Текст книги "Город заката"

Автор книги: Александр Иличевский

41.

Из Рехавии в Тальпиот – к дому Агнона выйти несложно: около пяти километров почти строго на юг. В прихожей на стуле эбонитовый телефон, записная книжка, зонтик, тяжелая палка, чья массивность, скорее всего, объяснялась наличием бродячих собак на окрестных пустырях. По дороге к музею вы пройдете мимо утопшей в садах Немецкой колонии, выстроенной в XIX веке протестантскими сектантами – темплерами, членами «Храмового общества» или «Общества друзей Иерусалима», выказавшими себя настоящими сионистами. Топонимика в Немецкой колонии большей частью посвящена немецким и не только поборникам еврейской государственности – Ллойду Джорджу, Яну Смэтсу, Конраду Аденауэру. Затем вы пройдете полтора километра по дороге на Бейт-Лехем. Увидите монашку в накрахмаленном куколе за рулем пикапа и вспомните «Жандармов и инопланетян». Слева появится здание железнодорожного вокзала, построенного еще османами. Подъездные пути к нему не разобраны, а превращены в пешеходную дорожку. По ней летают велосипедисты и бегают за хозяевами собаки; сохранился и допотопный механико-релейный семафор, с керамическими изоляторами, гиревыми противовесами и рычажным аварийным приводом. Еще десять лет назад отсюда – с окраины района Тальпиот – можно было уехать в Тель-Авив. Теперь поезд отходит из пригорода и им мало кто пользуется.

По дороге орут птицы, кругом сады и скверы. Более или менее понятно, насколько всё это были пустынные районы во времена британского мандата: судить можно по наличию высокорослой растительности.

В Тальпиоте нашел дом Агнона и, никем в прихожей не встреченный, стал бродить по пустым комнатам; но вскоре появилась женщина и испуганно сказала, что музей закрыт и откроется только завтра. Я поспешил удалиться, чтобы не смущать ее. Вышел, спустился по улице, открывающейся над краем яруса, – и обмер. Белый иерусалимский камень, искрясь стеклами домов, рассыпался по склонам, а вдали, в восточной дымке наступающей ночи, тонули и высились горы Иудейской пустыни. Они казались рельефом вплотную приблизившейся к нашей планете Луны, парящими над землей, над передним планом, составленным иерусалимскими холмами…

Я не удержался, чтобы сфотографировать – хоть и знал прекрасно, что такие чудеса на отпечатках у любителей не выходят. И тут снизу на меня закричал амбал в военной форме: «Але! Але!» И выскочили другие военные и тоже стали кричать. Я огляделся и увидал чуть ниже по склону рвы и средневековые подъемные мосты. Оказалось, что американское посольство выбрало себе наилучший – прямо-таки космогонический – ракурс из окон кабинетов на Ближний Восток – ровно туда, где скитался, искушен, прародитель религии восьмидесяти процентов населения представляемой им, посольством, страны. Едва не арестованный, я окончательно подтвердил для себя еще одно иерусалимское наблюдение: дипломатические объекты здесь нередко доверяют охранять блондинкам, вооруженным настоящими винтовками М-16.

42.

Летом 1954 года Игаль Ядин, 37 лет, профессор археологии, отправился в США, где однажды за утренним кофе его привлекло объявление в «Уолл Стрит Джорнал» под заголовком «Четыре свитка с Мертвого моря»: «Продаются библейские манускрипты, датируемые не позже II в. до н. э. Они станут прекрасным подарком образовательному или религиозному учреждению».

С помощью посредника и спонсора Игаль Ядин приобрел эти фрагменты и позже раскопал на Мертвом море Кумран и Масаду.

Туда – к границе с Иорданией – мы и направляемся по дороге, бегущей под уклон с упорством идущего на посадку самолета, – на дно Афро-Аравийского разлома. Время от времени закладывает уши.

Маале Адумим – белый нарядный городок на горе, на западном склоне которой по минаретам распознается арабский поселок; в Маале Адумим заезжаем, чтобы запастись водой.

Бараньи и козьи стада в Иудейской пустыне близ каких-то – даже не лачуг, а разоренных кибиток из брезента и разломанных ящиков из-под фруктов. Чем здесь питается скотина, из-за окна автомобиля не разглядеть: на склонах ни травинки. Баки с водой, вымазанные битумом, виднеются над кибитками мрачными обелисками.

