Текст книги "Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров"

Автор книги: Александр Век

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Илья Ильф

Я израсходовал свое сердце на пустяки.

Илья Ильф

•  Илья Арнольдович Ильф (Иехиел-Лейб Файнзильберг) (16 октября 1897, Одесса – 13 апреля 1937, Москва) – русский советский писатель, журналист и фотограф.

•  Самая большая удача – редкий юмористический талант и творческий союз с Петровым.

•  Самая большая неудача – нелюбовь властей, прижизненная неизвестность большей части его произведений и ранняя смерть от туберкулеза.

В истории отечественной литературы не было, наверное, другого писателя, который при выдающемся таланте с таким печальным гневом, с такой искренней несправедливостью обрушивался на себя и свое сердце. Имя этого писателя – Илья Ильф. Илья Арнольдович Ильф, а если еще точнее, Илья Арнольдович Файнзильберг. Человек, который, по словам И. Эренбурга, «был застенчивым, молчаливым, шутил редко, но зло и, как многие писатели, смешившие миллионы людей, – от Гоголя до Зощенко, был скорее печальным».

Он родился 16 октября 1897 года в Одессе, по адресу Старопортофранковская улица, дом 137. В полном соответствии с классическим «парадоксом»

Юрия Олеши: «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором».

И в полной гармонии с тем, что об этом говорил сам Ильф: «Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги». За те же деньги Илья Ильф, от рождения Файнзильберг, в 1913 году получил из рук инспектора школы Шпанер-Шпаниона свидетельство о присвоении звания подмастерья.

В октябре 1919 года он был «высоким, в длинном пальто, фасон которого назывался „комод“. Об этом этапе своей жизни в Одессе он говорил: „Я хочу спать, хочу читать книжки, а они топают у меня над ушами, не дают спать. Понимаете, топают!“ Это топали вооруженные банды всевозможной политической и уголовной ориентации. Они врывались на Софиевскую улицу и с топотом и стрельбой проносились мимо большого углового дома, где в неуютной квартире жил будущий писатель.

В 1920 году он познакомился со своей будущей женой Марусей Тарасенко. Маруся была маленькой красивой девушкой, она увлекалась живописью в «Коллективе художниц». «Мы голодали, – вспоминал друг Ильфа, – но были веселы, пьянели от любой еды, но еще более от стихов, от репродукций картин, от хорошей книги, от предчувствия близкой любви».

С 1923 года Ильф в Москве. В легендарном «Гудке». Первая его литературная должность – литправщик. Он превращал длинные, безграмотные, занудливые письма читателей в остроумные заметки. В «нечто вроде прозаической эпиграммы размером не более десяти-пятнадцати строчек в две колонки», – как написал Валентин Катаев.

Маруся Тарасенко тогда еще жила в Одессе. Из Одессы Маруся писала Ильфу: «Если вы захотите, напишите мне опять в старый и мрачный Вознесенский переулок». Он отвечал ей в этот переулок:

«Дорогой, добрый мой детеныш, девочка, я посылаю тебе мою морду. Она вышла, как видно, такой, как на самом деле, то есть ужасной. Губы, как калоши, и уши, как отлив. Милый, дорогой, за что ты меня любишь? Я тебя люблю за то, что ты красивая и маленькая. А ты за что?

…Маруся, мне надо работать, и я не могу. Нет, я не желаю. Я хочу писать тебе. Маруся, моя девочка. Я валяюсь в постели и читаю твои письма… Пойти разве на Чистые пруды. Нет, не стоит. Там летает белый пух, оборванный ветром с тополей. Это напоминает зиму. Ночь и пожар в вагоне. И леса, кварталами сдающиеся в плен. Это не стоит. От этого будет любовь и желание увидеть Марусю в фиолетовом платье с короткими рукавами».

Вступив «в законный брак», они жили в «пенале». В том, что находился в Общежитии имени монаха Бертольда Шварца, описанном весело и подробно в «Двенадцати стульях». Покинув «пенал», ютились в тесной комнатке в «страшной квартире» (как называл ее Евгений Петров) на Большой Лубянке, в Сретенском переулке, где «по ночам ходили крысы».

