали, то зараз и нам время приспело поспешать.

– Об том ведаю. – Гавриил согласно кивнул и доверительно взял его за руку. – А вот ты с жинкой как? Врозь аль с нами?

– Пошто выспрашиваешь? – удивился казак.

– Воин ты знатный. А щас кажная сабелька кстати, а особливо в твоих руках.

Прежде чем ответить, Никифор задумался. Теплые слова о его доблести наполнили сердце радостью. Вот только… Он посмотрел на Нюру и в ее внимательно наблюдавшие за ним глаза, после чего пожал плечами и вздохнул:

– Куды от вас денешся, покудова вражина недалече. Но задержусь не надолго. Как токо беда минует, уйду и я. Ведет меня нужда в края дальние, а путь туды, ведомо, неблизок.

20

Когда плоты перетащили из зарослей на воду, Гавриил собрал всех своих последователей.

– Но, – сказал он, – хочу вразумлять вас, браты. Я хочу обспросить вас. Вы меня знаете?

– Знаем! – дружно крикнули кулугуры.

– Доверяете мне?

– Доверяем! Доверяем! – На удивление Никифора вместе со всеми кричала и Нюра, бледная от возбуждения.

– Мытарства наши и беды токмо зачинаются, – сказал старец. – И опасаюсь я, што все мы их не в полной мере разумеем. Не готовы мы к эвоным. Хосподь послал нас в путь ради сохранения веры и спасения от гонителей. И угодно ему даровать нам сии испытания ради проверки крепости веры и духа нашего. И Христу угодно какими ешо наградить нас лишениями впереди. Недалече осень, а за нею грянет зима лютая. И нужда нам великая посему место удобное сыскать…

Он долго говорил о том, как много надо перенести, преодолеть, чтобы в кратчайший срок обеспечить себя надежной крышей над головой и защитой от нападений врагов. Сход шумел, одобряя каждое его слово. Гавриил знал, что делал. Своей пламенной речью он умело вдохнул надежду в сердца усомнившихся, укрепил дух уставших, а в заключение благословил всех и подал команду грузиться на плоты.

Как только плоты поочередно друг за другом отчалили от берега, погода резко испортилась. Солнце заволокли свинцовые тучи, и вдруг, точно вдребезги, разлетелось небо.

Раскатистый удар обрушился прямо на головы притихших от страха людей. Порыв ветра пронесся над плотами, за которым последовал второй и третий. А над головами, треснув по извилистой кривой, словно раскололось небо. И тотчас вслед всех оглушил ужасный грохот.

– Свят, свят, свят, – неистово молилась, сидя на вещах, Марья, левой рукой прижимая к груди перепуганную Нюру.

– Ратуйте, браты! – перекрикивая бурю, вещал басом Гавриил, изо всех сил налегая на шест. – То Хосподь весть нам благую шлет. Всем ведомо, што гроза завсегда гремит тады, кады рабы Божьи творят себе и Хосподу во благо!

Снова загрохотал гром. Ослепительная голубовато-белая молния прорезала небо и уткнулась острым концом в воду перед плотом. Умный старец использовал и это явление природы себе на пользу, во всеуслышание объявив, что чудо это не что иное, как перст Божий.

Паства, конечно же, безоговорочно поверила ему. Но когда гром затих, люди с облегчением вздохнули.

Однако это было только начало. Уже скоро природа разыгралась всерьез. Синие прорези молний непрерывно полосовали небо, бросая мимолетные отблески на прибрежные деревья, на головы переправляющихся на плотах людей. И вслед за каждым проблеском молний следовало оглушающее сотрясение воздуха, заставлявшее пригибать головы и съеживаться, чтобы не раздавило, не опрокинуло навзничь или в воду.

Прижавшись к Марье, Нюра плакала, пронзительно вскрикивая всякий раз, когда синее пламя озаряло небо. А Никифор… Он угрюмо налегал на шест, начиная уставать от напряжения, ничего не слыша от грохота и ничего не видя от мерцания молний. Он молил про себя Бога о спасении, но вовсе не боялся умереть под ударами стихии, ибо считал скорую смерть неким благом, ниспосланным во искупление всех его смертных грехов. И еще… и еще он думал о Нюре, ради которой в общем-то и согласился временно примкнуть к кулугурам, чтобы набраться сил перед долгим переходом на Дон. Он верил, что найдет там свое счастье, восстановит доброе имя.