Проносится мимо и вверх черта на скале, выведенная голубой краской: SEA LEVEL– уровень Мирового океана. У этой вешки туристам на забаву стоит верблюд в праздничной упряжи. Сюда его привел хозяин – бедуин в белом парадном бурнусе.

Устрашающего вида арабы в джинсах и платках-арафатках голосуют на обочине у строительных площадок: люди пустыни гораздо мускулистей жителей города – субтильных или пузатых.

Проносится поворот к мосту Алленби – мост через Иордан, взорванный в 1946 году и полвека спустя, после заключения мира с Иорданией, отстроенный за счет правительства Японии. И перед поворотом к морю пролетает череда придорожных лавок с горшками, нарядные верблюды сторожат туристов у входов.

В Кумране солнце лупит по темени наотмашь, температура здесь на десяток градусов выше, чем в горнем проветриваемом на высотах Иерусалиме. Группа жизнерадостных немецких туристов в майках с надписью “I love Israel”встречает нас на парковке. Разве можно упрекать евреев в неспособности к смирению?

На раскопах установлены изящные шатры-навесы, спасающие от жестокого солнца, но не уберегающие от мелких злобных мух, признака близких стад.

До ближайшей пещеры, где полстолетия назад была сделана едва ли не самая ценная археологическая находка за всю историю цивилизации – библейские рукописи, на тысячелетие отстоящие от древнейшего Масоретского кодекса, – ведет тропа длиною в стадий. Стоит пройти по ней под давящим солнечным столбом, созерцая совершенно инопланетный пейзаж (с высоким иорданским берегом напротив, с которого смотрел Моисей, так и не взошедший из-за запрета Всевышнего в Обетованную землю), и по пути подумать простую, но занятную мысль. Где папирусы Александрийской библиотеки? Где тома библиотеки Ивана Грозного? Способен ли кто-нибудь назвать хоть одно столь же значимое текстуальное открытие, кроме загадочной находки «Зогара»? Разумеется, были и библиотеки папирусов, и шумерская клинопись и т. д. Но они обращены к уже исчезнувшим цивилизациям.

В то время как кумранские рукописи суть центральные тексты иудео-христианской цивилизации, которой еще только предстоит войти в зенит.

К югу от Кумрана над берегом Мертвого моря расположена столовая гора, каких много в Аризоне (там они по-испански называются «меса»). На ее почти плоской вершине два тысячелетия назад Ирод Великий выстроил крепость с двумя дворцами, бассейном, зернохранилищем и прочими элементами автономности, столь важными для длительного пребывания посреди пустыни. Крепостью – Масадой на древнееврейском – Ироду воспользоваться не довелось, но в конце антиримского восстания описание осады ее X легионом попала в записи Иосифа Флавия, сдавшегося Веспасиану во время схожей осады Иотапаты. Отряд сикариев – «кинжальщиков», особенно непримиримых партизан, ведших диверсионную деятельность против римлян, – засев в неприступной Масаде, вынудил римлян выстроить аппарель для подвода стенобитных орудий к крепостным стенам. Но когда римляне вошли в крепость, они не встретили сопротивления: сикарии были уже мертвы – предпочли смерть пленению.

С тех пор крепость пустовала полтора десятка веков, и только в 1838 году американские археологи, из оазиса Эйн-Геди наблюдая в подзорную трубу плато Эс-Себех, высказали предположение, что здесь как раз и стояла крепость, о которой писал Иосиф Флавий. Догадку эту подтвердили последующие экспедиции, отыскавшие также шесть стоянок римских лагерей. Масштабные раскопки, проведенные Игалем Ядином в 1960-х годах, а также широкая пропаганда их результатов сделали Масаду военным символом современного Израиля.

Пугливые птицы – тристрамии (tristamii) – на Масаде зависают над обрывом и суетятся, беря из рук крошки сэндвича. Бирюзовое лезвие Мертвого моря предлежит далеко внизу у иорданского берега, залитого лавиной солнечного света. Латиноамериканские туристы, набившись в фуникулер, стройно затягивают на спуске красивую христианскую песню, в припеве которой то и дело слышится «аллилуйя».

43.

Кампус музеев напротив Кнессета. Музей Израиля – потоп света из высоченных парадных окон в огромные объемы выставочных залов. На каждом шагу методические экспозиции с познавательными детскими программами. Дети залезают на бронзового, сияющего под их ладошками «Курильщика трубки» – толстенького гнома Ханны Орловой, 1924 год, Париж.