В 1927 году Ильф и Петров начали «в четыре руки» писать «Двенадцать стульев», придумав второстепенный персонаж, которого звали Остап Бендер. К концу романа, по признанию соавторов, Остап настолько ожил, что нагло лез в следующую главу. Когда роман вышел в свет, критика не менее нагло информировала читателей, что роман «не восходит на высоты сатиры». На самом деле все было наоборот. Читатели, по выражению О. Мандельштама, «буквально захлебываются книгой молодых авторов», и поэт называет эту книгу «брызжущим весельем памфлетом». Роман немедленно переводится на французский и другие европейские языки.

В 1929 году Ильфы переехали в Соймоновский проезд, в дом, что стоит против храма Христа Спасителя. Из окна Ильф сфотографировал взрыв, завершивший в 1931 году существование архитектурного шедевра, возведенного по распоряжению императора Александра Второго. У некоторых исследователей жизни и мыслей писателя есть даже такое подозрение, что вроде об этом событии Ильф в своей записной книжке записал короткое: «Садик самоубийц».

В октябре 1933 года отряд кораблей Черно – морского флота вышел в заграничное плавание – Стамбул, Афины, Неаполь. С писателями, художниками и фотографами на борту.

«Жить на корабле хорошо. Я живу на большом крейсере. Это „Красный Кавказ“. В общем, живу, как в американском фильме из жизни адмиральского сына, влюбленного в дочь капитана соседнего парохода.

Афины очаровательны, это сверх-Петербург, ослепительно освещенный солнцем. Это город Гоголя и Александра Иванова… В общем, мир довольно красив, и мне печально, что я заметил это так поздно.

Парфенон – вот что поразило меня чрезвычайно».

И в том же году:

«Ну, вот я и в Париже! Вот мы и прилетели, как сказал Амундсен на Северном полюсе. Здесь, конечно, красивее и светлее, чем на полюсе. Вчера мы совершили громадную прогулку от Люксембургского сада через Пантеон, Нотр Дам, плас Конкорд и Елисейские Поля к Триумфальной арке и могиле Неизвестного солдата. Было на что вылупить глаза. Я вылупил, конечно».

В январе 1934-го в буржуазной Варшаве на банкете в честь Ильфа и Петрова соавторам показали польско-чешский фильм «Двенадцать стульев». Весь сеанс все зрители смеялись, не совсем понимая, что означает такое: «Может, вам еще ключи от квартиры, где деньги лежат» и «Вы не в церкви, вас не обманут». После сеанса публика долго и бурно аплодировала и несколько раз вызывала соавторов на сцену. Кто-то даже выкрикнул из зала «крамольную» цитату:

– Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!..

С «Одноэтажной Америкой», созданной из репортажей и путевых заметок, они вышли в 1936 году на гигантскую сцену СССР, сообщив остроумно то, что советские читатели не знали и знать не могли. В силу писательского таланта, вопреки жесткой идеологической установке на «резкую критику главной страны мирового империализма», перед читателями предстала другая – реальная Америка. Это была страна совсем не одноэтажная, а именно разноэтажная, хотя остроумные авторы и подметили множество несуразностей на «той стороне Атлантического океана».

Множество несуразностей подмечал Ильф и на просторах СССР. И долго еще читатели не знали, что его «Записные книжки» в их полном издании не уступают, а порой и превосходят по наблюдательности и печальному остроумию и «Одноэтажную Америку», и оба знаменитых романа.

Не были при жизни Ильфа известны и его письма, в которых он писал «не только о любви, но чаще все-таки о ней». И преследовала замечательного писателя мысль, которая нам с вами может показаться слишком безжалостной, почти кощунственной:

«Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: „Послушайте, какой вы, к черту, писатель: занимались бы как-нибудь другим делом!“»

Было у него это «другое дело», замечательное и совсем не любительское: фотография. Его фотографии теперь знамениты, а замечательный его фотоаппарат «Контакс» является экспонатом Одесского литературного музея. Он создал сотни снимков. Выбирал необычные ракурсы, экспериментировал со светом, снимал с балкона, из окна. Фотографировал друзей, натюрморты, прохожих, грузовики, трамваи, храмы, Кремль и самую свою любимую модель – свою жену. Москва на его снимках предстает разной, но чаще все-таки зимней и отчего-то почти пустой и безлюдной. Самолеты над планетарием. Белье на веревке. Дети. Похороны Маяковского. И сотни фотографий, на которых уже не Москва. Это запечатленная им Америка: одноэтажная, необъятная, странная, необъяснимая и такая же печальная, как автор этих снимков, Илья Арнольдович Ильф, оставивший нам в записной книжке иронические слова о своей карьере фотографа: «Поедем в Крым и сделаемся там уличными фотографами. Будем босиком ходить по пляжу, предлагая услуги. Босиком, но в длинных черных штанах».