Снова мощным порывом пронесся ветер. Молния осветила большую темную тучу, надвигающуюся с низовий реки. Вдруг она развернулась на половину неба и стала быстро приближаться. Порывы ветра участились, освежая воздух и неся на своих крыльях предчувствие беды.

Вскоре, когда плоты, скрипя и повизгивая, достигли середины реки, надобность в шестах отпала, так как невозможно было достать дно. В ход пошли огромные весла. Никифору пришлось встать рядом с Гавриилом, который самозабвенно перекрестился, поплевал на ладони и медвежьей хваткой ухватился за весло.

– Ниче, выдюжим! – прохрипел старец осипшим голосом и принялся вертеть тяжелым веслом, как игрушкой, словно и не нуждаясь в помощи напарника.

Яростные вспышки молний озаряли напряженные руки налегавших на весла людей, их склоненные спины и угрюмые лица. Раскаты грома неистовствовали над их головами. И вдруг, словно прорвав невидимую преграду, с неба хлынула вода. Нет, это был далеко не дождь. Это лилась река, сплошная и неудержимая. В мгновение ока люди промокли с ног до головы.

Началась суматоха. Если бы не грубый окрик Гавриила, все побросали бы весла. Но уважение к старцу, видимо, было так велико, что кулугуры не посмели его ослушаться и продолжали грести, чтобы сдвинуть плоты в сторону медленно приближающегося противоположного берега.

Матери кутали в промокшую одежду перепуганных плачущих детей и прижимали их к себе. Женщины, что постарше, изо всех сил сдерживали перепуганных лошадей, которые неистово ржали и порывались спрыгнуть с плотов в воду. А ливень лил не переставая, словно над головами несчастных расположилось целое море.

– Ешо, ешо немного стерпите, браты! – хрипел неизвестно кому Гавриил, не замечая, что его никто не слышит. – Испытание… Хосподь…

Плот уткнулся бортом в берег. Все, кто был на нем, повалились на мокрые бревна. Несколько гребцов, не удержав равновесия, свалились в воду.

Цель была достигнута – переправа через реку состоялась. И, словно по волшебству, ливень внезапно прекратился, ветер развеял тучи, и высоко в небе приветливо засияло солнце.

– Чудеса! – очумело вытаращился на небо Никифор. – Энто што, мне чудится?

– Кабы так. – Гавриил отбросил весло и, встав рядом с казаком, внимательно осмотрел заросший густым кустарником берег. – Хосподь указал нам путь, помыл его водой с небес, и сее может означать токо одно – молитвы наши услышаны, и мы на верном пути.

– Воистину чудо! – Никифор набожно перекрестился и покосился на старца.

Казак никогда не видел подобного, поэтому он твердо уверовал в правильность посулов Гавриила и в то, что путь его общине указывает сам Господь.

Убедившись, что все плоты причалили к берегу, старец первым сошел на землю, после чего его примеру последовали и остальные. Никифор же, позабыв об обидных словах, высказанных Нюрой перед переправой, решительно подошел к повозке, отстранил рукой неприязненно посмотревшую на него Марью и, взяв девушку на руки, бережно снес ее на берег. Уже без иронии посмотрев на кулугуров, которые на лесной полянке устраивались на молебен, он поставил Нюру на землю, подошел к Гавриилу и встал перед ним на колени.

– Я весьма рад, што и ты прозрел тож. – Старец перекрестил преклоненную голову казака двумя пальцами и одарил вялой улыбкой. – Отбившийся агнец завсегда возвернется обратно в стадо!

– Верую я! – Никифор схватил руку Гавриила и с упоением поцеловал. – Истинная вера твоя… Ежели я не тронулся умом, то зрил энто воочию!

– Рад за тебя и за… – Старец посмотрел на остолбеневшую при виде неожиданного поступка казака Нюру и поманил ее рукой. – Ступай к нам, дева. Ибо негоже супружице издалече глазеть на мужа, готовящегося смиренно выслушать истину Божью.

– Я? – Девушка вздрогнула и, не зная, как поступить, растерянно пожала плечами.

– Подем, не боись. – Появившаяся сзади Марья обняла Нюру за плечи и подвела к Никифору. – Слухать проповедь никому не грешно и не зазорно. Ежели ты даж исповедуешь веру иную… Православную!

– Грех-то какой, Хосподи. – Девушка опустилась на колени и, воровато поглядывая на Гавриила, перекрестилась тремя пальцами. – Видела б меня матушка – прокляла б.