В одном из залов – специально для детей растолковывается, что такое современное искусство; для наглядности к потолку контурно подвешен на леске целый грузовик: никелированные части – выхлопная труба, бампер, зеркала, подножки, катафоты – драгоценно сияют в воздухе, не оторваться.

Царство древностей Музея Израиля вполне выдерживает сравнение с Британским музеем. Ассирийское письмо на глиняной табличке, запечатанной в глиняный же конверт, с клинописью адреса.

Арамейский идол – барельеф с головой быка и кинжалом: этот господин был одним из самых упорных врагов евреев, и совершенно понятно, почему черт рогат; IX–VIII века до н. э.

Пространство музея тоже искусство: бесцельно длящаяся наклонная галерея с черным мраморным полом и матовыми стеклянными стенами, с произрастающим за ними садом; плюс нестерпимо яркий радужный задник. И когда идешь, и когда оглядываешься – захватывает дух.

Особенный экспонат музея – среди множества иных шедевров – камень Пилата. В 1961 году в Кесарии итальянский археолог Антонио Фрово совершил открытие, в корне изменившее отпечаток в истории, оставленный префектом Иудеи. Что мы знаем из контекста? После допроса Пилат удаляет Иисуса, которого он счел душевнобольным, из Иерусалима в заключение в Кесарии – в городе, выстроенном Иродом на Средиземном море на месте Стратоновой Башни – финикийского портово-купеческого поселения. В I веке до н. э. Ирод Великий решил обзавестись современным портовым городом, и здесь была возведена Кесария с помощью современных римских строительных технологий. Для водоупорного бетона со склонов Везувия привозился пепел, и замешанный на нем раствор заливался в опалубку: так были сооружены гигантские волноломы, образовавшие удобную для причаливания больших судов бухту. Акведук подвел в город воду от источника на горе Кармель. На берегу среди театра, ипподрома, рыночной площади, зернохранилища, конюшен – вознесся храм, посвященный Августу, в честь которого город и был назван.

На большом куске известняка, найденном итальянцами среди развалин кесарийского амфитеатра, высечена надпись:

S TIBERIEVM

NTIVS PILATVS

ECTVS IVDAE

E

Две средние строчки дают однозначную интерпретацию: Pontius Pilatus, praefectus Iudaeae– «Понтий Пилат, префект Иудеи». Отвлекаясь от вариантов трактовок первой и последней строчки, мы видим, что Тацит был не прав и Пилат был не прокуратором, а префектом. Хрен, конечно, редьки не слаще, но поправка в биографии одной из известнейших фигур мировой истории – событие сенсационное.

44.

Девушка с горчащими медовыми зрачками, в поезде, идущем в Нахарию, с блокнотом на коленях и лицом утомленно нездешним, погруженным в раздумчивую литературную реальность. Рядом с ней англичанин, довольно пьяный, ему хочется поговорить. Он – продавец книг из Лондона, с польскими корнями, но ни слова по-польски не разумеющий. Его книжный магазин выдерживает конкуренцию с «Киндл» только потому, что его интерьер был снят в «Ноттинг Хилле», с Хью Грантом и Джулией Робертс. Теперь к нему привозят туристов, среди них особенно много японцев – маленькие люди снуют между стеллажами и этажерками, и специально для них были куплены скамейки-лесенки – чтобы им было сподручней дотягиваться до верхних полок. Туристы покупают книги со штемпелем «Куплено в “Ноттинг Хилл”» и майки с какой-то подходящей символикой. Книгопродавец критикует достижения цивилизации, интернет и мобильную связь, в этом он красноречив, особенно обращаясь к девушке, что-то пишущей в блокноте. Она полячка, год назад переехала в Израиль к бойфренду. Книжник каждые два месяца ездит в Иерусалим из Лондона к матери, которая совершила алию, ибо девочкой гостила у тетки в Израиле и помнит его как сплошное счастье. Девушка – танцовщица и познакомилась со своим бойфрендом на танцевальном фестивале. Сейчас она преподает в польской общеобразовательной школе историю и в школе для детей, отстающих в развитии, танцевальную терапию. На прощание книгопродавец оставляет ей свой e-mail, ибо он якобы глава некоей английской благотворительной организации и мог бы оказаться полезным для доброго дела, которому она служит.

45.