И карьера эта действительно получила развитие в апреле 1930 года. Но не в Крыму, а на открытии Восточной магистрали (Турксиба). Фоторепортажи Ильфа об эпохальном открытии были напечатаны в журнале «30 дней». В том самом, где впервые «Двенадцать стульев» увидели свет вместе с забавными иллюстрациями и где их нашла просто невероятная слава:

«В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».

Друг его и соавтор, Евгений Петров, не ставший фотографом, носил длинные черные брюки, в которых он запечатлен на нескольких фото. Он же не без юмора сетовал:

«Было у меня на книжке восемьсот рублей, и был чудный соавтор. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Он только и делает что снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает».

И в незавершенных воспоминаниях о друге и соавторе, погибшем от туберкулеза в 1937 году, Евгений Петров с пронзительной грустью написал:

«Окно было широко распахнуто, и по комнате свободно гулял холодный апрельский ветер, шевеливший листы нарезанной Ильфом бумаги».

И небо помахало шляпой

•  Валентина Владимировна Терешкова (6 марта 1937 года, деревня Большое Масленниково, Тутаевский район, Ярославская область) – советский космонавт, первая женщина-космонавт Земли, Герой Советского Союза, генерал-майор.

•  «Брэнд» советской космонавтики. При этом – мать и жена. Женщина беспримерного мужества и высочайшей нравственности.

•  Величайшая неудача – беспримерный полет Валентины оказался в ее жизни единственным.

Единственная женщина, которая этого удостоилась, – Валентина Владимировна Терешкова.

16 июня 1963 года первая в истории человечества женщина-космонавт пошла на смертельный риск улететь в межзвездное пространство навсегда. Или взорваться вместе с ракетой на старте. Или разбиться при посадке. К счастью, эксперимент успешно завершился.

Уроженка деревни Масленниково Ярославской области, техник-технолог по хлопкопрядению, член КПСС и парашютистка 1 разряда вошла в историю самых славных, самых невероятных, самых дерзких побед человечества.

В историю советских танцплощадок она тоже вошла. Ее именем назвали одну из популярнейших твистовых мелодий. Незамысловатая песенка «Валентина-твист» зазвучала на танцплощадках от Калининграда до Камчатки, заставляя сотни тысяч танцующих если и не уноситься в заоблачные дали, то уж во всяком случае лететь навстречу друг другу.

После полета Терешковой вокруг Земли, продолжавшегося двое суток, 22 часа и 55 минут, человечество стало лучше танцевать. Стало оно, быть может, чуть добрее, чуть привлекательней (но это, увы, на непродолжительное время). Утратило оно и значительную долю уверенности в существовании его «слабой половины». Медики эффект не подтвердили, но и не стали опровергать. Они ждали ответа на самый главный вопрос: не повлияют ли отрицательно чудовищные перегрузки, сильнейший стресс и полная невесомость на способность женщины рожать? Не повлияли. Через год после полета Валентина родила дочь от своего первого мужа, космонавта Андриана Николаева.

Из свидетельства очевидца, доктора Каструбина Э.М.:

«Все это происходило в дневные часы, возле операционной нервно ходил по коридору А. Николаев, он ни с кем не разговаривал и ни о чем не спрашивал. Примерно через час мимо него пронесли в отделение новорожденных черноволосую девочку. После окончания наркоза анестезиолог неуверенно, но по традиции похлопал по щекам знаменитую пациентку и попросил открыть глаза. Так закончилась непростая история обретения счастья материнства Валентиной Терешковой».

Побывал в те же дни в НИИ акушерства и гинекологии и Юрий Алексеевич Гагарин. Узнав из сообщения специального радио, что Терешкова поступила в родовой зал, Юрий Алексеевич, находившийся в это время в воздухе, попросил разрешения развернуть самолет и посадить его в Сочи. В местном дендрарии он попросил нарезать ему большой букет чайных роз. С ними он и появился в вестибюле института, чтобы врачи передали розы его подруге Вале, которая родила дочь. Первый космонавт планеты сказал, что в звездном отряде рождаются только девочки, на это стоит обратить внимание, поскольку за этим, скорее всего, скрывается большое научное открытие.