Услышав ее слова, Никифор недовольно покосился и едва слышно прошептал:

– Довольно языком талабонить. Ни к чему. Не хошь слухать – другим не мешай.

– Да я… – Нюра вспыхнула румянцем и замолчала. А старец Гавриил воздел к небу руки и начал очередную проповедь, да так проникновенно, словно находился не в лесу перед своими единоверцами, а в самом Киеве перед мощами святых, почитаемых верой.

21

Петр Кочегуров, Степка Погадаев и Гурьян Куракин переждали бурю на берегу, укрывшись от ливня бударой. Подъем вверх по реке они продолжили сразу, как только солнце выглянуло из-за туч и прогрело пропитанную водой землю.

Есаул сидел на корме. Он держал весло и лениво рулил, зорко вглядываясь в очертания берегов. Иногда Петр шутливо прикрикивал на Гурьяна, который, обливаясь потом, налегал на весла, без особого труда двигая будару против течения реки.

– А ну, поднажми! – Кочегуров подмигивал Степке и «грозил» Гурьяну кулаком. – Навались шибче, а то нагайкой вдоль хрябтины оттяну!

– Я вота тя веслом щас огрею, коли не умолкнешь, – беззлобно отшучивался Куракин. – Так огрею, што мало не покажется!

– Да куды те, медведяке неповоротливому? – колол сзади гадливо Степка. – Ты всю силушку свою немереную на весла положил!

Стремясь доказать, что это не так, Гурьян налегал на весла, да так сильно, что будара зарывалась носом в воду. Не желая вымокнуть, Степка вскакивал на ноги, отчего легкая лодка качалась из стороны в сторону, грозя перевернуться и затонуть.

– Будя вам тешиться, вороги! – уже обоим шалунам грозил кулаком Кочегуров. – Эвон черпанем бортом и затопим бударушку.

– Тады пешком подем, – Куракин широко улыбнулся и кивнул в сторону берега.

– Не-а на те поедем. – Степка хлопнул ладонью по широкой спине Гурьяна и озорно подмигнул есаулу. – А што, Петро, плечи как седла! Ей-богу, выдюжит.

Солнце уже садилось, и пепельно-розовые блики упали в воду, а за кормою разбегались голубые волны.

– Как за поворот завернем, на ночлег встанем, – объявил Кочегуров, видя, что Куракин уже порядком устал и нуждается в отдыхе.

– А можно ль? – с опаской покосился на неприветливые берега Степка. – На степняков бы не выплыть, а то…

– Че, портки обгадил? – отомстил удачной насмешкой за все предыдущие Гурьян. – Вольному – воля, ежели хошь в реке ночевать, сигай за борт.

Проглотив колкость, Степка обиженно шмыгнул носом и, стремясь сменить тему, спросил есаула:

– Петро, а взаправду бают, што казаки яицкие злы были, ако псы цепные?

– Ня знай, – неопределенно ответил тот. – Я тож про то слыхивал.

– Ешо бают, што оне женок своех да детей малых саблями секли, кады в поход вострились, – несмотря на усталость, высказался Куракин.

– И про то слыхивал. – Есаул оперся на весло и, желая разжечь побольше интереса в казаках, ухмыльнулся. – Мне ешо бабка сказывала, што, дескать, казаки яицкие свирепыми на весь мир слыли. Откель оне на Яик пришли, никто не ведат. Оседлали оне реку, значится, ровно скакуна. Всех округ запужали…

– А я слыхивал, што Василий Гугня да Гаркуша казачеству на Яике начало положили, – вставил Степка. – Атаман как-то сказывал у костра.

– Ведомо и мне о том, да не шибко верится, – ухмыльнулся Кочегуров. – Много о том бают. Разве мог Гугня с ватагой малой на пустынную реку сквозь татар пробиться? Гаркушу слепого сыскать? В одно верую, што стойбище нашли, пятерых пастухов порубали да татарку молодую полонили, котору атаман Гугня в жены взял.

– Ешо ее Гугенихой прозвали, – не отрываясь от гребли, подсказал Гурьян.

– Во-во, – кивнул, соглашаясь, есаул. – Тады в жены к казакам с Яика нихто не шел. Как чумных, их девки с Дона и Волги чурались. И все, грят, из-за того, што рубили они саблями женок и детишек перед походом!

– Пошто так? – Степка весь обратился в слух, желая выслушать мнение бывалого казака.