ОЛИВА, СОЛНЦЕ, РОЗА, ВОЗДУХ

I

 
В этом городе просыпаешься, будто
рождаешься заново. Сон здесь – без примесей
небытие, священный отдых.
Утром зеленым светом занимаются под рукой вещи.
Он выходит на улицу, как лунатик,
не способный реальность отщепить от сна.
Под ним разворачиваются раскопы.
Культурный слой, тучный, как грех Ирода,
раскачивается кротами с прожекторами в лапах.
А вокруг – пахнет то гиацинтом, то розой
или – душно – олеандром, и скоро болит голова.
Зелень качает корнями перед носами кротов влагу.
И путник просыпается в разгаре лета,
в пылающем горниле полдня,
в мозжечке ослепленья, затменья,
на поверхности нового палеозоя.
И рассекает алмазным пробегом
гладь мертвого озера, взлетает над Иорданом.
Что ему вслед ревут мастодонты?
Тысячелетья? Эпохи? Периоды?
В первые мгновенья человек был
неотличим от Бога, и, чтобы
не перепутать, ангелы упросили
Всевышнего наделить человека сном.
И теперь по пробуждении над головой
парашютом вспыхивает утро.
 

II

 
Здесь черным стеклом заложены глазницы камня.
Ты проходишь мимо них, и всё, что ты видел,
чем жил, над чем работал, скоплено
в этой кристальной черноте, пригодной
только для чернил: что может быть прозрачней слова?
Что еще, кроме слова, способно проникнуть в душу?
Боль? Память? Страх? Смерть? – это всё оболочка.
Лишь слово способно войти и увлечь
за собою наши поступки, нашу возлюбленную – душу —
туда, где этот город обретает плоть.
Там, в пустыне, открывающей зёв за городом,
внезапно встречаешь свои собственные следы —
следы двойника, и тебя пронзает
ужас встретить его. Кто знает,
насколько он тебя ненавидит?.. Здесь
пасутся козы – в залитом зноем ущелье.
Здесь можно утонуть после дождя и очнуться
по ту сторону – со ртом, забитым глиной.
Зимой здесь дыхание стужи вспарывает
ледяным лезвием подбрюшье.
И разверстая туша быка —
единственная печь на всю округу.
Забраться в нее, прижаться к печени,
как к подушке.
Здесь, в пустыне, так просто
встретить себя самого
и услышать: нет.
 

III

 
Внутри Храма – скалы.
Керубы на них крылато
сидят на корточках, зорко
всматриваются в кристальную
сердцевину Храма.
Они неподвижны и насторожены,
готовы повиноваться.
 
 
В Тальпиот пахнет
свежевыстиранным бельем.
В садах переливается дрозд.
В тишине женщина
закрывает руками лицо.
Смерть вылизывает ей глаза
теплым шершавым языком.
 
 
Далеко за пустыней,
чьи горы парят над востоком,
утопая в наступающей ночи,
в сердце морей – по дну
Мертвого моря
тоскует моя душа —
и, наконец, разглядев ее, керубы,
вдруг снимаются с места.
Их крылья застилают глаза.
 

IV

 
Замешательство на Котеле
в Йом Киппур: японская туристка
упала в обморок. Над ней
склоняется медбрат,
его пейсы пружинят,
как елочный серпантин.
 
 
Человек, отложив молитвенник,
шаркает и хлопает белыми
пластмассовыми креслами.
Два португальца —
белый и черный —
подвывают, подпирая Стену:
Obregado, Senhor, obregado!
Накрывшись талитом, сосед
тихо напевает слихот
и не выдерживает – плачет.
Лицо взрослого бородатого мужчины,
который сейчас уйдет и никто
никогда его больше не увидит, —
мокрое от слез лицо сильнее веры,
боли, муки, абсолютной черноты.
 

V

 
Жизнь здесь стоит на краю
Иудейской пустыни,
испытывает искушение
шагнуть в нее, раствориться
в ночном небе.
 
 
Красота здесь
вся без остатка
пронизана последним днем
Творения.
 
 
У Яффских ворот
пойманный велосипедный вор
выворачивает карманы,
полные ракушек.
 

VI

 
Тристрамии над Масадой
зависают над пропастью, беря
из ладоней туристов крошки.
Мертвое море внизу —
лазурный меч,
которым луна
обрезает космы лучей
солнцу.
В этой небольшой стране —
размером с тело Адама —
от руки до руки
меняется время года.
 