Большие открытия скрываются и в личной жизни первой женщины, сумевшей преодолеть притяжение нашей планеты. Некоторые из них перестали быть тайной уже в постперестроечные годы. Другие и в наше время, свободное от каких-либо моральных обязательств, остаются личным достоянием этой миловидной женщины с открытой, доброй улыбкой. Ее брак с космонавтом Андрианом Николаевым закончился разводом, разрешенным ЦК: люди, прямо причастные к полетам в космос, жениться могли, а разводиться не могли. Звездная супружеская жизнь продолжалась всего восемь лет. Но никто из них нигде и никогда не сказал ни одного дурного слова о бывшем супруге. Моральная стойкость налицо. Даже под напором падких до скандалов и сенсаций СМИ. И полная чепуха, что Терешкова и Николаев не любили друг друга. Очень даже любили. Хотя правда и то, что был у них сватом Н.С. Хрущев, свадьбу праздновали в Кремле, а в числе возможных ухажеров Валентины Терешковой называют Юрия Гагарина, Германа Титова, а также какого-то ярославского инженера, которого так и не смогли нигде найти.

О том, как подействовал на Валентину полет в космос, у исследователей жизни этой героической женщины мнения расходятся. Самые честные и непредвзятые утверждают, что полет на нее подействовал, но только не с нравственной стороны. Она эту сторону считала для себя важнейшей и, находясь в зените славы, ни разу ею не поступилась.

Она занимала очень высокие советские посты и на всех действовала очень по-человечески. Сама Терешкова об этом говорить не любит, а если и говорит, то как о чем-то повседневном, само собой разумеющемся. Лишь в одном интервью она рассказала, что когда она была председателем Комитета советских женщин, то не единожды сталкивалась с человеческими трагедиями, и однажды совсем уже отчаявшаяся молодая женщина оставила на ее рабочем столе новорожденного младенца.

Валентина Терешкова объездила весь мир. Ее назвали «Женщиной ХХ века». Она встречалась с английской королевой, дважды выходила замуж, много лет искала могилу отца, погибшего в Финскую войну, и только в 1988 году нашла. Имя ее космических позывных присвоено наручным часам «Чайка». Прическу «как у Терешковой» делали в парикмахерских тысячи советских девушек и женщин. В Кремле ей целовали руки. В честь нее назвали кратер на Луне. Ей, единственной женщине в мире, присвоили звание генерала авиации. А некая красивая итальянская девушка стала писательницей под влиянием полета простой ярославской девушки в околоземное пространство.

Она летала туда в одиночестве, прожила на орбите 71 час и чуть не погибла при возвращении: удар об землю оказался сильным, но, слава богу, неопасным для жизни. Она была командиром и командой космического корабля в одном лице. И небо (по словам Терешковой) сняло перед ней шляпу. Этот невероятный космический эффект физически никем не зафиксирован, а потому, наверное, не замечен ни одной из ее отважных последовательниц. А ее беспримерный полет оказался в ее жизни первым и единственным, хотя и существует не до конца проверенная информация, что она мечтала его повторить и даже обращалась «на самый верх». А если даже и не обращалась, то и это нельзя отнести к неудаче отважной провинциальной девушки, ставшей кумиром и героиней «тех славных шестидесятых». Те годы давно отошли в прошлое со всеми своими и более драматическими, более судьбоносными неудачами. За что и помашем им чем-нибудь, что ни есть под рукой.

Клевета с моторчиком

Все люди жестоки по-разному.

Мужчины, например, грубят и лгут.

Изворачиваются как только могут.

Однако даже самый жестокий мужчина не крикнет тебе:

«Уходи! Между нами все кончено!..»

Сергей Довлатов

•  Сергей Донатович Довлатов (3 сентября 1941, Уфа – 24 августа 1990, Нью-Йорк) – русский писатель и журналист.

•  Самая большая неудача – тяжелый характер, нелегкая личная жизнь и смерть в эмиграции.

Писатель Сергей Донатович Довлатов родился в семье театрального режиссера Доната Исааковича Мечика и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой.

С 1944 года жил в Ленинграде.

В 1959 году поступил на филологический факультет Ленинградского университета (финский язык), который ему пришлось покинуть после двух с половиной лет обучения.