– Не со зла, из жалости рубали, – разъяснил Кочегуров. – Сам разумей: баб в поход не возьмешь – войску помеха. А как казак в набег ушел, курени без защиты оставались. Вороги тут как тут. Женок срамили и с детьми в полон уводили. Потому и прижился обычай тот. Бабка покойная сказывала, што женки сами смерти просили у казаков, дабы не быть поруганными басурманами.

– Во дела! – Степка облизнул пересохшие от волнения губы. – Так жен не напасешься.

– Не ведали в том потуг казаки яицкие, – усмехнулся есаул. – С походов много всяк всячины привозили. Да и девок с Туретчины превеликое множество приводили. Однако бают ешо, што Гугня-атаман положил конец обычаю тому. Рука, вишь ли, не поднялась срубить голову с полюбившейся татарки. В благодарность за то казачки сами наловчились от степняков отбиваться, во как!

– Было, знать, от чего казачков яицких пужаться. – Сбавивший было темп Гурьян вновь налег на весла. – Слыхивал, кайсаки и калмыки дюже их остерегались, за много верст станицы объезжали?

– Што об степняках-то судачить? – Кочегуров швырнул к ногам шапку и раскатисто рассмеялся. – Цари московские яицких казачков ох как пужались! Не в силах сносить обид, чинимых ими, башкирцы с Москвой на замирение и соединение пошли. А меж тем государь донцов подмял, сибирцев подмял. Эвон токмо на Яик посягать не помышлял. Опасался связываться с яицкими казачками. Стоят кордоном на границе и пущай себе стоят. Ходят в походы грабительские – пущай себе ходят. Не на Русь же, а на Туретчину. Персияне ночи не спали – все казаки с шашками мерещились – и на Московию войной ходить не помышляли. Многие казачьи вольности подмял государь, а вот яицкие казаки апосля сами, по доброй воле к Россее подсоединились. Мы…

Оборвав себя на полуслове, есаул встрепенулся и всмотрелся в правый берег. Отразившаяся на его лице тревога заставила встревожиться и Степку с Гурьяном.

– Што зрите? – Кочегуров выхватил из-за пояса пистолет и положил его на колени. – Плоты, аль мне чудится с перегрева?

– Ежели те чудится, знать, и я перегрелся. – Степка схватил ружье и взвел тугой курок. – Плоты стоят, а рядом никого.

– Мож, нас узрели и затаились? – предположил Петр, резко поворачивая рулевое весло вправо.

– Хто ведат. – Куракин с сожалением посмотрел на свое ружье и утроил усилия.

– Хто-хто, дед пыхто, – с раздражением бросил Степка, покосившись на сосредоточенное лицо есаула. – Мыслю, давеча тама сеча случилась.

– От нашей поляны недалече, – встревоженно пробубнил Кочегуров. – Сее тревожит.

– Мож, назад вертаем? – Гурьян схватил ружье, как только будара коснулась носом берега, и взвел курок. – Упрядить об опасности казаков надо бы.

– Успеется.

Казаки осторожно сошли на берег. Степка удивленно озирался, не понимая, почему Петр не спешит с возвращением.

– Дык…

– Бери будару – и айда.

Кочегуров поспешил к ближайшему кустарнику, за который залег сразу, как только ветви сомкнулись за спинами Степки и Куракина. Он долго вглядывался в сторону противоположного берега, а когда глаза заслезились от перенапряжения, перевернулся на спину и прикрыл их ладонями.

– Че тама? – прошептал Гурьян, словно опасаясь, что его услышат у брошенных плотов на другом берегу широкой реки.

– Ниче, – вздохнул есаул. – Плоты и се.

– А мы-то што здеся застряли? – спросил Степка. – Мож, степняки плоты те связали, штоб войском до поляны плыть?

– Кыргызы плотов вязать не разумеют, – возразил Кочегуров. – Оне воды сторонятся сызмальства. Те плоты христиане вязали, токо вот куды подевались оне?

– Знамо куды, степняки вырезали, – неуверенно предположил Куракин.

– Типун те на язык! – негодующе воскликнул Степка и, позабыв об осторожности, вскочил на ноги. – Я… Матерь Божья…

Уловив тревогу в голосе молодого казака, Гурьян и есаул сразу обернулись. Лица их вытянулись в немом удивлении, которое, к счастью, длилось недолго.

Кочегуров выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил прежде, чем подкравшийся степняк ударил его саблей. Вторым выстрелил Степка, пуля которого поразила в грудь воина, целящегося из лука в Куракина. А вот ружье Гурьяна дало осечку, но он быстро перехватил его за ствол и обрушил приклад на голову третьего степняка.