 
Керубы снова
всматриваются в меня
и видят, как пятно
солнечного света
расползается, исчезает.
 

VII

 
Ночью две фигуры под столбом
читают сны из молитв
для молодого месяца;
дрожат от холода и приплясывают.
 
 
Белый теплый камень домов под луной
кажется телом призрака.
Мальчик засыпает внутри
камня и видит сон моллюска, сон
крупинки известняка.
 

VIII

 
Незримые сады
на подступах к Храму.
В Армянском квартале
тарахтит мопед.
В садах за высоким забором,
в листве, на ветвях и в кронах,
спят воины последней битвы.
 
 
Под Западной Стеной
среди ног молящихся
бродит горлица,
тоскует горлом —
зовет и зовет,
а кого – не знает.
 
 
Лохматый пес умирает на пустыре.
Солнце жарит так, что даже мухи
над ним обжигаются о воздух.
Над псом понемногу вырастает клещевина.
 

IX

 
В этом городе в полдень
солнце прячется в глазной
хрусталик.
 
 
В этом городе смерть
олива солнце роза воздух
однокоренные слова.
Я перекатываю на языке
корень слова «закат», в раздумье.
Солнце падает за карнизы,
и в город вглядывается пустыня.
Куст пахнет мускусной лисой,
вдали хохочут сквозь слезы шакалы.
 
 
В пустыне Давид настигает Авшалома,
прижимает к себе, и оба плачут.
Иаков поправляет под головой камень.
 

X

 
Днем солнцепек
затопляет пламенем вади [6]6
  Вади – арабское название сухих русел рек и речных долин временных или периодических водных потоков (заполняемых, например, во время сильных ливней).


[Закрыть],
склоны текут в мареве,
в нем движешься, переливаясь.
Овцы щиплют колючку.
На плечи прыгают вспугнутые акриды.
Вот пастух-бедуин в сандалиях
из свитков Кумрана.
 
 
Учитель Святости пишет
и пишет и пишет
мне письмо, я прочту
его перед тем,
как спущусь на дно, в сердцевину
Афро-Аравийского разлома.
 

XI

 
Улицы Тальпиота благоухают
теплой ласковой пылью.
Луна за мною движется на поводке,
и ночь распускает свой синий парус.
Я встаю на цыпочки и ножом распарываю парус.
За ним сидят керубы, я слышу
их затаившееся дыханье.
О, этот стремительный полет!
 
 
Рассвет тлеет в золе пустыни.
Прозрачный гигант
спускается спать к Иордану.
С моря поднимается ветерок
и трогает солью губы.
 

XII

 
Олива солнце роза воздух
пыль горлица глоток и камень
ребро и ярус мрак ступень волна
хрусталик сон глубокий лик.
 
 
Одетая во всё черное
молодая женщина
спускается из Храма.
Она идет в незримый сад,
но медлит, как будто что-то позабыв
или услышав оклик.
Оглянувшись, она всматривается
в мокрое от слез лицо мужчины и
остается стоять на ступенях.
 

46.

В Тегеране кяфира Грибоедова убили ударами сабли в грудь, а мальчишка, подмастерье кузнеца, кривым ножом ловко полоснул ему горло, встал ногой между лопаток, и шейные позвонки с хрустом отпустили голову с плеч. Затем Грибоедову выбили передние зубы, молоток вбил стекло пенсне в опустевшую глазницу, голову надели на шест и, потрясая им, двинулись по улицам. Важный кяфир, не встававший в присутствии шаха, был причиной войн, бедности, унижения общинных старцев и неурожая. Шутовская его голова плыла теперь над Тегераном и скалилась выбитыми зубами. Мальчишки швыряли в нее камни, и глупый стук раздавался при попадании. Здесь же, в толпе, тащили руку Грибоедова с перстнем и в его треуголке шел подмастерье кузнеца. Тело поэта и дипломата, привязанное вместе со стаей дохлых кошек и собак к шесту, тащили вслед за головой. Три дня с утра до вечера волочили почернелое, ссохшееся тело русского посланника по столице. На четвертый день его бросили в выгребную яму. Голову выкинули раньше.

На берегу реки Арпа на выбор баранина или мелкая речная форель, зажаренная во фритюре; отдых в тени густой ниспадающей ивы, волнообразный стрекот кузнечиков и цоканье цикад и редко – звук проносящегося автомобиля. Правый приток Арпа – Гергер, яростно мчащийся под уклон с плеча перевала, на котором в 1829 году русская литература отдала дань памяти Грибоедову: Пушкин здесь встретился с повозкой, которая везла тело автора «Горя от ума» из Тегерана.