С 1962 по 1965 год служил в армии, в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. После демобилизации Довлатов поступил на факультет журналистики, работал журналистом в заводской многотиражке «За кадры верфям», начал писать рассказы.

Входил в ленинградскую группу писателей «Горожане» вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, Б. Вахтиным и др. Одно время работал секретарем у В. Пановой. В 1972–1976 годах жил в Таллине, работал корреспондентом газеты «Советская Эстония», экскурсоводом в Пушкинском заповеднике под Псковом (Михайловское). В 1976 году вернулся в Ленинград. Исправно служил в журнале «Костер».

Писал прозу, однако из многочисленных попыток напечататься в советских журналах почти ничего не вышло. Лишь одна публикация в журнале «Юность», о которой Довлатов сам написал: «Портрет хорош. Годится для кино. А текст – откровенное говно». Набор его первой книги был уничтожен по распоряжению КГБ. С конца 60-х Довлатов публикуется в «самиздате», а в 1976 году некоторые его рассказы были опубликованы на Западе в журналах «Континент», «Время и мы», за что Сергей Донатович со скандалом был исключен из Союза журналистов СССР.

В 1978 году из-за преследования властей Довлатов эмигрировал в Вену, а затем переселился в Нью-Йорк, где издавал эмигрантскую газету «Новый американец». Одна за другой выходят книги его прозы – «Невидимая книга» (1978), «Соло на „ундервуде“» (1980), повести «Компромисс» (1981), «Зона» (1982), «Заповедник» (1983), «Наши» (1983). К середине 80-х годов добился большого читательского успеха за рубежом, печатался в престижном журнале «New-Yorker». До него там публиковался только Владимир Набоков.

Умер 24 августа 1990 года в Нью-Йорке.

Сухая биографическая справка. Она вроде бы говорит все о жизни Довлатова и… ничего.

Именно после смерти к Сергею на родине пришла оглушительная слава. Его издают и переиздают фантастическими тиражами. О нем делают радио– и телепередачи. Его именем называют престижную литературную премию.

Это одна сторона медали. Есть и другая, совершенно неожиданная. Стоит только открыть его переписку с писателем Игорем Ефимовым, и все благостное представление о Довлатове летит вверх тормашками.

30 ноября 1987 года (менее чем за три года до смерти Сергея) Ефимов пишет своему приятелю М. Бланку: «Дорогой Миша! Ваш звонок о довлатовских гнусностях привел меня в прекрасное расположение духа. Несколько дней я не мог понять природы этого извращенного чувства. Потом, наконец, понял: исчезла боль утраты. Разрыв двадцатилетней дружбы, да еще без всяких видимых причин, на ровном месте, – дело болезненное. Но когда видишь, что твой бывший друг превратился просто в мелкую, злобную гниду, – это приносит большое облегчение».

Ссора воистину возникла на пустом месте. Довлатов не пришел на юбилей, организованный Ефимовым. На это празднество были приглашены люди крайне несимпатичные Сергею. Поэтому и не пришел.

Такой демарш вызвал у Ефимова взрыв яростного раздражения. Он припомнил все, в чем Довлатов был и не был виноват.

Довлатов пробует обстоятельно объясниться.

Ефимов возвращает письмо нераспечатанным:

«24 декабря 1987 года. Сережа! От Вашего письма я не жду ничего, кроме новых обид и несправедливостей, поэтому возвращаю его нераспечатанным. Страшно иметь неприятеля в Вашем лице, но как выяснилось, иметь Вас в качестве приятеля – еще страшнее. Поэтому давайте прекратим наши отношения, которые обоим уже давно стали в тягость».

Спустя год Довлатов пробует все же объясниться: «6 января 1989 года. Дорогой Игорь! Двадцать пять лет назад Вы были первым и, говоря всерьез, единственным человеком, внушившим мне некоторую уверенность в своих силах – это с одной стороны. А с другой стороны, Вы на протяжении тех же 25 лет считали меня симпатичным, хоть и непутевым, человеком, каковым я и являюсь в действительности. Вашей роли, пышно говоря, в моей жизни я не забуду, и потому меня травмирует наша глупая ссора».