– Ах, мать вашу. – Есаул отбросил пистолет и выхватил саблю. – Аль со всех степей сюды орда пожаловала?

Его сабля тут же скрестилась с саблей подоспевшего воина. Оба бойца были сильны и искусны, но сабля Кочегурова замелькала более резво, и вскоре его противник с разрубленной головой рухнул у ног победителя.

Едва успев смахнуть пот со лба, есаул вступил в схватку сразу с четырьмя набросившимися с визгом на него киргизами. Они с двух сторон наседали на отчаянно отбивавшегося казака. За спиной Кочегуров слышал треск сучьев и звон сабель: это вступили в бой Степка и Куракин. Отступая к берегу, он не давал врагам окружить себя и сильным ударом рассек лицо одного из нападавших.

По шуму и радостному гиканью есаул понял, что неравный бой завершится значительно раньше, чем он рассчитывал. За Гурьяна Петр не беспокоился – киргизам гиганта скоро не одолеть. А вот Степка… Перед смертью ему захотелось спасти паренька, и поэтому он резко отпрыгнул назад, желая заградить его собою.

– Штоб вас разорвало, погань! – зло крикнул он и встретил еще одного врага ударом сабли по горлу.

Удивленные его удалью степняки невольно попятились. Кочегуров перевел дух и оглянулся на Куракина, который с рычанием успешно отбивался от десятка врагов. Степка же с бледным как мел лицом едва отражал атаки двух уверенно наседавших на него воинов.

Едва ускользнув от ринувшегося на него противника, есаул ткнул его в грудь саблей, а другому воину отрубил руку. Отпугнув нападавших грозным выпадом, он успел подбежать к Степке и полоснул сзади по шее одного из противников парня.

– В воду! Сигай в воду!

Отразив удар сразу двух сабель, Кочегуров вновь обернулся, но слова, готовящиеся сорваться с искаженных яростью губ, застряли в горле.

Степка лежал у воды, а из груди его торчала стрела. Он, видимо, был убит метким выстрелом и лежал, омываемый мелкой речной волной. А виной всему…

Злобно зарычав от тоски и боли, есаул с удвоенной яростью ринулся на врагов. Их было слишком много, но видевшие его доблесть степняки попятились. Никто не решался приблизиться к залитому кровью человеку, который начал вызывать в них суеверный ужас.

– Што, нету мочи одолеть казака? – расхохотался Кочегуров, дико вращая глазами. – Тады я одолею вас, треклятые безбожники!

Хохоча и брызгая кровавой пеной, он вновь пошел на врагов, и те вступили в схватку с ним крайне неохотно. Силы оставляли есаула, но все-таки он отсек одному из киргизов ухо, а другому распластал плечо.

– Ешо хто охоч до клинка мово? Не робей, подходи. Щас я вас…

Прилетевшая из кустарника стрела острым жалом впилась в правое плечо, и Кочегуров от боли и неожиданности выронил саблю. Воспрявшие духом степняки с визгом набросились на него, но не тут-то было. Есаул подхватил саблю левой рукой и колющим ударом в пах смертельно ранил еще одного врага.

Следующая стрела попала ему в бедро, а третья со свистом пролетела в угрожающей близости от головы, заставив Кочегурова пригнуться и тем самым избежать смерти от четвертой стрелы.

Понимая, что противостоять осторожно обступающим его врагам он уже не в силах, израненный есаул бросил прощальный взгляд на все еще отчаянно сопротивляющегося Гурьяна и, тяжело припадая на ногу, ринулся в воду. Он знал, что не в состоянии помочь казаку, и решил утопить себя в реке, дабы не угодить в плен. Он не хотел быть рабом, он…

Ударившая в спину стрела довершила дело. Глаза Петра закрылись, и он тяжело погрузился в воду. Он не видел, как прослезился, провожая его подхваченное течением тело, Куракин, которого враги умудрились-таки спеленать арканами и с превеликим трудом повалить на землю. Он не видел, как помочился на тело покойного Степки киргиз с искаженным злобой лицом. Он…

Темнело. На верхушках самых высоких деревьев еще золотились косые лучи солнца, а внизу уже смеркалось, силуэты прибрежных кустов стали причудливее и мрачнее; и гладь воды потемнела, как старое зеркало, от пролитой крови или… В общем, оно сбивчиво отражало свидетелей страшной трагедии – безмолвные речные берега.