Неадаптированная «Тысяча и одна ночь» полна оскопленных мошонок, начиненных рахат-лукумом и орехами, выпущенных перламутровых кишок и дрожащего ливера, отрубленных конечностей и отравленного шербета. Мусульманские детишки моего детства на Апшеронском полуострове, обделенные телевизором и Микки Маусом, почитали за высшее развлечение отрывание воробьям голов и потрошение скотины. С малых лет они умели взять нож и спустить барану кровь через глотку, затем сделать разрез от основания грудной клетки до нижней челюсти, обнажив пищевод и бледную гофру трахеи. Им нравился солоноватый душный запах свежатины. Далее: вспороть барану брюхо, аккуратно, чтобы не задеть кишки или желудок. Бережно вынуть внутренности, отложить печень, почки, легкие. Баран тряско колыхается всей свалявшейся грязной коричневой шкурой, густой настолько, что для того, чтобы у такого прощупать жир, требуется сноровка. Помню: только что зарезанный баран начинает бежать, сначала дергаются задние ноги, затем с необыкновенной мерностью спазмы охватывают его всего, и скоро он с уже остановившимися глазами затихает; кровь намочила землю, под ним прочерчены копытами по грязи аккуратные бороздки-дуги.

В чем причина азиатской жестокости? Мрачные азиатские казни демонстрируют одно: степень репрессивности сознания – как властителей, так и подданных. Свободный правитель не способен к страшным расправам. Жестокость есть следствие страха, вымещения его хтонической энергии на другом.

Так откуда страх? А что должна испытать беременная женщина, которую отец ее ребенка изгнал в пустыню? Какое главное чувство в палитре эмоций, доступных человеку, должен испытывать сын женщины, родившей его в сердце пустоши, на грани смерти? Что, кроме мести, способно увлечь за собой помыслы Ишмаэля? Как понять ему, что на обиде нельзя выстроить мир? За прошедшие тысячелетия Ишмаэль не приобрел ни толики самосознания, не стал больше самого себя, больше своей обиды и своей мести… Как жить в пустыне, в степи, где ничего, кроме горизонта, травы, песка; где нет женщин? Пустыня превращает мужчину в нелюбимого ребенка. Мужчины становятся подростками – из-за скудости развлечений. Подростки используют, чтобы позабавить себя, всё подручное: камни, насекомых, птиц, свои души и тела, ящериц-калек, усаженных в банку бойцовых скорпионов, ненависть, ярость… Отсутствие женщин рождает бессердечность, ад подменяется раем и населяет его фантомами мастурбации. Детские шалости оборачиваются делом жизни. Подростковая безжалостность искажает нравственность взрослого мира, делает его ненастоящим. Удаленность от жизни позволяет быть к ней безразличным, желать ее уничтожения.

У многих навсегда останутся в памяти окровавленные руки палестинца, засунувшего их во внутренности двух израильских резервистов, растерзанных на части. Эти алые руки уже в истории фотографии. И еще помню, как Саддам, принимая военный парад, стрелял из винтовки и призывал создать из паломников миллионную армию и вместо хаджа направить их на Иерусалим.

Каддафи линчевали, пристрелили, но не пленили, а когда убили – не похоронили, хоть по закону хоронить надо в тот же день, ибо мертвец есть воплощение смерти, а та – оплот нечистоты. И вместо того чтобы, как и положено тирану, уподобившемуся фараону, улечься в мавзолее подле подушек с орденами, Каддафи оказался распластан в холодильнике супермаркета. К нему выстроилась толпа, желавшая сфотографироваться вместе с поверженным титаном. В этом есть древняя магия – поедание печени и сердца врага и прочие манипуляции над телом страха: надругательство каким-то образом должно придать живучести и силы победителю.

Следовательно, народ Ливии воевал против своего собственного страха. Если бы труп исчез, он легко ускользнул бы в мифическую область, где остался бы владеть страхом сознания. Грибоедов внушал ужас самому шаху, и тем сильней следовало народу помучить тело русского посланника. То же и с Каддафи: его тело – тело народного страха – должно было войти в повседневный карнавальный обиход, чтобы погасить внушавшийся им ужас.