Ответ Ефимова 13 января 1989 года не оставляет никаких надежд на примирение: «Людей, довольных своей жизнью, вы не переносите. В вас живет некое извращенное чувство справедливости. Вы считаете, что нельзя ненавидеть человека просто так, за здорово живешь. Для ненависти нужна причина. Как и суровая организация, распоряжающаяся судьбами людей на одной шестой части суши, вы „шьете дело“. Обвинения, которые вы сочиняете, всегда содержат какое-то зерно правдоподобия, которое удерживает их на плаву. Кроме того, вы снабжаете их яркими литературными деталями, остроумными добавками. Получаются такие короткие новеллки про живых людей, которые каждый с удовольствием передает дальше. То есть вы сочиняете сплетни-самоходки, клевету с моторчиком, чаще всего – юмористическим. Ибо, увы, надо сказать печальную правду: вы неисправимый, заядлый, порой даже бескорыстный, талантливый, увлеченный своим делом очернитель. Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться. Вы преуспели в этом».

Конфликт страшно мучает Сергея. В беспощадных словах Ефимова сквозит какая-то правда. Примирение совершенно невозможно. Игорь Ефимов даже не здоровается с Довлатовым в коридорах радиостанции «Свобода». Критик Александр Генис, подливая масло в огонь, отзывается о Довлатове как о «гении отточенной банальности». Эссеист Петр Вайль говорит, что Довлатов преувеличивает в своих опусах собственное великодушие.

20 января 1989 года Довлатов отсылает последнее письмо Ефимову: «Дорогой Игорь! Вы правы в том, что я не люблю людей, которые „в ладах с собой, с жизнью, друг с другом“. Вернее – не „не люблю“, а просто я завидую им, потому что сам я никогда ни с чем в ладах не был, но при этом хотел бы быть и веселым, и успешным. Зависть, как известно, не очень-то побуждает к добру. Вы правы, что я неудачник. Вы правы и в том, что моими друзьями всегда в конце концов становились люди слабые и неудачливые, и хотя в этом смысле у меня есть знаменитый предшественник, „тот самый малый из Назарета“. Но я, конечно, шучу, потому что всю жизнь мне, действительно естественно жилось лишь в атмосфере неудачи, что и подтвердилось в результате конкретными обстоятельствами – разочарование в своих творческих возможностях, проблемы со здоровьем (увидите меня на радио – все поймете) и довольно-таки мрачный, боюсь, остаток жизни впереди.

Все это может быть связано у меня с какими-то детскими душевными травмами – первая жена Ася плюс мечты о героизме при полном расхождении с возможностями по этой части, и так далее.

Правы Вы и в том пункте, в котором проявили наибольшую степень проницательности. Вы пишете: «Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться». Это правда. Все мое существование сопровождается проблемой «быть-казаться», и Вы даже не можете себе представить, до каких пошлых и невероятных вещей я доходил в этом смысле. Суть в том, что мне не дано быть таким, как я хочу, выглядеть так, как я хочу, и вообще, соответствовать тем представлениям о человеке достойном, которые у меня выработались под влиянием литературы Чехова и Зощенко».

…Не стоит нам сейчас пытаться решать, кто прав, а кто виноват в этом конфликте. Обычно в столкновении грешны две стороны. В той или иной степени. Именно эта переписка высветила потаенную довлатовскую боль. Она всегда жила в его душе. Была, вероятно, истоком творчества и страшного разлада с самим собой.

Словно забыв свои бичующие слова, вот как отозвался на смерть Довлатова тот же безжалостный Игорь Ефимов: «Сережа Довлатов искренне хотел любить нас всех – своих друзей и близких. Но неизбежная предсказуемость, повторяемость, рутина, обыденность проступали в каждом из нас – и его любовь, так нацеленная только на талантливость, умирала.

Он очень хотел любить себя, но и в себе обнаруживал те же черты, – и не мог полюбить себя таким, каким видел, каким знал. Поэтому, что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков: «Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».

Сергей умер в машине «скорой помощи» во дворе больницы для бедных. От клиники для кредитоспособных людей ему дали от ворот поворот. По русской беспечности Довлатов не оформил страхового медицинского полиса.

И напоследок. Вспоминая Сергея, нобелевский лауреат Иосиф Бродский сказал замечательные слова: «Довлатов единственный писатель, которого я могу читать с похмелья».

Что ж… Это отличная эпитафия.

Пунктиры

Итак, о Сергее Довлатове рассуждают теперь широко и повсеместно. Десятки статей, сотни воспоминаний друзей, соратников, сослуживцев. Неизвестные ранее публикации. Звонки вдове. Многократные обращения к творческому наследию писателя, быть может, самого уникального во второй половине ХХ века.

«Толстый застенчивый мальчик… Бедность… Мать самокритично бросила театр и работает корректором…»

О школьных годах – с той же честностью:

«Бесконечные двойки… Равнодушие к точным наукам… Совместное обучение… Девочки… Алла Горшкова… Мой длинный язык… Неуклюжие эпиграммы… Тяжкое бремя сексуальной невинности…»

О первых литературных опытах – с грустной улыбкой:

«1952 год. Я высылаю в газету „Ленинские искры“ четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три – про животных…

Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале «Костер». Напоминают худшие вещи средних профессионалов…»

Впоследствии он настолько далеко ушел за пределы «худших вещей средних профессионалов», что для себя стал считать звание «литератор» высшим в мире, а сравнение с Куприным достаточным, чтобы оценить качество своих произведений, густо замешанных на поэтике улицы и полных симпатии и сочувствия к «самому обычному неудачнику»:

«Передо мной стоял человек кавказского типа в железнодорожной гимнастерке. Левее – оборванец в парусиновых тапках с развязанными шнурками. В двух шагах от меня, ломая спички, прикуривал интеллигент. Тощий портфель он зажал между коленями… Сколько же, думаю, таких ларьков по всей России? Сколько людей ежедневно умирает и рождается заново?»

Он служил в армии, по его признанию, в частях, охранявших лагеря, в которых мотали срок уголовники. Из впечатлений охранной службы сложился сборник «Зона». В «Зоне» Довлатов почти ничего не выдумал и почти ничего не приукрасил. Он просто и с блеском выразил то «невероятное», ради чего, быть может, садился за пишущую машинку:

«Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.

Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости – оставалось неизменным».

В повести «Заповедник», созданной на основе личного опыта работы экскурсоводом в пушкинском Михайловском, Довлатов с тем же блеском выразил нечто еще более «невероятное», но оказавшееся повседневностью «зоны» паломничества к Пушкину:

«– Тут все живет и дышит Пушкиным, – сказала Галя, – буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…

Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.

– Борька, хрен моржовый, – дико заорал он, – ты ли это?!»

Писателя, настолько далеко отступившего за рамки канонов советской литературы, нигде не печатали. Талант значения не имел. Имел значение обком. Как выразитель главного и единственно верного мнения. Но Довлатов писать не прекращал, и поэтому его стали вызывать в компетентные органы. В органах ему инкриминировали злопыхательство, клевету, антисоветчину и намеренное очернение самой светлой в мире, то есть советской действительности. Однажды посадили на пятнадцать суток. За то, что Довлатов якобы спустил с лестницы милиционера. Короче, ему всячески намекали, что всего того, что он пишет, писать ни в коем случае нельзя. В конце концов ему предложили: или глубокая ссылка, или далекая Америка. После долгих мучений он выбрал Америку. Страну, в которую двумя годами раньше уехали его жена и дочь. И улетел за океан с не очень большим, но очень личным материальным богатством:

«Так и уехал с одним чемоданом. Чемодан был фанерный, обтянутый тканью, с никелированными креплениями по углам. Замок бездействовал. Пришлось обвязать мой чемодан бельевой веревкой».

Большая часть его литературного богатства было уже переправлена. Рукописи сняты на микропленку и «чудесной француженкой» вывезены из Ленинграда – более двух тысяч страниц.

Многие из этих страниц за несколько лет удалось перевести на бумагу с помощью фотоувеличителя. Они увидели свет в буквальном смысле. На родине «проклятого капитализма», а не в стране «развитого социализма», который к тому же вскоре рухнул.

В Америке Довлатов и его друзья издавали знаменитую и «самую большую в мире» газету на русском языке. Она называлась «Новый американец».

«В ней сорок восемь страниц так называемого таблоидного размера, она выходит каждый вторник». Ради чего было предпринято это беспримерное издание? Ради того, чтобы, по словам Довлатова, «реализовать свои человеческие права: право на творчество, священное право быть неправым, т. е. право на заблуждение, на ошибку». Он и его друзья эти права реализовали почти в полной мере, но делового опыта так и не приобрели. «Новый американец» закрылся. На момент закрытия главный редактор газеты Сергей Довлатов имел 89 000 долларов личного долга и еще более глубокое убеждение, что смешное в жизни встречается «не реже, чем кошмарное».